Один Нетипичный Случай из 1951 года

Все факты, детали и фамилии в тексте - подлинные.

  Все началось с обыденной житейской ситуации: у нашей соседки закончился репчатый лук. Или, может быть, морковка. В ту лучезарную пору, если у хозяйки в процессе приготовления обеда вдруг не оказывалось морковки, луковицы, соли или тому подобной мелочи, было принято зайти к соседям и «занять». Занимали иной раз и без отдачи, но никто не обижался - в нашем четырёхэтажном доме жили в основном семьи старших офицеров или отставников, не самые бедные по тем временам. Харьков был городом культурным, с десятками всевозможных ВУЗов и сотнями НИИ. Много позже, уже будучи старшеклассником, я насчитал в городе 22 одних только военных учебных заведения, среди них немало высших. Имелась там и военная академия, красивой дугой разместившаяся на главной площади города, называемой «площадью Дзержинского», но почему-то с большим, ныне снесённым памятником Ленину. Это учебное заведение торжественно, хотя и слегка нескладно, именовалось «Артиллерийская Инженерная ордена Отечественной Войны Академия Радиолокации ПВО имени Маршала Советского Союза Говорова». Впрочем, маршальское имя она получила через несколько лет, в 1955 г., когда маршал умер. Вот и жили в нашем доме в основном семьи преподавателей и сотрудников Академии, а также старших офицеров (какому-нибудь лейтенанту квартиры не полагалось) из многочисленных воинских частей, «дислоцированных» в городе Харькове. Ну и конечно, имелось в доме и небольшое количество гражданских лиц, в основном привилегированных, и на то имелась важная причина. А заключалась она в том, что все 60 квартир этого удивительного дома были 2-х комнатные ОТДЕЛЬНЫЕ квартиры, с кухней, ванной и туалетом. Это в 1951 году! В «те времена укромные, теперь почти былинные» - неслыханная роскошь, почти дворец! Не важно, что в доме не было горячей воды, лифта и даже газа, а площадь обеих комнат составляла 28 квадратных метров. Все это считалось не заслуживающей упоминания ерундой. Впрочем, через года 3-4 провели газ, многие жильцы установили себе «газовые колонки», и проблемы куховарения и принятия ванны (души в ванных комнатах появились гораздо позже) значительно упростились.

  Сейчас слово «академия» входит в наименование чуть ли не любого учебного заведения. «Академия верховой езды», «Академия рыбной ловли», «Академия гостиничного бизнеса»… А тогда это имя вызывало уважение, а кое у кого и гордость. По всему Союзу, включая Москву, можно было насчитать, наверно, десятка полтора ВУЗов с таким названием. В миллионном Харькове академия была одна на весь город. И мой отец, инженер-майор Лев Григорьевич Писаревский, служил в этой самой Академии в должности заместителя начальника кафедры техники и тактики радиолокации наземной артиллерии. До этого он несколько лет являлся начальником отдельной кафедры техники, но в Советской Армии вечно что-то реорганизовывалось и переформировывалось - многочисленные «Главные Управления» министерства обороны пытались оправдать свою полезность и даже необходимость. И кафедру техники объединили с кафедрой тактики. Начальник кафедры тактики имел лучшие анкетные данные и стал командовать объединённым подразделением, а отца назначили его замом.

  Пройдя через два понижения в должности, хотя и временных, в моей собственной трудовой биографии - одно в Союзе и одно в Америке - каковые мною, отнюдь не по-философски, воспринимались весьма болезненно - я осознал, что и отцу его понижение тоже, скорее всего, далось нелегко. Но в момент описываемых событий такого рода соображения мне, 4-х летнему пацану, в голову ещё не приходили.

  Наш сосед по лестничной площадке получил назначение в Группу Советских Войск в Германии, и в его квартиру въехал новый жилец, также майор, служивший в той же Академии. И это именно его жена «по-дружески» заскочила к нам за морковкой.

  Здесь следует признаться, что я был поздний ребёнок - обзавестись детьми в более раннем возрасте родителям помешала война. Они поженились в 1938 году, когда моя мать закончила 2-й Ленинградский Мединститут. Наверно, с детьми решили подождать, а в 1940 отца призвали в армию, «освобождать Западную Украину и Белоруссию». Отец имел редкую по тем временам специальность - инженер-радиотехник. Потому, видимо, и выжил на следующей, большой войне - служил в дивизионе радиоразведки, потом в Пушкинском училище связи. А мою мать, Анну Ильиничну Баскевич (выйдя замуж, она не стала менять фамилию), призвали ещё в мае 1941 года, хотя и была она по специальности педиатр. А говорят, к войне заранее не готовились… Мама прошла почти всю ВОВ командиром санитарной роты в 272-й стрелковой дивизии на Карельском фронте, получила, среди прочих наград, медаль «За отвагу». Когда в 1944 г. Финляндия вышла из войны и фронт расформировали, она попала на 3-й Украинский уже в качестве врача-хирурга ХППГ-293 (хирургического полевого передвижного госпиталя) и закончила войну в Вене. Демобилизовали маму, после  многих просьб (отец даже обращался а какие-то инстанции), только летом 1946 года. Вот почему я и родился в 47-м. Родителям было уже хорошо за тридцать.

  Чем-то я таким болел в детстве, вроде бы плохо ел (верю с трудом), семья опять же была еврейская, с достатком, родители не первой молодости, мать врач-педиатр - в общем, со мной нянчились. Потому-то и произошла эта история. В четыре года, при наличии отдельного туалета, я нахально сидел на горшке, когда и заглянула к нам новая соседка с невинной просьбой одолжить морковку. Как женщина явно любопытная, она обратила внимание и на другую морковку - мою. Видимо, разбиралась она в морковках совсем неплохо, поскольку тут же заметила некое существенное отличие - обрезание. По какой причине ребёнку сделали обрезание в ассимилированной семье в 1947 году - история особая. А эрудированная соседка сообщила о своей «находке» мужу, который, разумеется, поступил как настоящий коммунист - на другой же день подал письменный рапорт в политотдел Академии. Спешка, скорее всего, объяснялась тем, что жена бы обязательно разболтала о пикантном компромате другим женщинам, и пальма первенства стукача ушла бы к иному бдительному коммунисту.

  Отца немедленно исключили из партии за “допущение в семье религиозного обряда”. Сейчас фраза “исключили из партии” звучит весьма забавно. Уверен, даже и непонятно для многих. Подумаешь, исключили, скажем, из Демократической партии. Или из партии “Яблоко”. Смешно, да и только. А тогда… Не знаю, выпадало ли такое же наказание другим офицерам за ношение нательного крестика их сыном или дочерью, или, скажем узбекам за аналогичное ритуальное действо. Допускаю, что выпадало. Как бы то ни было, времена для евреев были тяжелые. Ещё не началось дело врачей, но уже вовсю шла кампания по борьбе с космополитизмом. Уже расформировали ЕАК, убили Михоэлса, “раскрыли” сионистский заговор в МВД, а еврейские театры и газеты, наоборот, закрыли. Уже стало весьма трудно для евреев найти нормальную работу, а то и удержаться на прежней. И тут отца, офицера и преподавателя военной академии, исключают из ВКП(б), что в то время почти равнялось приговору. Или, по меньшей мере, обеспечивало молниеносный конец карьеры.

  Конечно, все детали этого события я знаю только из гораздо более поздних рассказов отца. Обстановка вокруг нашей семьи накалилась. Многие знакомые прервали с ними всякие отношения. Некоторые сослуживцы и соседи перестали здороваться. Думаю, этим дело не ограничивалось, каждый день на службе давался отцу с трудом. Он не выдержал и подал рапорт об увольнении из армии.

  Через два дня его вызвал к себе начальник Академии генерал-лейтенант Антон Владимирович Герасимов. Пропущенный адъютантом, отец строевым шагом вошёл в огромный кабинет, отрапортовал о прибытии и как положено, стал по-стойке смирно около двери. Генерал, сидя за столом, молчал, изучая лежащие перед ним бумаги. Через пару минут он поднял голову и скомандовал:

  - Подойдите к столу, майор.

  Отец промаршировал к столу.

  - Что это? - спросил генерал, держа в руке листок с мелким разборчивым почерком. Отец разглядел свой собственный рапорт.

  - Рапорт об увольнении в запас, товарищ генерал-лейтенант!

  - Ты что, мудак, майор? - поинтересовался генерал-лейтенант - ты видишь, какое сейчас время?

  - Товарищ генерал-лейтенант….

  - Молчать, - сказал генерал, не повышая голоса, и сам помолчал, перед тем как продолжить. - Евреев отовсюду увольняют и уж точно никуда не берут. Ты - кандидат технических наук, доцент. А кем хочешь пойти работать, дворником? Или говночистом?

  Отец продолжал стоять у стола по стойке смирно.

  - Вот что, - продолжал генерал, разрывая рапорт на части. - Немедленно подавай заявление о восстановлении в партии. На тех, кто воротит морду, наплюй. Иди работай. Придёшь домой, выпей стакан водки. Свободен!

  Отец поблагодарил генерала, в ответ тот просто отмахнулся. Отец повернулся кругом через левое плечо и вышел из кабинета. Не знаю, выпил ли он в тот день стакан водки. Он всегда предпочитал коньяк. И остался служить в Академии. Ему понадобилось почти пять лет, чтобы шаг за шагом пройти все инстанции коммунистической инквизиции: партком, горком, обком, кучу комиссий, ЦК, выслушать массу партийного бреда  и восстановиться в ихней гребаной партии на волне Хрущевской оттепели, через Комитет Партийного Контроля при ЦК КПСС в 1956 году. Но интересно, что в 52-м, при жизни усатого и ещё более антисемитской обстановке в стране, отцу присвоили очередное звание подполковника. Это означает, что генерал Герасимов подписал и приказал отправить в Министерство Обороны соответствующее ходатайство и рекомендацию на производство в следующий чин исключённого из партии офицера-еврея. А возможно, ещё и настоял на выполнении своего ходатайства. Карьере генерала такой поступок, по-видимому, не помешал, хотя наверняка в Москву полетели докладные - ведь мир не без добрых людей. В августе 1952 г. генерал Герасимов был назначен 1-м замом Главнокомандующего войсками ПВО страны, получил звание генерал-полковника, а позднее стал заместителем министра обороны по радиолокации.

  Ещё одна интересная деталь. Я хорошо себя помню лет с пяти-шести, и к этим временам бдительного соседа-стукача уже куда-то перевели. Теперь я думаю, не случайно. Обычно офицер, назначенный в харьковскую академию, делал все возможное и невозможное, чтобы служить в ней до пенсии. Это ведь куда лучше, чем «трубить»  где-то на полигоне в северном Казахстане или на Дальнем Востоке, даже несмотря на возмжное продвижение по службе.

А в освободившуюся квартиру вселился дружелюбный усатый подполковник по фамилии Маглеванный. Семья его состояла из жены, тещи и двух дочерей-подростков. Когда женщины, по выражению Маглеванного, принимались его «пилить», подполковник ретировался к нам, вручал мне шоколадную конфету, а потом проводил время на кухне с отцом. На другой день отец возобновлял запасы коньяка.

  Проживал в нашем подъезде и полковник Тоньшин, худощавый, подтянутый, жизнерадостный человек, одно время служивший военным советником в Китае. Там его называли товарищ Тон-шин. В отличие от остальных вечно занятых взрослых, он всегда останавливался поболтать со мной минуту-другую. Интересовался делами, хвалил за какие-то успехи, передавал приветы родителям, крепко и с улыбкой жал руку на прощанье. Только когда мне исполнилось шестнадцать, отец рассказал, что Тоньшин особенно рьяно “клеймил” его на партсобрании и прекратил здороваться тогда, в 51-м. А потом как ни в чем не бывало вернулся к “добрососедским” отношениям.
 
  Отец ушел в отставку в звании полковника в конце 60-х и ещё 20 лет преподавал в Харьковском Политехническом институте (ХПИ). Помимо этого, давние рабочие контакты в оборонных НИИ Москвы дали ему возможность регулярно получать заказы и фонды на научные разработки и создать под них собственную, очень успешную хозрасчетную группу. Где-то в восьмидесятые проректор ХПИ по научной работе Таран ликвидировал эту команду как конкурентную его собственным темам.  Отец оставался преподавать и заниматься наукой в ХПИ, теперь уже по темам проректора, почти до 79-летнего возраста. Дважды вдовец, он категорически отказался эмигрировать с моей семьей в Америку в 1988 году. 4-го августа моя жена, 5-летний сын и я вылетели тогдашним путём эмигрантов из Шереметьева в Вену. На следующий день отец, по существовавшим правилам, был вынужден сообщить проректору Тарану о нашем отъезде.

  - Подавайте заявление об уходе позавчерашним числом, - сказал Таран.

  Вскоре отец переменил своё мнение об эмиграции и прилетел к нам в конце 1990-го. СССР, как известно, ещё существовал и коммунисты удерживали свою, хоть уже и шатающуюся, власть. Партийный билет, за который он так долго и упорно боролся в пятидесятых, отец по собственной воле сдал в парторганизацию ЖЭКа.