Антисемит

Подмосковье. Рузская больница, 1988 год, хирургическое отделение.
— Померь температуру, пописай сюда, — симпатичная, молодая медсестра с ярко накрашенными губами протянула мне контейнер. – Скоро приду!
«Очень кстати, давно хочется пописать хоть куда-нибудь».
Поставил на подоконник теплую баночку с тёмно-жёлтой жидкостью. Температура 37.5. Странно, чувствую себя вроде неплохо.
— Жди здесь! – медсестра брезгливо взяла баночку, посмотрела на градусник, записала.
«Зачем пожаловался, что болит живот? Конечно, мышцы болят. Уже месяц делаю суровые упражнения для спины и пресса. Но оставаться в центре было уже нельзя — деревенские переломать кости обещали. Не нравилось им, что я закатываю по локоть рукава рубашки. Показал пару приёмчиков. Они про «Одинокого волка МакКуэйда» не знали, а я у своего дяди по видику смотрел   и всему научился».
Ход рассуждений подростка прервала санитарка, правда, уже другая, не менее красивая, но более скромная.
— У тебя аппендицит, через полчаса операция, я тебя побрею, раздевайся, ложись в ванную.
— Как операция?! – опешил я. – У меня ничего не болит. Вы меня отправьте домой, пожалуйста.
— Без разговоров. Можешь до дома не доехать, — сказала санитарка.
— Зачем брить?
— Чтобы микробов не было, — терпеливо объяснила она. Похоже, ей стало меня жаль.
— Тогда сам, — обречённо произнёс я, взял лезвие и начал брить пах, повторяя: «Этого не может быть. Не может быть».
Вскоре вернулась сестра милосердия.
— Неплохо, — усмехнулась она, осматривая низ живота, — но надо чисто. Вот так. Теперь душ. Ты что, боишься?
— Девушки там меня ещё не трогали, — я попытался пошутить.
— Какая я тебе девушка, — фыркнула медсестра. — Одежду оставляй здесь. Надевай халат. Да не так, наоборот. Пошли.
Я почувствовал, что иду на Лобное место, не случайно и лобок побрили…
В операционной было холодно, но меня знобило от страха.
— Я доктор Давид. Опэрация будэт примэрно час-полтора. Тебе уже пятнадцать, получишь «мэстный» наркоз. Будэт немножко больно, —хирург говорил  с кавказским акцентом.
С трудом я взобрался на высокий стол, сверху свисали зеркала, в которых можно было рассмотреть свою нижнюю половину.
Задвинули ширму. Сделали укол, и вскоре я услышал лёгкий свист: полоснули несколько раз. «Совсем не больно. Ничего, ничего» — успокаивая себя, я не знал, что в это самое время в окно нашего дома неистово билась птица…
Боль усиливалась, неотвратимо сжимая своими кольцами моё нутро. Я терпел. Доктор стал рассказывать какие-то истории, но я его не слушал. Мне хотелось только одного — встать, убежать, но как убежать с разрезанным животом. Терпеть, терпеть.
Хирург уже не говорил со мной, он сосредоточенно работал, тихо переговариваясь с помощницей.
— Почему так больно, доктор? – отрывисто произнёс я.
— Опэрация затянулась, всё оказалось сложнее, начался перитонит. Тэпэрь тэрпи! Хочешь ругаться матом? Разрэшаю.
Я не хотел матом, я хотел жить, очень хотел жить, и боролся со жгучей, палящей, выедающей душу болью, полностью завладевшей мной.
А потом сдался.
— Не могу, хочу умереть. Убейте меня …
— Ты это брось! – заорал доктор. – Тэрпи, казак, атаманом будэшь! Скоро уже! Дэржись!
«Бабушки этого не перенесут, мама не выдержит, папа будет рыдать, брат расстроится. Надо жить, надо, но не могу, нет сил. Простите меня…Я уйду в иной мир, в котором будет хорошо, потому что в нём нет боли. Я готов и не боюсь».
— Ну вот и всё! – крикнул эмоциональный хирург. – Эй, Рома! Смотры!
Доктор держал в руке какой-то отросток с кровавыми трубочками.
— Сэйчас зашьём тебя и будешь отдыхать!
— Спасибо, — прошептал я.
Меня переложили на кровать с колёсиками и покатили…
В коридоре моё тело сбросили на диван, яркий свет слепил даже закрытые глаза, мельтешили люди. Но самое страшное – всепоглощающая боль снова возвращалась. Я не выдержал и заплакал, похоже, заревел навзрыд. Врут, что слёзы облегчают страдания. Облегчения я не почувствовал. Мимо проходили врачи, медсестры, но так никто и не подошёл. Впрочем, нет, одна сердобольная женщина подскочила:
— Ты уже взрослый мальчик! Прекрати реветь!
На мгновение я перестал реветь, сосредоточился и отчётливо произнёс:
— Сука!  -  Ведь у меня было разрешение на мат от самого доктора.
Сердобольная женщина остолбенела.
— Да чтоб ты сдох, мразь! – крикнула она.
— Тебя, тварь, переживу!
Ненависть лучший анальгетик. Мне стало чуть легче.
Пришёл доктор Давид. Наверно, оскорблённая ему нажаловалась. Он внимательно посмотрел на меня, подозвал медсестру.
— Когда ты давала ему обезболивающее? Ты не видишь, что ему плохо.
— Я не давала…
— Я же сказал тэбе! – зарычал доктор. – Ах ты… –
Далее пошёл поток отчаянных ругательств.
— И в палату его!!!
После таблетки боль ослабла, стало хорошо.  Да что там хорошо, я чувствовал счастье, самое большое-пребольшое.
Короткая, глубокая, продавленная кровать в тусклой палате после коридорного дивана показалась самой удобной на свете. Хотелось спать, но сосед, молодой мужчина, постоянно орал, стонал, требовал врача.
— Стыдно, больной, людя;м спать мешаете, — строго сказала медсестра. — У этого мальчика ещё тяжелее была операция, а он молчит. Вы же взрослый мужчина, терпите!
— Не могу я терпеть, — взмолился мужик. – Вам трудно дать таблетку? Пожалуйста, прошу вас!
Получив анальгин, больной немного успокоился.
На следующий день я попытался приподняться, опираясь на стенки кровати, не получилось. Откинул одеяло, посмотрел: из паха торчала залепленная пластырем трубочка, прикреплённая к мешку, который был наполовину заполнен мочой вперемешку с кровью.
Есть совсем не хотелось, но постоянно мучила жажда. Пару раз в день заходила медсестра, давала таблетку, которую я жадно запивал водой.
В палате кроме вечно стонущего соседа было еще пять человек, один из которых развлекал больных байками про алчных евреев, «воевавших» в Ташкенте.
«Спас вчера Ваня тонущего ребёнка. А сегодня приходит к нему отец мальчика – еврей -  и спрашивает:
— Пгошу пгощения, это ви на речке спасли моего Абгашика?
Ваня с гордостью. – Ну да, я.
— Скажите, пожалуйста, а где кепочка?»
Народ держится за изрезанные животы, хохочет.
Дальше шли философские рассуждения о коварных евреях, эксплуататорах трудового народа.
— Среди жидов нет ни рабочих, ни крестьян, одни начальники-мошенники да воры, потому что нация паразитов, сосущих кровь из народов мира. Русские спасали их, пока они в Ташкенте отсиживались.
Ничего подобного я никогда не слышал в моей Белоруссии.  В школе дети, насмотревшись фильмов про войну, ещё могли еврейского мальчика дразнить: «юде», но чтобы взрослые, пожилые люди — немыслимо. «Ничего, сука, мне бы только подняться, только бы подняться».
Услышав молитву о мщении, пришёл мой спаситель, доктор Давид.
— Пачэму ты лежишь? Пачэму нэ встаешь и нэ ходишь? Хочешь спайки заработать?
— Не знал, что надо вставать, да и не могу встать, — ответил я из кроватной бездны.
Доктор протянул руку, приподнял меня, снова наорал на медсестру.
Я подошёл к зеркалу и отшатнулся, на меня смотрело исхудалое, бело-зелёное лицо с почему-то огромным носом.
— Простите, вы такой же национальности, что и доктор? Поэтому он о вас так заботится? — антисемит меня внимательно изучал.
— Их бин аид.
Наступила тишина. «Неужели они никогда евреев не видели, почему они так на меня смотрят».
В вашей нации не все плохие, — сказал антисемит. —  Я знал одного удивительного еврея, Вольфа Мессинга. Он был большой хитрец и тоже отсиживался в Ташкенте.
— Скоро приедет дядя Шо;лом из Москвы. Боевой офицер советской армии.   Да он на Рейхстаге расписался!  Он вам расскажет, как воевал в Ташкенте.
— Ты мне угрожаешь, мерзавец?! – вскричал антисемит.
— Ещё чего, просто задавит тебя как вошь поганую и палец об тебя вытрет! – я бы сам его мог задавить, но очень хотелось поскорее покинуть этот смрадный гадюшник и желательно без неприятностей.
Антисемит что-то бормотал, но не громко.
— Молодец, пацан! – одобрил вечно стонущий сосед. – У меня жена еврейка. Она ему моргалы выцарапает.
Конечно, интеллигентный дядя Шолом, председатель совета ветеранов бауманского района, наверно, не станет бить больного человека, но, видя испуганную физиономию антисемита, я был очень доволен. Обитатели скучной палаты молча улыбались: развлечение.
Часами напролёт я шагал по коридорам палаты, избавляясь от спаек, да и всё лучше, чем валяться на продавленной кровати.
Антисемит не оставил еврейскую тему, но сменил тон. Он восторженно рассказывал о выступлении Мессинга, на котором тот проделывал удивительные штуки; о том, как спас сына Сталина, точно предсказал дату окончания войны.
«Когда Мессинг был маленьким, он сбежал из дома, денег на билет не было, и он протянул кондуктору простую бумажку. Вот мошенник, — и антисемит покосился на меня. – Великий мошенник. А кондуктор принял бумажку за билет».
Вскоре появился дядя Шолом, привёз сестричкам конфеты, доктору коньяк. Антисемит, завидев сурового на вид героя страшной войны, забеспокоился. Напрасно, жаловаться я не стал, да и простил его, ведь он познакомил меня с еврейским волшебником, о котором я тогда ещё ничего не знал.
Ещё через несколько дней приехала взволнованная мать и забрала меня из больницы.
Мы отправились за моими вещами в Покровско-Шереметьево – в  спортивно-реабилитационный центр, устроенный в бывшей графской усадьбе. Ребята были на тренировке, мне не хотелось срывать занятия, да и времени на прощание не было, внизу ожидало такси с тикающим счётчиком.
Я уже   садился в машину, как открылись окна на всех трёх этажах, ребята кричали, махали руками, желали счастья и доброй дороги. Я взглянул на них в последний раз.
— Посмотри, тебя здесь все любят, — сказала мама. – Садись, сынок, поедем домой.
(2014 г.)