Глава 3-я. Сотворение мира. Роман Монолит

   В четверг рано утром Марк отдал должное ежедневному ритуалу: зарядка, после неё водное омовение бренного тела и насыщение его же — тела, завтраком. Зарядив, отмыв и накормив внешнюю оболочку, художник взялся за утоление голода внутреннего. К понедельнику — кровь из носа, должна быть готова картина для курсовой. Принимать работу будет декан — лично, а у Марка ещё конь не валялся. За основу курсовой была взята картина, начатая пару месяцев назад, но до сих пор недописанная. Будущий шедевр должен ответить на все вопросы декана, да что там декана — всего человечества. Если судить по нескромному названию грядущего нетленного творения — ”Все тайны Вселенной”, полотно с этим справится легко.
   Марк, взяв в кисти рук кисточки, приоткрывал для себя и жителей планеты очередную тайну. До понедельника он, как киножурнал ”Хочу всё знать”, должен расколоть последний орешек невежества и мракобесия. А расколоть его поможет... Аналитика. Это будет, как бы так помягче, сюрприз для декана — неисправимого адепта классической живописи. К понедельнику, а сегодня уже четверг.

***
   Понедельник. Суровый в своей мудрости народ отвёл ему незавидную роль дня тяжёлого. Во вторник всё человечество, пережив неблагополучный понедельник, твёрдо становится на путь истинный и уверенно движется к светлому будущему — к концу недели. Среда — середина недели, экватор. Этот день многоуважаемый народ называет ласково — маленькой пятницей, а в пятницу работают только дураки и трудоголики, что, в принципе, одно и тоже. В пятницу все дела откладывают на тяжёлый понедельник. За следующий день недели всё сказал
лёгкий песенный жанр: “Суббота есть суббота — и никаких забот”. За воскресенье на все вопросы отвечает его имя — это воскрешение, отдых, покой для души и тела. И только четверг, как паршивая овца в стаде недели, не отмечен ни ярким именем, ни народным фольклором, ни литературным, ни песенным творчеством.
Четверг, как средний палец — виден издалека, но не несёт никакой функциональной нагрузки кроме пошлости. Правда, и без него неделя какая;то... беспалая.

***
   Марк чувствовал, что с четвергом что-то не так и, наверное поэтому, кисти валились из рук, а краска не ложилась на холст. Но художник, как настоящий спортсмен, продолжал тренировку. Спортсмен, как пионер, должен быть всегда готов: к соревнованиям, к чемпионату, к олимпиаде, наконец, иначе — какой он спортсмен.
   С утра пораньше Марк сменил не одного тренера, меняя пластинки и кассеты. В качестве запрещённого допинга бубнил себе под нос “Интернационал”:
   — “Никто не даст нам избавленья.
         Ни Бог, ни царь и не герой”.
   Не помогали сегодня музыкальные боги, цари и герои, ох не помогали. Последняя надежда на малоизвестного героя польского народа — Кшиштофа Пендерецкого. Но, пластинка за пластинкой, а работа не шла: “Да, Кшиштоф, и у тебя ничего не получается”.
   Пендерецкий напомнил о чём;то важном, но оно — важное, мелькнув на горизонте сознания, тут же скрылось за этой воображаемой линией. “Ладно — потом, всё потом”. Предстоящая курсовая и странное предложение рыжего Американца устроили в голове спарринг. Голова под тяжестью ударов партнёров по рингу раскалывалась, а картину, хочешь не хочешь, нужно закончить до понедельника. Бедный, бедный Марк.

***
   Этот бедняк владел богатством, за которое любой престарелый миллиардер отдал бы всё, до последней копейки. Молод, слишком молод — поэтому самое дорогое принимает, как нечто, само собой разумеющееся: два бесценных бриллианта, два ингредиента страшной, гремучей смеси — молодость и талант.
   Кто из нас в глубоком босоногом детстве не таскал на ближайшей стройке карбид для газосварочных генераторов. И вот, завладев вожделенными, невзрачными камушками, мы бежали к ближайшей луже, кидали карбид в воду, и.... Происходило чудо.
   Вода, как молодость, она непостоянна — с лёгкостью, разливаясь по древу, принимает любую форму. Она может быть твёрдой как лёд и лёгкой как пар, а переход из одного агрегатного состояния в другое занимает порой и целую вечность, и долю секунды. Вода может спасти жизнь вопиющего в пустыне и уничтожить всё живое всемирным потопом. Очень странная, ненадёжная субстанция, но жизнь без неё просто невозможна. Берём немного карбида-таланта, кидаем в воду, и... Вода оживает. Она пенится, бугрится, пузырится, источая пожароопасный ацетилен. Если умело поднести спичку, воду покрывает всепоглощающее пламя.
   Ацетилена-таланта у Марка хватало, вот, только, кто спичку поднесёт? Опытный газосварщик превратит избыток энергии в полезную работу, жизненно необходимую людям. Малолетний шалопай сожжёт огнеопасный газ в ближайшей луже — без цели, без толка, просто так, забавы ради. Ушлый коммерсант накопленный газ банально продаст, а коварный враг подожжёт что-нибудь или взорвёт. “Кто вы, доктор технических наук Эпштейн Владимир Иосифович — опытный газосварщик, малолетний шалопай, ушлый коммерсант или коварный враг? А, может быть, всего понемногу? Ладно, потом разберусь, сегодня главное — курсовая. Да-а-а... А вот с ней, как раз, и не получается”.

***
   Гениальную музыку Пендерецкого опошлил ”бим-бом” дверного звонка. Не глядя в “глазок”, Марк открыл дверь — там были “мистерики”. Вольдемар, как обычно, голосом Аркадия Арканова пробубнил:
   — Здорово “Монолит”. Судя по твоей физиономии, ты забыл, что сегодня четверг. Я не удивлюсь, если ты не помнишь, какой сегодня год и век. Ты что, забыл про нас? Ну, если что — мы ребята не гордые, мы пойдём. И не то, чтобы мы обидимся, просто мы этого никогда не забудем и не простим.
   — Я? Забыл? А, да — Пендерецкий, — он увидел её. Как он мог забыть. Он ждал этой встречи, он так хотел её увидеть, просто увидеть. Вот Американец — всё вылетело из головы, — Да, вы это, проходите, проходите — чувствуйте себя как дома и, главное — забудьте, что вы в гостях.
   Гости, нагло пользуясь гостеприимством, разбрелись по квартире-“студии”, с нескрываемым скепсисом изучая мастерскую художника-аналитика с лёгким уклоном в передвижничество.
   “Аналитик-передвижник” понимая, что гости сегодня слегка некстати, даже Бьянка, старался скрыть своё негостеприимство за фальшивой хлебосольной улыбкой. Он мучительно подыскивал слова, чтоб объяснить: ”Я, безусловно, рад, но — работа есть работа”, — и чтоб при этом никто не обиделся. Да бог с ними — чтоб Бьянка не обиделась.
   — Ребята, я, конечно дико извиняюсь, но... В понедельник курсовая, завтра консультация у Туманяна. Я часик—другой поработаю, а вы... Вольдемар, вот мягкое кресло — всё, как ты любишь. Арон, возле проигрывателя ты найдёшь Пендерецкого — делай с ним, что хочешь. Бьянка, чай, кофе?
   — Спасибо, Марк, я сама. Ты работай, работай, я разберусь.
   — Вот, спасибо, хорошая моя, только ты меня и понимаешь и, если сможешь, прости за временное невнимание.
    Бьянка шумела посудой на кухне, Цитрус почти спал в кресле, а Вождь, поставив пластинку Пендерецкого, изучал творческую опочивальню юного гения. Арон как-то очень быстро и незаметно, заполнил собой всё пространство квартиры.

***
   Обстановка пространства, обои на стенах, мебель и её расположение полностью соответствовали сегодняшнему мировоззренческому укладу хозяина территории. Судя по обстановке, взгляды Марка на жизнь были несокрушимы,
незыблемы и постоянны как сама жизнь. Но если вдруг ветер перемен вносил коррективу в стройную систему мироздания, и концепция меняла свой вектор, то, соответственно, менялось внутреннее убранство квартиры. Только так, и никогда наоборот. В настоящий момент мировоззренческие взгляды Марка находились в твёрдом агрегатном состоянии: не взгляды — кремень. Он был незыблемым сторонником мозаичного мироустройства бытия: каждая песчинка, каждый человек, каждая планета и целые галактики находятся в нужное время и в нужном
месте. Сдвинь чуть в сторону песчинку или галактику, и всё — картина мироздания рухнет. Именно этим принципом руководствовался художник, обустраивая квартиру.
   Представшая взору музыкантов обитель отшельника была аккуратно размещена в комнате средних размеров. Любой мало-мальски продвинутый художник во внутреннем убранстве квартиры узнавал родимые пятна аналитической живописи.
Каждый элемент интерьера хозяин этого “аналитического полотна” старался делать в меру сил сам своими руками как свои картины. Мозаику этого шедевра он долго собирал по камешку, аккуратно подгоняя один к другому. И, не дай бог, целостность его картины мира кто-то попытается нарушить. Правда, не до конца
понимающие сына родители называли всё это пусть даже творческим, но —беспорядком. Они не теряли надежды уговорить заблудшего наследника на семейный субботник и выбросить из квартиры всё ненужное, то есть всё. Но Марк как отважный пограничник стойко охранял рубежи своего маленького государства — и от недругов, и от родных. Но иногда лёд таял и превращался в пар. Цветные камешки мозаичного мироустройства квартиры засыпались в детский калейдоскоп — и всё вокруг менялось.
   Недетская страсть к дизайнерскому искусству проснулась в Марке ещё в глубоком детстве. В позднем дошкольном возрасте юный столяр, пока родители были на работе, решил сделать им подарок. Лучший подарок — это подарок, сделанный своими руками. Целый день “художник интерьеров” не окрепшими,
детскими ручками, но твёрдо, по-мужски, пилил родительский диван в гостиной. К вечеру он добился своего — два прекрасных кресла ждали папу с мамой с работы. Родители не оценили по достоинству столярные способности ребёнка и наказали по-взрослому, а результат плодотворного труда выбросили на мусорку. Но это не остудило творческого накала будущего дизайнера, и вот вам результат — его квартира сегодня. Кубики мягкой мебели как детский конструктор можно было и переставлять с места на место, и собирать из них сложные
геометрические фигуры. Обиты кубики были ласкающим взгляд ярким зелёным войлоком. Этот же материал был использован и для напольного покрытия.
   С потолка вместо люстры свисала гроздь винограда с лампочками. За основу осветительного прибора была взята старая люстра без плафонов, найденная на свалке. Отсутствие плафонов компенсировали друзья, приносившие в тайне от родителей по два-три хрустальных шарика с домашних люстр. Они щедро как ёлку на новый год наряжали ими “гроздь винограда”. “Шарики-игрушки” были разной формы, разных размеров и даже разных цветов. Эта “красота” создавала неповторимый эффект — свет, проходивший сквозь хрусталь, разлетался по комнате яркими узорами, лучами и звёздочками. Красиво, конечно, но это мешало творческому процессу, поэтому в качестве рабочего светильника на холст был направлен театральный прожектор. Свет, конечно, не такой красивый как от люстры, но зато стабильный как мировоззрение художника.
   В прихожей гостей встречал гостеприимный портрет Марка — несокрушимое жертвоприношение собственному “Я” — “Автопортрет в 2000-м году”. На холсте художник, не жалея красок, изобразил себя в начале следующего тысячелетия —
широкоплечий атлет в лёгкой светлой рубашке, туго обтягивающей античную мускулатуру. Самодовольная улыбка, аккуратная причёска, окладистая бородка-эспаньолка и лоснящаяся кожа говорили: жизнь удалась. Глаза — зеркало души, скрывали зеркальные солнечные очки. В них должен был отразиться город будущего. С собой художник всё давно решил, а вот над будущим города ещё нужно подумать, поэтому очки пока что отражали лишь солнечный свет.
   Сегодняшнее внутреннее мироустройство “студии” осталось после последнего всемирного потопа в легкоранимой душе художника. Наигравшись с калейдоскопом, Марк оставил всё как есть: статично и мозаично, раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь — как и все предыдущие разы.
   Угол возле балконного окна занимала деревянная полукруглая конструкция из полок от пола до потолка. Постулат Худого: "Жизнь — это закономерная череда случайностей” — как нельзя лучше соответствовал внутреннему содержанию этого строения. По полкам Марк очень аккуратно разбросал краски и кисточки,
кассеты и карандаши для рисования и перемотки кассет, большие блокноты и мелкие банкноты, скрепки и кнопки, и много всякой разной мелочи, столь необходимой как в творчестве, так и в быту. Середину полок занял проигрыватель, удобно развалившийся на двухкассетнике “Маяк”. На верхних полках аккуратно сложены пластинки, подобранные столь же скрупулёзно, как и всё остальное вокруг. По бокам этой “пирамиды” стояли две огромные колонки,
воспроизводящие звук от проигрывателя и магнитофона. Венчал этот мебельный “хаос” как кремлёвская звезда Спасскую башню дорожный знак “тупик” (из оргстекла, с внутренней подсветкой). Действительно, дальше пути не было. Но этот предмет не был дорожным знаком, как могло показаться на первый взгляд. А что же это тогда? Ну, конечно же, “цветомузыка”. Товарищ Марка — радиолюбитель-самоучка спаял простейшую схему в корпусе знака и тот разноцветными лампочками мерцал в такт музыке.
   Пространство между этим “столярным чудом” и огромным, незыблемым как жизненные принципы Марка платяным шкафом, занимал ряд полок, теперь уже книжных. Собрал их плотник-живописец из неструганных досок, покрытых по бокам древесной корой (тогда он хотел быть ближе к природе). Незатейливая
мебель твёрдо стояла на двух ногах огромных брёвен, одетых в берёзовый ситец коры. Перечень авторов книг как нельзя лучше отражал методологию перехода художника от одной концепции мира к другой.
   Но, увы, хозяином Марк здесь не был. Ему разрешал гостить, работать и даже жить основной владелец квартиры — великодушный старый мольберт. Хозяином здесь был он. Старый мольберт, греясь на солнышке, как кот жмурился и мурчал от удовольствия. Колченогий, перепачканный цветными разводами, он похож был на пожилого маляра с колоссальным опытом работы, одетого в спецовку, измазанную краской и жизнью. “Мастер” смотрел в окно с высоты 12-го этажа на кровавый закат и точно знал, какой краски не хватает в этой несовершенной картине мира.

***
   Художник как пианист-виртуоз сидел на вращающемся стуле перед мольбертом. Чередуя тёплые и холодные цвета, Марк колдовал над образом красного карлика, щедро открывая очередную тайну своей Вселенной. Он энергично нажимал на клавиши тюбиков с краской. Виртуозно перебирая чёрные и белые клавиши, а также клавиши других цветовых спектров, как музыкант международного класса, “пианист” уверенно управлял огромным фортепиано красок... И звучала цветная музыка.
   — В глубинных слоях масло может сохнуть до ста лет. И эти сто лет картина живёт своей отдельной, не зависящей от творца, жизнью, порой переживая создателя. Она дышит, самосовершенствуется и, в конце концов костенея, остаётся в веках, ну, или уходит в небытие. Для меня — это запах жизни, запах рождения чего-то, что может стать большим и великим. Что из этого получится, не
знают порой ни автор, ни окружающие его люди, хотя для большинства это просто запах масла и растворителя, — Марк, не отрываясь от холста, тайком поглядывал на красавицу Бьянку. Рассказывая какие-то несуразности, художник старался показать, что он не только талантливый, но и очень умный. Ах, как ему хотелось ей понравиться... Но очень умный художник сам не заметил, как загнал себя в тупик недопонятого гения. Дабы незаметно свернуть с тупикового пути развития дальнейшей беседы он резко встал с рояльного стула и широко распахнул окно.
   В комнату вошла весна вместе с солнцем, свежим, пахнущим акацией ветерком, чириканьем птенцов ласточки под балконом и остальным миллионом составных частей весны, без которых, убери хоть один, и весна не весна, а так — время года.
   — Не знаю, не знаю. Я лично не хочу ждать сто лет. Если я великая, пусть сейчас скажут, — Бьянка сидела на корточках возле мольберта и внимательно следила за кончиком кисточки. Так котёнок наблюдает за недосягаемой, вожделенной птичкой, чирикающей на высоком дереве. Марк злился — на неё, на себя, на ворвавшуюся в его жизнь весну. Сидящий возле него “котёнок” отвлекал от работы, отвлекал от жизни. А “котёнок” человеческим голосом заслуженного учителя продолжал поучать непутёвого студента, — А у тебя есть шанс, можешь проверить здесь и сейчас, точнее — “там” и через год. Если этот дядька не обманывает, ты можешь стать великим при жизни, а их не так много было. Ну и Америка с миллионом, что тоже неплохо, — Марк, слушая, думал: "Как всё просто. Вот молодец”. Он смотрел — на неё, на холст, снова на неё. Огромные чёрные глазища любое, даже никчёмное слово превращали в сладкий сироп. Художник, как в трясине, тонул в клейкой патоке, в густом варенье из двух громадных чёрных
смородин. “Нет, ребята — работать, работать...”

***
   Марк менял кисточки, разводил краски, перемещал на полотне картонку с вырезанным окошком, позволяющую концентрироваться на конкретном участке изображения. ”И всё-таки, как у неё всё просто — заполните бланк, поставьте дату, подпись, ну вот и всё, вот вы и гений. Зайдите в бухгалтерию, получите американское гражданство и один миллион долларов, ноль-ноль центов. Хотя, кто его знает, может она права, и всё действительно очень просто? Устами младенца глаголет истина?”
   — Внимание Эпштейна мне льстит, конечно, — Марк как нашкодивший мальчишка оправдывался перед ней, перед собой, перед Эпштейном, перед человечеством, — Понимаешь, Бьянка, а вдруг не получится, не хватит моих, переоценённых Американцем сил, не хватит таланта? А я возьму и всё вот так
вот разом, — “нашкодивший мальчишка” смотрел на “тётю” и просил у неё прощения, просил прощения у человечества за минутную, как ему казалось, слабость, — Это же всё по боку: институт, родители, сестра, друзья, личная жизнь в конце концов, — когда он произносил слова “личная жизнь”, хмуро улыбаясь,
посмотрел на неё. Встречный взгляд иссини чёрных глаз обжёг до боли. “Художник на распутье”, нервно нажав большим пальцем на тюбик, выдавил добрую порцию ультрамарина. Масляная краска, упав на палитру, образовала фигуру, похожую на сердце.
   Ультрамариновое сердце учащенно билось, оно было в предынфарктном состоянии. Чувства боролись с холодным бескомпромиссным разумом. Внутренняя борьба легко читалась на растерянном лице Марка. Бодрясь и хорохорясь, желая приукрасить внутреннюю нестабильность, художник продемонстрировал сиюминутный шедевр:
   — Вот так, ребята, работают обыкновенные гении. Главное — не думать. Отключаешь мозг, а Тот, кто Свыше, всё сделает сам. Не головой нужно работать — сердцем, — после чего капнул прямо на сердечко пару капель льняного масла и бессердечно размешал его кисточкой, — Понимаешь, как говорил гражданин Цезарь: ”Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме”. А вы всё —
Нью-Йорк, Нью-Йорк... Хотя, кто его знает? Я ж потом себе всю жизнь локти кусать буду, — он говорил, говорил. Просто так, только бы не молчать.
   Прозвучали последние аккорды “Всенощных бдений” и пластинка остановилась. Видно там, в районе проигрывателя, наступило утро, и после ночных бдений все пошли спать. Воспользовавшись музыкальной паузой, Вольдемар снял со стены шестиструнную “Кремону” Марка. Уверенно, по-хозяйски, пробежав пальцами по грифу, извлек пару-тройку аккордов:
   — Надо же, настроена. И вроде звучит. Художник, откуда инструмент? Тебе одной музы мало, многожёнец?
   А дальше — пошло, поехало. Пальцы бегали по грифу, их не было видно — человеческий глаз просто не фиксирует такую скорость. Ещё минуту назад любой вновь прибывший принял бы Цитруса за скульптуру. Тот, приходя в гости, как кот долго устраивался, находил удобную позу и замирал. Всё, происходившее далее
вокруг, его больше не интересовало. “Памятник Вольдемару при жизни” уходил внутрь, вглубь себя, очень глубоко.

***
   Физически ”Цитрус” был, мягко говоря, развит. Рост — выше среднего, плечи — шире широкого, бицепсы — побольше головы Марка. При всей своей внешней малоподвижности он регулярно посещал тренажёрный зал, бассейн, бегал по утрам. Ещё в школе на урок физкультуры он принципиально ходил в белой
футболке с вышитой на ней красным крестиком надписью — ”Я не люблю физ-ру”. Физрука это выводило из себя, но сделать он ничего не мог — все нормативы Вольдемар сдавал даже не на “пять”, а где-то на десять, двенадцать.
   Кроме спорта и музыки Цитрус увлекался парикмахерским искусством. Правда у “цирюльника-самоучки” была всего одна подопытная модель для экспериментов — он сам. Был Вольдемар брюнетом и блондином, шатеном и рыжим. Был даже
кучерявым, после чего долго отращивал волосы, и, когда они достигли поясницы — сбрил их наголо. К нему в его теперешнем образе очень хотелось подойти, погладить по бритой голове, встать в сценическую позу и, взяв за подбородок, пафосно произнести: “Бедный Йорик”. Но бицепс с голову и ладонь со сковородку охлаждали актёрский пыл.
   Внешнее сходство с быдловатым качком вводило в заблуждение. За непрезентабельным фасадом огромных мышц скрывалась хрупкая, утончённая душа музыканта-самородка с абсолютным слухом. Но тонкий “качёк-самородок” категорически отказывался изучать нотную грамоту. Зачем копаться в дебрях биографии любимой девушки, её нужно просто любить, а не изучать. Музыку он любил, он её чувствовал, он её понимал и не хотел большое чувство опошлять странными, непонятными символами. На гитаре Вольдемар научился играть самостоятельно и после этого все мелодии подбирал исключительно на слух. Легко, как Моцарт, с завязанными глазами импровизировал на любую, впервые услышанную, тему. Ему повезло чуть больше, чем Моцарту, он не встретил Сальери, он встретил ребят. Хотя, кто его знает, быть может, это Сальери
повезло.
   Никто и никогда не видел Вольдемара не то что злым, а даже просто расстроенным. Знакомые не могли, а, если честно, просто боялись представить его в гневе. Не дай бог — любой Армагеддон покажется мелкой неприятностью. Эти пальцы, запросто сгибающие “олимпийский” рубль, сейчас, чуть касаясь струн, творили чудеса.
   Марк уже давно отложил в сторону кисти. На фоне того, что вытворял гитарист, он казался себе бездарным карикатуристом в заштатной газетёнке. Порхающие как бабочки по грифу пальцы подобно маятнику гипнотизёра вытянули из глубин подсознания воспоминание о другом, не таком виртуозном, но более известном в народе гитаристе.

***
   После той первой встречи с Худым Марк так до конца и не понял: они друзья, хорошие знакомые, или так — виделись пару раз. Толик Худяев в любой самой многочисленной толпе выделялся как белый слон на выставке собак. Не в весе было дело: сто двадцать килограмм — это много, но он не был толстым —
просто большой. Его “будённовские” усы — это, конечно, что-то, но и это не было главным. У Худого был далеко не идеальный музыкальный слух, голос — не оперный... А на гитаре играл — да Вольдемар бы его пристрелил, чтоб не мучился и других не мучил, но... Худого, “в миру” Анатолия Худяева, знали и любили
миллионы. Толик запросто собирал и ”квартирник” из пяти человек и целый стадион. И тот и другой концерт был для него одинаково дорог. Да и это не главное. Ребята во дворах на скамейках пели под гитару Высоцкого, Цоя и Худого, а это не купишь, это дорогого стоит.
   Тогда в Барзовке Марк подкупил внимание знаменитого барда почти полным незнанием наследия кумира миллионов и столь же хамским нежеланием знакомиться с его творчеством. Это уже потом, пару дней спустя, они обменивались накопленным опытом: художник рассказывал о живописи, Толик много пел — своё и чужое. Если честно, Марк считал обмен неравноценным. Своё
искусство живописец ставил на голову выше трёхаккордных песенок, но снисходительно дарил прекрасное “некультурному менестрелю”.
   А эти круглосуточные концерты? Люди по всему Союзу платили довольно таки приличные деньги, чтобы услышать хрипловатый баритон, а полусонный Марк, в предрассветный час, мечтал разбить гитару об её хозяина: ”Ну дай поспать, Паганини хренов!"
   И всё-таки они расстались почти друзьями. Марк на прощанье по-барски одарил гитариста парой своих бесценных акварелек, получив взамен с десяток кассет с песенным капиталом Худого. Обменялись телефонами, адресами и (о, неожиданность!) они оказались не только земляками, но и соседями по району: “Монолит, ты звони, если что”. Марк звонил, но... Худой в родном городе почти не бывал. Если приезжал раз в два-три месяца, а то и в полгода, звонил сам: “Здорово, Монолит. Это опять я. Слушай, дружище, ты заходи ко мне, сегодня заходи, я тебе такую штуку покажу, на днях написал”.

***

   Вольдемар, наигравшись вдоволь, отложил в сторону гитару и снова замер неподвижно. Марк хитро подмигнув Бьянке, взял гитару, пробежался по списку знакомых песен Худого, нашёл нужную и запел. Для неё:
   - Своё сердце отдал я тебе,
     И теперь я хожу бессердечный.
     Заунывно гудит в пустоте
     Заблудившийся там ветер
     встречный.

     И не страшен теперь мне
     инфаркт,
     И не нужен теперь кардиолог.
     Буйство чувств принимаю
     как факт,
     В спину нож ощущаю уколом

     Не пошёл я на равный обмен
     И не продал его за бесценок,
     Ничего не желая взамен,
     Так отдал я — без помпы
     и сценок.

     Сердце взяв, ты кивнула слегка,
     Мол:”Спасибо”. Не больше,
     Не меньше.
     И пока я блуждал в облаках,
     Растворилась среди сотен
     женщин.

   У Марка был не самый плохой голос, природный слух — в раннем детстве он даже успел немного поучиться в музыкальной школе. Несмотря на всё это, у него получалось намного хуже, чем у Худого. Объясните, как это? Под нехитрый перебор Марк продолжал петь. Для неё:
   - Полумрак растворяя в вине,
     Догорает свечи огарок...
     Ты же вспомнила обо мне,
     Лишь наткнувшись на мой
      подарок.

      В груду точно таких же
      трофеев
      Положила ты сердце в ларец
      И прикрыла его поплотнее,
      Чтоб не слышать биенье сердец.

      Не стараясь богатство собрала —
      Ты не пушкинский рыцарь скупой.
      Снисходительно вежливо брала,
      Что подарено доброй судьбой.

      Потрудился на славу Творец —
      Щедрой краской тебя рисовал.
      Ты достойна всех этих сердец,
      А другой бы я сердце не дал.

   Как она смотрела на него, боже мой. Марк так хотел, чтоб эта песня не заканчивалась никогда:

   — Ты не думай, мне сердца не жалко —
     Сам отдал я, никто не неволил,
     Но... Тревожат мучительно жарко
     Где-то слева фантомные боли.

     Время лечит, и боль притупилась,
     В русло жизни вошел и плыву.
     Сам себя убедил, что приснилась.
     И, ты знаешь — прекрасно живу.

     Дома сухо, тепло — жизнь прекрасна,
     Мне бы крикнуть мгновению : ”Стой”
     Но внутри кто-то шепчет: “Опасно!
     Ты стоишь перед красной чертой.

     А за ней странный мир зазеркалья,
     Где не любят, а ценят людей,
     Где важнее, чем подвиг — медали,
     Где считают доходность идей”.

     И, опять, где-то слева заныло...
     Как-то сложно без сердца
     мне жить.
     Рядом жизнь пенной брагой бродила,
     Но... Ни сил, ни желания пить.

     Я с повинной стою у крыльца
     В дом, где сердце без дела
     пылится:
     "Ты верни скромный дар из ларца —
      Я надеюсь, ещё пригодится”.

   — Красиво. Чья это песня? — спросила Бьянка, когда он закончил петь.
   — Ну ты, деревня, это же Худой, — о степени крайнего возмущения Вольдемара можно было судить только по построению фразы. Другой, чуть более эмоциональный человек кричал бы, даже, наверно, стукнул бы кулаком по столу, — его весь Союз знает. Гитарист он, правда, никакой, но ему можно — он гений. Кстати, Марк, он наш земляк. Ты наверное не поверишь, но я был на его концерте, не у нас, конечно, в Ленинграде.
   — Ты мне, наверное, тоже не поверишь, но аккорды к этой песне он мне сам показывал, лично. Будет в городе, позвонит — я тебя с ним познакомлю. Вот и научишь его на гитаре играть.
   — Марк, Маркуша, и ты молчал. Если это правда, да я для тебя лампочку с неба, звезду с Кремля, — он говорил это спокойным голосом, но глаза блестели. Для Цитруса это высшая степень возбуждения. “Эк зацепило”.
   — Да познакомлю, познакомлю, не переживай.

***
   Арон, как всегда, был везде и сразу одновременно. Брал в руки мелкие предметы, внимательно их рассматривал и ложил на место. Брал тюбики с краской, отвинчивал колпачок, нюхал, закручивал и, тут же возвращал обратно. Доставал с полки книги, листал и, недовольный их содержанием, ложил назад. И вот наконец он добрался до раритетного аккордеона “Weltmeister”, который переливался перламутром на специально отведённом для него стуле. “Конец инструменту, сейчас его до винтика разберёт”, — попрощался с аккордеоном Марк.
   — Колись, откуда у тебя это чудо? — Вождь ждал ответа.
   — Это глубокая рана моего беспокойного детства, чуть не ставшая смертельной. Бдительные родители обнаружили у меня музыкальный слух — пропал ребёнок. Все нормальные дети в первый класс шли с букетом цветов и ранцем за спиной, а я с этим агрегатом — в музыкальную школу. Но живопись взяла верх. Сколько себя помню, я всегда рисовал. Рисовал на обоях, на промокашках, на страницах учебников. Один раз разрисовал сторублёвую купюру, очень красиво получилось, но маме не понравилось — в банке "сотку" с большим трудом обменяли на новую. Первой пробой пера у меня было искусство граффити, — Марк выдержал театральную паузу, — В годик с небольшим я
расписывал стены ванной комнаты, обмакнув палец в содержимое своего горшка. Как знать, не отнесись тогда благородные родители философски к моему творчеству, накажи — и не было бы девять лет спустя оглушительной победы в
общешкольном конкурсе рисунков на асфальте “Мирное небо над головой”. Каков прогресс, а? С чего начинал и за каких-то девять лет дорос до мелков. А главное: для того, чтобы взглянуть на небо, нужно опустить голову вниз, вот она — сила искусства. Это событие послужило отправной точкой для смены музыкальной школы на детскую художественную.
   — И как оно, хрен редьки слаще? — поинтересовался Арон, сейчас он
рассматривал “цветомузыкальный” дорожный знак “тупик”.
   "Пропал знак”, — прощался с “цветомузыкой” художник.
   — Ну, во-первых, я избавился от этого неподъёмного для ребёнка инструмента. И, главное — пусть и с музыкальным слухом, но я художник. Хотя в то время я был просто ребёнком. У меня дружок был по имени Леонардо с творческим псевдонимом "Недовинченный”. Папа его был директором "художки" и поэтому у нас была индульгенция почти на всё. Один раз мы разрисовали гипсовый бюст Ленина в вестибюле школы. Всё как положено: очки, черные густые волосы, зелёная борода и, главное, — на груди у Ленина Орден Ленина! Папа “Недовинченного” только чудом удержался на посту директора. Сказать, что нам попало, это ничего не сказать — хотели из школы выгнать, из пионеров исключить, но — обошлось. А так — всё как в обычной школе, только ещё и рисовали, много рисовали, очень много.
   — А я только после восьмого класса поступила в музыкальное училище, — совсем немного приоткрыла завесу тайны в своей биографии Бьянка и снова замолчала.
   Марк продолжил:
   — Я после восьмого поступил в архитектурный техникум. Родители
настояли: ”Художник — это хорошо. А деньги чем зарабатывать будешь? Тебе нужна нормальная профессия”. Сразу после поступления нас “бросили” в помощь сельским жителям на уборку урожая. “Селяне” отблагодарили нас втайне от начальства домашним вином. Мы благодарность приняли — приняли внутрь.
Благодарность со стороны сельских жителей была большой, но мы справились, и всей группой чуть не вылетели из техникума. Старшим был преподаватель по рисунку — плюгавенький мужичонка по кличке “Карандаш”. “Да я вас всех!!! Завтра же в город, документы в зубы, и вон, всех вон!!!” У Карандаша, на удивление, была очень миловидная жена. Мы меж собой называли её соответственно — “Точилка”. Не знаю, что они точили всю ночь, но утром Карандаш пришёл очень довольный: ”Ну что, товарищи алкоголики и тунеядцы, работать будем?! Но, не дай бог, ещё раз, кто-нибудь!!! Ну, вы понимаете!” Короче, обошлось.
   Марк, вернувшись к живописи, продолжал создавать из хаоса Вселенную. Ребята, не обращая на него внимания, каждый занимался своим делом. Арон как Шерлок Холмс изучал потаенные углы жилплощади — только лупы в руках не хватало. Хозяин квартиры был уверен, что свой ареал обитания он знает теперь намного хуже него. Вовка-Вольдемар слился с креслом, у него шевелились только губы. Бьянка, сварив кофе, разносила его на подносе — только белого кокошника и фартука не хватало.
   Бьянка. Как ему нравилось называть её по имени, хотя... Он точно не знал, Бьянка — это фамилия, имя, отчество, жизненное кредо или политическая позиция, но... Он даже мысленно не мог её назвать Светой, Дашей, Катей и уж, тем более, Марусей или Фросей. Она — Бьянка. Это же сразу видно.
   — После техникума ты, если мне память не изменяет, долг Родине отдавал? — даже сквозь монотонное бурчание Цитруса проскальзывали лёгкие нотки недопонимания. Здоровый как танк Вольдемар, запросто сгибающий металлический рубль пальцами, был убежденным сторонником индийского проповедника теории непротивления злу — Махатма Ганди. Он, Вольдемар, конечно, а не Ганди, получив повестку в армию, отправился в военкомат и категорически заявил, что служить не будет, потому что он пацифист. “Ты себя в зеркале видел, ”пацифист”? — спросил военком. Чем только его не пугали, но всё-таки отстали. Уж больно воинственно призывник отстаивал теорию непротивления, и военкомат после продолжительных боёв сдался. Провожая
победителя до дверей кабинета, военком очень ласково шептал на ухо воинствующему пацифисту: ”Слушай сюда, Ганди недоделанный, до следующего призыва я тебя отпускаю. Делай, что хочешь... Хочешь — садись в тюрьму, хочешь — получай инвалидность, а лучше — за эти полгода заведи двух детей, родных, от тебя. В идеале — поступи в институт и учись — долго, очень долго, до двадцати семи лет. Если ты попадёшься мне на глаза до двадцати семи лет без права на отсрочку, я тебя — на Северный флот, на подводную лодку, на три года... Там тебя перекуют из орала на мечи”. Никто не знал, был ли Цитрус инвалидом, студентом или многодетным отцом, но в армии он пока что не был.
    На фоне миролюбивого Вольдемара убеждённый милитарист
Марк не казался коварным и вероломным.
   — Долг Родине я отдал — очень не люблю быть в долгу, тем более перед Родиной. Когда мне исполнилось восемнадцать, я на следующий день пошёл в военкомат. “Я хочу в армию, только не сейчас — дайте диплом защитить. Повестку посылать не надо, я сам приду”. Погрустневший военком почувствовал что—то неладное в моём патриотическом порыве: “Парень, ты присядь, успокойся. Расскажи, может кто обидел тебя? А как дела с милицией? Может кому денег должен? Или девушка бросила? Рассказывай, сынок, мы всё равно всё узнаем”. И я рассказал, честно: “Товарищ майор, у меня всё нормально. Просто я
мужчина, а защита Родины — священный долг советского гражданина”. Уста майора прошептали: “А, ну это правильно, это ты, конечно, молодец”, — но усталый взгляд говорил другое: “Вот гад. Ведь чувствую, что врёт, а вот в чём? Непонятно”. Короче, доучиться мне дали, ну а после...
   Марк запел строевую, с которой два года гулял по плацу:
   —Стоим мы на посту
    Повзводно и поротно,
    Бессмертны, как огонь.
    Спокойны, как гранит.
    Мы — армия страны.
    Мы — армия народа...”

   — Первый год, всё честь по чести — лямку тянул, как все. Второй год службы, благодаря гражданской специальности, удалось “зашарить” в штаб округа — художником. Весь год ездил по соседним частям — “шорох” наводил на отцов командиров, проверяя уровень художественного политпросвета в воинских
подразделениях. Так что в военнике я записан не как гранатомётчик или механик-водитель БМП, а очень даже мирно — художник типографских работ. Это, кстати, помогло без особых проблем после армии поступить в художественный институт.

***

   Марк рассказывал о “былых сражениях”, Цитрус почти спал, Арон шарил по квартире в поисках неизведанного. Внимательно слушала только Бьянка. Сидя за журнальным столиком, она запивала сладкие речи горьким кофе и смотрела на рассказчика с нескрываемым интересом. Дабы поддержать живой интерес к своей персоне, Марк, не скупясь, продолжал лить елей в красивые ушки:
   — Мне крупно повезло. В тот год, когда я поступал, Туманян набирал людей в студию аналитической живописи. Череда случайностей и банальное чудо помогли мне попасть на учёбу к гениальному педагогу и художнику. Он в первый же день, собрав нас, заявил: ”Даю честное слово, сделаю всё, чтоб вас стало меньше. Мне бездари и бездельники не нужны. Легко не будет”. И легко не было, — Марк, вспомнив Туманяна, невольно улыбнулся, — Бьянка, ты даже себе представить не можешь — сержанты в учебке на его фоне казались мне теперь хлипкими салагами. На занятиях у Туманяна я полосу препятствий по полной выкладке с ностальгией вспоминал. Но, поверь — оно того стоило. Итог первого года обучения — эти три работы на стене и четвёртая — “Все тайны Вселенной”, пока что не законченная, — “боец художественного фронта”, слегка прищурясь и улыбаясь одними уголками рта, демонстрировал красавице, дождавшейся его с войны, трофеи былых побед. Так ветераны демонстрируют боевые награды, цедя сквозь зубы дежурное: ”На моём месте так поступил бы каждый”. Зная, далеко не каждый, а скорее всего, вообще никто.
   Марк отвлёкся, греясь в лучах славы и прекрасных глаз, но создатель — это профессия без выходных, отпусков и больничных. “Юный творец”, взяв кисти в руки, продолжил “сотворение мира”. Самой тоненькой кисточкой он заканчивал огромную чёрную дыру на краю своей рукотворной вселенной. Чёрная дыра у него была синего цвета. Похоже, астрономы всего мира чего-то не знали или специально вводили в заблуждение человечество. Создание из вселенского хаоса чёрной дыры синего цвета подходило к концу. “Вершитель всего и вся” театральным жестом закрасил последнюю, недосозданную часть мироздания размером с точку.
   — Ну всё, Бьянка, я кажется дошёл до точки. Хотя, ты знаешь, нет предела совершенству. По-моему, совсем чуть-чуть чего-то не хватает. Вот только не могу понять чего?
   — Ну что, четыре картины есть. Ещё девяносто шесть, а такими темпами — это лет сорок, пятьдесят, и миллион в кармане, — пробубнил во сне, “спящий красавец” Вольдемар, — Не переживай, Монолит, не в деньгах счастье, — А Нью-Йорк? Тебя и здесь неплохо кормят, — лысый бессребреник, вставив шпильку размером с доброе копьё, попытался огромной пятерней поправить
непокорную чёлку, но, не найдя её, бросил эту затею и снова замер.
   Бьянка, и без того яркая, при упоминании мистического числа “миллион” вспыхнула сверхновой звездой. Марк как астроном со стажем по достоинству оценил новообразованное небесное светило: “Эту бы звёздочку да в мою вселенную... Чёрной дыре синего цвета пришел бы конец”.
   — Марк, а сколько времени у тебя ушло на эту картину? — спросила “сверхновая “ творца тоном музы-бюрократки.
   — Месяц с лишним, с большим лишним — почти два. Но тут особый случай — я хотел попробовать в лучших мичуринских традициях скрестить аналитику с реализмом. Завтра этот гибрид я должен показать Туманяну, а в понедельник декану. Так что жить мне осталось, в лучшем случае, до понедельника, в худшем — до завтра.
   — Да, такими темпами — плакал Нью-Йорк, — “муза” не слушала предсмертные стенания художника, коварное слово “миллион” её не отпускало. С калькулятором в руках она просчитала перспективы и предоставила безрадостный баланс — плакал Нью-Йорк.
   Но потеря далёкой страны и огромных денег расстроила её не надолго. Почти мгновенно как ребёнок она переключилась на новую игрушку, а поломанную — просто выбросила.
   Точёный профиль красавицы, заслонив солнечный свет огромного прожектора, чёткой тенью отпечатался на бескрайних просторах Вселенной Марка. Бьянка, хвастаясь, кивнула на игру теней в глубинах космоса:
   — А, чем тебе не звезда?
   Ослеплённый ярким сиянием звезды по имени Бьянка, создатель ”Всех тайн Вселенной”, чуть щурясь от света, прошептал:
   — Тебя отдельно нужно писать. В этой вселенной для тебя мало места. Я тебя обязательно нарисую, и все Вселенные мира померкнут на твоём фоне, — ”Творец” обещал подарить ей новый мир. Сейчас он был готов сотворить или уничтожить мироздание — только бы она попросила. “Что же ты делаешь, звёздочка? Нельзя так с создателями, нельзя!”
   А она как ребёнок продолжала играть в театр теней на экране его Вселенной. Вспомнился незабвенный Миронов в роли Бендера: “Киса, я вас хочу спросить как художник художника — вы рисовать умеете?” Вот так же, по тени рисовали.
   Не используя банальные кисточки, виолончелистка рисовала тенью на холсте цветочки, собачек, лошадок и прочую флору с фауной. И Марк понял, увидел, прозрел — вот то, чего не хватало для завершения работы. “Ах, ты ж, моя красавица! Как же я сам не сообразил?”
   Пока художница теней работала со светом, Марк открывал тюбики с краской — материальной, земной краской. Он собрал на палитре цветной букет, достойный этой красоты, и тончайшей кисточкой пролессировал еле заметную, прозрачную тень от женской кисти, наложившей руку на его Вселенную. Когда картина была готова, художественный дуэт не без удовольствия рассматривал итог совместного творчества.
   — Да, без меня картины не получилось бы, — объективно как специалист оценила свой скромный вклад Бьянка.
   А сотворивший внеплановое чудо волшебник аккуратно собирал дрожащими руками кисточки и краски. Он не верил своим глазам и попеременно смотрел на чудеса: одно — рукотворное, другое — внеземное. Картина и Бьянка — они были разные, но они дополняли друг друга. Без Бьянки картина не получилась бы, но и, благодаря полотну, красавица стала, пусть немного, но красивее, лучше, добрее. Хотя до этого, казалось, что девушка — эталон.
   Нотка скепсиса червём сомнения грызла возникшую благодать. Марк смотрел на новоявленный шедевр: ”Туманян меня не поймёт, да и декан, я не думаю, что в диком восторге будет. Эх, они просто не видели Бьянку. Они бы меня поняли — и как художник художника, и как мужик мужика. Но шедевр, какой шедевр!”, — любовался художник то работой своих рук, то работой другого Творца, которому Марк не ровня.
   Перевернув картину, художник заполнил паспортные данные совместного творчества двух художников. Он так и записал: холст, масло, размеры, авторы — Монолинский и Бьянка. А вот имя... Старое банальное “Все тайны Вселенной” к тому, что получилось, теперь, как кобыле насос. Он назовёт её “Тень далёкой звезды”. Художник сотворил мир, Вселенную, космос и, не жалея ни
секунды, подарил всё это своей “звёздочке”. “Бьянка, Бьянка, тени от твоей ладошки так не хватало на этом полотне, как мне тебя не хватало”.
   Кровь прилила к лицу. Марк не знал, он покраснел или нет и, чтобы скрыть излишнюю сентиментальность, взял в руки кисточку, делая вид, что что-то делает. А “холодная звезда”, не замечая недетские страсти, разрывающие художника, спрашивала какие-то глупости:
   — А почему для крупных фрагментов ты продолжаешь использовать только тонкие кисти?
   Красный как знаменитый купающийся конь Марк тупо уставился на полотно и отвечал умно, развёрнуто, долго — только бы не смотреть ей в глаза:
   — Понимаешь, это один из принципов аналитики — даже если есть необходимость покрыть пол холста, не облегчать себе жизнь широкими мазками. Любой, даже самый великий путешественник начинает с первого шага. И для того, чтобы пройти весь путь, чтобы понять величину открытых тобой “Терра инкогнито”, ты должен пройти его сам. Не на самолёте, не на поезде, даже не на
автомобиле. Именно этим отличается путешественник от туриста, именно этим отличается художник от маляра. Опытный маляр, знающий толк в своём деле, он на ты с краской, он чувствует цвет. Но что касается холста... Холст почувствовать может только художник. Не даром говорят — краска легла на холст. А может не лечь. Холст может не принять краску, отторгнуть как инородное тело. И художник как опытный хирург проводит анализ холста. Как геолог при помощи теодолита и нивелира находит и отмечает все точки взлетов и падений холста, как следователь он проводит очную ставку, и как юноша назначает холсту первое свидание. Только потом, поняв холст и простив ему все его недостатки, берёт руки краски. Не спеша, сантиметр за сантиметром, чтобы не спугнуть холст — происходит таинство. Пусть немного пафосно, но — как-то так, — “Ух, кажется отпустило”. Кровь вернулась обратно в вены и артерии, дыхание поуспокоилось, и он смело, как ему казалось, смотрел в эти, укравшие покой глаза. Повод для этого он нашёл стопроцентный — повернулся к ней и бесстрашно, по-мужски, не скрывая своих чувств, спросил:
   — А тебе никогда не хотелось попробовать рисовать?
   — Хотелось, очень хотелось, — хитро улыбалась звезда по имени Бьянка, — Ты возьмешь меня в подмастерья?
   — В подмастерья? Да, но только через ЗАГС, — Марк, неумело пошутив, улыбался очень серьезно. Ах, как ему хотелось: “Чтоб до слёз, чтоб до звёзд, чтобы гордо....” А с такой — и в разведку, и в ЗАГС, и до гробовой доски...
   — Я согласна, — “звезда” ответила спокойно без стеснения, как ребёнок, которого спросили, хочет ли он конфетку.
   — Ну тогда — горько? — пошутил Марк, почти задыхаясь. Сердце учащённо билось. Кровь, прилив к голове, громко стучала в висках.
   — Ну тогда — горько, — ответила она и поцеловала. Сама, горячо, даже жарко. Марк не понял — это происходит с ним на самом деле, или он потерял сознание? Нет, такой поцелуй присниться не может. После этого мир перестал быть прежним. Мир стал лучше, добрее, светлее.
   И так же внезапно всё прекратилось.
   — А образы для картин ты где берёшь? — она спросила это так, словно мгновение назад ничего не было. “Нет, точно приснилось. Я с ума с тобой сойду”.
   — Не знаю, честное слово — не знаю. С детства рисую только то, что хочется, без предварительных планов, — сердце стучало. Он старался говорить спокойно. Её смеющиеся глаза говорили: ”Не получается у тебя спокойно”. Прикусил зубами торцевую сторону кисточки. Он всегда, когда работал, почти до основания как термит стачивал до пяти кисточек за день. Его близкие шутили: ”Художник должен быть голодным, но не до такой же степени”, — А вдохновение приходит во время работы. И ещё — открою два маленьких секрета. Только тебе. Никому, хорошо? — он снова взял себя в руки, говорил теперь спокойно — так ему казалось. Она
кивнула серьёзно, так, будто он открывал ей военную тайну, за разглашение которой — расстрел, — Первое — это кофе, спасибо, кстати за кофе, очень хороший, — “Хотя”, — подумал Марк, — “Из её рук и отраву бы с удовольствием”, — Ну и второе, — он прошептал на ушко, — Это порядок. Пока не помыта посуда, не убрана квартира, не собрана постель — нет порядка в голове. А без порядка в голове какое творчество?
   — Дурак, — обиженно надула губки Бьянка. А зря, он не шутил, но с еле заметной ехидцей подумал: “Один-один”.

***
   В наступившей тишине раздался звонок телефона. Понятие “звонок” не совсем подходило к этому звуку... Зуммер телефона был не то чтобы громкий, но на страшном суде трубы небесного оркестра играют чуть тише. Телефон напал внезапно как хищный зверь в темноте в тот самый момент, когда ты почти спасся. Гости от неожиданности вздрогнули, Марк тоже. Он до сих пор не мог привыкнуть, к такому нельзя привыкнуть, но это окончательно спустило с небес на землю беспокойного живописца.
   — Приветствую! Это Эпштейн! Надо срочно встретиться! Хотел бы кое-что обсудить с Вами в своей лаборатории, — пробасил тот в трубку.
   — Добрый день! А нельзя ли встречу перенести на другой день? Резко сорваться с места сегодня может не получиться, есть неотложное дело, — “Неотложное дело” смотрело на него парой таких глаз, ради которых можно было отложить не только Эпштейна, но и саму жизнь.
   — Нельзя. Сегодня тот редкий случай, когда в святая святых может проникнуть человек со стороны. Я заеду за Вами, пожалуйста, будьте во дворе ровно через полчаса, — это была не просьба. После этого учёный бросил трубку, и Марк не успел возразить.
   — Ну вот, науке нужна помощь творческой интеллигенции. Наука в опасности и только я могу её спасти, — прокомментировал разговор Марк. Творческий интеллигент подмигнул своему отражению в зеркале: “Без меня никак, ну не молодец ли я?!”
   "Ночной хищник" с диском для набора номеров спустил его с небес самолюбования на бренную землю. Трубный глас звонка вызывал на страшный суд. Он снова вздрогнул. Нет, к этому невозможно привыкнуть.
   — Салют, Маркуша! — звенел колокольчиком в трубке писклявый голос старосты группы — Лазаря Дубиновского, — Туманян завтра уезжает в командировку. Просил предупредить всех, с кем он договаривался о встрече — консультация переносится на сегодня! Бывай!
   — Яп-п-п-онский телефон! — ох, если бы не Бьянка, он бы телефону дал такую характеристику, что зеленый аппарат стал бы красным от стыда.
   — Почему японский? — девушка недоверчиво посмотрела на телефон, на Марка, снова на телефон. На “японском” зелёном корпусе выделялся знак качества с русскими буквами ”СССР”.
   — Потому что у него ”япона мать”, — доходчиво объяснил он, — И Эпштейн через полчаса заедет, и Туманян на сегодня консультацию перенёс. Что мне, разорваться? Хоть монетку бросай.
   — К Владимиру Иосифовичу, тут даже думать нечего, — сверкнув глазищами, отрезала Бьянка.
   — Мне консультация Туманяна необходима позарез. Без неё, быть может, и диплома не будет.
   — С Эпштейном ты достигнешь гораздо большего без всякого диплома. На твоём месте я бы выбрала профессора, — она разве что ногой не топнула.
   Теперь Марк понимал Адама, которому Ева предлагала откусить кусочек яблока:
   —Ты извини, но в данный момент на моём месте я. И... я как-то сам привык, ещё раз извини, — он, протянув руку, аккуратно поправил её чёлку. Нет, стены пока нет. Ну и хорошо, ну и ладненько.
   Марк набрал номер Эпштейна, чтобы отменить встречу, но на том конце провода никто не брал трубку. Что ж, остаётся доктора наук на улице дождаться, извиниться и бегом к Туманяну. Эпштейн меня поймёт, он умный, он профессор. Марк бережно упаковывал картину в чехол-короб с ремнём через плечо.
   — Слушай, Монолит, я хочу сделать тебе предложение, — Вождь не спрашивал, он всё давно решил, и Марк просто так, ритуала ради, должен был согласиться.
   — У меня по поводу “предложения” другие планы были, — художник посмотрел на Бьянку.
   — У меня к тебе другое предложение, — Арон шутку не оценил. Уголки губ даже не дрогнули. Смотрел он серьёзно, так настоящие вожди смотрят на жертву, прежде чем снять с неё скальп. В такие моменты его лицо превращалось в камень, поэтому он стал Вождем — ещё в раннем детстве. Эта решительность притягивала слабый пол. При его внешней хлипкости в нём чувствовался железный стержень. Внешность его была далеко не “аленделоновская”, но вокруг него всегда мотыльками порхали девушки. Он принимал это как должное — с достоинством вождя.
   — Хочешь поэкспериментировать с аккордеоном? — И снова шутка не прошла. Арону было не до шуток — суровый взгляд, речь, отдающая металлом:
   — Понимаешь, мистерия — это пусть и средневековый, религиозный, но театр, что наводит на мысль о сопровождении концерта неким действом на сцене. Владимир Иосифович абсолютно прав: наша музыка и современная живопись, как будто созданы друг для друга. Устрой показ слайдов картин на экране позади сцены во время наших выступлений.
   — Мы, люди искусства, должны помогать друг другу, — ответ Марка был так же серьёзен как и предложение Вождя, — У меня есть два проектора с таймером переключения, куча слайдов с многочисленных выставок мира. Приходи. А лучше, приходите, — он снова посмотрел на Бьянку, — Прикинем, выберем. А сейчас,  хотите — оставайтесь, хотите — собирайтесь, но мне нужно бежать. А тебя, — он посмотрел на Цитруса, — в следующий раз жду с пышной шевелюрой.
   — Не знаю, не знаю, я такой непостоянный, — без тени иронии пошутил Вольдемар.
   — Ты-то, как раз, постоянный, волосы у тебя в поиске. Надеюсь, на этот раз они ушли не навсегда? — так же серьёзно ответил Марк.
   Прощание нарушил “зеленый монстр”:
   — Привет, — Дудик поздоровался голосом разведчика, который произносит пароль, желая узнать — провалена явка или нет.
   — Привет.
   — Как дела?
   — Нормально.
   — А, ну пока, — на том конце положили трубку. Он догадался — явка провалена.

***
   Марк, провожая “мистериков”, топтался на одном месте, не решаясь на... На что? Он никак не мог решиться, но точно знал, что нужно сделать первый шаг, иначе... Он не мог пошевелить ногой, он не мог пошевелиться. Первый шаг сделала она...
   Ребята вошли в лифт. Бьянка задержалась и, молча, ещё раз его поцеловала (нет, не приснилось). Потом положила в карман рубашки листок с номером телефона, вошла в лифт и исчезла (всё-таки приснилось). Марк вернулся в квартиру, взял чехол с картиной и тоже спустился вниз.

***

   У подъезда стояла новенькая, сверкающая глянцевой белизной, иномарка.
   — Добрый день, — поздоровался он, одобрительным свистом прокомментировав качество транспортного средства, — Живут же у нас учёные.
   — Не все, только лучшие, — скромно ответил Эпштейн, после, похлопав ладонью по соседнему сиденью, поторопил Марка, — Садитесь, у нас мало времени. Как говорил один неглупый человек: “Вчера было рано, завтра будет поздно”.
   — Но... — Марк ему сейчас всё объяснит, он всё поймет.
   — Никаких “но”, — ничего не собирался понимать Эпштейн, — Марк со слабой надеждой взглянул ему в глаза и окончательно убедился — “но” не будет. Картину положил на заднее сиденье (вдруг успеет к Туманяну). Посмотрел вслед уходящим “мистерикам”. Очень хотелось крикнуть: ”Помогите!” Нет, не крикнул, просто рукой махнул, прощаясь навсегда. Когда садился на переднее сиденье,
заметил в окне дома добродушные глаза Дудика, желающего ему всего хорошего: “Что б тебе — и гвоздя и жезла”.
   — Ну что, молодой человек, пристегните ремни — мы взлетаем, — после, тоже пристегнулся, включил магнитолу и, прогрев двигатель, (нет, он не шутил) взлетел. Из динамиков магнитолы ревел как двигатель машины голос Высоцкого. То ли одобряя Марка, то ли, наоборот, нагнетая трагизма, бард пел:
   —Чтоб не было следов,
    повсюду подмели...
    Ругайте же меня, позорьте и
    трезвоньте:
    Мой финиш — горизонт, а лента —
    край земли, —
    Я должен первым быть
    на горизонте!