Жулик из Ростова...

                Геннадий  Коваленко

                Жулик  из  Ростова  -  зэк  для  Собибора

   Проза  советской  эпохи

Роман


На  войнах  без  вести  не  пропадают,
на  войнах  погибают. Одни - на  глазах
товарищей,  другие - на  виду  Судьбы.

______   1   _____

          Танк  вздрогнул, круто  повернулся  на  месте,  водитель  тут  же  заглушил  мотор.  А  командир  в  сердцах  воскликнул:
           -Донор  ветер,  хрен  винтом! Одна  мина  на  дороге  валялась  и  та  нам  доста-лась! – И, меняя  на  лице  отчаяние  на  решимость, прокричал  в  шлемофон: - Слушай  ко-манду, утюги!  Всем  вперед!  Мы  починимся  и  догоним. За  меня  остается  лейтенант  Ло-макин! Выполнять  приказ!
           Пара  «тридцатичетверок»  разведроты обошла  их,  и скоро лязг  гусениц  рас-творился,  растаял  в  августовской  предвечерней  мари. 
           И  стало  тихо. Так  тихо,  как  бывает  в   иные  дни,  ночью  ли,  в  предрас-светный  час,  когда  самый  малый  звук  кажется  непомерно  громким:  будь  то  всплеск  рыбы, шорох  стекающей  по  листу  капли  или  сонное  мычание  коровы  в  дальнем  конце  села.      
          Теперь  же - война.
          Танкисты  будто  в  растерянности  долго  сидели на  местах  и  слушали  предве-чернюю  придонскую  степь. В  тишине  выделялись  мирные  звуки:  треск  кузнечика  под  днищем,  где-то  рядом  пение  перепела,  да  звонкая  капель  из  радиатора  воды.
          Затем  открылся  нижний  люк  и  из  «тридцать четверки»  вывалились  друг  за  другом  два  танкиста. Полулежа  они  осмотрелись,  и  каждый  по-своему  воспринял  от-крывшийся  дальний  лесок  и  овраг  поблизости,  в  низине  речушку,  и  на  её  берегах  се-ло,  с  церквушкой  и  пиками  тополей.   
           Танк  подорвался   на  изволоке  холма.   
            Один  танкист,  постарше  возрастом,  неопределенно  хмыкнул  и  пополз  во-круг  машины,  с  деловым  видом  разглядывая  распластанную  гусеницу, успевая,  однако,  бросить  взгляд  на  окольный  ландшафт. 
           Второй  встал  на  колени,  схватился  рукой  за  трак  гусеницы,  а  другой  указал  на  село.    
           -Товарищ  командир!  Товарищ  капитан! Там  немцы!  Фашисты  в  селе! –воскликнул  он  испуганным,  мальчишески  тонким  голосом.      
           -А ты  думал,  там  архангелы  на  постой  обосновались? Погоди,  они  осмотрят-ся  и придут  приглашать  в  гости. Да   только,  не  пирожками  встречать  будут, -  хмуро  усмехнулся  командир Иван  Гончаров. Он  прикидывал  ранения боевой  машины  и  тяжело  дышал. Мина  разворотила траки  на  стыке,  а  у  водителя,  капитан  помнил,  в  запасе  только  один. И  теперь  выходило:  дела  их  совсем  неважнецкие,  если  не  сказать, -  швах. Капитан  задрал  голову  и  крикнул: - Слышь,  Кузьмич?!  У  тебя  сколько  траков  запас-ных?…Все  же  один. А  ты  сильно  натягивал  гусеницу?  Один  трак  уже  не  лишний?      
           -Да  який  вин,  к  бису,  лишний,  товарищ  командир?! – в  сердцах  закричал  из  башни  Вакуленко,  который  в  этом  походе  сменил  место  водителя  на  пушкаря.  По  при-казу,  как  бывший  и  лучший  стрелок. – И  гусеницы  ще  не  стерлись! Танк  же  в  нас  як  огурчик, с  конвейеру  тольки!  Куды  ж  трак  выкидать?!   
           Он  понимал  заботу  командира,  но  вот  помочь…Потому  и  возмущался  кри-ком.   
           -Да  ладно,  Кузьмич.  Всё  понятно,  -  проронил  Гончаров огорченно. – Только  вишь,  кабы  один  трак  уже  выбрасывать,  так  мы сейчас  вперед  подались,  своих  дого-нять. А  так,  не  пройдет  нам  на  танке  кататься,  в  пехоту  будем  переходить. Во,  хрено-вина!  Два  трака  полетело!      
           В  башне  послышался  звон  орудийных  гильз,  разгневанно  швыряемых  Ваку-ленко  из  угла  в  угол,  затем  шум  этот  перекрылся  басом  пожилого  водителя,  посылаю-щего  на  головы  всех  святых  и  праведных  всякие  напасти,  и  первой, - пожелание  остаться  в  такой ситуации  без  подручных  средств.  Затем  всё  стихло  и  Вакуленко  вы-брался  из  башни,  присоединился  к  ним. По  пояс  растелешенный  и  простоволосый, груз-но  привалился  плечом к  катку  и  разгладил  казацкие  пышные  усы.
          -Гляди  ж! -  воскликнул  он  радостно. – В башне  пекло,  а  тут  як  у  райскому  садочку!      
          Под  танком,  верно,  легкий  ветерок  слегка  протягивал  сквознячком,  днище  не  очень  гретое,  и  в  тени  машины  довольно  сносно  лежать. Только  вот  некогда  отдыхать, думать  надо,  как  быть  дальше. Уходить,  оставив  машину,  или  попробовать  всё  же  со-единить  гусеницу?      
           Иван Гончаров,  командир отдельной  разведроты, - постарше  стрелка-радиста  на  целых  пять  лет,  но  вдвое  моложе  Вакуленко.  Он  мог  приказать  делать  тяжелую  ра-боту  другому,  но  мог  и  сам  повкалывать.  По  физическим  данным  и  водителю  и  стрел-ку  надо  слагаться  силами,  да  и  ростом  бог  не  обидел. Потому  командир  решил  лично заняться  малость истертыми  пальцами  на  траках,  а  водителю  оставил  заботу  полегче:  ломиком  поддерживать  трак,  чтоб  не  уходил  под  ударом  кувалды. Андрюшке-стрелку  оставалось  стеречь  их  от  докуки  фрицев. 
          Они  выбили  пальцы  и  приладили  новый  трак, винт  натяжения  закрутили, но  соединить  гусеницу  не  получилось,  короткой  стала.   
          -Ну  вот, - уронил  Вакуленко,  раздражаясь  и  косясь  на  недалекое  село. – Те-перь  загорай  на  виду  у  хрицев,  або  пишки  топай  до  своих. Так  добре,  як  наши  вер-нуться  тем  же  шляхом!  А  як  зроблют   разведку  вкругаля  по  тылам,  да  и  годи?  И  хриц,  я  гадаю,  тоже  подмоги  ждэ.   
           Иван  Гончаров  бросил  кувалду  и  привалился  к  катку, доставая  из  кармана  папиросы. Пока  шла  работа, о  дурном  не  думалось, а  вот  надежда  рухнула  и  надо  при-нимать  решение. Оставлять  машину  и  пробираться  к  своим,  или  ждать  возвращения  «тридцатьчетвёрок». Пара  танков  ушла  по  его  приказу  выполнять  задание  и  обратно,  если  удача  им  улыбнется,  вряд  ли  прежней  дорогой  двигаться  станут. Закон  войны  не  позволяет.   
           -Давайте-ка,  мужики,  перекусим, - сказал  капитан, бросая  на  них  виноватый  взгляд.. Кусок  вряд  ли  с  охотой  полезет  в  горло,  но  подкрепиться  следовало, - дороги  войны  неисповедимы. Выпадет  ли еще  свободная  минута?    
            Андрюшка Агапкин, стрелок-радист,  как  самый  младший  и  подхватной,  за-брался  в  башню  и  сбросил  «сидорок»  с  харчами. Вернувшись,  спросил:   
            -Что  делать  будем,  товарищ  командир?  Когда  подшамаем.    
            -Темноты  дождемся  и  двинем  домой. Если  наши  раньше  не  вернутся. Только  вряд  ли. Своей  тропой  зверь  ходит,  а  у  нас – дороги  войны, -  ответил  Гончаров,  флег-матично  оглядывая  товарищей  и  принимаясь  за  копченую  колбасу. – Но  и  немец  может  помешать. Кузьмич  прав,  в  селе  их  мало  против  танка  выступать,  вот  и  ждут  решения  начальства  выше. Они  же  не  знают,  что  сюда продвигались  мы  через  линию  фронта  с  боем  и  даже  снарядика  не  имеем  стрельнуть  для  острастки. И  как  случилось,  что  не  пополнили  боезапас?! Приказ,  понятно,  поступил  срочный. Но  мы-то!..
           За  показной  бравадой  и  флегматичностью  командир  скрывал  большую  тре-вогу. Виноват, очень  он  виноват,  что  так  сложилось. Поторопился!  В  конце  концов,    мог  приказать  задержаться  взводу  и  они  вместе  восстановили  бы  его  командирскую  машину. Или  спросить  лишний  трак. Но  приказ комдива:  марш-броском  разведать  ближ-ние  тылы  вдоль  фронта  дивизии  и  тут  же  возвращаться.   В  бои  не  ввязываться,  буде  встретят  превосходство  в  технике. И  уж,  когда  не  уйти  от  боя, по  рации  передать  о  противнике  данные.
           Потому  и  случилась  неувязка  с  боезапасом:  поспешили,  драться  серьезно  не  собираясь. И  родное  «авось»  теперь  аукивается.
           Они  жевали  сухую  колбаску  и  хрумтели  сухариками,   прихлёбывали  из  фляжек  теплую  воду. Каждый  думал  о  своём,  а  может,  и  не  думал,  а  нежился  душой  и  телом.  От  войны  отдыхал  в  свободную  минутку.  В  другую  минуту  война  возвратится.   
           -Тихо,  зовсим  як  на  Кубани, - сказал  вдруг  Вакуленко. – Слышь,  перепела  перекликаться  стали?  О  такой  час  вечерять  сидают  на  табори. Кавуна  достають  из  кри-нички,  балачки  гутарють…Времечко  було,  мамонька  ридна!    
          И  вздохнул,  уронив  взгляд  утухающих  карих  очей.   
           На  востоке,  где-то  за  горизонтом,  вставал  черный  полог  пожарищ  после  бомбежки. Они  смотрели  на  дымы  и  прислушивались,  надеясь  услышать  отрадный  лязг  танковых  гусениц,  но…даже  птички  перестали  петь.
            - А   вдруг  они  танки  вызвали,  товарищ  командир! – выдал  свой  испуг  Ан-дрюшка  Агапкин.
            И  глянул  на  хутор.  Хмурил  белесые  брови,  выгоревшие  за  лето,  напрягал  тревогой  скулы. Не  хотелось  ему  ничего  сейчас,  кроме  как  напиться  воды  холодной  да  завалиться  спать  до  утренних  петухов.   
             А  командир  дернул  плечами. Дурёха,  городит  глупости  от  страха. Ясно  же:  придут  танки -  драться  придется. И  в  бою  страхи  уйдут. Вот  только  воевать  нечем.  Гранаты  противопехотные  да  и  их…Но  отступать  некуда.  До  леска  не  добежать,  немец  перехватит…Но  лучше  бы  не  являлись  танки.  А  вечерком,  глядишь,  темнота  прикроет.   
           Вакуленко,  пыхнув  дымком  от   самокрутки, не  открывая  зажмуренных  глаз,  вывел:   
            -Устал  парнишка. И  страху  дюже  много  держишь  в  себе…А  ты  не  боись. Пересилуй  себя. – И  тут  же  качнул  седой  головой,  остриженой  по-солдатски  коротко,  прихлопнул  скинутый  шлем  ладошкой. – Да  шо  я  гутарю?! Умирать  завсегда  страшно. Старый  я,  а  и  мне  охота  пожить,  победы  дождаться,  вернуться  до  хаты. А  подумать,  так  я  и  не  старый.  Пятьдесят  годов  тольки  живу. -  И  умолк,  и  лишь  погодя,  напряга-ясь  голосом,  будто  пересиливая  страшную  боль  души,  продолжил: - Иной  раз,  когда  страх  хватает  за  душу,  я  думаю  об  чем,  чего  хорошего  в  жизни  было,  и  мне  легчает,  уходит  страх. А  потом  он  вертается,  перед  другим  боем….Так  и  граемся  с  ним  в  жмурки. Но  в  бою  злость  заслоняет  страх.  Да  и  лишний  он  в  драке… Фашиста,  парень,  давить  надо! Как  гниду!   
            - Семью  мою  в  Таллине,…- сказал  стрелок,  глотая  слезы  и  прижимая  ладо-шкой  кадык. – Под  бомбы  попали. Я  бы  их…
            И  заскрипел  зубами,  подавляя  рыдания.  На  душе  горько  от  прихлынувших  чувств,  от  отчаяния  копилась  горечь.  Неженатый,  нецелованный,  хлебнувший  войны,  он  понимал  её  тяготы,  но  не  хотел  принимать  смерть. И  мысль  о  той  неизбежности  давила  душу  и  не  давала  забыться. 
           Сержант  Вакуленко  отозвался  снова.  Открыл  глаза,  зорко  оглядел  село  и  объявил:   
            - Сейчас  в  сиротах  пол-России  ходит. Которые  под  немцем, а  которые,  как  и  ты…- И  вдруг  встрепенулся, с  болью  глянул  на  командира. – Выходит,  и  мы  те-перь…без  присмотру. Живые  ли,  мёртвые,  никому  до  нас  дела  нету. А  случись,  поду-мают,  что  в  плену. Тогда  как?  Это  дюже  погано  було  бы!  Как  ты  считаешь,  командир?      
            - Считать  после  боя  будем,  сержант!  Глянь  на  деревню!    
            До  села,  на  глаз,  около  километра  расстояния.  И  вниз.  И  видно  хорошо,  как  там  зашевелились,  задвигались  немцы,  накапливаясь  на  краю,  у  большого  пяти-стенника,  где,  наверняка,  находился  их  штаб. 
            Экипаж  обезноженной  машины  устремил  туда  глаза.  Андрюшка  вскрикнул: 
             - Бинокль  принесть,  товарищ  командир!?   
              - Фрицы  в  бинокль  нас  разглядывают,  а  нам  их  и  без  него  видать. До  по-ры  боялись  нас,  а  теперь  им  подмогу  прислали.    
           Всё  верно:  фашисты  боялись  русского  танка.  А  вдруг  всадит  снарядик-другой  по  слабому  тыловому  гарнизону,  резанёт  из  пулемёта?  Но  время  шло,  а  русские  молчали,  занимались  ремонтом  и  хотели  уйти  своей  дорогой. И  что-то  у  них  не  полу-чалось. Конечно,  комендант  срочно  связался  с  командованием  и  доложил  обстановку  и  ему  велели  ждать  подмогу  и  воспрепятствовать русским  в  их  стараниях. Комендант  ска-зал  «яволь»  и  воспрепятствовал  нахалам,  обосновавшимся  на  бугорке,  внимательным  наблюдением  в  бинокль.    
           И  вот  привезли  пушку  и  приехало  несколько  взводов  солдат  в  помощь  местному  воинству.  И  отдан  приказ:  узнать  и  доложить,  экипаж  взять  в  плен  или  уни-чтожить      
            Сначала  немцы  растянулись  цепью  и  пошли  в  рост,  полукругом,  наперевес  с  автоматами  и  даже  с  засученными  рукавами  мундиров.
            - Ну  вот,  явление  гансов  на  природу! – сплюнул  Гончаров,  прибирая  авто-мат  в  руку.  -  Эх,  хотя  бы  один  снарядик!  И  как  мы  их  успели  растранжирить?!   
             И  от  огорчения,  от  бессильной  ярости  и  злости  на  себя, стукнул  кулаком  оземь. 
            -Кажись,  пушку  приволокли, ироды!  Гляньте! Вон  возле  речушки  крайняя  хатка. Неудобно  как-то  поставили. Боятся,  чи  шо?  Или  дурят,  липовая  пушка?  В  бинок-лю  бы  поглядеть!  Пужают,  можливо? - Указал  пальцем и засомневался  сержант  Вакулен-ко. И всматриваясь,  приложил  козырьком  к  глазам  загрубелую  ладошку.
          - И  пугают  и  боятся… И  дадут  нам  прикурить. А  нам  следует  приготовиться  к  бою.  Готовы?  К  пулемёту,  Кузьмич!
           - Бегут  немцы! -  вскрикнул  рядовой  Агапкин  Андрюшка. -  В  полный  рост  бегут  к  нам!      
           - Патроны  экономить,  подпускать  ближе.  Наверняка  чтоб! -  отдал  приказ  Гончаров. – И  спокойно,  рядовой  Агапкин! Ты  еще  в  пехоте  не  был,  а  в  пехоте  глав-ное  не  упустить  момент.      
             - Так  близко  немцы!  -  вскричал  снова  стрелок  Агапкин,  удивленно  глядя  на  командира. – Метров  двести  уже!    
             - А  ты  на  пятьдесят  подпусти.  Ты  под  броней,  а  фрицы  в  голой  степи. Че-го  тебе  боятся?  - Капитан  смотрел  на  Андрея,  усмехался  и  даже  пожал  плечами,  удив-ляясь  несуразности. 
             А  стрелок-радист  оглянулся  на  командира  с  непониманием,  словно  не  на  войне  был  и  впервой  попал  в  переделку. Впрочем,  действительно  впервой. Он-то  и  во-евал  всего  ничего,  но  на  машине,  а  тут…
            Гончаров  пятерней  взлохматил  ему,  поставил  ёжиком  короткие  волосы,  одобряюще  подмигнул. Растеряно  и  трусовато  смотрелся  со  стороны  Андрюшка Агап-кин, осьмнацатилетний  солдат  образца  второго  года  войны. Припорошен  пылью,  уста-лый,  губы  слюняво  висят,  а  в  глазах,  срамота  сказать, -  поселился  страх!   
            «Ах, парень,  ай,  размазня! Да  разве  не  били  мы  рано  утречком  таких  фри-цев  в  другом  селе? И  ничего  гансы  попались,  драпали  вприпрыжку  и  даже  лапки  за-дирали. Но  нам-то  некогда  было  вязать  их! У  нас  приказ -  вперед!  И  тебе  приказ: к  бою»!
           И откровенность,  с  какой  глаза  капитана  смеялись  над  стрелком-радистом,  не  зло  смеялись,  а  просто  так,  для  разрядки,  не  обидела Агапкина,  а  привела  в  чувство,  как  бы  встряхнула. Он  застеснялся  и  отвернулся. Надо  же  так  опростоволоситься,  в  гла-зах  командира  угодить  в  трусы! Стрелок  закусил  губу  и  исподтишка  показал  немцам  кулак: «ну,  я  вам  устрою»!   
           Фашистов  много,  возможно,  с  полуроту  наберется,  они  приближались  неумолимо  быстро, подгоняемые  окриками  офицера. Расстояние  убавилось  почти  до  по-лусотни  шагов.   
          - Ну, Кузьмич,  если  что,  не  поминаем  лихом!  Огонь! -  приказал  Гончаров,  припадая  рядом  у  катка  и  выбирая  цель  для  автомата.
           Пулемёт  Вакуленко  отозвался  длинной  очередью,  деловито  смахнул  несколь-ких  фрицев  наземь.  Эти  шли  в  лобовую,  оказались  ближе  и  были  наказаны  за  беспеч-ность. Автоматы  Андрюшки-радиста  и  капитана  выбирали  цели  потщательней,  стреляли  короткими  очередями,  но  тоже  заставили   фашистов  припасть  грудью  к  земле.
           Только  что  было  прохладно,  приятно  лежать  под  днищем  танка,  и  вдруг  навалился  жаркий  пот,  лица  схватило  испариной. Иван  Гончаров  промокнул  рукавом  гимнастерки  со  лба  влагу  и  осмотрелся.   
           Залегший  противник  только  сейчас  ответил  шквальным,  но  неприцельным  огнём.  Пули  цокали  высоко  по  броне. И  то:  танк -  мишень  удобная,  попасть  можно,  нажимая  на  крючок  автомата  лёжа.   
           А  экипаж  устроил  передышку.  Стрелять  по  лежачим  не  только  вредно,  но  и  неэтично.  В  кулачных  боях  на  Руси  лежачих  не  били,  а  тут  фрицев  бить   просто  не-сподручно. Цель  малая,  а  надо  попадать  каждым  выстрелом.   
           Но  немцы  вояки  справные,  сказать  другое  трудно,  и  потому  они  стали  при-ближаться  ползком,  правда,  высоко  задирая  зады. А  это  уже  цель.
           - Кузьмич!  По  жопам  фрицев,  пройдись-ка  прицельно.  Огонь! – скомандовал,  зло  лыбясь,  капитан.    
           Огонь  пулемета  прошелся  по  цепи  пластунов  полукругом,  кое-где  зацепил  бугорки  задниц,  и  заставил  остальных  притаиться.   
           - Не  понравилось, - удовлетворенно  пропел  Вакуленко  и  оглянулся  на  капи-тана. Пригладил  вислые  и  мокрые  усы,  мотнул  головой. – Гутарю,  Иван Кондратович,  поубавилось  хфашистов!  И  прыть  не  та  у  останних. Им  бы  шнапсу  для  прибытку  охо-ты,  а  то,  вместо  нас,  бабского  полу. Тогда  они  во,  яки  вояки!  Противу  гражданского  народу  и  женщин!    
             «Шнапсу  им,  может  быть,  и  выдали  для  куражу, все  ж  против  танка  пе-реть  пехтурой,  но  поняли  фрицы,  что  снарядов  мы  не  имеем.  А  то  бы  пужнули  их,  по  обычаю  войны.  А  потому  они  отлежатся  и  попрут  опять.  Мы  им – бельмо  в  глазу  и  победу  праздновать  не  нам. Но  и  погибать  будем  с  музыкой,  Кузьмич»!    
          Фашисты  переждали  и,  повинуясь  команде,  опять  стали  подбираться,  уже  приберегая  задницы, открыв  шквальный  и  довольно  прицельный  огонь.  Патронов  им  не  жалеть,  а  вот  прижать  к  железам  защитников  смогли. Их  пули  застучали  о  гусеницы,  свистели  где-то  рядом  и  даже  ожигали  теплом.
            И  ни  Вакуленко,  ни  командир  не  заметили,  как  одна  из  них  тихо  шлепну-ла  в  лоб  Андрюшке  Агапкину  и  танкистов  осталось  двое.   
            -Хреново,…Кузьмич! Они  нас…прижали  и  готовятся… к  броску. Не  прозе-вать  бы,  -  сказал  Гончаров,  почему-то  медленно  разделяя  слова  и  напрягаясь телом. – Нам…надо  отбить…их. Чует  печенка,…наши  скоро…вертаться  будут.  Не  бросят… нас.  Если  успеют.
            И  тут  другая  пуля, чиркнув  по  катку,  рикошетом  попала  в  висок  водителю.  Тот  уронил  голову,  будто  затих  на  минуту,  задумался.    
            А  командир  говорил,  себя  и  мертвых  товарищей  убеждая  в  скорой  подмоге,  подбадривал  итогами боя,  когда  только  трое  они  положили  фашистов  не  мало,  да  и  добавят  к  списку,  -  вечер  только  на  подходе.   
          Гончаров  беседовал  и  вдруг  увидел,  как  фашисты  подхватились  на  ноги  и  устремились  обратно  к  селу.   
           - Уходят,  Кузьмич! -  прокричал  он  яростно. -  Огонь!   
            И  сам  припал  к  автомату  и  послал  вслед  немцам  длинную,  пока  не  кончи-лись  в  диске  патроны,  очередь. В  растерянности  обернулся,  только  теперь  понимая,  что  остался  один,  бросился  к  пулемёту  и  стал  поливать  свинцовым  огнём,  убегающих  то-ропливо  людей  в  пыльно-зеленых  мундирах,  продолжая  кричать:    
            - Давай,  сволота  фюрера,  ложись  навечно! И  вы  не  хандрите,  братцы! Я  с  вами!  Нам  фрицы  смерть  из  пушки  приготовили!  Гляди! Погибнем  не  позорной  смер-тью,  а  в  бою! 
           Теперь  он  уже  не  кричал,  а  хрипел,  от  сухости  и  ярости  истратив  голос.  А  отчаяние  и  бессилие  что-то  изменить  в  ситуации,  понимание  близкой  кончины  выли-валось  наружу  слезами,  которых  не  чувствовал.   
            Иван  Гончаров  еще  успел  радостно  захлебнуться  чувством,  при  виде  мно-жества  поверженных  фашистов, но…
          Пушка  немецкая  полыхнула  коротким  стремительным  пламенем,  земля  подле  капитана  дрогнула,  рванулась  из-под  ног  и  бросила  куда-то  в  глубокую  темную  бездну.      

_____   2   _____

          Командир  маленького  гарнизона,  в  затерявшемся  в  степях  хуторе, лейтенант  Пауль  Кугель  вымахал  в  высь,  но  остался  худым.  Ему  пришлось  изогнуться,  чтоб  по-смотреть  на  горящий  танк.   
            Бой  закончился,  обозленные  потерями, торопливо уехали  солдаты  зондерко-манды  из  ближнего  городка,  утащив  пушку,  а  танк  всё  горел. 
            Черный  дым  винтом  вкручивался  в  темнеющее  летнее  небо, а  из  степи   до-носились  выстрелы.  Наверное,  рассвирепевшие  солдаты  изводили  патроны  о  броню  по-верженной  машины,  причинившей  так  много  хлопот.   
            Что  же,  лейтенант  Кугель  понимал  их  состояние. Они  потеряли  товарищей,  да  и  ему  досталось  неприятностей  по  поводу  подорвавшегося,  в  виду  селения  на  слу-чайной  мине,  одного  из  группы  танков.  Русские,  пожалуй,  могли  уйти  и  укрыться  в  лесу.  И  даже  уйти  куда-либо.  Своих  сил  у  лейтенанта  не  было,  помешать  танкистам.  Но  те  решили  отремонтировать  машину,  а  когда  затея  не  удалась,  вопреки  здравому  смыслу,  плену  предпочли  смерть.    
            Заложив  руки  в  карманы  бридж, Кугель  ходил  по  горнице.  Он  не  понимал врагов  рейха. Не  признавать  силы  победителя, заведомо  обрекать  себя  на  смерть  ради  каких-то  смутных  идей,  обещающих  далёкому  потомству  райскую  жизнь, -  это  ли  не  утопическая  химера,  не фанатизм?! Пожалуй,  можно  признать  любой  другой  культ: язы-чество,  буддизм  и  мусульманство, наконец,  славу  Христа,  но  оправдать  желание  всеоб-щего  благоденствия    при  всеобщем  же  равенстве,   свыше сил. Как  могут  быть  равны  люди  между  собой? Кто  будет  тогда  работать,  а  кто  повелевать? Нет,  всегда  на  земле  были  и  будут  имущие  и  бедняки.  При  любом  равенстве  у  кого-то  будет  кусок  хлеба  с  маслом,  а  кто-то  станет  довольствоваться  сухой  коркой  и  не  всегда  чистой  водой.
           Лейтенант  Кугель  весьма  смутно  представлял  себе  учение  о  коммунизме,  и  наряду с  тысячами  и  миллионами  себе  подобных,  считал  его  опасной  утопией. Впрочем,  почти  такие  же  расплывчатые  представления  имел  он  и  о  фашизме,  об  идее  Великой  Германии,  владычице  многих  пространств. Правда,  здесь  многое  означало  понятие  «Ве-ликая». Оно  говорило  о  неограниченной  власти  немцев  над  другими  народами,  о  воз-можности  распространения  этой  власти  на  всю  планету. В  этом  было  что-то  весьма  грандиозное  и  вместе  с  тем  представлялось  зримо. Из  этого  извлекать  можно  выгоду  и  в  будущем,  и  теперь. 
            Тут  лейтенант  качнул  головой  и  улыбнулся довольно  и  даже  восхищенно.  Плоды  выгоды  он  уже  многократно  собирал  собственноручно.      
            Размышляя,  он  прислушался  к  шуму  на  улице.  Что-то  говорил  унтер-офицер  Эгерт,  его  перебивал  нетерпеливый  Хенке. И  кричал:   
          -Пусти! Я  ему  пулю  в  живот – и  к  чертям!   
           -Отстань! -  Это  уже  орал  фельдфебель  Фогт.    
            «Какую-то  бабу  не  поделили,  бездельники, -  подумал  Кугель,  недовольный  вторжением  в  душевный  мир  солдатских  пустяков..  – Наверняка  подрались. Ну  уж,  если  снова  установлю,  что  виноват  Хенке, отправлю  на  передовую  с  первой  маршевой  ро-той. Как  он  надоел  с  дрязгами! А  потом  выясняется,  что  все-таки  с  тем  яблоком  раздо-ра  он  успел  переспать».      
           Они  не  ввалились  к  нему  гурьбой,  как  всегда,  когда  приходили  с тяжбами,  вошел  Эгерт,  возбужденный  и  растерянный.
          -Господин  лейтенант! Под  танком  обнаружился  живой  русский. Его  слегка  контузило,  но  теперь  соображает. Он  удивился,  увидев  себя  в  плену.   
           Эгерт  слегка  улыбнулся  и  дотронулся  пальцем  до  горбинки  на  носу. Кугель,  покоренный  интригой,  поддержал  унтера  улыбкой.   
           -И  что  же?   
           -Солдаты  едва  не  убили  его. Они  требуют  его  смерти, -  смутясь,  доложил  Эгерт.   
           -Что  вы  болтаете,  Йоахим?! – лениво  обронил  лейтенант. – Я  звонил  майору  Швотцеру,  он  прислал  орудие  и  людей,  и  теперь  будет  интересоваться  делом. Отправь-те  русского  майору,  он  будет  доволен. Уж  он-то  обрадуется  возможности  лично  побла-годарить  виновника  гибели  своих  солдат! Я  слышал  по  телефону,  он  разрывался  на  куски  от  ярости.      
           Лейтенант  пощипывал  жиденькие,  а  ля  Гитлер  усики  и  мысленно  был  уже  в  другом  месте,  на  краю  села,  где в  школьном  флигельке  проживала  хорошенькая  мест-ная  учительница,  сердца  которой  ему  никак  не  удавалось  завоевать  простым  ухажива-нием. Теперь  он  ставил  задачу  взять  её  силой,  по  праву  завоевателя.  Если  она  отказы-вает  в  услуге  цивилизованному  офицеру,  ей  придется  уступить  домоганиям    человека  нордического  склада.   
           -Яволь! – Прерывая  мысли,  унтер  Эгерт  вскинул  руку,  но  не  ушел,  а  пере-минался  в  нерешительности  с  ноги  на  другую. 
           -Что  еще? – удивился  Кугель.   
           -Вы  не  совсем  меня  поняли,  хэрр  лейтенант. Русский  ударом  сапога  в  пах  отправил  рядового  Баумсера  в  госпиталь. Танкист  взбешен  тем  обстоятельством,  что  по-пал  в  плен  и  теперь  нарывается  на  пулю.  Он  фанатик,  хэрр  лейтенант! И  мне  с  тру-дом  удалось  сдержать  их  героизм  в  расправе,  не  доложив  предварительно  обстоятельств  вам,  хэрр  лейтенант. 
            -Вот  как? Это  меняет  дело. -  Кугель  раздумчиво  прошелся  по  выскобленным  половицам. Потолок  в  домике  низковатый  для  его  роста  и  приходилось  кланяться  под  каждой  балкой. – Возможно,  требование  солдат  будет  удовлетворено…Да! Это  будет  до-стойное  зрелище! Солдаты  фюрера  вешают  азиата,  непризнающего  элементарных  норм  ведения  войны! Вы,  Йоахим,  побеспокойтесь  о  виселице. Пожалуй,  там. – Кистью  руки  лейтенант  указал  на  окно,  за  которым  догорал  танк. – И  прихватите  фотоаппарат! Я  давно  не  посылал  Вильде  карточек. Как  вы  находите? Сожженный  русский  танк,  висе-лица  со  вздернутым  варваром,  и  где-то  скромненько,  я! Романтик,  мечтатель! – Кугель  развел  руками  и  сокрушенно  вздохнул: - Карточка  на  память,  вот  все,  что  мне  надо  от  жизни.      
            «Ну  да,  -  подумал  тут  же  унтер  Эгерт. – Не  ты  ли  на  днях  отправил  три  посылки  с  барахлом  своей  Вильде? А  вчера  ушла  посылка  с  бочонком  мёда».
            -Ах,  да!  Сейчас  ночь! – Кугель,  расхаживая  по  комнате,  обернулся,   уставил-ся  на  железный  крест  на  мундире  унтер-офицера. – Ничего  не  поделаешь,  фотографиро-вание  придется  отложить…Но  повесить,  темнота  не  помешает?!  Ха, ха! – И,  склонив  пробор  на  долгой  голове,  как  бы  прислушиваясь  к  себе  и  разглядывая  себя  со  сторо-ны,  продолжил  лукавый  смех. –Ха,  ха.  А  этот  русский,  согласится?   
             -С  чем,  хэрр  лейтенант? -  не  понял  Эгерт.   
           -Он  согласится  болтаться  на  веревке  или  предпочтет  лизать  нам  сапоги? Да-вайте  спросим  у  пленного,  Йоахим! – продолжал  веселиться  офицер  рейха,  подталкивая  ладонью  унтера. – Ведите  его  сюда,  Эгерт! 
           «Рисуется,  фат! Время  спать,  а  он  занозы  строит! – сказал  себе  подчиненный  и, выйдя  в  сени,  сплюнул  на  пол. – Шток  без  шариков  в  болванке»!    
            Бывший  кёльнский  зеленщик  не  мог  переносить  склонного  к  позёрству  кёльнского  же  парикмахера  Пауля Кугеля. Но  что  делать? Брадобрей  успел  подучиться  и  отличиться   в  Бельгии  и  Бретони,  он  теперь  лейтенант,  и  уж  лучше  стерпеть  выходки  земляка,  чем  загреметь  в  передовые  части.      
           Неторопясь, окольными  путями  побрел  Эгерт  к  стоянке  фельдфебеля  Фогта,  продолжая  склонять  про  себя  лейтенанта.   
           «Тоже  мне,  ариец! Сволочь!  Спит  и  видит  себя  хозяином  салона  в  Берлине. На  это  много  денег  надо,  лейтенант!  Денег  и  золота,  а  не  паршивого  еврейского  ба-рахла»!   
            Сшибая  злость,  он  закурил,  прислонившись  к  плетню  возле  хаты,  где  ноче-вал  Фогт.
            В  реке  плавала  огромная  луна  и  солдаты,  прыгая  с  перил  моста,  старались  угодить  в  середину  желтого  диска. Их  бледные  нагие  тела  на  миг  зависали  в  воздухе  и  плюхались  плашмя  в  воду,  поднимая  фонтаны  брызг  и  треск  при  встрече  воды  с  животом. Что  же,  солдат  имел  право  на  отдых. Правда,  в  тылу  отдыхать  не  от  чего,  работы  мало  и  начальство  далеко,  а  потому  вокруг  некий  вавилон. Впрочем,  и  война  надоела,  её  обещали  закончить  победным  маршем  в  Москве  и  раздачей  земель  еще  в  прошлую  осень.    
           Эгерту  тоже  захотелось  порезвиться  в  речке,  но,  сдержавшись,  он  только  попробовал  пальцами  под  рубашкой,  не  скребется  ли  грязь. Она  тут  же  набилась  под  ногти,  но  унтер  бросил  сигарету  и  отвлекся  на  новое  зрелище.
           Какой-то  солдат,  изрядно  выпивший,  брел  вдоль  плетней,  иногда  цеплялся  за прутья  и  определял  по  ним  дорогу. Эгерт,  отчего-то  набираясь  ожесточения,  вдруг  решил,  что  если  солдат  дойдет  до  него  и  затронет,  то  придется  дать   в  сопатку.   
           Солдат  не  дошел,  свалился  не  доходя  шагов  шести  до  Эгерта,  что-то  про-бормотал  и  тут  же  захрапел. Унтер-офицер  подошел  и  потолкал  его  носком  сапога,  а  не  дождавшись  эффекта,  взял  у  того  флягу. Манерка  оказалась  порожней,  Эгерт  выру-гался,   швырнул  её  за  забор  и  пошел  следом  в  беленый  курень.    
          В  доме  дрались.
           Фогт  что-то  блеял  бабьим  голосом,  пытаясь  угомонить  страсти,  но  на  него  внимания  не  обращали.    
           У  Хенке  из  носа  бежала  юшка.  Он  то  прикладывал  к  лицу  платок,  то,  взглянув  на  кровь,  мгновенно  свирепел,  и  врывался  в  свалку,  стараясь  угодить  русско-му  под  дых. Пленный  забился  в  угол,  смотрел  зверем  и  отбивался  здоровенными  кула-ками.   
            Восемнадцатилетний  доброволец,  щуплый  Август  Шуберт  сидел  на  лавке  и  поддерживал  вспухший,  исходящий  слезой,  глаз.   
            Эгерт  остановился  у  двери,  понаблюдал  потасовку. Они  могли,  конечно,  пристрелить  русского,  но…дисциплина…Приказано  представить  живым,  а  уж  битым  инвалидом  или…героем…Солдаты  норовили  отыграться  на  его  ребрах,  но  целились  са-погами  в  яйца.  А  пленный, чем  больше  ему  доставалось,  тем  больше  входил  в  раж. И  Эгерт  понял,  что  не  останови  сейчас  развлечение,  русский  напросится  все  же  на  пулю, но  прежде  изуродует  не  одного  супротивника.  Физически  сильный  и  неизможденный,  танкист  легко  отбивал  слепые  атаки.   
           «Тоже  мне, солдаты  фюрера! С  одним  пленным  управиться  не  могут! Куда  им!  Один  баб  мастер  насиловать, а  другой  из-под  юбки  и  на-ка,  в  солдаты  фатерлянда  подался! Да  и  другие  из-за  угла  здоровы  воевать».   
           Унтер  оскалился,  но  команду  «отставить»  сдержал. Ступил  шаг,  подбоченил-ся  и  смотрел,  как  будет  дальше.   
           «Ну-ну,  давайте,  а  я  погляжу»!   
           Хенке  подступил  слишком  близко  с  короткими  руками  и,  раззява,  открылся. Пленный  не  был  боксером,  это  Эгерт  видел,  но  и  не  мог  не  воспользоваться  момен-том. Присел,  и  сильно  двинул  Хенке  под  скулу. Тот  отлетел  на  несколько  шагов  и  рухнул  на  пол. Нет, танкист  не  убил  его, хотя  мог.  Такой  удар  обычно  ломает  шейный  позвонок. Надо  только  бить  снизу  в  подбородок. Всем  корпусом  и  резко.
            Пока  другие  валтузились,  Хенке  пришел  в  себя  и  заскрипел  зубами. 
            -Ах  ты,  свинья  русская!   
            Согнувшись,  еще  не  поднявшись  в  рост,  он  прилаживал  на  руку  бляху  ремня.      
          -Всем  стоять! – заорал  Эгерт,  выпучив  глаза.   
          Все  вытянулись, оторопели, - таким  злым  давно  не  видели  они  унтера.
          -Стать! -  снова  взревел  Эгерт  и  вытянул  правую  руку.   
          Солдаты,  пять  человек  во  главе  с  фельдфебелем,  выстроились  в  линейку, – русский  остался  в  углу. Он  медленно  опустил  кулаки  на  уровень  груди,  но,  уловив  усмешку  унтер-офицера,  уронил  вдоль  бёдер.    
          Эгерт,  оставшись  меж  солдатами  и  пленным,  обратил  лицо  к  своим. Кривая  усмешка  оставалась  в  глазах  и  на  углах  толстых  губ,  но  не  понять:   то  ли  по-прежнему  назначалась  пленному,  то  ли  теперь  он  низко  ценил  солдат. Наконец,  унтер  разлепил  мясистые губы. 
         -Что,  канальи,  слабы  оказались  против  русской  свиньи?!  Мало  курочек  ску-шали?!…И  разве  так  бьют?!    
          Эгерт  прошелся  перед  ними, в  упор  и  насмешливо  рассматривая  команду,  мало,  впрочем,  схожую  на  воинскую. Разве  что  форма  выдавала  в  них  солдат.
          Затем  обернулся  к  пленному. Унтер  держал  руки  за  спиной  и  с  любопыт-ством  и  даже  весело  взирал  на  русского  офицера. Тот  же  смотрел  настороженно  и  зло. Из  рассеченной  губы  сочилась  кровь, кулаки  крепко  сжаты  и  выглядят  внушительно. Здоровяк,  под  стать  ему,  Эгерту.   
         Унтер-офицер  хмыкнул,  и  вдруг, коротко  и  сильно ударил  русского  в  че-люсть. Клацнули  зубы  и,  закрывая  глаза,  пленный  сполз  по  стене  на  пол.
           -Вот  так  надо  бить,  балбесы! -  сказал  Эгерт,  явно  довольный  собой. Такого  здорового,  хотя  слегка  и  обессиленного  борьбой,  ему  удалось  нокаутировать  с  одного  удара.   
          Солдаты  смотрели  на  унтера  с  восхищением.  Даже  Хенке,  разбойник  с  ли-цом  хорька  и  бицепсами  бегемота,  все  еще  озабоченный  разбитым  носом. Теперь  он  за-кинул  лицо  и,  держа  платок  у  носа,  ждал,  пока  остановится  кровь. 
          - Дайте  сигарету. У  меня  такие  паршивые,  что  боюсь,  не  от  них  ли  изжога, - проворчал  Эгерт,  усаживаясь  на  лавку. – А  этого  отлейте.  Лейтенант  хочет  на  него  взглянуть,  а  заодно  поболтать. 
          Гончарова  подхватили  под  руки,  вывели  во  двор, а,  вылив ему на  голову вед-ро  колодезной  воды  и,  увидев,  что  тот  пришел  в  чувство,  повели  к  Кугелю.   
           Пленному  капитану, уверенному  в  скорой  развязке, теперь  наплевать  на  всё  и  он  только  удивлялся  долготерпению  немцев,  их  неумению  слушать  голос  сердца,  ко-торый  давно  повелел  бы  им  его  расстрелять.  Но  они  слушались  команды:  не  думали,  а  исполняли.   
          Танкиста  втолкнули  в  комнату,  пинком  сапога  выровняли,  поставили  перед  лейтенантом. На  руках  повисли  два  солдата,  а   спину  подперло  жало  штыка.   
           Гончаров огляделся:  в  горнице  стол  да  койка,  и  пустота. Офицер  торчал  ка-ланчёй,  худой  и  сутулый,  в  стремлении  походить  на  фюрера  смотрелся  смешно.  А  еще  он  хотел  иметь  вид  легендарного  Зигфрида -  для  устрашения  танкиста,  потому  он  резко дернулся,  вздымая  грудь  и,  задирая  голову,…зацепился  черепом  за  потолок,    и,  от  боли  схватился  за  макушку.   
          -Дунул  ветер! -  ругнулся  Кугель,  как  показалось  танкисту  по-русски,  хотя  матюгнулся  он  на  родном  наречии: «донэр  вэттэр!»
          С  двух  сторон  светили  яркие  лампочки  от  автомобильных  аккумуляторов,  слепили  глаза,  отчего  капитан  Гончаров  смотрел  вприщур,  будто  с  презрением.  Впро-чем,  лейтенант  тоже  смотрел  таким  же  образом  и  цедил  высокомерие  ненадуманное. 
          Кугель  вправил  в  глазницу  монокль,  которым  обзавелся  с  тех  пор,  когда  однажды,  случайно,  заведение,  где  он  служил,  посетил  очень  крупный  делец – отбор-ный  фрукт  для  подражания. 
          Через  монокль  русский  смотрелся  убого. Грязный  комбинезон  разорван  во  многих  местах,   лицо  в  крови,  в  кости  широк,  но  явно  обессилен.  Давно  не  ел  и  мно-го  бит. Такого  можно  не  остерегаться,  не  зная  перипетий  содержания  до  сей  минуты,  но  по  природе  трусоватый  и  хищный, Кугель  положил  руку  на  расстегнутую  кобуру.      
          -Официр?! –выкрикнул  он  и  брезгливо  скривил  губы. –Официр  швайн! – вос-кликнул  погромче  и  топнул  ногой,  утверждая  и  требуя. Ему  хотелось  увидеть  страх:  вздрогнул  бы  русский  и  съежился.      
           Гончаров  смотрел  мимо  немца,  но  тут  усмехнулся  и  перевел  взгляд  на  Ку-геля. 
           «Что  ты  вертишься  петухом?!  Ну,  пристрелишь,  всего  и  делов. Или  ты  пе-ред  ними  танцуешь?  Перед  ними  валяй…Эх,  жалко,  на  руки  навалились,  а  то  бы  я  приложился  разок  к  твоей  роже  или  яйца  посчитал…»    
          Вероятно,  он  чуточку  дернулся,  ибо  тут  же  солдаты  навалились  на  руки,  пригнули,  но  тупой  удар  начищенного   сапога  вздернул  его  подбородок.  Голова  отки-нулась  и  упала  на  грудь.   
          - Со  всяким  пленным  надо  говорить  так,  -  заявил  Кугель  и  самодовольно  повел  моноклем  по  сторонам:  на  Фогта  и  на  Эгерта. – А  этот  русский  особый,  он  большевик. О!  Ты  большевик?! -  неожиданно  закричал  он,  выдергивая  из  кобуры  пара-беллум. – Отвечай!         
         И  снова  глянул  на  подручных  в  допросе  и  приставил  к  груди  Гончарова  ствол  пистолета. 
          «Ах, сука»! – понял  и  возмутился  в  горячке  танкист, но  опять  навалились  солдаты  на  руки,  а  меж  ребер  вдавилось  дуло  оружия.   
           Плененный  капитан  опустил  глаза  на  пистолет,  и  кривая  ухмылка  медленно  наползла  на  расшибленные  губы.   
           «Ну,  вот  и…смерть…Её  только  что  ждал,  предпочитая  позору  плена… Или  теперь  тебе  и  плен  сойдет?  Хочешь  жить? Готов  сменять  смерть  на  вонючую  похлебку  лагеря? Будешь  лизать  фашистам  сапоги  и  как-то  жить,  потому  что  струсил  в  решаю-щую  минуту? Лучше  умереть, Ванька»!
          -Я  считаю  до  трёх,  и  тогда  поздно  будет  признаваться!  Раз,  два…   
          «А  здорово  ты  попал,  капитан  Гончаров! Фашист  хочет  знать  правду,  а  ты  всегда  говорил  правду. Но  стоит  ли  фашисту  делать  подарок?!…Нет.  Умрешь  ты  боль-шевиком,  но  немцу  о  том  знать  не  надо.  Нормальные  люди  умирают  молча, а  эта  сво-лочь  пускай  захлебнется  в  бессильной  злобе»!   
           И  он  весело  посмотрел  в  голубые  глаза  арийского  Зигфрида  и  облизал  пе-ресохшие  губы. 
            «Ты  стреляй,  сволочь! -  говорил  его  вид. – А  кто  я,  просто  человек  или  большевистской  закваски,  то  моё  личное  дело. Не  тебе  ведать,  не  тебе  судить. И  пошел  ты…!»   
          Гончаров  постарался  выпрямиться  и  взгляд  карих  очей  устремил  на  сторону.  Противен  фашист  в  глупом  бешенстве  зверя  и  нисколько  не  страшен. Если  думаешь  о  стороннем.    
          И  Кугель  понял  танкиста. Он  сунул  парабеллум  в  кобуру  и  прошелся  по  горнице,  широко  расставляя  тонкие  ноги  и  кивая  под  каждой  балкой. Конечно,  лейте-нант  мог  выстрелить  и  убить  этого  русского,  так  и  было  бы,  не  заметь  он  желания  пленного  умереть. А  совершать  чего-либо  по  просьбе  противника  противоестественно. Поступать  наоборот  надо.      
         Начальник  гарнизона  оккупированной  деревни  вернулся  к  пленнику  и  усмех-нулся,  разглядывая  того  снова.      
         -Тебя  отправят  в  Германию. В  трудовой  лагерь  Великой  Германии! Там  ты  еще  больше  пожелаешь  умереть  и  там  ты  сможешь  принять  смерть,  если  тебе  повезет.  Я  слышал,  тамошние  специалисты  из  пленных  сначала  делают  доходяг,  понуждая  тру-дится  на  благо  фатерлянда.  Вот  ты  сначала  и  потрудись.      

______   3   ______

           Утром  поезд  остановился  на  какой-то  станции. Впрочем,  возможно,  в  степи.  Гончаров,  затолкнутый  в  вагон  в  числе  последних  и  оказавшись  у  двери,  сколько  ни  заглядывал  в  узкую  щелку,  признаков  обитания  людей  не  находил. Прямо  от  полотна  железной  дороги  убегали  к  горизонту  желтые  па-жити  и  ничего  больше.   
           Солдаты  стояли  поодаль  цепочкой,  у  каждого  в  поводу  овчарка. Тупо,  как  и  псы  на  ремнях,  смотрели  перед  собой  и  ждали.      
            Разглядывал  прибывший  эшелон  эсэсовский  лейтенант. Откинув  голову  с  заломленной  фуражкой,  жевал  сигарету,  постукивал  по  голенищу  сапога  стеком  и  щу-рился  на  солнышке. Ожидал  разгрузки  в  предвкушении  развлечения.
           -Смотри, пусто  кругом, - сказал  кто-то  рядом  с  танкистом,  тоже  пытаясь  узнать  и  увидеть  будущее. – Зачем  остановились?   
           -В  расход, значит,  будут  списывать  и  пущать, - определил  другой  пассажир  и  вздохнул  глубоко  и  обречено. Но  вдруг  заговорил  голосом  с  веселым  убеждением: -  Приехали  к  воротьям  германского рая! Щас  апостол  Петро  распределять  нас  по  лавоч-кам  в  кущах  зачнет,  а  ангелы  с  автоматами  окроплять  миррой  и  маслинами  услаждать.   
            -Трепло!  Охота  фрицам  везти  тебя  за  тыщу  верст,  чтобы  маслиной  уго-стить?! Прикинь  башкой,  недотепа! Фриц – мужик  со  смекалкой  и  до  чужого  добра  жадный. Станет  он  нас  стрелять,  когда  поработать  на  него  сможем?! То-то!  Нас  привез-ли  сюда  повкалывать  на  них! – возразил  кто-то  рассудительно. - Выгрузка  тут  будет,  а  дальше - по  этапу  в  лагеря. Пешедралом,  до  немецких  рудных  мест!   
          И  точно.   
           Звякнула  откинутая  щеколда,  поехала  в  сторону  дверь,  и  пленные  зажмури-лись  от  света  дня. А  обвыкнувшись,  увидели  перед  собой  ухмылку  рыжего  усатого  фашиста  в  черной   форме.    
           - Битте! – сказал  тот,  жестом  руки  приглашая  прыгать  из  вагона. –Шенелер,  русиш  швайн! Приекаль  гости  фатерлянд!   
           Оказывается,  он  мог  приветствовать  пленных  на   русском  наречии,  а  не  только  раздавать  надраенным  сапогом  поджопники  зазевавшимся,  когда  стали  они  вы-бираться  из  вагона  по  приставленной  сходне. Впрочем,  пинки  провожались  веселым  напутствием:    
          - Держаль  рило  хвостом! -  доставалось  одному.   
          - Више  пузо  стоял! – рекомендовал  другому.      
          Комендант  поезда  стоял  рядом  с  начальником  эсэсовского  конвоя, который  должен  принять  груз  и  доставить  по  адресу.  Они  курили,  наблюдая  за  выгрузкой. 
            В  недвижном  воздухе  носились  окрики  солдат,  резкий,  звучный  лай  собак  и  сплошной  галдеж  очумелых  пленных. Это  был  в  основном  русский  эшелон, лишь  в  трех  задних  вагонах,  что  прицепили  в  Варшаве,  находились  польские  евреи.   
           Унтерштурмфюрер,  то бишь  лейтенант  и  начальник  конвоя,  заметив  разно-шерстность  народа,  удивленно  вскинул  белесые  брови.   
          - И  вы  везли  это  дерьмо  в  фатерлянд?! Помилуйте,  хэрр  капитан! Вы  напрас-но  старались!  Их  пошлют  на  газ  в  первый  же  день!    
          - Мое  дело – доставить  товар, лейтенант.  А  что  вы  с  ним  там  сделаете,  не  моя  забота, - ответствовал  комендант  эшелона. – Вот  если  бы  после  войны  мне  отдали  столько  рабочей  силы,  я  придумал  бы  им  применение.   
            Он  тоже  разглядывал  русских  с  особым,  острым  любопытством. Капитан   попал  на  легкую  службу  в  спецкоманду  после  госпиталя  и  случайно,  вёз  пленных  впервые  и  не  мог  понять  многого.   
          Например,  откуда  у  этих  истерзанных  людей  берутся  силы,  и  что  за   непо-стижимая  вера  движет  их  поступками? Поверженные,  пленённые,  обреченные  на  губи-тельный  труд,  они  находили  возможность  не  замечать  победителей!  Просто  не  обра-щать  внимания. 
           Одного  пленного  пришлось  расстрелять  по  дороге. Ту  группу  догружали  в  эшелон,  и  один  вдруг  запел.  Что-то  непонятное,  вполголоса,  будто  для  себя,  но  реши-тельное  и  грозное.  Казалось,  он  потерял  рассудок.  И  как  сумасшедшего,  его  вывели  в  сторонку  расстрелять.
          Но  когда  вскинулись  стволы  винтовок,  русский  не  удостоил  никого  взгля-дом. Он  смотрел  в  небо,  на  редкие  белые  облака  и  пел  уже  в  полный  и  мощный  го-лос.  И  капитан  не  сразу  сообразил,  что  мощь  эта  несётся  из  эшелона, – слова  песни  подхватили  все  пленные!  А от  непонятной,  но  чудовищно  страшной  и  даже  жуткой  музыки  слов  капитан  почувствовал,  как  на  голове  его  поднимаются  волоса,  а  по  телу  крадется  мандраж. 
          Пуля  сорвала  голос  одиночки,  но  пущенные  по  вагонам  не  смогли  того  же  сделать  с  хором  возмущенной  силы.    

Вставай,  страна  огромная! Вставай,  на  смертный  бой!
С  фашисткой  силой  темною,…с  немецкою  ордой!
Пусть  ярость  благородная,  вскипает  как  волна!
Идет  война  народная,…священная  война!

          Неслось  из  запечатанных  вагонов. 
          И  комендант,  с  трудом  подавляя  необъяснимую  жуть  и  возвращая  дар  мыс-лить,  заставил  себя  оценить  обстановку  и  принять  единственно  правильное  решение:  скоренько  отправить  эшелон 
           Наверное,  со  стороны  это  была  еще  более  страшная  картина. Поезд  на  всех  парах  несся  среди  полей  и  перелесков,  оставались  позади  станции  и  разъезды,  а  мощ-ная  и  грозная  песня,  как  река  вышедшая  из  берегов,  заполняла  собой  всё,  что остава-лось  сзади  и  было  вокруг.   
          Только  под  вечер,  обессиленные  люди,  перепев  почти  все  любимые  песни  бедной,  но  родной  и  прекрасной  страны,  утихли. В  наказание  за  страх  комендант  оста-вил  эшелон  без  питья  и  еды  на  сутки.   
           И  сейчас  капитан  поймал  себя  на  мысли,  что  ему  весьма  любопытно  было  бы  посмотреть  на  этих  людей  через  месяц  или  год. Что  сделает  с  ними  лагерь? Он,  ни  минуты  не  колеблясь,  мог  держать  пари,  что  в  лагере  с  русскими  поимеют  хлопот.   
           -Покойничков  много? -  полюбопытствовал  унтерштурмфюрер.      
           -Сейчас  выяснится  окончательно. Думаю, каждый  десятый,  а  то  и  восьмой  становится  трупом.  Среди  евреев  показатель  выше. Особая  нация, а среди  них,  это обыч-ное  соотношение  при  переезде  в  новые  Палестины.  Они  много  волнуются  и  часто  хва-тают  инфаркт, -  пожимая  плечами  и  сдержано  улыбаясь, пояснил  капитан. Показной  скромностью  он   как  бы  подчеркивал  обыденность  работы. Комендант  не  стал  уточнять,  что  цифры  взяты  им  из  уст  ветеранов  команды.   
          -О,  капитан! Вам  бы  служить  в  лагере! -  польстил  эсэсовец. – За  такое  рвение  шеф  лагеря  быстренько  сообразил  бы  вам  погоны  майора. Жаль,  что  вы  не  в  службе  эссэс.   
           Колонну  построили  по  четыре  в  ряд  и  стали  считать  дотошно  и  неторопли-во. Трупы  товарищей  пленные  должны  были  проносить  стоя,  как  бы  живых. Палило  солнце,  сотни  ног  вздымали  пыль.  Она  садилась  на  потные  лица,  скрипела  на  зубах. Еды  сегодня  не  полагалось:  старый  хозяин  уже  не  заботился  о  них,  новый  же  еще  не  принял  под  опеку,  а  потому  не  имел  разнарядки  на  калькуляцию.   
           Когда  колону  пересчитали  и  доложили  начальству  по  эшелону,  за  дело  принялись  эсэсовцы  лагеря.   
           Капитан  и  унтерштурмфюрер  по-прежнему  стояли  рядом  на  взгорке. Лейте-нант, - с  которой  уже  сигаретой  в  зубах  и  с  парабеллумом  под  мышкой. Ему  нравилась  небрежность  в  позе,  по  сердцу - вид  истощенных  людей.  В  лагерях  он  служит  изрядно  и  потому  давно  не  смотрит  в  глаза  заключенным,  не  ищет  в  них  злобы  иль  равноду-шия. Они  для  него - стадо  животных. А  животные  не  могут  мыслить  и  выражать  чув-ства.  Их  удел -  работа.   
           С  такой  мыслью  он  повернулся  к  коменданту  поезда.    
           -Каково  стадо,  капитан! И  какая  жалость, -  с  показной  скорбью  вздохнул  эсэсовец  и  потупил  голубые  глаза. – Только  половина  из  них  своим  ходом  дойдет  до  лагеря.  Как  нерачительно  мы  обходимся  с  этим  товаром.  Пятую  часть  теряете  вы,  еще  что-то  мы,  а  в  итоге – почти  ничего  Великой  Германии!   
            -А  пространство,  хэрр  лейтенант?! Жизненное  пространство! -  принял  игру  комендант  поезда,  хитренько  щурясь  и  не  уклоняясь  от  возможной  подставы  эсэсовца. – Как  сказал  фюрер,  Германии  нужны  не  земли,  населенные  славянами,  а  бесконечные  пространства,  на  какие  мог  бы  простираться  великий  дух  нордической  расы. Хайль  Гитлер,  хэрр  лейтенант!   
          Эсэсовец  небрежно  вскинул  руку,  как  делал  это  в  киножурналах  фюрер.   
          -Везите  еще,  капитан,  такого  товара.  Надо,  чтобы  машина  не  останавлива-лась.   
           -Это  будет  зависеть  не  только  от  нас,  хэрр   унтерштурмфюрер. Дело  армии  -  добывать  нам  новых  пленников. Кстати,  каковы  последние  новости? Я  не  в  курсе.  Про-сто  некогда  забежать  и  послушать  приёмник. Чертовски  занят.  Мы  еще  не  взяли  в  плен  Сталина?    
          -Фюрер  и  солдаты  Великой  Германии  обратили  взор  на  Кавказ. Бакинская  нефть  и  далее  просторы  Индии,  этой  жемчужины  английской  короны, -  они  будут  нашими. Да!  Но  сначала  Россия,  Москва! Без  кубанского  хлеба,  без  грозненской  нефти  она  задохнется. Вот  увидите,  солдаты  фюрера  скоро  ступят  на  камни  главной  площади  Москвы!   
           Исходило  лето  сорок  второго  года  и  немцы  еще  не  научились  самостоя-тельно  думать  и  сравнивать. Удар  по  носу  под  Москвой  они  посчитали  за  обычный  щелчок,  какой  можно  получить  в  драке,  и  капитан  даже  не  покраснел  после, по-восточному  красочных,   словоблудий младшего  офицера фюрера,  не  потупил  глаз  и  не  усмехнулся  в  душе,  как  не  сплюнул  и  потом.  Он  всё  еще  верил,  как  верили  сотни  тысяч  и  миллионы  других,  в  непогрешимость  фюрера. Перевозчик  пленных  просто  не  знал,  что  непогрешимых  в  жизни  не  бывает.    
           Но  тут  доложили,  что  со  счетом  покончено:  одна  команда  сдала  пленных -  другая  получила. Подписали  бумаги,  козырнули  друг  другу  капитан  и лагерный  унтер-фюрер,  и  колонна  тронулась  вздымать  дорожную  пыль.
           Иван Гончаров  оказался  где-то  в  середине,  в  крайненй  шеренге,  рядом  с  пожилым,  обессиленным  человеком  в  обрывках  гимнастерки  на  щуплом  теле. Сосед  со-всем  плох  и  танкист  понимал,  что,  пожалуй,  не  добраться  тому  до  лагеря,  если  долго  придется  идти. Впрочем,  этого  он  не  знал  и  о  себе. Он,  как  и  все,  в  упадке  сил,  одо-левала  жажда,  хотелось    есть. К  тому,  поташнивало, по организму  ширилась  тупая  боль  и  чувство  усталости,  подступала  мысль  поискать  конец,  бросившись  ниц,  но  что-то  удерживало. Скорее, - надежда. Она  с  человеком  всегда.
           Иногда к  Гончарову  возвращалась  ясность  восприятия,  и  тогда  он  с  удивле-нием  и  содроганием  присматривался  к  жизни  в  колоне. О  бок  шли  конвоиры,  спокой-ные  и  незлые  солдаты  в  серых  и  пыльных  мундирах  с  закатаными  рукавами,  с  автома-тами  на  плечах  и  с  овчарками  в  поводу.    Для  них  провожать  пленных – занятие  при-вычное,  и  они  незлобливо,  без  всяких  чувств  на  лицах  пристреливали  упавших, пили  на  ходу  воду  из  фляжек,  спокойно  мочились  на  виду,  не  признавая  стыда. 
          «Скоты, -  отметил  себе  Гончаров. -  И  нас  опустить  хотят  до  положения  жи-вотных. Нас  равняют  с  собой»!   
           Невольно  хмыкнул.
           А  люди  в  колонне  выглядели  совсем  жалко,  да  прижалеть  нечем. Нет  у  не-го  ни  хлеба,  ни  воды, а  участие  словом  вряд  ли  сейчас  поможет. Правда,  Иван  знал  за  собой,  что  подумать  способен,  изложить  себе  мысль,  а  вот  сказать  её  дру-гим,…необучен. 
           И  как  скажешь?  Идут  усталые,  иные  раненые,  многие  уже  искалеченные  душевной  болью и бедою  люди. Бредут  в  одной  колонне, казалось  бы,  сильные  своей  массой,  общностью, а  все  идут  каждый  по  себе,  не  может  подсобить  сосед  соседу, - за  то  удар  приклада  или  пуля. Некоторые  уже  почти голые,  в  одних  подштаниках. То  ли  офицер  сбросил  верхнее,  чтобы  сразу  не  опознали  и  не  пристрелили  на  месте,  а  мо-жет,  среди  ночи  взяли,  тепленького  в  постели. Хотя,  вряд  ли. Тогда  фашисты,  на  ночь  глядя,  делали  перекур  в  стремлении  «нах  остен». Не  перли,  глаза  выпучив,  по  респуб-ликам,  а  ложились  поспать. 
           И  все  пленные  грязные,  небритые,  в  тряпье,  даже  себе  противные,  если  бы  глянули  со  стороны  на  своё  обличье.  Да  не  могут. Отупели,  изможденые,  да  и  не  то  сейчас  главное.   Надо  идти, передвигаться  к  лагерю.  Для  тех,  кто  хотел  выжить.   
          Шли  долго. Уже  солнце  склонилось  к  закату,  уже  поредела  колонна  почти  на  четверть,  а  конца  пути  не  видно.   
           Брели  по  асфальтовому  шоссе,  мимо  аккуратных  домиков  под  черепицей  в  придорожных  слободках  ли  хуторах,  вдоль  ухоженнных  сосновых  рощиц  и  исполосо-ванных  межами  крестьянских  полей.
             Гончаров  краем  сознания  сравнивал  свою  широкую  и  неоглядную  степь  со  здешними наделами,  на  каких  выращивали  капусту  и  брюкву,  прочую  зелень,  но  только  не  хлеб,  и  приходил  к  выводу  в  пользу  далекой  придонщины.
             «Эх,  ма,  красиво  живут  гансы,  а  за  богатствами  лезут  к  соседям»! -  отчего-то  подумалось  Ивану.
           Но  припекала  истома.  Давно  бы  привалу  быть,  шли  целый  день,  а  ко-манды  не  следовало. Гончаров  еле  тащил  ноги. Отупляющее  равнодушие  охватывало  все  больше  и  уже  все  равно,  что  рядом  и  позади,  закончались  бы  муки. Даже  голод  будто  отступил  иль  притупился,  но  зато  жажда,  нестерпемое  желание  глотка  воды  заставляли  лизать  сухие,  потресканые  губы  и  думать  о  колодце  за  спиной,  у  которого  остались  лежать  самые  нетерпеливые. Фашисты  их  пристрелили  за  нарушение  порядка.   
           Выбивался  из  сил  и  сосед  Гончарова. Уже  давно  полегли  под  ноги  многие  явно  сильнее  люди,  а  он…жил. Иван  видел,  чего  стоило  тому  заставлять  себя  двигать-ся,  но  подставить  ладонь,  подмогнуть  ему  удавалось  только  под  страхом…Сосед  споты-кался  все  чаще  и  чаще  и  однажды,  казалось,  совсем  упал…И  лишь  у  самой  земли  уда-лось  танкисту,  и  соседу  с  другой  руки,  поднять  того  на  ноги.   
           Свою  обреченность  он  понимал  и  вдруг  заговорил,  и  голос  его  едва  удава-лось  слышать.    
           -Не  корите  судьбу,  товарищи…Поздно.  Вам  остается  бороться…Сначала  за  жизнь,  затем - с  фашизмом. Мне  скоро  помирать. Нормальный  человек  не  может  врать  перед  смертью. Помните:  плен  ваш   и  мой -  глупый  случай. Старайтесь  выжить,  выжи-вая -  боритесь. Случится  помереть,  не  позволяйте  себе  уходить  из  жизни  глупо. Глотку  фашистам  грызите  зубами. Саботируйте,  добывайте  оружие. Придет  час,  оно  пригодит-ся…
           Он  посмотрел  на  Гончарова  чистым,  осмысленным  взглядом  серых  усталых  глаз  и  виновато  улыбнулся.   
            -Держись,  товарищ! – сказал  сосед  довольно  громко.   
           И  запел. Слабым,  немощным  голосом  замурлыкал  что-то,  что  Гончаров  сна-чала  принял  за  бессмысленный  бред  измученного  человека.  Но  вот  Иван,  в  том  бормо-тании  меж  всхлипывающих  вздохов,  различил  знакомый  мотив. Казалось,  и  слова  вот-вот  всплывут  в  памяти,  но…их  не  было. А  бормотанье  отвечало  теперешнему  состоя-нию  людей  в  колонне:   тоска  там  и  боль  утраченого,   почти  заунывный  траурный  вой, и  в  то  же  время  откуда-то  из  глубин  сознания  поднималась  необъяснимая,  но  большая  уверенность  в  огромной  своей  правоте.   
           И  тут  Гончаров  вспомнил  слова,  подхватил  про  себя  мотив  и  тоже  замур-лыкал:    

Ты конёк вороной,ты скачи,дорогой
Торопись,  на  родную  сторонку…

           Сосед  неожиданно  сдержал  шаг, повернул  худое  и  заросшее  щетиной  лицо  к  Ивану,  глубоко  вздохнул,  и  со  стоном  опустился  на  дорогу.   
           Танкист  растерялся. Он  не  успел  подхватить  его  и  только  сказал:   
           -Что  же  это, а?..    
           Растерянность  и  испуг  за  товарища  парализовали  его,  Гончарова  кто-то  толкнул, колонна  двигалась…Он  пошел  дальше  и  оглянулся. Следом  шли  незнакомые  люди.  Безмерно  усталые,  возможно,  шли  вслепую,  наступая  на  еще  живого  товарища,  не  ведая,  чего  творят,  не  могши  не  творить. Ивану казалось,  будто  слышит  хруст  лома-емых  костей  соседа,  он  хотел  крикнуть: «Что  же  вы,  гады?!..По  живому  ступаете,  будто  глину  месите»!…И  не  смог. Что-то  сдавило  глотку,  и  голос  застрял.   
           Потом  он  долго  и  с  содроганием,  как  в  самого  себя,  ждал  выстрела  в  кон-це  колонны.
            Замыкали  её  два    конвоира,  и  увидев  перед  собой  лежащего,  по  инструк-ции  стреляли,  не  проверяя  затем  результата.  Попал  и  ладно, а  нет, погодя  сдохнет.  За  ним  приедут,  отправят  на  удобрение.   
           Наконец  выстрел  прозвучал, жидкий  далекий  хлопок,  приглушенный  массой  людей,  и  Гончаров  вздрогнул,  невольно  сдержа  шаг.   
           -Иди,  иди,  -  сказал  кто-то  сзади  зло  и  хрипло,  и  тычком  подтолкнул  в  спину. – Пока  догонят,  многих  так,  как  скотину,  пустят  в  падеж.   
           Но  конец  пути  все  же  настал. Медленно,  при  свете  ослепительных  про-жекторов,  втянулась  колонна  на  лагерную  площадь  и  застыла  в  ожидании.
           Тут  же  увели  куда-то  польских  евреев,  остались  только бойцы  Красной  Ар-мии. Невидимые  за  светом  прожекторов,  уставились  на  них  рыла  пулемётов  на  вышках,  а  прямо  супротив,  метрах  в  десяти,  стояли  солдаты  охраны  лагеря  с  автоматами  напе-ревес.    
            Иван  Гончаров  оказался  в  первой  шеренге  перед  бульдожьими  глазами  охранников  и  ему  чудилось,  будто  он  самый  высокий  и  большой  среди  пленных  и  только  на  него  одного  глазеют  фашисты  с мордами  собак. И  он  старался  не  смотреть  на  них,  сжимался  и  втягивал  голову  в  плечи:   боялся  взбеситься  и,  рванув  на  груди  гимнастерку, с  криком  отчаяния  и  бессильного  буйного  зла,  броситься  на  автоматы  и  клыки  овчарок.
           Мысли  его  цеплялись  за   надежду  на  волшебное  избавление  от  плена,  он  тут  же  смеялся  над  собой, но  поделать  ничего  не  мог.   
           Боялся,  Гончаров  теперь  боялся  жизни,  и  как  живой,  не  хотел  смерти.   

______   4   ______

          Наконец  явилось  лагерное  начальство.  В  лучах  света  блестели  начищен-ные  сапоги  офицеров. Впереди  надменно  выступал  тщедушный  и  маленький  полковник. За-ложив  руки  с  хлыстом  за  спину,  прошел  ровно  до  середины  строя  и  остановился.
          Рядом,  подхалимски  изогнувшись  и,  как  кошка,  заглядывая  в  глаза,  зас-тыл  переводчик. Он  тоже  заключенный,  до  лагеря  прозябал  в  Париже  в  качестве  либераль-ного  белоэмигранта,  но  немцы,  как  радикалы,  терпеть  не  могли  мягкотелых  хлюпиков  и  определили  его  в  воспитательный  лагерь. До  мозга  костей  обожая  начальство,  он  и  здесь  не  мог  его  не  принимать  как  должное.
          Штандартенфюрер  нацепил  на  глаза  пенсне  с  простыми  стеклами,  (пенсне  носил  сам  рейхсфюрер  Гиммлер,  а  походить  на  него  почиталось  за  честь),  оглядел  квадраты  заключенных  и  стал  говорить. Голос  его  несильный,  фразы  короткие  и  отры-вистые,  бросая  слова,  он  смотрел  поверх  заключенных  в  черноту,  скрытую  прожекто-рами,  будто  в  аспидной  дали  черпал  незатейливые  мысли. Закончив  их  излагать,  он  взглянул  на  переводчика.   
          Тот  просеменил  ближе  к  заключенным,  разогнул  спину,  стал  выше  и  значи-тельней.   
          -Братцы  мои! – воскликнул  он  неожиданно  сильным  и  красивым  бари-тоном. –Только  что  вас  приветствовал  сам  господин  комендант  лагеря  пол-ковник Кох! Он  это  делает  не  всегда. Обычно прибывших  встречает  кто-нибудь  из  заместителей. Но  сегодня  захотелось  ему  взглянуть  на  вас. Что  поделаешь?  Таков  человек. Иногда  захочется  тако-го,  что  и  понять  другим  трудно. В  общем,  скажу  я,  повезло  вам. Господин  комендант  приветствует  вас  в  этом  трудовом  и  образцовом  лагере  Великой  Германии  и  предлага-ет  всем  гражданам  еврейской  национальности,  а  также  комиссарам,  комму-нистам,  большевикам  и  командирам  выйти  из  строя  и  стать  вон  там! – Переводчик  кинул  ла-дошку  в  пространство,  где  надлежало  ждать  дальнейшего,  названным  категориям  ново-прибывших.- Перечисленным  гражданам  полагается  особое  обхождение,  и  потому  про-чие  не  обессудьте. – Глашатай  осклабился  и  приложил  руку  к  груди. – Остальные  же  будут  отведены  на  санобработку  и  обеспечены  жильем  и  приличной  одеждой. Так  что  советую  не  мешкать,  а  то  у  хэрра  коменданта  нрав  крутой  и  время  не  терпит. Пора  и  на  покой.
           Закончив  вольный  перевод  приветствия  начальника  лагеря,  слуга  господ  об-лизал  губы,  пригладил  лысую  черепушку  и  щустро  обвел  глазками  массу  людей. Затем  надел  шапочку,  сшитую  из  того  же  материала,  что  и  костюм,  полосатый:  синий  с  бе-лым.  Опять  как-то  сжался,  уменьшился  ростом,  и  отступил  к  кучке  офицеров. И  опом-нившись,  сдернул  шапочку  и  просительно  улыбнулся  Коху.   
           На  площади  стояла  тишина. Даже  в  задних  рядах  слышно,  как  легонько  по-хлопывал  стеком   голенище  сапога   комендант.
           Он  посмотрел  на  часы,  повернулся  к  лагерфюреру. 
           - В  такой  большой  толпе  не  нашлось  ни  одного  еврея  и  большевика?   
            Иван  Гончаров  стоял  почти  напротив  коменданта. Он  понимал:  спрятать   глаза,  -  признать  вину  и  показать  страх.  А  трусов  расстреливают  в  первую  очередь. Потому  он  вцепился  взглядом  в  железный  крест  на  груди  полковника  и  страшился  моргнуть. Это  ведь  и  ему  приказано  выйти  из  строя  и  отдать  жизнь даром. Гончаров  не  хотел  такого.  Еще  недавно  он  предпочитал  смерть,  а  теперь  раздумал. Только  меняться!  Хотя  бы  баш  на  баш. Но  здесь  не  получится.  Значит  надо  подождать.    
          Комендант  же  принялся  сам  искать  евреев  и  командиров. Он  считал  себя  знатоком  в  таком  деле.  И  вот  штандартенфюрер  глазами  хорька  водит  по  лицам  плен-ных,  и  если  ему  кажется  в  каком-то  из  них  страх,  коротко  взмахивает  стеком. За  его  жестом  следят  исполнители,  читают  желания. Рывком   выдергивают  человека  их  ряда  и  отводят  прочь,  за  свет  верхних  фонарей.      
           Жара  усиливалась. Слепящие  лучи  прожекторов,  казалось,  накаляли  воздух  и,  как  от  солнечного  удара,  от  истощения  и  ран  опускались  наземь  люди. Подняться  им  не  суждено,  помощь  пресекалась стрельбой. Охранники  тут  же  набрасывались  на  павших  и  волокли  вон.      
           Но  неуютно-жарко  и  офицерам.  Они  в  мундирах  с  галстуками,  а  по  кален-дарю – конец  августа. Полковник  Кох  взглянул  на  небо,  скрытое смерчами  света, зало-мил  фуражку  и  послабил  галстук. Его  охватывало  раздражение,  подступала  усталость  и  иссякал  охотничий  азарт.  Ему  надоело  заглядывать  в  сотни  глаз, в  каких  он  хотел  уви-деть  страх  и  раболепие,  но видел  равнодушие,  а  то  и  ненависть. Ради  этого  разве, он  вышел  взглянуть  на  сей  человеческий  сброд?  Комендант  вдруг  усмехнулся  и  хмыкнул  с  презрительной  иронией. Ему  вдруг  вспомнились  слова  Гиммлера  на  каком-то  совеща-нии  о  нордическом  характере  немцев  и  человеческой  порядочности  вообще.
           «Как  это  он  выдал?…Ага…Каково,  спрашивал  рейхсфюрер,  видеть  пе-ред  собой  горы  трупов:  сто,  пятьсот,  тысячи  обезображенных…Выдержать  всё  это  и  сохра-нить  порядочность, -  вот  что  закаляло  характер!…Да, харак-тер!  И  порядочность!…Не  больше  и  не  меньше….Какой,  к  черту,  характер?! О  какой  порядочности  может  идти  речь,  когда  я  давно  чувствую  себя  мяс-ником?! Попробуй,  сохрани  чистые  руки,  копа-ясь  в  дерьме!  Как  можно  говорить  о  высоком  содержании  жизни  в  газовой  камере?  Но  он  хвастался,  заявляя… Я  ведь  почти  ежедневно  надеваю  маску  и  захожу  посмотреть  на  агонию  в  акции  уничтожения…Он  говорил,  восхищаясь  собой!  Ахинея,  позор,  галима-тья! И  мы  молчаливо  внимали  и  таким  образом  одобряли  его!…Ха!  Он  надевал  мас-ку!..А  вы,  рейхсфюрер,  без  маски  взгляните  в  глаза  этим,  в  общем-то,  хомо  сапиенсам. Постойте  на  моем  месте,  а  потом  выдумывайте  изречения,  оправдывая  огромную  мяс-ную  лавку…»
           Комендант  тряхнул  головой,  как  бы  освобождаясь  от  груза  неожидан-ных  мыслей,  и  тут  же  поежился  от  страха  за  них.
           «Что  это  я?…И  придет  же  в  голову  именно  здесь  и  сейчас  обдумывать  га-лиматью,  предназначенную  для  дневника. Впрочем,  такое  и  в  дневник  нельзя  запи-сать…Думать  нельзя!  К  черту! Надо  работать,  исполнять  приказ. Не  могу  же  я  отвечать  за  то,  что  в  сущности  делает  другой….Другие… Разве  я  убил  своими  руками  хотя  бы  мышь»?
          Вот  еще  глаза. И  опять  равнодушные: им  всё  заранее  известно. Что  есть  и  что  будет. Полковник  оглядел  человека  повнимательнее  и  удивился. Маленький  солда-тик,  почти  ребенок. Изорванная  гимнастерка,  повязанная  грязным  бинтом  рука,  сухое  желто-грязное  лицо. Но  в  нём  - напряжение! Значит,  равнодушие  напускное! Есть  в  сол-датике  решимость  противостоять  устроенному  миру! Ему  наплевать! В  страшную  эту  минуту  солдат  показывает,  как  глубоко  загнал  страх  в  сосуд  души  и  теперь  само  бес-страшие перед  комендантом! То,  чего  он,  штандартенфюрер  великой  Германии,  сломать,  уничтожить  не  может. Нет  у  него  на  то  ни  оружия,  ни  колдовства!
          Полковник  Кох  брезгливо  поджал  губы,  снял  фуражку,  платком  промокнул  лоб  и  махнул  между  тем  хлыстом. Жест  выражал  его  вывод  в  подспудном  диалоге  в споре  с  солдатиком:  комендант  протестовал,  был  уверен,  что  сила  сломает  солому. Но…эсэсовец  подскочил  к  парнишке  и  рванул  из  рядов. Кох  удивился,  рыжая  бровь  прыгнула  вверх, но,  перехватив  оторопелый  взгляд  охранника,  уже  решительно  махнул  стеком  в  сторону  накопителя  обреченных.    
          Иван  Гончаров  зажмурил  глаза. «Что  же  ты,  сволочь,  берешь  пацана?! Он  и  в  бою  если  был,  то  стрелял  наугад. Нет  на  нем  крови  отмщения, а  ты…»
           И  заскрипел  зубами, трудно  сглатывая  комок  подступивший  к  горлу,  сжал  до  онемения  кулаки. А  когда  распахнул  глаза, -  удивился. Комендант  стоял  в  группе  офицеров,  большим  платком  вытирал  лицо,    и  что-то  хмуро  выговаривал  лагерфюреру-штурмбанфюреру,  то  бишь  майору  и  политическо- му  руководителю,  комиссару  лагеря.
           Тут  же  резкий  лающий  голос  разорвал  тишину.
            - Юде  унд  большевики  цвай  шага  наперед!   
            Высокий  офицер  с  погоном  майора  СС,  оказывается,  мог  общаться  с  за-ключенными  без  переводчика. Он  вытащил  из  кобуры  пистолет  и  напра-вился  к  голове  колонны.
           -Юде  найн? -  спросил  угрожающим  тоном,  приближаясь  к  шеренгам. Остано-вился  у  края  каре  и  объявил: -  Комиссар  отчен  найн. Отчен  интере-сант.  Гут. Стреляй  нумер  фюнф!
            И  пошел  назад,  кивая  стволом  парабеллума  пленным  в  шеренге.
           -Айн,  цвай,  драй…фюнф!
           Прогремел  выстрел,  человек,  оказавшийся  пятым,  упал.
          И  снова:
           -Айн,  цвай…
            Через  равные  промежутки  раздавался  выстрел, падали  люди. Гончаров  при-щурился  и  внутренне  сжался. Палач  приближался…Нет,  даже  шагу  сту-пить  не  успеешь,  а  бросишься  перегрызть  глотку,  будешь  убит  раньше. Не  успеешь  хотя  бы  одного  за-хватить  в  судилище  Ада…Танкист  оказался  чет-вертым. Гестаповец  прошел  мимо  и  до-стиг  другого  края  колонны.  Прогремел  выстрел,  пленный  упал.    
           -Комиссар  унд  юде  найн?! – донеслось  оттуда  с  насмешливым  торжест-вом. – Гут.  Отчен  гут. Стреляйт  нумер  драй!      
          И  взмахнул  парабеллумом. 
          -Айн…    
          -Стой,  сволочь  фашистская! 
          Из  рядов  выбрался  коренастый,  но  широкий  в  плечах  человек. Седая  голова  перехвачена  грязным  обрывком  исподней  рубахи, рваная  тельняшка  туго  обтягивала  грудь. Моряк  вскинул  руку.    
           - Зачем  невиновных  стреляешь?! Меня  стреляй!  Я  рядовой  матрос,  но  комму-нист! -  гремел  сильный  голос. – Только  знай,  падаль  тевтонская! Всех  не  перебьешь,  русского  не  сломишь! Он  и  мертвый  страшен  будет,  а  живой…Живой   придет  к  тебе  на  хауз!  Придет  потребовать  долги!  И  тогда  держись,  мразь  мародёрская! Час  гибели  вашей  придет!  Трепещи,  сука  позор-ная! Возмездие  в  руках  России!…Ну,  ва  мху  я  по  колено! Стреляй!   
           Сбычив  шею,  сжав  кулаки,  он  шел  на  эсэсовца.    
            Тот  не  испугался,  не  удивился.  Чего  бояться  безоружного? Против  такого  с  парабеллумом  он  бог.  Офицер  улыбнулся  и  сказал: 
           -О,  сам  котель  умирайт!  Гут. 
            И  выстрелил. Майор  знал,  что  выглядит  эффектно  и  даже  красиво. Моряк  упал, - пуля  попала  в  сердце. 
            Немец  посмотрел  на  человека, уткнувшегося  половиной  лица  в  асфальт,  пе-ревел  взгляд  на  пленных,  угрюмо  держащих  глаза  долу, резко  обернулся  и  пошел  к  коменданту.    
            -Среди  них  нет  ни  одного  комиссара  и  еврея,  хэрр  полковник. Я  убежден.    
            Коменданту  спектакль  наскучил. Он  слушал  лагерфюрера,  смотрел  на  блеск  офицерских  сапог  и  поигрывал  стеком. Потом  поднял  лицо,  с  него  уже  сошло  раздра-жение.  Штандартенфюрер  усмехнулся.   
          -Многих  коммунистов  и  евреев  расстреляли  еще  в  пути. Но  здесь  их  еще  не  мало,  так  что  оставьте  убеждения  при  себе,  штурмбанфюрер…А  вот  отдохнуть  пора. В  отношении  этих,…  положимся  на  естественный  отбор.
           Пленных  оставили  стоять  до  утра  без  еды,  воды  и  отдыха. Упавших,  заклю-ченные  из  особой  команды,  крючьями  вытаскивали  на  площадь  и  складывали  рядами. Многие  были  живы:  кто  обессилел,  а  кто  потерял  сознание,  но  все  уже  числились  за  крематорием.    
          Когда  забрезжил  рассвет,  колонна  новоприбывших  поредела  еще  на  четверть. Скоро  потухли  звезды,   утренняя  заря  багровым  светом  облила  край  земли,  крыши  ба-раков  и  трубу  крематория,  и  этот  же  неприятный,  пугающий  цвет  лежал  на  перга-ментных  лицах  пленных.
          Взошло  солнце  и  зачало  день. Медленно  потянулось  время.
            Когда  пришел  их  час, на  аппельплац  снова  вышли  офицеры  во  главе  с  ла-герфюрером.   Тот  оглядел  ряды  колонны,  раздумчиво  пошлепал  хлыстом  по  голенищу  надраенного  сапога. И  сказал  с  улыбкой.   
            - Отчень  гут. Еще  цвай  круг  пробежка  и  отдыхайль!    
            Их  погнали  с  площади  на  булыжную  дорогу  и  заставили  бежать. Эсэсовцы  стояли  вдоль  пути  и  подгоняли отстающих хлыстами. Люди  падали,  иные  пытались  подняться,  но  десятки  ног  сбивали  их  вновь  и  вновь. Этих  теперь  не  пристреливали. После  их  соберут  заключенные  из  лагерного  «сервиса»  и  свезут  во  двор  крематория. 
           -Шнель!  Шнеллер,  руссишь  швайн! -  раздавались  крики  поощрения  к  дикой  церемонии  для  приема  новеньких  в  «трудовой  лагерь». 
             Еще  недавно  довольно  сильный  физически, Иван  Гончаров  выдыхался. Он  понимал – бежать  надо,  задержаться,  упасть  нельзя! Тут  же  затопчут  следом  бегущие,  им  некогда  переступать, они  не  видят  дороги,  они  ничего  не  видят,  почти  ничего! Только  довольные  рожи  эсэсовцев  несутся  навстречу  нескончаемой  чередой. Скалятся,  лыбятся,  хрюкают! 
            Сил  оставалось  немного. Вернее,  их  не  было!  Просто  что-то  еще  удержива-ло  и  толкало  вперед.  Но  это  что-то  должно  было  кончится  и  тогда…Он  уже  спотыкал-ся  и  еле  тащился  и  хлыст  подстегнул  его  раз  и  два…Третий  удар  мог  свалить.  И  ко-гда   отупляющее  равнодушие  готово  было  бросить  его  плашмя  на  соленый  и  мокрый  булыжник, их  остановили.   
            -Гут, - сказал  лагерфюрер. – Остался  сильный  рабочий  скот. 

_____   5   _____

            Их  задержали у  входа  на  площадь. Из  бараков  выбегали  заключенные  и  строились  в  колонны. Затем  они,  одна  за  другой, протопали  к  главным  воротам. Чугун-ная  решетка  распахнулась,  махнула  крыльями  и  закрылась,  поглотила  тысячи  полосатых  призраков. 
            Новички  остались  одни. Только  капо - надзиратель  из  заключенных  уголов-ников, поигрывая  куском  резинового  шланга,  прохаживался  вдоль  шеренг,  да  молча  и  мрачно  смотрели  из-под  насупленных  бровей  охранники.
            -Одни  ушли  чертям  за  ушами  чесать,  а  нас  поставят  на  откорм, - довольно  громко  определил  голос  из  середины  рядов,  и  скрытая  ирония  слов   благотворно  по-влияла  на  общее  настроение,  внесла  разрядку. Кто-то  невольно  всхлипнул,  задавливая  в  себе  ухмылку.
            Но  еще  кто-то  тут  же  игру  поддержал:   
            -Ага! Щас  предложат  сходить  в  баньку  и  отведать  пирогов.
            Но  получил  обратный  результат.  Все  тотчас  нахмурились,  вернулись  в  ре-альный  мир,  понимая,  что  самое  худшее  для  них  еще  не  началось. Всё,  что  было, – цветочки. 
           -Что  же  теперь?! -  воскликнул  молодой  голос,  в  каком  были  и  отчаяние  и  растерянность. – Долго  жилы  тянут.  Скорей  бы  кончали.   
            -Они  только  начали.  И  прикончат,  можешь  не  беспокоиться, -  пообещал  ему  сосед  Гончарова. – За   тем  и  притащили  сюда. До  шкелетности  доведут  и  в  чистилище  отправят.    
          -Молчать!  -  вдруг  заорал  полосатый  уголовник  и  вызверился,  издали  взмах-нул  отрезком  шланга,  внушительной  толщины. Такой  штукой потянет  вдоль  хребта,  нав-ряд  ли  встанешь. Сосед  пригнул  голову  и  прикусил  язык.
             -Чего  на  рожон  рано  лезешь? – укорил  Иван. – Он  дорого  не  возьмет,  когда  гладить  тем  предметом  примется.               
          Сосед  покосился. Гончаров  разглядел  злой  темный  глаз  и  огромный  нос  на  худущем  лице.
          «Жидовин, что  ли? Такой  нос  имеет,  а  фрицы  не  пристрелили.Или  провока-тор»? – подумалось  танкисту.   
           Но  тот  перебил  мысли  насмешкой.    
            -А  ты  им  задницы  полижи.  Лизоблюды  кругом  цветут  и  пахнут!      
            -Полижу, -  кивнул  Иван,  раздумчиво  усмехаясь. – Сапогом  у  копчика. Дай  срок.
            И тут  Гончаров  увидел,  что  сосед  совсем  молодой,  а хриплый  голос    при-бавлял  ему  годков. Тот  насмешливо  скривил  губы.    
             -Долгий  срок  долго  ждать.   
            -Так  теперь  времени  нам  отвалили!  До  самой  смерти! – усмешливо  обронил  Гончаров. –Авось  дождусь.   
             -Вот  тут  ты  прав, -  неожиданно  согласился  сосед  и  умолк,  вытянулся.  На  крыльцо  канцелярии  снова  выходили  эсэсовцы. – Ты  держись  возле  меня, -  прошептал  собеседник,  не  поворачивая  головы. – Без  напарника  пропадешь  сходу. Я  уже  не  первый  раз  по  лагерям  толкаюсь. Повидал  всякого.   
           Их  разбивали  на  группы. Офицер  ходил  меж  рядов  и,  тыкая  пальцем  в  грудь,  отбирал  нужный  материал:  самых  крепких  и  рослых  на  вид. Ткнул  и  в  него,  и  Гончарову  пришлось,  сожалеючи  оглянувшись,  выйти  из  колонны. Но  скоро  и  сосед  перекочевал  к  ним.  Он  тонковат  в  кости,  но  ростом  оказался  подходящим,  чтобы  по-полнить  недостающие  ряды  рабочей  силы.   
          Потом  они  стояли  и,  гадая,  ожидали   участи,  и  смотрели,  как  уводят  по  ба-ракам  остальных  товарищей  по  несчастью. Наконец  их  погрузили  в  машины  и  привез-ли  прямо  на  рабочее  место,  в  каменный  карьер.  Их  кажущаяся  сила   в  сюрприз  им  подкинула  каторжный  труд. Целый  день  таскали  камни. Их  так  и  не  покормили: в  пер-вый  день  не  полагалось  еды  новым,  списки  в  реестрах  заполнялись  с  вечера,  но  после  полудня  пошел  затяжной   дождь  и  пленники  напились  божьей  милости.   
          Они  держались  теперь  друг  друга:  Гончаров  Ванька  и  Володька  Прохиндей. Он  так  и  назвался,  когда  знакомились. Коротко  и  неожиданно  крепко  сжал  толстые  еще  ивановы  пальцы  и  буркнул,  смущаясь.    
            -Это  вроде  клички. Фамилия  есть  у  меня,  но  всё  одно  станут  звать  Прохиндеем. Знают  некоторые,  как  облупленного. Я  лагеря  по  второму  кругу  обхожу. Побегов  у  меня  куча,  а  почему  до  сих  пор  живой, не  знаю.
            И  невесело,  тоскливо  посмотрел  на  Гончарова  цыганскими  глазами. А  тан-кист  не  стал  проявлять  любопытства,  да  и  голод  мутил  рассудок,  от  воды  в  животе  только  колыхание  и  раздрай,  хотелось  лечь  и  умереть.   
            Обессиленные,  стояли  они,  прислонившись  к  каменным  стенам  карьера,  и  ни  теплые  струи,  ни  благодатная  прохлада  ниспосланного  дождя  не  могли  снять  состо-яния  близкого  к  обмороку.      
             Но  вот  сухой,  шелестящий  шум  падающей  воды  разом  стих,  и  они  увиде-ли,  как  быстро  удаляется  светлая,  блещущая  в  лучах  вспыхнувшего  солнца  стена  до-ждя. Синью  разлилось  омытое  небо,  запахло  сыростью  земли  и  мокрых  трав  над  карье-ром,  и  вдруг  почудился  аромат  парного  молока. Владимир  повел  носом  и  проглотил  слюну,  с  трудом  справляясь  с  кадыком.   
            -Молоко  фрицы  пьют…Ух!…    
            И  не  договорил,  медленно  согнулся  и  взял  в  руки  лом. Показался  капо-надзиратель,  спасавшийся  где-то  от  дождя.
            Гончаров  весь  вытянулся  навстречу, навострил  глаза,  как  бы  прицеливаясь  куда  ловчее  угодить,  и  крепче  сжимал  лом.   
            -Ты! -  зашипел  Володька,  закрывая  его  от  внимательных  глаз  капо.- И  мыс-лить  брось! Это  ж  не  фриц!…Да  мы  его  в  другое  время!…   
            -Не  фриц,  а  тоже  сволочь. Другого  раза  может  и  не  быть, -  процедил  Иван. – Подыхать,  так  с  музыкой  железа! Голодный,  в  другой  раз  лом  не  подниму.    
            -Оставь,  Ванька! Бля  буду,  вечером  покормят,  отведут  в  барак. Мы  еще  та-кого  фитиля  фрицам  вставим!…- продолжал  уговаривать  Прохиндей,  выдавливая  из  себя  улыбку  и  предлагая  её  надзирателю. Дабы  видел  тот,  что  разговор  у  них  задушевный  и  самый  невинный.    
            Капо,  подозрительно  косясь  на  ломы  в  их  руках,  взял  в  сторону  и  заорал  на  иных  хефтлингов-заключенных,  стал  раздавать  другим  удары  резиновой  шланги.      
            Вечером  их  втиснули  в  карантинный барак,  выдали  полосатую  спецовку  и  брюквенной  похлебки  с  куском  ссохшихся  отрубей  с  опилками. Тут  называли  такое  эр-зац-хлебом.   
            Прохиндей,  застолбив  место  на  нарах,  куда-то  пропал  ненадолго,  и  скоро  явился  с  бумажным  пакетом. Извлек,  разложил  перед  Гончаровым  богатство:  испечен-ные  в  золе  картофелины  и  кусочек  хлеба  с  настоящим  маргарином.   
           -Кого  ограбил?  -  удивился  Иван. – Шустро  управился!
            Прохиндей  ткнул  себя  пальцем  в  грудь  с  зеленым  треугольником  уголовни-ка,  загадочно  ухмыльнулся.   
            -Устроился  в  вертухаи? - Танкист  брезгливо  поморщился,  но  еду  стал  делить  надвое.       
            Володька  взглянул  с  удивлением,  но  сплюнул  со  злом. И  объяснил,  что  сам  себя  устроил  в  уголовники. Люди  помогли  избавиться  от  красного  треугольника,  снаб-дили  нужным. И  насчет  жратвы  станет  лучше,  и  вообще,  фрицы  относятся  к  ним  тер-пимее  и  редко  награждают  ударом  хлыста. И  это  дело  надо  хорошенько  обмозговать,  потому  что  главное  в  их  положении  не  сразу  сдохнуть,  а  обождать  покуда  придут  наши. Не  вечно  же  гансам  гулять  по  России,  придет  час,  спровадят  их  до  родимого  фатерлянда.    
           -Ванечка! Дорогой  мой  напарник! – нагнувшись,  шептал  в  ухо  проныра,  при-хлопывая  танкиста  по  плечу. -  Жить  везде  можно  при  своих  интересах,  надо  только  суметь  приспособиться. Ну,  вот  ты  мог  не  попасть  в  плен?  Мог.  Пулю  в  лоб -  и  вся  недолга! А  вот  пошел  сюда,  на  немецкий  харч, понадеялся  на  что-то. Жить-то  охота!  И  даром  отдать  её нету  резона… Вот  и  я  рискнул…    
            Прохиндей  говорил,  излагал  кредо,  а  Гончаров  поглощал  шамовку  и  думал,  что  как  раз  он  и  не  мог  избежать  плена.  Взяли  его  без  сознания,  в  глубокой  контузии. И  потом  сколько  ни  просил  пули,  зажимали  её  фрицы. А  что  сейчас  живет,  так  наде-ется,  верно,  дожить  до  минутки,  когда  сможет  с  фашистами  посчитаться. 
           «Да  и  сбежать  попытаться  стоит. Вот  же  ты,  приятель  невольный,  убегал,  если  не  трепал  языком  и  не  служишь  подсадной  уткой  у  тутошних  умельцев  размно-жать  фашизм. Не  может  быть,  чтобы  человек  не  удрал  из  неволи!  Кто  хочет  свободы, - всегда  найдет  к  ней  дорогу».    
            Когда  изжевал  продукты,  Иван  вдруг  сказал: 
            -Всё  правильно  говоришь,  Прохиндей,  а  все  же  нечестно  так  жить. Ну,  я  знаю,  что  ты  за  фрукт,  а  другие?…Одни  помогать  станут,  другие  презирать,  как  фа-шистского  прихвостня…Не  по  совести.
            И  отвернулся,  как  бы  отмежевался,  ушел  в  себя.    
          А  Прохиндей  вскочил  с  нар  и  шлепнул  шапкой  по  матрацу.   
            -Ты  так,  да?! Жрать  добытую  позором  еду  можешь,  это  подходит  тебе. Но  жить  хочешь  по  правде!  А  так  не  бывает! Тут  уголовник  политическому  не  камрад! И  чистеньким  не  проживешь. А  вот  идеи  свои  сберечь  сможешь. Но  я - не  ты!  У  меня  не  голова,  а  пузо  идейное. Сытое  пузо,  значит,  перебился  день,  а  завтра  будет  видно.  Но  на  день  я  ближе  к  цели  порвать  когда-то  гансам  глотку!  Понял?!  Это  мои  идеи! Да  ты  не  морщься,  и  ты  такой. Забыл,  как  надзирателя  хотел  ломиком  приголубить? На  само-убийство  шел  из-за  жратвы. Слова,  одни  слова!  Бороться,  бить  гадов!  А  кто  бить  их  будет  в  лагере? Вот  и  бил  бы  их  в  армии.  Какого  рожна  приплелся  сюда  бить  их…языком? 
            Прохиндей  выговорился,  опять  сплюнул,  нахлобучил  шапочку,  и  ушел.   
            Вернулся  перед  отбоем.  Кругом  все  спали,  но  Ивану  мысли  не  давали  по-коя. Прохиндей  тихонько пристроился  подле,  достал  из  пазухи  кусочек  хлеба  с  салом  на  клочке  бумаги. От  Володьки  разило  сивухой,  шапчонка  сидела  набекрень,  придавала  вид  лихой  и  на  всё  готовый. И  только  в  глазах   держал  растерянность  и  вину. 
            -Слышь,  Ванюшка!  Ты  не  сердись,  лады? – попросил  он  сиплым  шепотом. –Я  не  хотел  обидеть.   
            И  потихоньку  придвигал  танкисту  еду. Странно  ли,  но  сейчас  Прохиндей  не  понимал  себя. Другой  на  его  месте  давно  бы  начихал  на  такого  напарника,  а  мо-жет,  того  хуже,  сдал  бы  эсэсовцам  за  кусок  эрзаца,  а  он  чувствовал  какую-то  непонят-ную  вину  и  задабривал,  доставая  настоящую  еду  для  приятеля. И  Володька  пытался  найти  ту  вину,  чтоб  выразить  словами,  уяснить  себе,  и  не  мог. В  голове  кружился  беспорядок.   
            -Возьми.  Я  выиграл  в  картишки  у  одного  капо. Вот  живут,  черти! – вырва-лось  у  него  не  то  с  восхищенной  завистью,  не  то  с  потаенной  злостью. По  голосу  не  понял  Гончаров.   
            Но  еду  принял  в  ладошку  и  остерег: 
             -Смотри, прищучат  они  тебя. Не  вязался  бы  с  ними.  Сегодня  в  картишки  с  ними  перебрасываешься,  а  завтра  гробить  политических  призовут. А  там  и  на  службу  к  ним  пристроишься. Вить  как  сказано?  Стоит  птичке  коготком  увязнуть, -  пропала  птич-ка. – Он  посмотрел  на  еду  и  боялся  куснуть.  Пока  она  есть,  глаз  видит -  надежда  на  что-то  живет.  А  стоит  умять…Он  голоден,  чертовски  голоден  и,  может,  через  то  не  мог  уснуть  до  сих  пор. Иван  проглотил  набежавшую  слюну  и  спросил: - Сам-то  ел? 
           -Ага.  Я  нажрался  у  них. Большая  халява  была! -  торопливо  ответил  Володь-ка,  отводя  глаза. В  лагере,  кроме  фашистов,  мало  кто  чувствовал  себя  сытым. – Ты  ешь,  я  тебе  расстарался. – Он  усмехнулся  как-то  одной  стороной  лица  и  усмешка  была  не  живая  и  страшная. – Болтаю  я,  а  ты  молчишь. Я  вот  прикидывал:  почему  молчишь  и  что  думаешь  над  моими  словами? И  берет  меня  оторопь. Верно,  собачьей  жизней  живу. И  все  зеленые  такой  житухой  перебиваются. Боятся  смерти,  фрицам  задницы  лижут  и  все  за-ради  какой-то  неясной  надежды  дожить  до  дня  чудесного  избавления.  Но  чудеса  разве  бывают?   
            -А  красные  мрут  как  мухи, - сказал  Гончаров. – Мы  только  один  день  в  ла-гере,  а  я  уже  наперед  знаю,  что  будет. Простым  пленным  заключенным  окольным  пу-тем  лишнего  куска  не  достать. Значит,  что?  Смерть  от  истощения. И  стреляли  нас  по  дороге  сюда,  стреляли  на  площади,  и  будут  стрелять  всюду. Выходит,  опять  смерть  гу-ляет  рядом. Так  что,  не  надо  завидовать  политическим,  потому  что  волшебных  чудес  не  бывает. Тут  ты  прав. Чудеса  делает  человек. 
            -Вечером  фрицы  зеленого  пристрелили. Банку  консервов  стебнул,  а  его  прихватили. Так  он  рвал  на  пупу  рубаху,  землю  жрал  и  сапоги  языком  мусолил, всё  просил  милости  пожить, а  фрицы  смеялись. Не  заставляли  зеленого  скоморошничать,  сам  на  колени  падал  и  слезу  пускал,  как  из  крантика. И  что?  Пристрелил  фриц  нару-шителя.  Похохотал  и  убил.  Воровать  у  своих  нельзя! - Выдохнул  Прохиндей. И  поник, стянул  с  головы  шапку  и  уронил  руку  на  нары. – А  вы  легко  умираете, - продолжал  он  задумчиво. – Будто  фрицев  не  видите,  к  смерти  привыкли  и  ждете  её.    
            -Дурак, - сказал  Гончаров  и  не  стал  объяснять,  почему.   
            И  стал  укладываться  на  тюфяке. Под  бок  тут  же  пристроился  Володька, дол-гий  ростом,  он  как-то  сжался,  свернулся  клубочком,  приник,  как  нашкодивший  маль-чишка,  и  мгновенно  уснул.
           В  бараке  жара,  громко  вскрикнул  кто-то  во  сне, о  чем-то  забормотал  себе  под  выдающийся  нос  Прохиндей,  и  где-то  в  стене  пел  свою  бесконечно  грустную  пес-ню  сверчок.   

____   6   ____

           Через  несколько  дней,  определив  им  статус  рабочей  скотины,  новых  зэков  перевели  из  основного  лагеря   в  филиал  неподалёку,  и  поселили  в  общий  барак. Боль-ные  и  ослабевшие  отошли  в  мир  иной,  испустив  души через  трубу  крематория  и,  по-вкалывав  напоследок  на  фрицев,  а  остальных  снова  пересчитали,  пересортировали,  по-делили  на  политических  и  уголовников,  коих,  правда,  оказалось  мало.  Да  и  тех  при-бавляли  по  пути  следования  к  лагерю  на  малых  остановках  в  куцых  странах  Прибал-тики  и  Польши.    
          Они  остановились  почти  тут  же  возле  двери,  с  яркого  света  не  привыкшие  к  темени,  подслеповато  всматривались  в  вонючий  карболкой  мрак.   
           В  проходе  стоял  стол, наскоро  сбитый  из  неструганных  досок,  скрипучий  и  шаткий. Сидящие  за  ним  на  лавках  люди  с  интересом  смотрели  на  новеньких.   
            -Это  что,  с  последнего  этапа? -  спросил  кто-то  гугнивым  голосом  и  хмык-нул  уничижительно,  со  злорадством.  И  добавил: -  Многовато  осталось  кости  таскать.
             Прохиндей,  прижимая  к  груди  тощий  мешок  с  пожитками, приблизился  к  столу.    
             -А  что,  мужики?! Жить  можно  здесь, - сказал  своим,  оглядывая  тесный  ба-рак,  клетушки-комнатушки  без  переборок,  где  спали  заключенные,  и  лампочку  над  го-ловой,  тусклую  и  неумытую. – Пахнет  что-то  не  русским  духом,  но  будем  мириться.  Не  Метрополь  все  же! - Он  покрутил  носом  и  осклабился. – Ну-к,  придвинься,  я  сяду. -  Это  уже  к  крайнему  за  столом  лагер-нику. Когда-то  тот  был  мужчиной  гигантом,  но  теперь  усох   до  шкелетности:  кожа  да  кости. И  огромные  глаза  на  сухом  черепе. Он  повернул  на  них  курносый  нос  и  всхохотнул:   
           -Веселый,  видать,  парень  заявился,  ядрен  корень! Такого  в  хитрый  домик  за-гребут  в  первый  день! 
           Прохиндей  пригляделся  к  его  треугольнику  на  груди  и  заржал  вместе  со  всеми.   
            -Да  тут,  я  гляжу,  все  свои! -  И,  прошедши,  сел  к  столу,  сдвинув  немного  курносого,  достал  из  кармана  тряпицу,  вытер  нос. – Так  что,  напрасно  ждете:  кина  не  будет,  тапёр  свинку  приобрёл. Иди  сюда, Ванюшка! Тут  хлопцы  высшей  марки:   в  огне  горят  и  в  окияне  тонут! 
           - Хо-хо!  А  ты  в  огне  не  возгоришься  пламенем?! В  тебе  жиру  недостаток?! – возликовал  курносый  и  хлопнул  себе  по  ляжкам. – Тебя,  значица,  крематория  не  возь-мёт!?    
           -Не-а, -  сказал  невозмутимо  Прохиндей,  показывая  два  желтых  зуба. – Я  за-говоренный  от  порчи  и  всякого  сглаза! 
           Оппонент  его  сморщил  нос  и  смахнул  ухмылку  превосходства. И  тихо  про-цедил:   
            -То-то,  гляжу  я,  у  тебя  во  рту  заговор  блестит  золотом. С  такими  зубами,  парень,  туда  первых  и  волокут. Новичок  в  лагере?      
            -В  этом  лагере  новичок.  В  России  насмотрелся  лагерей,  и здесь  не  первый.  Зуб  - что?  Отдам  за  пару  пустяков,  но  чтоб  остался  я  довольный.   
            Володька  Прохиндей  закрыл  рот  и  сник. Верно  заметил  лагерник.  Нос  у  него  приметный,  а  приметина  во  рту  у  него  особая  и  дорогая.  И  как  это  он  до  сих  пор  оставался  живёхонек,  не  хлопнули  его  фашисты?!  Проморгали. Рассказывали,  у  них  есть  специальная  команда,  что  сбором  золота  занималась  и  учёт  ведёт  среди живых  еще  заключенных. Такой  товар  для  них  особой  важности,  и  кто  знает,  сколько  дней  оста-лось  ему  ходить  в  живых,  и  какой  день  станет  последним?
          Только  сейчас по-настоящему  испугался  Володька.  Всякий  день  раньше  зави-сел  от  капризов  планиды,  а  он  о  том  не  задумывался  и  как-то  чихал  на  последствия. И,  значит,  везло  ему,  если  фашисты  не  заприметили  его  фиксы  и  не  занесли  в  реестр. И  он  тут  же  положил  себе  от  зубов  избавиться,  и  если  что,  поменять  на  жратву.
          Он  подвинулся,  сдвинул  еще  соседей  и  дал  сесть  Гончарову,  а  сам  занялся  мешочком.  Извлёк  нитки  с  иголкой  и  принялся  штопать  куртку. С  утра  хотел  зашить  дыру  на  рукаве,  да  всё  недосуг.  Теперь  вот  время,  а  то  фашисты  взыщут  за  неопрят-ный  вид. За  него  спрос  большой, и чаще  всего,  не  удар  хлыстом,  а  пистолетный  вы-стрел. Прохиндей  работал  и  слушал,  кто  и  что  говорит.
          Но  тут  вскричал  заключенный,  дежурный  по  блоку:
          -Внимание!    
          Все  вскочили  и  сдернули  шапки.  Вошел  блокфюрер  Фарош.   
          Гончаров  со  всеми  вместе  встал  по  стойке  «смирно»,  лихо  сорвал  с  головы  шапку  и  хлопнул  ею  по  бедру. Он  уже  успел  поднатореть  во  внутреннем  распорядке  лагеря. Тут  только  неуклонное  соблюдение  орднунга  оставляло  надежду  немного  про-жить. Сегодня,  и,  может  быть,  завтра. 
          Блокфюрер - мадьяр,  но  страшнее  не  было  эсэсовца. Впрочем,  замечено  во  многих  случаях:  рабы  услаждают  владык  зверскими  выходками.  Фарош  слыл  мастером  на  выдумки  в  развлечениях,  и  даже  у  привыкших  к  изуверствам  его  заединщикам,  иной  раз  стыла  в  жилах кровь от  омерзения.  И  многие  женщины  из  лагерного  борделя,  после  его  посещений,  бросались  на  проволоку  под  электротоком. Там  мучения  конча-лись  быстро.
            Блокфюрер  остановился  возле  стола  и  подкрутил  черные  усики. Его  темные  глаза  пробежались  по  лицам  новеньких,  метнулись  по  блоку.  Поскрипывая  щегольски  чищеными  сапогами,  прошелся  вдоль  клеток  с  людьми  на  нарах,  заглядывал  в  лица  спящих. Проходя  к  дальней  стене, походя,  дал  тычка  богослову-французу  и  записал  но-мера  двух  русских. К  этой  нации  большевизма  он  испытывал  необъяснимую  злость.
            Пошел  обратно  и  дописал  еще  трех  заключенных  с  литерой России. У  Фа-роша  своя  система  отбора  людей  в  хитрый,  как  называли  его,  домик  для  перемещения  на  газ. Блок  стоял  на  отшибе,  но  довольно  близко  к  трубе  крематория. Обреченных  за-талкивали  в  строение  и  довольно  грубо  приглашали  раздеться  и  пройти  в  кафельный  зал  для  принятия  душа. Заключенные  ведали,  куда  и  зачем  идут,  и  чаще  всего  шли  равнодушно-покорными,  готовыми  на  печальный  исход. После  многих  страданий  боль-шинству  такой  конец  считался  избавлением  от  мук. Предсмертных  бунтов  здесь  не  помнили,  их  не  было.    
           «Из  ада -  в  чистилище»! – с  ухмылкой  замечал  себе  заведующий  блоком,  ко-гда  случалось  ему  посмотреть  в  окошко,  где,  вдыхая  газ,  корчились  в  агонии  предста-вители  побежденных  народов.
            Фарош  никогда  не  гадал  по  номерам,  как  делали  другие, не  выбирал  тех,  кто  мог  завтра,  а  то  и  сегодня  помереть  сам. Он  обладал  памятью  крепкой  и  злой. Взгляд  ненависти  какого-либо  заключенного  уже  обрекал  на  смерть. Но  блокфюрер  не  торопился  с  расплатой,  в  записной  книжке  существовал  порядок,  и  приговоренный  за-писывался  на  очередной  день. Шар-фюрер  ощупывал  хефтлингов  цепким  взглядом  и  от  него  никто  не  мог  укрыться. Он  видел,  что  заключенный  совсем  отощал,  другой  болен  и  строит  бодрость,  но  мадьяр  записывал  здорового,  оставляя  истощенного  погибать  естественным  чередом. Фарош  не  мог  позволить  себе  помиловать  обреченного  даже  за  баснословно-дорогой  выкуп. Болезненное  тщеславие  не  позволяло. Десяток  тысяч  марок  он  охотно  бы  поменял  на  «Железный  крест»,  а  миллион  на  звание  группенфюрера. Деньги  у  него,  и  довольно  значительные,  были,  но  знал  он  и  то,  что  подняться  по  иерархической  лестнице  гестапо,  ему,  человеку  другой  национальности,  оставалось  только  мечтать. Ко  всем  врожденным,  а  затем  и  приобретенным  порокам,  он  не  мог  добавить  восприимчивости  к  лести. Если  кто-либо  случайно  или  нарочито  обмолвливал-ся  и  называл  его  вместо  (унтер-фельфебеля) шарфюрера  (лейтенантом) унтерштурмфюре-ром, или,  того  хуже,  (капитаном) гауптштурмфюрером,  Фарош  выходил  из  себя,  зеленел  и  разносил  заключенного  в  пух  и  прах,  и  записывал  номер  в  книжицу-поминальник. Он  считал  для  себя  то  величайшим  оскорблением,  насмешкой  над  тайным  желанием  подняться  на  вершину  желаний.
            Мадьяр  вернулся  к  двери,  постоял  у  порога,  над  чем-то  раздумывая, взгля-нул  на  табунок  новоприбывших  возле  стола. Но  это  свежий  метериал,  с  ним  еще  успе-ет  познакомиться  поближе,  потому хлопнул  стеком  по  голенищу  и  вышел. 
           -У, сука  в  мундире! Засадить  бы  в  жирный  зад  красную гвоздику!   Погоди,  наступит  час  и  будет  гвоздик  в  гузне! -  прошипел  в  след  ему  Прохиндей  и  подался  искать  места  на  нарах,  где  потемней.   
            Иван  Гончаров  остался  сидеть  у  стола. И  тут  к  ним  выбрался  из  ближней  клетушки  еще  один  заключенный,  верно,  одолеваемый  любопытством. Стал  возле  стол-ба, что  подпирал  кровлю,  распахнул  беззубую  пасть. Тотчас,  сидящие  за  столом  заторо-пились  удалиться,  по  одному,  по  двое   растворились  в  глубине  барака. Остались  но-венькие  да  курносый  скелетный  детина. Но  и  он  покосился  на  подошедшего  испугано-злым  взглядом  и  буркнул:
          - Ладно,  пора  на  спокой  идти. -  И  сгинул  в  темени  клетушек.   
          Лагерник, худой  и  старый, пустыми  глазами  смотрел  на  Гончарова. Вернулся  Прохиндей,  ухватился  за  пожитки  в  «сидорке», кивнул  напарнику.   
         -Пойдем. Сыскал  местечко. – И  остальной  братии  пленных  указал  рукой  на  край  барака. –Там  есть  места,  братцы. Идите. – Затем  взглянул  на  старика  и  хмыкнул: - А  это  что  за  хмырь?    
          Танкист  промолчал:  спрошено  из  простого  любопытства. Старик,  видать,  местная  знаменитость,  с  какой  знаться  не  хотят. Сбежали  все. А  тот,  вытянув  индюши-ную  шею,  не  мигая,  смотрел  то  на  номер  Прохиндея,  то  на  его  золотые  фиксы.
          -Ты  что,  шизик?! – спросил  обеспокоенный  Володька. Он  покрутил  пальцем  у  виска  и  невольно  отодвинулся  от  незнакомца.  А  по  лицу   скользнула  судорога  испуга.
          -Не  трогай  его. Наверное,  точно  тихопомешаный, - сказал  Иван Гончаров. – Как  он  явился,  все  старожилы  смылись  с  глаз. Пойдем  на  отдых.  Пора  спать.   
          Прохиндей  расслабился,  и  в  душе  посмеялся  над  собственным  страхом. Что  он  может  сделать,  этот  старый  скелет?
           Но  подступил  к  старику  ближе  и  потрогал  на  его  груди  треугольник.  При-шлось  напрячь  зрение,  чтоб  различить  цвет. Фиолетового  цвета  лоскутик  с  литерой  «Р»  указывал  на  национальность   поляка  и  на  служителя  культа.   
          -Поляк, -  определил  Владимир. – И  к  тому  ихний  поп.  Ксендз.   
          -Уходите  от  него,  -  громко  прошептал  кто-то  из  темноты  ближних  нар. –Этот  тип  пишет  Фарошу  наши  номера. Они  ему  язык  вырвали,  а  он  хочет  жить  и  пи-шет  закладные! 
          -Фарош  за  него  шкуру  снимет  с  живых,  если  тронете, - заметил  другой  го-лос. 
          Гончаров  подхватил  свой  мешочек  и  двинул  в  глубь  барака.  Прохиндей  остался  подле  старика. Что-то  удержало,  и  он  взял  поляка  за  ворот  куртки  и,  подтянув  к  себе, дыхнул  в  лицо. Думая,  что  старик  еще  и  глухой,  громко  спросил:
          -Ну,  вся  кровь, это  правда?! У  тебя  нет  языка? 
          Старик  быстро  закивал  и  распахнул  впалый  рот. А  там  сиротская  пустота. Устройства  естества,  чтобы  жевать  и  глотать  брюкву  отсутствовали, - только  жижечку  хлебать. 
            -Ты  помогаешь  убивать  людей?! -  с  подступающим  бешенством  вопросил  Владимир. – Чтобы  не  мучились?   
            Поляк  засветился  глазами. Его  правильно  поняли! Но  в  голосе  визави  было  еще  что-то,  и  он  обеспокоился  и  впился  глазами  в  номер  Прохиндея. Запоминал  его.   
           Прохиндей  сжал  ворот  туже,  перехватив  двумя  руками.
          -Но  ты,  старая  и  безмозглая  кляча,  забираешь  у  людей  надежду! Ты  понима-ешь?!  Пся  крёв!    
          Пожилой  лагерник  издал  звук  блеяния  барана  и  высохшей,  слабой  рукой  за-брал  володькину  кисть  руки,  пытаясь  освободиться. Смотрел  безумными  глазами  и  тряс-ся  от  приступившего  страха… Его  душили!
          -Ну  да,  ты  торопишься, -  насмешливо  процедил  Прохиндей. – Тебе  выспаться  надо,  чтоб  память  не  подвела.   
          Для  многих  общение  новенького  со  «злым  гением»  барака  становилось  лю-бопытным. Поляк  трепетал  от  страха  не  перед  Фарошем,  а  перед  простым  лагерником! На  это  стоило  посмотреть,  хотелось  узнать  результат. Быть  ли  завтра  и  новенькому  в  кремо,  или  страх  парализует  доносчика? Только  бы  не  помешал  блокфюрер,  не  явился  бы  из  роскошного  будуара. Люди  свесили  головы  с  верхних  нар,  смотрели,  слушали  и  ждали. 
          Противостояние  стало  уже  томительным, когда  поляк  вдруг  осознал: кто  он,  и  где  случилось  рандеву. Он  вдруг  выпрямился  и  слабо  толкнул  Прохиндея. Он  требо-вал  себе  свободы! И  Володька  увидел,  что  в  глаза  его  уже  нет  страха,  а  сухие  губки  поляка  сложились  в  злорадненькую  улыбку. Он  уже  твердо  знал,  что  здесь,  в  лагере,  только  смерть  имеет  высшую  власть,  а  над  нею  стоят  наци. И  он  им  помощник. 
          И  все  увидели  эту  улыбку  и  по  блоку  прошелестел  вздох  огорчения.
          А  Прохиндей,  услышав  этот  массовый  пессимизм,  растерялся  и  невольно  попустил  куртку  служителя  культа. Тот  поторопился  отступить,  повернул  лицо  к  любо-пытствующим,  улыбка  все  больше  расплывалась  по  пергаменту  кожи,  тронула  гнойные  веки  и  восковый  лоб. Старик  пригладил  на  груди  курточку, что-то  проблеял  и,  разма-хивая  руками,  подался  к  выходу,  стуча  плахами  лагерных  штиблет.   
          -Стой,  сволочь! – почти  закричал  Прохиндей,  бросаясь  следом, забывая  всё. Мысль  сидела  одна:  остановить  доносчика. Иначе – смерть! 
          Старик  пропал  в  дальней  мгле  барачного  прохода, Володька  пробежался  не-сколько  шагов,  но  тут  чьи-то  цепкие  руки  схватили  его  на  бегу,  кто-то  чем-то  ударил  и  Прохиндей  упал. Уже  лежачего, его  пригладили  по  голове  деревянной  обувкой, Вла-димир,  ожидая  новых  ударов,  прикрыл  темя  пальцами  и  закричал:
           -За  что?!  Я  же  гада  хотел  решить! Гада!   
           -А  завтра  за  него  решат  нас, -  ответил  кто-то  рассудочно,  прилагая  к  нему  тумак. – Брысь  на  нары!    
           Шарфюрер  Фарош  сидел  в  лагерной  дежурке,  зайдя  туда  чуток  пообщаться  с  камрадами  по  ремеслу.  Кроме  дежурного  офицера,  тут  коротали  гурьбой  время  многие  фюреры  бараков. Как  могли  развлекались. Втихаря  пили  шнапс,  попозже,  к  утру  убира-лись  в  потаенные  места  перекинуться  в  картишки. Ночная  жизнь  их  давила  скукой. 
           Теперь  же  они  слушали  байки,  когда  кто-то  вспоминал  интересное  из  бата-лий  на  фронте,  если  случалось  там  побывать,  или  в  постели,  без  чего  обойтись  не  можно,  прихлебывали  кофе  и  строили  планы,  правда,  каждый  себе  втихую.   
          Дежурный  лейтенант,  прихватив  в  напарники  унтер-офицера,  решил  прогу-ляться  по  территории.  То  ли  звезды  досчитывать,  то  ли  нюхать  запах  крематория,  ра-ботающего  без  перекуров,  то  ли  посетить  бордель.
          Обслуга  такому  исходу  обрадовалась,  кто-то  извлек  из  кармана  квадратную  фляжку  с  выпивкой,  еще  кто-то  достал  другую,  появилась  еще,  и  их  пустили  по  кругу.  Под  шнапс  рождались  интересные  планы,  всплывали  неплохие  мысли,  и  вообще,  ста-новилось   как-то  уютней.
          Когда  пропустили  по  несколько  глотков,  толстый  унтершарфюрер Блюхер, на  правах  старшего,  принялся  расповедывать  историю  о  счастливом начале  карьеры,  когда  его  направили  в  лагерь,  а  не  на  фронт. А  всё  из-за  случайной  фразы  на  призывном  пункте,  где  он  заверял  слушателей,  что  на  врага  не  обязательно  тратить  снаряды  и  пу-ли,  а  можно  просто  душить  руками  или  газом. Проходящий  мимо  офицер  в  форме  эсэс  остановился,  повесил  на  губы  усмешку  и  даже  потрепал  Блюхера  по  плечу.  И  записал  фамилию  в  блокнот. 
          -Счастье  надо  ловить  за  хвост,  камарады!  -  самодовольно  объявил  унтер. – Конечно,  на  фронте  можно  быстро  продвинуться  и  даже  заслужить  Железный  крест,  но,  согласитесь,  наша  служба  тоже  трудная.  Правда,  ордена  здесь  заслужить…
           В  это  время  ввалился  в  дежурку  припоздавший  фюрер  из  соседнего  барака,  увидев  Фароша,  ухмыльнулся.
          -Я  должен  тебя  расстроить, Дьери. Возле  твоего  хозяйства  валяется  немой  по-ляк.  Совершенно  дохлый! Умер,  исполняя  долг!    
          -Бедняга,  -  проронил  шарфюрер, - он  торопился  принести  мне  несколько  но-меров  охотников  понюхать  газ.
          -Но  при  нем  бумаг  не  было, -  удивился,  принёсший  новость.   
          -И  не  должно  быть. Немой  поляк  имел  отличную  память. У  меня  он  записы-вал  номера  носителей  зла  и  золота,  а  взамен  получал  улыбку  и  надежду  прожить  еще  несколько  дней.   
           -Теперь, Фарош,  тебе  станет  труднее  выявлять  любителей  понюхать  газ,  -  осклабился  кто-то  из  блокфюреров.   
           -Не  труднее,  чем  стрелять  их  на  передовой,  как  верно  заметил  хэрр  Блюхер. Лишь  бы  вовремя  приходили  на  станцию  эшелоны  с   дерьмом  для  обработки.   
           Когда  Прохидней,  побитый  и  разбитый  душевно,  всхлипывая  от  обиды  на  людей  и  бессильной  ярости,  с  подступающим  ужасом  перед  завтрашним  днем,  добрался  до  облюбованного  места,  Гончаров  уже  спал. Владимир  забрался  на  верх  и,  упав  на  тюфяк,  прихватил  голову  в  ладони. Он  растерялся  и  мысли  рассыпались.  Надо  и  можно  было  что-то  придумывать,  у  него  были  знакомцы  среди  уголовников  и  они  снова  мог-ли,  хотя  бы  за  его  фиксы,  что-то  придумать,  опять  сменить  номер,  но…  страх  парали-зовал  и  он  поставил  на  себе  крест. Устал  бороться  за  выживание. Надоело – лучше  смерть,  как  избавление  от  мук.   
           Спал  ли  не  спал,  а  дремал,  но  когда  ранним  утром  их  подняли  и  выгнали  на  поверку,  его  почему-то  не  вызвали  вместе  с  другими,  не  повели  к  «хитрому»  до-мику. Володька  не  удивился,  но  и  не  поверил  во  вдруг  привалившую  удачу,  принял  её  за  отсрочку.
           Но  когда  колонну  выгнали  за  ворота  лагеря  и  она  потянулась  к  месту  ра-боты,  по  рядам  пробежался  слушок:  старый  ксендз  этой  ночью,  наконец-то,  издох.    
           И  тогда  Прохиндей  почувствовал,  как  мелко-мелко  задрожали  на  лице  его  жилки,  и  улыбка  сама,  помимо  желания,  растянула  губы. Но,  чуток  расслабившись,  он  едва  не  простился  с  удачей. Сказалась  бессонная  ночь,  напряжение  нервов  и  он  вдруг  заснул  на  ходу  и  стал  вываливаться  из  строя. Уже  замахнулся  охранник  прикладом,  но  кто-то  дернул  Володьку  назад,  втащил  в  колонну  и  принял удар  вохра  на  себя.

____   7   ____

            Их  бригаду  посылали  на  железнодорожную  станцию  разгружать  кирпич. Его  затем  перекладывали  на  машины  и  отвозили  на  объекты. Но  грузовики  не  могли подъе-хать  к  вагонам, стройматериал  приходилось  таскать  метров  за  двести,  мимо  пакгаузов  и  вдоль  длинного  забора,  разгородившего  станционный  двор.
          В  одном  месте,  в  сплошном  деревянном  однообразии   забора,  имелся  обшир-ный  пролом.  Откуда  и  почему  он  взялся,  Гончарову -  до  места  фюрера  в  сортире,  но  глаза  туда  сами  тянулись  позырить,  когда  проходил  мимо. Всё  казалось  ему,  что  по  ту  сторону,  под  брезентом  в  гурту  обреталась  свекла  или  брюква. А  это -  жратва!   
          Бывший  танкист  являл  собой  уже  почти  доходягу,  носил  два-три  кирпича,  да  и  те  водили  его  из  стороны  на  сторону  и  едва  не  валили  с  ног. Хефтлинги  (заклю-ченные)  ходили  негустой  цепочкой,  медленно  передвигались  от  кирпичных  штабелей,  мимо  капо  и  двух  охранников  до  автомашины,  возле  которой  покуривали  водитель  и  солдат  ограждения.      
            Капо  иногда  доходил  до  середины  их  дороги  и  возвращался,  он  над  ними  старший,  но  такой  же  заключенный,  только  не  политический. Общаться  с  немцами  он  тоже  мог  свободно,  как  и  всякий  пленник,  через  зуботычину  или  пендель  от   охраны.   
           Потому  Иван  сначала  изучил  поведение  капо,  сделав  несколько  ходок  и,  отмечая  места  его  нахождения.  И  выходило,  что  надзиратель  никогда  не  приближался  близко  к  дыре  в  заборе,  а,  возможно, не  подозревал  о  ней. Конечно,  туда  можно  юрк-нуть  и  спрятаться  в  попытке  убежать  из  лагеря,  но  Гончаров  думал  о  жратве.   
           В  очередном  мучительно-медленном  шествии  мимо  пролома  Иван даже  по-тянул  носом,  и  ему  показалось, – учуял  он  приторно-сладкий  запах  подсыхающих  ово-щей. А  глаза  выхватили  картинку:  из-под  брезента  выкатилась  не  малая  свекла  и  толь-ко  ждет,  чтобы  вонзили  в  неё  зубы!   
          Голод  еще  пуще  распалял  воображение,  толкал  на  пагубный  поступок,  велел  на  рассудок  плюнуть  и  нырнуть  в  скважину. Всего-то  с  десяток  метров  до  заманчивых  буртов!  Схватить  хоть  немного,  а  на  худой  конец,  съесть  там  же,  хоть  чуть  насытиться  на  время,  а  тогда  уж  и…умереть  не  жалко.
          Ум  помрачался.   
          Он  хотел  посоветоваться  с  Прохиндеем,  но  не  получалось.  Тот  ходил  впере-ди  на  несколько  человек,  а  обогнать  их  для  разговора  с  Владимиром  сил  не  имелось.    
          Скоро,  Гончаров  заметил,   другие  заключенные  стали  тоже проявлять  интерес  к  пролому,  придерживать  подле  шаги  и  заглядывать,  даже  пригибаясь,  когда  кто  следо-вал  порожним. И  Иван  убоялся,  что  кто-то  упредит  его  и  слазит  неудачно.  Надзиратель  прихватит  за  непотребным  делом,  а  тогда  уж,  жалей  не  жалей,  а  пропадет  жратва.   
          Возвращаясь  с  пустыми  руками,  танкист  окинул  взглядом  цепочку.  Дорога  закруглялась  и  другого  конца  не  видно,  как  не  было  в  прозоре  и  охраны  с  надзирате-лем.  Гончаров  пригнулся  и  довольно  удачно,  не  зацепившись,  скользнул  в  дыру,  и  что-то  дало  ему  силы  и  он  в  несколько  прыжков  достиг  бурта  и  откинул  брезентовый  край. И  ахнул!…То  была  брюква  нового  урожая  и… она  тонко  пахла  теплой  землей.   
           Жадными  и скрюченными  уже  от  негожей  работы пальцами,  он  схватил  од-ну  и, быстро  обтерев  о  куртку,  запустил  в  брюкву  еще  крепкие,  но  уже  больные  зубы.  Вместе  с  болью  слабеющих  десен  почувствовал  водянистую  сладость  и  всё  в  нём  про-пало:  страх  перед  пулей,  виселицей  или  смертью  в  газовой  камере. Он  не  оторвался  от  брюквы  пока  не  прикончил.  И  съел  еще  одну  и  еще. Затем  оглянулся  на  пролом  в  за-боре  и  враз  оробел  при  здравой  мысли. А  вдруг  пробудет  лишнюю  минуту,  капо  хва-тится  и  кинется  искать?!    
          Торопливо  заправив  полы  куртки  в  штаны, Иван  впихнул  за  пазуху  несколь-ко  брюкв. Теперь  он  не  жадничал,  понимая, -  всё  не  унести  за  один  раз,  а  дорогу  уже  знает.  Следом  придут  другие,  но  ему  надо  доставить  несколько  овощей  до  лаза  и  там  оставить.  Прохиндею  и  камрадам  в  подарок.   
          Возвращаясь, Иван  мог  бы  выглянуть  и  осмотреться,  но  это  не  пришло  в  го-лову. Он  враз  сделался  глупым  от  случайной  ухмылки  Фортуны!   
          Гончаров  выложил  за  пролом  одну   за   другой  добытую  жратву,  и,  осторож-но,  задом  выбрался  наружу. Затем  глаза  стрельнули  вдоль  забора,  поискали  охранников  и  капо. Но  по-прежнему  понуро  брели  заключенные – и  только. Довольная  ухмылка  тро-нула  его  сухие  губы, улыбка  человека,  обдурившего  судьбу.
         И, оглядываясь  назад,  на  машины,  замер,  будто  пришпиленный.
         Надзиратель  стоял  позади  него,  заложив  руки  за  спину,  как  когда-то  привык  на  вольной  жизни,  и  поигрывал  дубинкой. Капо  смотрел  на  танкиста  с  какой-то  идиот-ской  веселостью  и  любопытством. И,  пожалуй,  с  брез-гливостью  к  подонку,  которому  в  пору  сдыхать,  а   он  осмелился  воровать.
          Так  прочитал  его  мысли  пленник.
           Он  не  вздрогнул,  хотя  перетрусил  изрядно. Медленно, будто  против  воли,  вытянул  руки  по  швам  и  произнес  глупость: 
           -Вот,  брюквы  набрал…С  вашего  позволения, хэрр  капо.  -  Конечно,  в  его  положении  было  бы  идиотизмом,  трястись  и  вымаливать  жизнь,  зная,  что  её  не  оста-вят.   
           Капо  качнулся  с  каблуков  на  носки. В  лагере  он  недавно, здешний  орднунг  усвоил,  а  потому  реалиям  жизни   отвечать мог только  однозначно. И  Гончаров  на  вся-кий  случай  отстранился,  ступил  шаг  назад.   
           Но  надзиратель  не  ударил. Иван  видел  зеленый  треугольник  на  цивильном,  почти  новом  и  франтоватом  светлом  пиджаке,  но  над  треугольником  не  было  литеры,  обозначающей  национальность. Капо  был  немцем.  Только  они  не  помечались  особо,  имея  лишь  номер  и  знак  статуса:  политик, служитель  культа  или  вор. Понимая  это,  Гончаров  приготовился  к  возможной  пакости. 
          -Я  разрешил? – не  удивился  капо  на  глупость Ивана  и  довольно  улыбнулся. Будто  предвидел  такой  ответ  и  радовался  собственной  прозорливости. – Вот  чего  не  ожидал  от  себя! Потакать  русской  свинье.   
           Пожалуй,  за  десяток  лет  фашизма,  почти  всех  немцев  успели  выпестовать  в  духе  презрения  к  униженным  и  побежденным. И  этот  бывший  домушник  тоже  свысока  смотрел  на  голодного  человека. 
          А Гончаров  только  сейчас  понял,  что  попал  глупо  и  окончательно. И  непро-стительно  теперь  чего-то  просить  и  надеяться. Уже  злясь  на  себя  и  обстоятельства,  от-чаявшись,  сказал:   
         -Я  сам  себе  позволил,…хэрр  капо. – Облизал  пересохшие  губы,  повел  взгляд  на  сторону. Пленные  всё  понимали,  но  не  смели  остановиться. Надежда  на  чудо  сдер-живала  от  произвольных  поступков  и  они,  потупившись,  шли  и  шли  мимо. Они  не  могли  помочь  Алексею,  и  он  это  знал.  И  добавил: - Знаешь,  хэрр  капо,  жрать  захоте-лось  страшно.  Вот  и  решил  перед  смертью…поесть  от  пуза.   
         Танкист  говорил  по-русски,  но  надзиратель,  видимо,  уяснил  суть  слов.  И  спросил,  хотя  видел  по  треугольнику  и  литере,  кто  перед  ним.   
         -Ты  русский? 
           Гончаров  молча  кивнул.   
           -Отнеси  всё  назад,  положи  на  место.  Можешь  одну  съесть. Живо,  марш!
           Иван  подавил  вздох,  попятился  и  нырнул  в  дыру.  Как  во  сне  добрался  до  бурта  и  высыпал  брюквы. Есть  уже  не  хотелось:  напротив,  рот  полнился  сладкой,  тош-нотворной   слюной.   
          -Гут, - сказал  надзиратель,  когда  танкист  выбрался  наружу. – Я  запишу  твой  номер. 
           «Валяй,  -  согласился  Иван. – И  что  дальше?  Восемь  бед – один  ответ?  Так  я  даже  в  морду  тебе  приложиться  как  следует  не  сумею. Силенки  вышли  погулять».
            И  он  снова  глупо  улыбнулся,  догадываясь  о  дальнейшем.   
            Сегодня  вечером  капо  отведет  его  к  канцелярии,  потом  отправят  куда-либо  еще,  где  прикажут  раздеться  и  подвергнуться  санобработке, - принять  в  душегубке  пор-цию  газа  и  переместиться  в  крематорий.  Он  не  знал  точно,  как  всё  будет  происходить  в  деталях.  О  них  ведали  только  прошедшие  через  те  процедуры  и  ушедшие   в  ад.  А  из  преисподней  в  мир  обычный  телефонной  связи  нет.   
         А  может  статься,  его  просто  пристрелит  какой-нибудь  немец,  и  тогда  смерть  наступит  мгновенно  и  не  надо  будет  думать,  и  готовиться  к  ней. Гончаров,  вдохнов-ленный  этой  мыслью,  даже  оборотился  и  поискал  глазами  трубу  крематория. Но  она  за  горизонтом  пока  что,  труба - в  лагере.   
          Капо  записал  его  номер  и  спрятал  записную  книжку.   
          - Восемьнадцать  триста  пятьдесят  четыре,  можешь  идти  работать, - сказал  он  и  флегматично  пожал  плечами. – До  вечера  день  твой.
           И  странно,  опять  не  огрел  дубинкой,  как  того  ожидал  Гончаров,  а  повер-нулся  и  пошел  своей  дорогой,  грузно  ступая  и  косолапо  выворачивая  ступни  во  внутрь. 
           В  этот  день  Иван  уже  не  жил. Нет,  он  дышал  и  двигался,  но  не  мыслил. Даже  естественные  нужды  отправлял  механически,  а  голода  не  чувствовал вообще. За-клинило  систему  понятий!   
           Хотя  вечером  привычно  хлебал  баланду  и  не  воротил  нос  от запахов  и  при-торной  сладости. Прохиндей  давно  вылизал  свою  миску  и  его,  когда  Иван  ему  сдвинул  свою,  а  Гончаров  равнодушно  разглядывал  людей  вокруг  и  вещи. 
           И  вдруг,  будто  по  волшебству,  явились  мысли,  холодные  и  спокойные. Он  отметил  себе,  что  уже  через  несколько  часов  его  не  будет,  но  всё  останется  как  есть.  Без  него! Жизнь  заведенная  будет  существовать  завтра  и  потом,  а  что-то  и  всегда,  а  его  уничтожат  как  вещь  бесполезную  или  вредную.
          «Что  же  выходит? Я  не  нужен  этой  земле,  товарищи  мои  завтра  или  чуть  позже  тоже  будут  уничтожены,  а  эти  сволочи,  в  которых  и  человеческого  всего-то,  разве  что  ноги  и  руки  да  голова,  останутся  жить? Где  же  справедливость  и  есть  ли  возмездие?…Нет,  нельзя  идти  спокойно,  как  скотина  на  убой. И  если  каждый  убитый  здесь,  только  в  концлагерях,  хотя  бы  одному  фашисту  перегрыз  глотку, их  не  было  бы  уже  ни  одного! Ни  единого  гада!  И  я  не  уйду  из  жизни  просто  так.  Один  мучитель  составит  мне  компанию.  Пускай  разделит  участь,  а  заодно  послужит  примером  для  других», - решил  Иван  Гончаров. 
          И  заговорчески  подмигнул  Прохиндею. Тот  вылупил  глаза.
          - Откис?! То-то,   а  то  лампаду  себе  готовил.  Держись,  я  схожу  до  ребят,  что-то  придумаем,  может  быть. Фрицы  на  деньги  падкие,  а  денег  мы  поискаем!
           И  Прохиндей  пропал  и  долго  не  был,  но  заявился  пустой,  с  постным  ли-цом  и  без  обеих  фикс.
           -Ребята  обещали  помозговать, я  за  работу  заплатил, -  сообщил  он,  взобрав-шись  на  верхние  нары. И  добавил  с  кислой  иронией:  – Будем  ждать,  пока  ждалка  не  отсохнет.   
          По  проходу  шел  ростовский  вор  Жора  Арутюнц,  по  прозвищу  Веселый  Жо-рик.  Он  и  вправду  почти  всегда  лыбился,  показывая  полный  рот  зубов  из  нержавейки. Неунывающий  человек  и  фартовый  вор-домушник.  За  десятилетнюю  деятельность  Жора  имел  всего  один  привод  в  милицию  и  отсидку  в  четыре  года. Ему  везло,  он  был  хи-тер  и  смел.
          Но  фашисты  посадили  его  сразу.  Они  пригласили  его  в  комендатуру  и  предложили  вступить  в  полицию. Наивные  любители  орднунга! Они  не  знали,  что  если  Жора  отсидел  немного  лет  в  тюрьме, то  это  вовсе  не  означает,  что  против  власти  он  заимел  зуб. Естественно, Веселый  Жорик  отказался. Он  вор  и  вовсе  не  имеет  опыта  ад-министратора,  а  тем  более,  городового. Последних  он  презирал  понаслышке,  а  от  ми-лиции  делал  ноги.
         А  экспортеры  свободы  от  заведенных  порядков  оказались  настолько  мсти-тельны,  что  когда  Жора  категорически  подтвердил  отказ  от  чести  носить  повязку  по-лицая  и  мордовать  честной  народ,  избили  мастера-домушника  и  вывезли  в  Германию,  в  трудовой  лагерь.   
          Здесь  Жора  улыбался  реже  ибо  поводов  находилось  мало.  Вернее,  их  не  бы-ло  совсем. И  он  стал  улыбаться  назло.  Жора  Арутюнц  раньше  потому  и  был  вором,  что  не  хотел  вкалывать  физически. Так  мог  ли  он  работать  здесь?! И  хотя  сначала  он  носил  треугольник  политического,  по  иронии  судьбы,  но  за  взятку,  ему  сделали  долж-ность  бригадира.
          Бугор  из  него  получился  хороший.  И  начальству  угождал,  когда  ошивалось  рядышком:  орал  вычурно  и  грозно,  а  бас  его  сравнивали  с  левитановским.  Махал  ду-биной  и  даже  прикладывался,  но  боли  не  доставлял.  И  помалкивал,  что-то  насвистывая  себе  под  сурдинку  из  одесского  под  тонкий  нос,  когда  вблизи  не  было  фрицев.   
          Теперь  он  куда-то  торопился,  и,  пробираясь  по  проходу,  извинялся  и  пока-зывал  блеск  зубов. 
          -Пардон,  камарад! Мусью,  посторонись. Убери  свою  лапку,  вонючий  макарон-ник,  когда  Жора  спешит. – Последнее  относилось  к  итальянцу  из  уголовников.   
           Прохиндей  свесил  голову  вниз.
           - Жора. Будь  любезен,  взгляни  на  бочата  и  скажи  сколько  натикало. 
           -Тридцать  пять  десятого,  синьор  помидор, -  галантно  уронил  Веселый Жорик,  взглянув  на  луковицу  от  Буре. –Но  интересно!  Зачем  тебе  время?! Разве  ты  не  знаешь,  что  каждый  час  в  этом образцовом  лагере  приближает  нас  к  неестественному  концу,  но  на  радость  фюрерам?! 
           -Ха!  А  ты  находишь  время  скалить  зубы! –ответил  Прохиндей.
           Жора  задержался  возле  и  снял  шапочку-полосатку,  обнажив  черную  голову,  на  которой  даже  стрижка  лесенкой  варварских  брадобреев  смотрелась  как  вызов  здеш-ней  моде.   
           -Володя, -  сказал  он,  с  горечью  улыбаясь. – Я  сам  знаю,  что  веду  неприлич-ный  образ  жизни.  Но  что  сказать,  если  папа  делал  меня,  верно,  в  бурную  ночь? Он   много  пережил  и  знал,  и  мог  предвидеть,  что  ждет  меня  впереди,  а  потому  проклял  в  зачатии. Он догадывался,  что  его  Жорика  гансы  отвезут  в  трижды  неприятный  фатер-лянд  и  заставят  рыдать  по  Ростову-папе  и  по  старой  торговке  рыбой,  что  стояла  всегда  в  длинном  ряду  на  Сенном  рынке,  и  которая  приходилась  мне  мамой! Он  знал,  что  его  родный  сынок  будет  по  ночам  рыдать  в  платочек  в  этом  вонючем  лагере, Володя!  И  как  сказку,  вспоминать  милиционера  гражданина  Потрохова! Милиционер  горел  на  ра-боте  и  мог  бежать  за  мной,  как  гончая  собачка,  он  верил  в  хорошую  жизнь,  как  боец  старой  закалки  и  первый  маршал,  и  очень  любил  калёные  семечки. А  еще  он  был  справедлив,  Володя!  А  в  жизни  это  главное. Не  было  случая,  чтобы  он  просто  так  взял  на  улице  фармазона  или  шпингалета  и  оторвал  его  от  забот  про  кусок  хлеба! Но  я  те-бя  уверяю,  и  он  не  смог  бы  помочь  нам.  Кто  так  устроил  жизнь,  Володя?  Я  спраши-ваю,  хотя  этого  никто  не  знает.
          Прохиндей  промолчал,  пожимая  плечами,  слушая  вора  без  охоты,  озабочен-ный  другим.   
           -Да  нет,  ты  не  верь,  я  как  всегда,  прибрехиваю  для  баланса  в  разговоре. Мы  сами  строим  эту  паскудную  жизнь. Лично  ты  и  лично  я,  и  многие,  и  все  осталь-ные  на  земле. Молчим  и  сопим  в  дырочки,  а  кто-то  умело  направляет  нас  в  ненужную  сторону. Сами  строим,  Володя,  и  без  веры  даже  в  бога! Правда,  мать  моя  часто  молила  о  ниспослании  полегчания  в  жизни  и  благодати  божьей,  но  так  ничего и  не  получила. Впрочем,  как  всегда  прибрехал! Вместо  благодати  матушка  моя  получила  пулю  в  живот  от  фрица,  когда  врезала  ему  леща  по  морде,  когда  тот  вздумал  приставать  с  арийской  лаской. Или  пуля  и  есть  та  божья  благодать?!  Отмучилась  маманя  и  улетела  в  рай?  Ты  не  слушаешь  меня.  Почему?   
           -Да  незадачка  у  нас  случилась,  Жора,  и  я  думаю,  как  помочь  товарищу,  а  ничего  путного  придумать  не  могу…Пустая  башка.  А  за  ним  вот-вот  придут. В  хитрый  домик  капо  определил  моего  дружка,  а  тебе  земляка. Он  тоже  почти  из  Ростова,  тан-кист! 
           -Земеля?!…  Земеле  хочется  помочь! Но  вот  хреновина,  камрад. Ему  не  помо-жет  сейчас  даже  сам  господь  бог,  Володя. Нужно  время  поискать  покойничка  и  поме-нять  номера.  А  время  бегит,  Володя! Время  тикает! Так  что,  только  сам  земеля  теперь  поможет  себе.
          -Номер,  Жора!  Как  я  про  него  забыл! Ну-ка,  пошастаем  по  баракам!  Найдем  трупик,  Жора! Если  бы  ты  знал,  Жора,  сколько  у  меня  на  примете  тех  трупиков! Луч-шие  доносчики  лагерфюрера  и  гестапо! Самые  отборные  сволочи  давно  ждут  минуты  для  перехода  в  то  состояние! Не  будем  тянуть  время! – с  чувством  зашептал  ему  в  ухо  Володька,  прихлопывая  по  широкой  и  худой  спине. – Ты  молоток,  Жора! Наполеон!  Архимед!  Орденоносец!  Ты  даже  выше,  Жора!   
           -Хорош,  Володя. Не  надо  пыли. И  не  надо  ходить  по  малинам.  Номер  нужен  из  здешней  хибары  призретых! Понимаешь?!   
           Прохиндей  вздохнул.   
           -Эх,  кабы  до  утра  подождать  можно! У  меня куча  самых  лучших  номеров  собралась  бы! 
           -Ты  опять  поехал  не  туда,  Володя! Земляку  нужен  простенький  номер,  без  особых  заслуг  перед  фюрером.  Иначе  расколют  сразу.  Моего  земелю  могут  вызвать  по  радио  и  завтра.  Но,  скорее  всего,  за  ним  придет  капо.  Они  всегда  торопятся  порадо-вать  начальство. Так  поспешим  и  мы.  У  нас  еще  полчаса  времени!          
_____   8  _____

            До  отбоя  хефтлингам  разрешалось  побыть  на  воздухе  возле  блока. В  группы  не  сбиваться,  а  только  поодиночке:  стоять  ли  в  раздумчивости  или,  прижавшись  к  стене,  коротать  время  сидя.
            Гончаров  вышел  наружу,  уселся,  спиной  придавил  барак. Решил  ждать  уча-сти  здесь.   
            Проходили  мимо  охранники,  всякие  вертухаи,  шастали  всяких  мастей  уго-ловники,  мимо  прошествовал  шарфюрер  Фарош. Но  странно,  Иван отдыхал  у  барака  один,  и  никто  не  затронул, не  наградил  от  скуки  затрещиной,  хотя  наци  часто  тем  за-бавлялись. Будто  знали  его  планиду  и  хотели  усугубить  равнодушием  его  жгучую  боль. 
           Вечер,  вернее,  ночь  уже,  была  тиха  и  тепла. Ветерок  тянул  с  далекой  Бал-тики  невнятные  запахи, на  небе  горели  далёкие  звезды,  и  чему-то  ехидненько  улыба-лась  ущербная  луна. Скорее  всего,  она  посмеивалась  над  заключенными,  слабыми,  без-защитными  и  трусливыми,  запрятанными  в  этот  губительно-грешный  лагерь,  и  над  охраной  смеялись,  обслугой  и  людьми  нордической  расы,  над  их  потугами  в  борьбе  за  жалкую  жизнь  при  броских  позументах.
          Ведь  настоящая  жизнь,  большая  и  полная  гневного  смысла,  шла  далеко  от-сюда. Там  хомо  сапиенсы  думали  не  о  желании  прокоптить  небо.  Одержимые  благой  мыслью,  они  сражались  со  злом  в  надежде  приблизить  время,  когда  земля,  населенная  ими,  будет  очищена  от  скверны  войны.
           Задачка,  в  общем-то,  почти  невыполнимая,  без  войны  не  прибавишь  боль-шого  богатства,  но…люди  старались  искоренить  жлобство  у  подобных  себе.   
           Иван  не  заметил,  когда  пришел  капо  и  остановился  возле. Увидев  его,  тан-кист  поднялся.  В  неясном  свете  фонарей,  всмотрелся  в   лицо  надзирателя,  чисто  вы-бритое  и  спокойное,  тихонько  вздохнул. Гончаров  вдруг  понял,  что  все  часы  ожидал  чуда,  а  оно  не  явилось. Тогда  он  махнул  ладонью  и  проронил:   
           -Веди,  хэрр  немец,  чего  уж  там.   
           Он  прикидывал  их  дорогу  к  хитрому  домику  и  строил  предположения,  но  обреченность  все  же  стала  сдавливать  ему  горло,  напоминать,  что  к  мысли  о  смерти  привыкнуть  можно,  а  вот  к   самому  исходу - нельзя.   
           Надзиратель  достал  пачку  сигарет,  взял  себе,  подумал  и  предложил  Гонча-рову.
           -Кури.   
           Иван  затянулся  жгучим  и  горьким  дымом. Тут  же  все  поплыло  перед  глаза-ми,  полетели  в  них  белые  и  красные  снега,  подступила  к  горлу  тошнота,  схватила  слабость  и  стала  шатать. Он  тут  же  с  остервенением  швырнул  сигарету  и  затоптал.
           И  остановил  себя  мыслью:
           «Вот  только  этого  не  надо,  Ванька!  Слабости  и  страха! Сейчас  нужны  силы.  На  последний  путь. -  И  вдруг  осенённо  добавил: - И  чтоб  не  одному - туда»!
          А  надзирателю  сказал: 
           -Веди!
           Капо  посмотрел  на  него  и  качнул  головой под  кепи. Затем  показал  на  небо,  обвел  рукой  свод  и  ухмыльнулся.   
           -Зачем  торопишься?  Так  хорошо  жить.  Полюбуйся. 
           Гончаров  встретил  его  усмешливые  глаза  и  смежил  свои. Вот  и  этот  блю-ститель  порядка  на  земле,  хотя  и  за проволокой  сам,  а  хочет  унизить,  показать  власть. Сам  же  втайне  трясется  за  свою  драгоценную  шкуру  и  готов  выслужиться  всяким  спо-собом,  но  доказать,  что  его  жизнь  нужнее  любой другой. Его  цель - протянуть время,  прожить  еще  несколько  лет. Даже  здесь,  в  лагере.   
           «Сволочь  и  трус! – сказал  в  себе  Иван. – Играет  в  великого  Фрица». И  сжал  ладони  в  кулаки.   
            А  в  это  время  Веселый  Жора  возвратился  из  отлучки  и  хлопнул  Прохиндея  по  плечу.   
            -Отдай  земеле! – Протянул   пакет. – Живо  пускай  сменит  куртку,  а   ту  подай  сюда.   
          -Да  он  подался  дыхнуть  воздуха!      
          Они  разом  рванули  по  проходу,  выскочили  из  блока  и  остановились  в  за-мешательстве. Шагах  в  пяти,  рядом  стояли  капо  и  Гончаров. Иван  обернулся,  на  щеке  дернулся  мускул,  скривились  в  улыбке  губы. Но  смотрел  бодро,  и  даже  подмигнул,  прощаясь. И  направил  стопы  к  «хитрому»  домику.   
          Под  тяжелыми  ботинками  капо  мерно  скрипел  белый  речной  песок. Каждое  утро  заключенные  посыпали  лагерные  дорожки,  садовник  подстригал  на  аллейках  ку-сты. Немцы  блюли  порядок,  создавали  приятный  вид.
          Гончаров  невесело  усмехнулся,  подумав,  что  в  таком  месте  можно  обходить-ся  и  без  прикрас.  Но  нацисты  судили  иначе.  Поддерживая  контраст  ада  и  рая,  они  приобщали  пленников  к  мысли,  что  мир  людей  всегда  двуполярен.  Более  достойные  живут  в  приличных  условиях,  а  недочеловеки  прозябают  в   соответствии  статуса. Как  записано  в  одной  книге:  каждому  своё.
         И  вот,  ровно  бежит  проволока. Этот  внутренний  забор  поставили  недавно,  отгородили  объект,  где  строили  что-то  спешно. Проволока  еще  не  потускнела  и  свет  фонарей  и  луны  бежит  тонкой  струей. Так,  наверное,  бежит  и  электрический  ток,  не-видимый,  но  смертельный. И  многие  заключенные,  утомленные  лагерной  жизнью,  сво-дили  на  проводах  счеты  с  судьбой.  Но  то  в  большинстве  музульманы,  ходячий  скелет,  как  звали  их  нацисты. Их  тела  настолько  обезжирены,  что  в  крематории  сгорали  без  веселого  огня  и  даже  без  копоти.   
         Танкист  перебирал   те  мысли  о  превратностях  бытия  и  прибрасывал  такой  исход  на  себя.   
          А  что?  Всё  кончится,  не  будет  палачей  и  издевательств,  непосильного  тру-да…Фашисты  останутся  довольны.
          Нацистские  бонзы  любили  парадоксы. Если  в  лагере  криминалы  кричали:  труд  делает  тебя  горбатым,  то  фюреры,  удивленно  пожимали  плечи. Зачем  же  извра-щать  святое?  Труд  делает  хефтлинга  счастливым!  Когда  он  трудится  в  лагере,  ему  не-когда  думать  о  бренности  жизни! 
          Иван  улыбался  и  думал. Его  выходкой  эсмены  останутся  недовольны. Почему  не  обнародовал  желания?  В  таких  случаях  они  поступают  гуманно. Выдают  веревку. Намыленную,  добротную  веревку  из  пеньки.  И  присутствуют  при  акции,  фотографиру-ют, когда  заключенный  сам  себя  подвешивает  им  на  потеху.  Немцы  любят  сниматься  на  фоне  Истории.  Для  потомков. 
          «А  какое  лицо  будет  у  капо,  если  его  толкнуть  на  проволоку?   Он  идет  ря-дом,  в  метре   от  проволоки,  и  об  осторожности  не  думает. Мысли  не  имеет,  что   может  лишиться  жизни! Как  же?!  Представитель  великой  нации,  которой  предстоит  управлять  миром.  А  его  нынешнее  положение  -  временное  состояние.      Здоровый  детина  и  кор-мится   хорошо.   С  таким  справиться  трудновато,  надо  всё  посчитать. А  то,  самого  бро-сит  туда  покорчиться.…Но  терять  нечего!  Вон  уже  и  поворот  к  «хитрому»  домику,  может  пропасть  единственный  шанс,  отправиться  в  преисподнюю  в  компании!.. Вон,  впереди  пенёк,  срезанный  неудачно  высоко!  Капо  споткнется  и…»
            Гончаров  чуточку  придержал  шаг,  захромал  и  поравнялся  с  капо. И  когда  пенёк,  едва  заметный  на  дорожке,  оказался  на  пути  капо,  танкист  качнулся,  и  плечом,  изо  всех  сил  толкнул  надзирателя.
           Уголовник  крякнул,  вдруг  завис  на  одной  ноге,  и,  поворачиваясь  корпусом, глядя  на  пленного  расширенными  от  удивления,  укора  и  ужаса  глазами,  взмахнул  ру-ками,  пытаясь  удержаться…Но  Иван  подтолкнул  еще,  и  тот  свалился  на  проволоку.  Щелкнула  и  вспыхнула  зеленая  молния,  запахло  паленым… Но  тишина  осталась  преж-ней. 
         Из-за  угла  вывернула  пара  охранников,  (они  всегда  ходили  вдвоем,  даже  на  своей  территории  страховались),  увидев  обыденность  лагерной  жизни,  не  удивились. На  проволоку  упал  заключенный. Но  живого  доставили  в  канцелярию.   
          Было  поздно  и  за  столами  никого,  только  в  кабинете  лагерфюрера  стучала  пишущая  машинка.  Один  охранник  остался  с  танкистом,  другой,  оправив  ремень  на  мундире,  стукнул  костяшками  пальцев  в  дверь  и  пропал  в  кабинете.   
          Гончаров  теперь  мало  соображал:  он  знал  наперед   расписание  планиды,  ни  на  что  не  рассчитывал  и  был  спокоен.  Угрюмо  уставившись  в  пол,  ожидал  участи. Скоро  эсманн  вышел  из  кабинета,  и  Ивана  ввели  к  лагерному  начальству.   
          Оберштурмфюрер,  то  бишь  старлей  фон  Бельц  сидел  верхом  на  стуле  лицом  к  двери,  обнимал  спинку  и  разглядывал  заключенного.
          Ничего  особенного,  как  многие  другие. Так  же  худ,  в  полосатой  одежке  по-хож  на  зверя,  но  в  кости  широк  и  ростом  выше  среднего. Во  взгляде отрешенность  и  твердо  сжаты  губы.  Что  же:  он  знает,  зачем  сюда  привели  и  ни  на  что  не  рассчитыва-ет,  не  молит  и  не  угрожает  карами  в  преисподней. Пожалуй,  хорошо  держит  себя. Фон  Бельц  затянулся  дымом  сигареты  и,  пропустив  его  через  ноздри,  вопросил:   
          -В  чем  дело?  Объясни, Иван.  – Нет,  он  не  угадал  имени  танкиста.  Все    пленные  из  страны  большевиков  были  для  немцев  Иванами-болванами. Как  для  рус-ских,  впрочем,  немцы -  Гансами  и  Фрицами.
          Гончаров  переступил  с  ноги  на  ногу  и  промолчал. Он  даже  не  стал  по  стойке  смирно,  и  только  шапку  держал  в  руке. Солдаты  сорвали  её  при  входе  и  суну-ли  в  руки,  не  забыв  присовокупить  зуботычину  и  тычок  под  ребра. 
           -Говори  ты, - сказал  фон  Бельц  солдату.
           -Они  с  капо  шли  сюда. Капо  оказался  на  проволоке, - сказал  охранник. –Мы  вышли  из-за  угла,  и  уголовник  еще  жарился. Наверное,  этот  толкнул  его  или  тот  про-игрался  в  карты.   
            Оберштурмфюрер  перевел  взгляд  на  Гончарова.   
             -Ты  бросил  его  на  проволоку?    
             Иван  посмотрел  на  эсэсовца.  Немец  смотрел  без  зла, с  насмешкой,  будто  видел  его  насквозь. Танкист  хотел  молча  кивнуть,  но  что-то  сдержало  и  он,  качнув  го-ловой,  разжал  губы.
          -Капо  споткнулся  о  пенёк.   
           Фон  Бельц  хмыкнул, вскинул  белесую  бровь. Обратился  к  эсманну.    
            -Там  есть  пенёк?
            -Не…знаю,  -  нерешительно  произнёс  эсманн, но  тут  же  поправился: - Есть, господин  оберштурмфюрер! Когда  тянули  новую  изгородь,  несколько  деревьев  оказались  лишними. Пенёк  оказался  на  аллее. Он  мал  и  его  почему-то  не  выкорчевали,  присыпали  песком  и  вот…
           Солдат  сокрушенно  пожал  плечами. 
           -Зачем  тебя  вёл  капо? Тебя  вызывали? – спросил  лагерфюрер.
          -Нет. Но  капо  показалось,  будто  я  не  торопился.  Мы  выгружали  кирпич.   
          -И?…
           - Капо  поручился,  что  я  не  выдержу   неделю  штеецеле. За  шесть  дней  сдох-ну  в  каменном  мешке.   
            Чёрт  возьми!  Откуда-то  явилась  мысль  обратить  обстоятельства  в  игру  слу-чая  и  он,  как  утопающий,  ухватился  за  надежду. Если  капо  загодя  не  сообщил  в  кан-целярию  суть,  решась  лично  доставить  заключенного  и  получить  благодарность  от  ла-герфюрера,  если  кроме  надзирателя  никто  не  знает  о  похищении  брюквы…
           Фон  Бельц  слыл  функционером  с  характером,  способным  на  всякие  поступ-ки.  Он  вскинулся  со  стула,  прошелся  по  кабинету,  с  хрустом  вытягивая  ноги, кивнул  солдату  на  дверь.   
            -Вы  пройдетесь  на  место. Если  пенёк  есть,  я  отправлю  его  в  каменный  ме-шок. Если  выдержит  неделю  штеецеле…А  нет,  тогда…- Лагерфюрер  показал  глазами  на  потолок. – Крепкая  веревка  решит  спор  с  судьбой.
            Когда  они  вернулись,  и  солдат  подтвердил  наличие  пенька, фон  Бельц  от-правил  солдата  за  дверь,  но  задержал  Гончарова. 
            И  в  это  время  вошел  комендант  филиала,  гауптштурмфюрер  Эртман. 
            -Что  за  тип? – спросил  он,  садясь  на  стул,  пристукивая  стеком  по  сапогу  и  взирая  на  пленного. 
          Фон  Бельц  поведал  историю  Гончарова. 
           -И  что?
           -Не  верю  я  ему. Что-то  финтит, излагает  как  выгодно  ему, -  сказал  фон  Бельц,  продолжая  расхаживать  по  кабинету. – Наверняка  толкнул  капо  на  проволоку. Он  же  русский,  а  они…
          -Ну,  уж,  так  и  толкнул. Надзиратель  из  уголовников,  те  жрут  не  плохо,  а  этот… Силенка  нужна  для  такой  акции. Говоришь,  они  толковали  про  каменный  мешок. Вот  и  отправь   его  подпирать  стены. Через  неделю  он  не  станет  попадаться  на  глаза  ни  надзирателям,  ни  нам.
          - Пусть  будет  так.  В  общем-то,  ты  прочитал  мои  мысли, - согласился  лагер-ный  фюрер,  нажимая  на  пуговку  звонка. – Неделя  штеецеле!  Фить!
          Жестом  руки  он  выпроводил  конвоира  с  пленным  из  кабинета.
           -Черт  с  ним, -  пробурчал  он. – Пусть  потрудится  еще  на  благо Великой  Гер-мании,  если  выдержит  стояние  в  мешке.   

_____   9   _______

            -Ха,  Фридрих  Мулерман! -  закричал  блокфюрер,  как  только  они  переступи-ли  порог  карцера:  впереди  Гончаров  и  позади  охранник. Заключенных  по  территории  лагеря  сопровождали  без  оружия  напоказ. Оно  было,  но  пистолеты  сидели  в  застегну-тых  кобурах. И  еще  не случалось,  чтобы  хефтлинг  напал  на  конвоира. Он  доходяга,  его  ветер  валяет,  и,  если  что,  охранник  мог  подавить  противление  кулаком. –Ты  молодец, Фрид! Вовремя  притащил  доходягу! А  то  совсем  дрянное  дело! Как  ты  трех   мерзавцев  поселишь  в  камеру  для  четверых?! Они  же  пристроятся,  и  будут  спать  сидя! Уже  хотел  звонить  в  канцелярию,  попросить  одного  до  комплекта,  да  поздно.   
          Серым  колобком  эсэсовец  прокатился  через  помещение  и  впустил  их  за  пе-регородку.
          -И  ничего  не  поздно, Ганс. Лагерфюрер  долго  с  ним  разбирался. Решал:  пове-сить   или  посадить   сюда. …  Он  полагает,  что   медленная   смерть  в  мешке -  лучшая  награда    для    русского,  и  вот  направил. А  ты  всё  толстеешь. Жрешь  сосиски  и  запива-ешь  шнапсом! А  что  будет,  когда  после  этой  кампании  мы  получим  наделы  земли? Ты  вообще  обленишься,  глядя,  как  русские  свиньи  выращивают  свиней  на  твоих  владени-ях!  – сказал  охранник,  тоже  детина  с  набитыми  потрохами,  и,  вместо  приветствия,  ле-гонько  шлепнул  по  круглому  животу  наперсника.   
           - Что  делать? – хихикнул  толстячок,  в  свою  очередь,  приветствуя  приятеля  шлепком  по  широкому  бабьему  заду. – Ты,  я  вижу,  тоже  любишь  сосиски    запивать  пивом. И  надеешься  после  войны  получить  свое. 
            - С  пивом  теперь  паршиво!  Когда  это  было,  чтоб  пили  его  от  пуза!  Теперь,  если  кружечку  в  себя  вольешь,  уже  праздник. Но  правда  твоя  есть.  В  этой  дыре  о  себе  забывать  нельзя. А  то  от  скуки  можно  получить  мигрень  с  подагрой  пятки. 
           -Верно, Фрид.  Мы  неплохо  пристроились. Нам  нельзя  роптать  на  судьбу. Шнапса  достаточно,  а  водятся  лишние  деньги -  сходи  в  бордель. А  без  денег  здесь  про-зябают  только  дураки. И  русских  на  восточном  фронте  колотят  пока  без  нас.  Обходят-ся.
           - А  ты,  я  слышал,   их  и  здесь  приноровился  изводить, - засмеялся  охранник,  обегая  глазками  блок  карцера. 
           -Развлекаюсь,  дружище. От  скуки  выдумываю  доходягам  разминки,  чтобы  в  жилах  их  гуляла  кровь. Веришь,  однажды  я  запихнул  в  камеру  шестерку  таких  доходяг! И  ничего,  ночь  простояли  и  только  один  подох. Живучие  свиньи! Без  сала  и  мяса,  на  одних  жилах  передвигаются,  а  небо  коптят!   
           Они  говорили  еще  о  чем-то  специфически  нацистском,  чего  Иван Гончаров  понять  не  мог.  Его  немецкий  вмещал  едва  десяток-другой  слов  и  танкист  жил  только  скорой  надеждой  на  поселение  в  камеру  да  на  кусок  эрзац-хлеба  с  вечерней  кружкой  «кофе». Если  повезет. Он  не  знал  ещё,  что    судьбина  здешняя  едой  не  делится  и  не  будет  ему  ни  того,  ни  другого. И  если  выдержит,  продержится  назначенную  неделю,  ночуя  стоя  и  работая,  питаясь  обеденной  двухсотграммовкой  эрзаца  до  бурды,  значит,  везет  ему  дьявольски  и  Провидение  благоволит.   
           У  блокфюрера  нашлась  бутылка  шнапса,  и  они  тут  же  хлебнули  из  неё  по  глотку-другому. Охранник  указал  фюреру  на  заключенного,  дескать,  пора  ему  на  покой,  но  хозяин  карцера  помотал  головой  и,  оскалившись,  скособочив  избитое  оспой  лицо,  погрозил  Гончарову  бутылкой.
          -Дорогой  Фрид! -  сказал  он  охраннику,  отхлебнув  законный  глоток. – Мы  так  мало  живём  в  этом   паскудном  мире,  что  стоит  ли  обращать  внимание  на  условности  быта?  Отведу  я  этого  скелета  в  камеру  сей  момент  или  устрою  там  погодя,  конец  ему  один. Сдохнет! Как  и  нам  когда-то  сдыхать. Пошлют  на  фронт,  а  там  пришлепнет  пуля,  когда  не  повезёт… Да,  мой  бог!  Стоит  ли  постоянно  думать  о  том  дерьме,  что  мы  называем  жизнью?! Пей, дружище!  Мы  заслужили  у  судьбы  подарок,  чтобы  чуток  при-губить  из  этого  сосуда!   
           Они  скоро  накачались. Показывали  гонор,  но  пили-то  украдкой,  чтоб  не  нагрянул  комендант,  который  любил  присмотреть  за  порядком  и  слыл  служакой.  К  то-му,  из-за  того  же  гонора,  закусывали  сигаретой. И  мало  по-малу,  их  забрал  хмель  до  такой  степени,  что  стали  придерживать  друг  дружку,  чтоб  не  свалиться  на  цементный  пол. Затем  Ганс  устроился  на  столе. 
          -Ну-ка,  дружище  Фридрих, поддержи  меня  глоткой!
          И,  размахивая  толстыми  руками,  затянул  солдатскую  песенку  про  теплую  и  пухлую  Гретхен.
          -Нельзя,  Фрид! – отказался  начальник  карцера. –Обезжиреный  может  выучить  нашу  песенку  и  захочет  Гретхен  поиметь  обнявши  жопу! 
           Он  наклонился  к  приятелю,  в  старании  убедить  его,  шептал  на  ухо,  а,  об-хватив  лапищами,  свалил  его  на  пол.  Улегся  сверху  и  сам. 
          -Ты  что,  дружище!  Хотел  засунуть  Гретхен  дурака  под  шкуру,  а  целишься  загнатиь  мине?! -  Удивился  охранник,  с  трудом  выбираясь  из-под  туши  напарника. – Ну-ка,  дай  мне  доходягу,  я  на  него  опорожгю  пузырь!  И  вообще,  нельзя  ему  позволять  заниматься   дружбой   с  нашими  бабами!  Но  в  данном  случае,  ему  Гретхен  не  откажет.  Она  слаба  на  передок!  Право, приятель!  Ну  что  тебе  стоит?  Будет  славная  потеха. Ты  же  товарищ  мне!   
           - Не-ет,  Фрид,  я  тебе  не  друг. -  Ганс  Бринке  пьяно  изогнулся  и  погрозил  пальцем. - Нет,  скотина!  Помнишь,  когда  мы  вошли  в  Голландию  и  забрели  в  кабачок,  который  еще  не  посетили  наши  ребята? Что  тогда  ты  сделал? Ты  забрал  всю  выручку  и  все  лучшие  вещи, какие  нашлись  у  хозяина. Ты  это  сделал, потому  что  имел  погоны  ротенфюрера! Тогда  ты  не  считал  Ганса  Бринке  своим  товарищем! А  теперь  просишь,  чтоб  я  позволил  помочиться  на  моего  доходягу  или  перепихнуться  с  Гретхен.
          -Это  мой  заключеннй! – топнул  ногой  охранник,  припадая  к  стене,  чтобы  не  сверзиться. -  Я  привел  его  в  бункер! 
           Блокфюрер  возмущенно  выкатился  на  середину  поля,  и,  подпирая  кулаками  в  штанах  окорока  опоры  ног,  выкатил  водянистые  зенки.
            -Может,  ты  хочешь,  чтобы  я  за  это  выдал  тебе пачку  сигарет?!  Дудки!  Ты  можешь  получить  взамен  жирную  колбасу! Видишь?!
            И  он  показал  охраннику  ребром  ладони  на  руке  у  локтя  предполагаемый  презент
            -Эй  ты,  русс! -  обратился  он  к  оставленному  в  углу  Гончарову,  и  поманил  пальцем. Ганс  Бринке  зажмурил  глазки, сидящие  в  подушках  жира,  и  любовно,  с  ухмы-лкой  обнял  барьер,  разделяющий  блок  на  части. В  большей - устроены  ниши  для  содер-жания,  стоя,  всю  ночь, штрафников,  а  в  меньшей -  приемная. – Тебе  пора  спать. Делать  баюшки. Класть  усталое  тело  под  паланкин  роскошной  кровати! Пойдем,  я  провожу  те-бя  в  покои  русских  свиней!   
           Он  довёл  Гончарова  до  камеры,  долго  открывал  засов  на  двери,  втолкнув  танкиста  в  каменный  шкаф,  вернул  притвор  на  место  и,  придавливая  животом,  задви-нул  замок.
            -Вот,  сын  дьявола,  твой  будуар! – Прокричал  фюрер  блока,  забавляясь. – От-дыхай  и  набирайся  сил!  Не  забывай,  что  утром  идти  на  работу.  Не  проспи!   
             Это  казалось  вечностью:  стоя  спать  и  чего-то  ожидать,  теряя  остатки  сил.
             Но  человек  так  устроен. Он  может  поставить  крест  на  себе  и  отказаться  от  жизни.  Но  умеет  и  сражаться  за  неё  из  последних  усилий,  когда,  кажется  со  стороны,  что  сил  не  может  быть.
          Их  и  не  было,  если  не  считать  противления  духа. 
          Но  они  ждали  утра, когда  можно  размять  онемевшие  жилы,  кожу  и  кости,  и  утром  давали «кофе». С  этим  завтраком  вливались  в  них  силы  борьбы  со  злобами  дня, и  пробуждалась  надежда.   
            С  семи  утра  до  девяти  вечера  они  работали.  Таскали  камни,  копали  землю,  перемещали  песок  и  всякие  грузы, хлопали  о  бедро  шапкой  при  встрече  с  наци, падали  и  умирали  от  такой  работы,  а  оставшиеся  в  живых,  стояли  ночь  в  каменном  склепе  с  надеждой  за  душой.    
           Иван  отстоял  неделю  и  остался  жив. Он  потерял  еще  больше  в  весе,  и  страшное  и  непонятное  прозвище  «музулманн»,  придуманное  эсэсовцами  лагеря, значе-ние  которого  Гончаров  не  совсем  ясно  представлял,  вдруг  проявилось  в  нём  страшным  обликом  обреченного.    
           Он  уже  наверняка  знал,  что  скоро  и  его  отправят  в  крематорий. Нацисты  заметали  туда  намного  крепких  пленников,  а  его  уже  и  ветер  мог  опрокинуть. 
           Но  время  бежало  себе  потихоньку,  меняя  людей  в  лагере  и  времена  года. Настала  и  прошла  осень,  подходила  к  исходу  волглая  зима. Случались  морозцы,  иногда  выпадал  снежок,  но  большей  частью  с  неба  сеялся  дождик. Нудный,  холодный  и  мер-зопакостный.
            Со  временем  умер  капо  их  блока,  въедливый  и  дряхлый  норман  кюре.
             Про  французского  попика  немцы  рассказывали, будто  тот  привередничал,  за  что  и  попал  в  исправительный  лагерь. Немцы,  въехав  в  их  деревушку, обосновавшись  и  оглядевшись, пригласили  красивенькую  племяницу  французского  священника  оказать  им  честь  и  переспать  по  очереди  с  тремя  постояльцами  гостеприимного  дома. Кюре  же  воспротивился  и  подался  к  офицеру  с  жалобой  на  произвол. Тот  жалобу  принял,  с  род-ственницей  переспал,  а  затем  велел  её  отдать  солдатам,  а  кюре  отправить  в  фатерлянд. Дабы  мог  ознакомиться  с  тамошним  орднунгом. Мотивировав  тем,  что  попик  наглец,  и  не  смеет  отказывать  солдатам  нордической  расы.
            На  место  кюре  вдруг  назначили  Фароша! Он  пришел  в  полосатой  одежке  заключенного,  с  зеленым  треугольником  над  карманом  и  литерой  венгра. И  с  номером,  с  таким  же  набором  цифр  на  лоскутике,  как  и  у  всех  прочих  невольников!
            Гончаров,  да  и  все  жители  блока,  изумившись,  путались  в  догадках. Пред-положили,  будто  бывший  фюрер  крупно  проворовался,  не  поделившись,  с  кем  надо,  и  его  за  проказу  упекли  в  свой  же  лагерь,  в  назидание  другим.
            Никто  не  мог  предположить  иного!  А  его  просто-напросто  бросили  в  среду  заключенных  как  подсадную  утку,  как  провокатора,  для  выявления  все  возрастающего  сопротивления  в  рядах  пленных. Наивная  игра.  Никто  из  руководителей  подполья  не  попался  на  такую  грубую  насадку,  но  зато  много  невоздержанных  на  язык  досрочно  отправились  на  газ. 
           На  другой  день,  по  окончании  работ,  перед  принятием  брюквенной  баланды  и  вечерней  кружки  с  «кофе», Фарош  устроил  концерт  для  охраны,  свободной  от  служ-бы,  и  для  нового  фюрера  блока,  назначенного  взамен  его.
           Заключенных  много  в  бараке,  на  батальон  потянут,  и  капо  приказал  им  вы-строиться  на  плацу. 
           Фарош  прошелся  перед  шеренгами, пристроив  поперек  брюха  дубинку, – ко-роткопалые  и  волосатые  ладони  лежали  на  краях. Он  важно  прошествовал  вдоль  длин-ного  ряда,  что-то  обдумывая  и  приглядываясь  к  лицам. Никогда  не  выставлял  Фарош  спесь,  а  теперь вывалил.
           Сегодня  на  нём  и  одежка  другая. Не  лагерная  полосатка,  а  двубортный  доб-ротный  костюм  песочного  цвета, и  под  колер - туфли.  Чуть  выше  нагрудного  кармана  вшит  маленький  зеленый  треугольник  с  литерой  национальности  и  личный  номер. За-вершала  наряд   тирольская  шляпа  с пером. Маленькая, на  большой  голове  с  воловьей  шеей,  облекала  страшилище  в  образ  сказочного  и  легкомысленного   ферта.   
           «Зачем  он  сбрил усики? Их  бы  подправить,  сделать  квадратиком, -  подумал  танкист,  косясь  на  капо  и  вспоминая  карикатуру  на  Гитлера  в  армейской  газете,  кото-рая  чем-то  напоминала  Фароша. -  и  был  бы  уморительный клоун».
           Впрочем,  мысли  явились  подспудно,  походя,  и  ничего  веселого  на  душу  не  отложили.  Веселился  мадьяр,  а  им....
           Фарош  потрогал  под  носом  и  чертыхнулся. Усы  пришлось  сбрить  по  настоя-нию  начальства. Заключенному  нельзя  носить  усы,  а  уж  тем  более,  смахивать  на  фюре-ра.  И  капо  сорвал  злость  на  пленном. Тот  вздумал  нарушить  строй  и  выпер  наружу  тощий  живот. Фарош  ткнул  в  брюшину  ему  конец  палки,  сильно,  с  яростью.  Хефтлинг  нутряно  крякнул  и  вывалился  лицом  вниз  на  плац. 
           И  враз  пропали  из  глаз  заключенных  улыбки. Они  потешались  над  видом  капо,  всякий  на  свой  манер  принимал  его  неуместный  здесь  костюм,  но  теперь  пере-стали.
            Делу  время,  потехе  час. Теперь  пошло  время  Фароша.   
             Между  тем  притащили  бак  с  баландой.  Принесли  заключенные  из  лагерной  обслуги.  С  черпаком  и  в  белом  поварском  колпаке  пристроился  рядом  капо  из  столо-вой,  готовый  лично участвовать  в  мистерии  и  раздавать  «подарки  судьбы»  по  знаку  Фароша.    
           Тот  остановился  у  центра  шеренги,  держа  все  так  же  перед  собой  палку,  обнародовал  новость:
           -Сегодня,  ненасытные  свиньи,  кому-то  из  вас  повезет!  Еще  до  раздачи  ве-черней  баланды,  каждый  желающий  может  поесть  её  от  пуза  прямо сейчас.  Я  повто-ряю:  от  пуза!  Много!   
           Заключенные  удивились,  насторожились  и  притихли. Сострадание  и  мило-сердие  не  в  привычках  лагерной  сволочи… Тогда  для  чего  благодушный  жест? Многие  вытянули  тонкие  шеи,  пытаясь  хоть  издали  взглянуть  на  баланду.  Что  за  вид  у  неё  и  какой  дух  шибает? Ведь,  поедая  её  при  раздачах,  и  разглядеть  не  успеваешь:  жадные  руки  носят  ложку  ко  рту,  и  ни  вкуса,  ни  запаха,  как  ни  странно,  никто  из  хефтлингов  не  помнит.  Вечный  голод  отметал  чувства.
          -Повторяю! Кто  хочет  хорошо  пожрать?! – Зычно  выкрикнул  Фарош  и  кивнул  подручным. Те  мигом  переставили  бак  с  брюквенным  «зуппе»   к  ногам  капо. Мадьяр  носком  туфли  тронул  посудину  с  дымящейся  похлебкой. – У  нас  повар  француз.  Отве-дайте  от  кухни  великих  бабников! Конечно,  -  капо  снова  постучал  по  баку  с  баландой, - тут  нет,  гордости  Франции,  петуха  и  не  найдете  лягушек,  но,  уверяю,  брюква  нового  урожая.  Свежайшая! Так  что,  желающие  приобщиться,  два  шага  вперед!  Смелее,  свиньи!    
          Около  полутысячи  человек  молча  раздумывали.  Подступить  не  решались, -  придерживал  страх.  Многие  не  знали  Фароша,  а  трусили. В  лагере  так  просто  баланду  не  раздают. Что-то  замыслили  фрицы.   
          Лишь  один,  верно  самый  голодный,  несмело  выдвинулся.  Боязливо оглянулся  на  массу  пленных,  ища  поддержки.  Но  у  всех  в  глазах  голод  и  страх. Тогда  и  он  то-ропливо  нырнул  в  колонну.   
         Гончаров  облизал  губы,  проглотил  набежавшую  слюну. Баланда,  вон  она,  по-казательно  переливается  из  черпака  в  бак, густая  и  манящая.  Нужно  изъявить  желание  потешить  Фароша  и  эсэсовцев  и  получишь  несколько  глотков  еды. Голод  застилал  со-знание  и  Иван  понимал,  что  не  сможет  бороться  с  ним,  пойдёт  за  подачкой,  какую  бы  цену  фрицы  за  яства  не  предложили. Так  уж  устроен  мир,  в  котором  разум  пасует  пе-ред  голодом,  если  есть  еще  силы  тот  голод  снять.    
           Иван  чуть  дернул  плечами,  удивляясь  способности  думать.  Другие,  как  они  говорили,  давно  потеряли  умение  мыслить.Врали,  конечно,  а  может  и  нет.
           Между  тем  все  же  находились  охотники.  Фарош  продолжал  расхваливать  баланду  и, увлекшись,  перехватил  черпак  у  человека  из  обслуги  в  белом  колпаке. Пере-ливал  похлебку  и  подносил  к  носу,  нюхал  и  облизывался,  показывал  соблазненность.  И  совсем  отощавшие  люди,  которым  уже   наплевать,  умереть  ли  сегодня  от  пули  или  че-рез  день-другой  от  истощения,  выходили  из  рядов  и  пожирали  глазами  брюквенный  кисель.  Фарош  знал,  как  совращать  голодных.    
           Гончаров  тоже  отодвинул  плечом  хефтлинга  впереди  и, нерешительно,  со-дрогаясь  от  лихорадки,  вдруг  его  охватившей,  вышел  из  колонны.

____    10   ____

           Людей  прибавлялось  и  Фарош  повеселел.   
           -Так! А  где  ваша  посуда?! Вы  из  шапок  жрать  собираетесь?! Так  не  пойдет! Марш  за  посудой,  свиньи!-  ободряюще  загремел  капо. – Но  котелки  не  берите!  Всё,  только  не  котелки! Другие  тоже  пожелают  перехватить  лишнюю  порцию!   
           Они  гуськом  потянулись  в  барак  и  являлись,  кто  с  чем. Кто  с  банкой,  с  квадратной  коробкой  из-под  сардин,  найденной  случайно, кто  со  старой  миской,  но  каждый  старался  найти  посудину  побольше.   
           Озабоченные,  они  увлеклись  и  не  заметили,  как  подошли  эсэсовцы  с  соба-ками  в  поводу  и  с  интересом  ожидали  начала  спектакля. Фарош  обещал  веселые  мину-ты.
          Поодаль  ожидал  и  блокфюрер  Брейтер,  теперешний  начальник  мадьяра. Обершарфюрер,  иначе  фельдфебель Брейтер,  правда,  побаивался,  как  бы  не  наскочил  комендант  лагеря  Эртман,  но  на  такой  случай  поставили  дежурить  уголовника  в  том  конце,  откуда  мог  появиться  комендант. Тот  не  любил  спектаклей,  затеянных  кем-то  другим,  и  к   тому,  без  его  разрешения,  а  тем  паче,  без  личного  участия.   
         -Хо-хо! -  вскричал  Фарош,  когда  хефтлинги  возвратились  и  построились,  об-нимая  бережно  посуду. – Да  в  эти  сосуды  вы  заберете  всю  баланду! Жлобы!  Разве  дру-гие  не  хотят  кушать?!  Вас  плохо  воспитывали,  дармовой  шамовкой  надо  делиться! Ум-ники  из  сортира!  Налить  им  по  полчерпака! -  приказал  уголовнику  в  поварском  колпа-ке.   
          Они  подходили  по  очереди. Человек  в  белом  колпаке  невозмутимо  шлепал  в  подставленную  тару  баланды. Торопливому,  который  тут  же  попытался  хлебнуть  через  край, он  тычком  сунул  в  зубы  черенок  железного  черпака. Хефтлинг  выронил  посуду,  схватился  за  рот,  но  свистящий  удар  дубинки  по  голове  пригвоздил  к  земле. Тот  боль-ше  не  поднялся,  и  был  уволочен  обслугой  на  сторону. 
          Только  теперь  многие  поняли,  что  плата  за  желание  «приморить  червячка»  окажется  высокой.    
           Эсэсовцы  ухмылялись. Они  понимали  нетерпение  узников:  им  даже  перед  смертью  хотелось  есть.
          Усмехнулся  про  себя  и  танкист.
           «Ну  вот, попал  Иван,  как  кур  во  щи,  до  противного  глупо  и  по  прихоти  живота. Жрать  захотел,  а  получишь  кукиш  в  морду  или  пулю,  а  то  -  живого  отправят  на  санобработку,  дыхнуть  напоследок  газку».
                Он  тут  же  мысленно  прошелся  в  свой  адрес  площадной  бранью, и  положил  себе  ждать. Смотреть  и  попытаться  выкрутиться  из  дурацкого  положения. Если  повезет,  конечно. 
          И  с  иронией  заметил: 
           «Давай,  жди  милости  от  фашистов. Теперь  ты  не  сможешь  прихватить  с  со-бой  даже  паршивенького  фрица».   
           Их  выстроили  в  шеренгу  с  интервалом  в  две  руки:  девять  человек  держали  перед  собой  еду,  не  смея  притронуться  без  команды,  но  пожирая  её  глазами. Чтобы  понять  положение  такого  человека,  надо  влезать  в  его  шкуру. Но  шкура  не  привлекала,  и  люди  высокой  расы  не  могли  опускаться  до столь  неуместного  любопытства. Просто  ухмылялись,  широко  расставив  ноги  в  презрительной  стойке  и  прижимали  к  пузу  ав-томаты.
           Фарош  неторопливо  прошествовал  мимо  шеренги  зэков,  играя  дубинкой и задумчиво  хмурясь. Лоснилось  оплывшее  жиром  лицо,  блестели  сапоги  в  бликах  света  от  включенных  фонарей,  чернел  на белой  рубашке  галстук  «бабочкой». Что  же,  он  да-вал  для  приятелей  «концерт»  и  обязан  быть  на  высоте.   
           Возвратившись  до  середины  шеренги,  Фарош  елейно  спросил:   
           -Вам,  канальи,  не  терпится  приложиться  к  баланде? Я  понимаю  вас,  сви-нушки,  вы  здорово  хотите  жрать. Тогда  приступим. – И  вдруг  сжал  челюсти  и  наполнил  глаза  злобой. В  тишине  сквозь  зубы  процедил: – Лечь! 
           Они  вразнобой  упали,  мягко  опуская  перед  собой  посудины  с  едой. Баланда  расплескалась  у  всех  по-разному,  но  каждый  из  них  подсознательно  пожалел  об  утра-ченном  понапрасну.
           -Встать! – так  же  тихо  произнёс  мадьяр.   
            Резко  вскочили.  Команды  тут  исполнялись,  немешкая!
            И  снова  плеснулась  через  края  похлебка. 
            -Вы  не  хотите  кушать?! -  испугано трагическим  голосом  вскричал  Фарош. – Бедные  свиньи!  Они  не  знают,  что  добавки  не  будет  и  разливают  еду! 
             Он  пристроил  дубинку  под  мышку  и  поправил  галстук. Затем  жестко  про-лаял:   
             -Лечь!…
             -Встать!…Лечь!…   
             Узники  лежали,  уткнувшись  носами  в  землю,  уже  не  думая  о  количестве  оставшейся  еды  в  посудинах  и,  понимая  жуткий смысл  затеянной  капо  игры.
             Фарош,  затягивая  паузу,  улыбнулся  и жестом  пригласил  охранников  с  соба-ками.  Солдаты  подошли  к  заключенным  и  отпустили  поводки  овчарок. Те  уселись,  каждая  против  посуды  с  остатками  жидкости  с  брюквой.   
           -Вы  можете  есть, - разрешил  капо  гефтлингам.
           Узники  подняли  головы  и  опешили  в  ужасе,  увидев  перед  глазами  оскален-ную  пасть  псины. 
           - Не  бойтесь,  - подбодрил  Фарош. –Пугаться  не  надо,  продолжим  игру.  Вы  тоже  собаки.  Гавкайте  и  ешьте. Кто  будет  плохо  лаять,  не  получит  еды  вообще,  а  кто  постарается,  я  прикажу  подать  добавки. Итак:  нерадивые  пойдут  на  газ. Начали!  Давай-те  голос! Хочу  слышать  голос  породистого  пса!   
           Он  говорил  спокойно  и  доходчиво,  а  труба  крематория  и  их  лагерный  опыт  говорили,  что  в  словах  капо  содержится  правда  и  ничего  кроме  правды.
           Первым, навзрыд  и  фистульным  голоском  залаял паренек. А  может,  и  по-старше  человек  годами,  да  кто  определит  по  скелету  да  по  голове  с  тонкой  кожей  и  запавшими  глазницами,  что  годятся  разве  что  для флага  флибустьерам.    
           Эсэсовцы,  услышав  жалобно  просящий  зов  голодного  хефтлинга  в  образе  собаки,  прыснули  со  смеху. 
           -Послушай,  Йоган! А  не  заменить  ли  нам  овчарок  на  этих  доходяг?  На  них  мы  можем  сэкономить  на  продуктах! Их  станем  кормить  брюквой,  а  мясо  отправим  солдатам  на  фронт!… И  как  лает!  Он  берет  меня  за  душу! – обратился  один,  особо  смешливый  охранник  к  другому,  смахивая  со  щек  слезы  восторга.   
           -Нет, Фриц,  нет! Здесь  дерьмовые  собаки. Хуже  некуда. Придется  подождать  другого  эшелона. Может,  среди  новичков  сыщется  что-либо  породистое, - отвечал  ему  сосед,  тоже  держась  за  живот  от  смеха. – А  мадьяр  молодец! Славно  придумал! Позаба-вил  нас.  Кстати! За  что  его  посадили  в  лагерь? Мне  давали  недельный  отпуск,  я  съез-дил  домой,  а,  возвратившись,  вдруг   увидел  Фароша  преображенного,  и  под  номером  лагерной  свиньи! 
            -А,  одна  афера! Провернули  на  складе  с  золотом  одно  дельце,  да  с  кем  надо  не  поделились. Вот  и  пришлось  определить  нахалов  сюда. Во  всяком  случае,  такой  слушок  гуляет  по  лагерю.   
            Фарош  меж  тем  продолжал  концерт. Он  подошел  к  обладателю  голосовых  связок,  что  едва-едва  потянули  на  собачий  лай,  и  похвалил.   
            -Отличный  пример,  свинтус!  Можешь  похлебать,  чего  оставил  тебе  случай. А  что  остальные?  Ну-ка,  хором!   
           Залаяли  и  другие,  и  всем  капо  разрешил  отведать  из  посудин.
            -Хорошо!  Но  надо  дружнее,  злее  и  громче! Чтоб  энтузиазм  хватал  за  жилы!  Вы  слышали,  как  говорит  доктор  Геббельс? Когда  его  слушаешь,  волосы  дыбом  стано-вятся  на  голове!  А  вы  так  зарычите,  чтоб  волосы  дыбом  вставали  даже  на  ягодицах   самого  доктора!  Итак,  встали  в  позу  боевых  псов  -  перед  вами  противник!  Кто  кому  пасть  порвет?!   Начали!
            Они  стояли  на  четвереньках,  каждый  над  своей  посудой,  перед  мордой  ов-чарки,  уже  непохожие  на  людей  в  звероподобной  одежде,  и  громко  и  безнадежно  тоскливо  лаяли  на  свою  беду.   
             Никто  не  заметил,  как  подошли  комендант  филиала  гауптштурмфюрер  Эртман  и  лагерфюрер  старлей  фон  Бельц. Они  подошли  с  тыльной  стороны,  откуда  их  не  ждали. Заложив  руки  в  карманы  прорезиненных  черных  плащей, (к  вечеру  сильно  посвежело  и  заморосил  дождь),   не  без  интереса  наблюдали  за  происходящим.  Стояли  в  десяти  метрах,  но  их,  увлекшись  забавой,  не  видели.
            -Удивительно, - обратился  Эртман  к  обер-лейтенанту, -  как  легко  человека  превратить  в  животное. Ты  не  задумывался  над  этим?   
            Фон Бельц  молча  пожал  плечами. Ему  не  нравилась игра,  где  сравнивают  людей  с  глупыми  тварями. Люди  да,  уподобляются  иной  раз  зверю,  но  уж  если  при-ступила  необходимость, - убить  и  всё! К  чему  щекотать  нервы? Что  это  дает?  Призрач-ное  ощущение  своей  избранности,  способности  повелевать?… Глупость,  и  тоже  великая. Нет,  обер-лейтенант,  случайный  человек  в  обслуге  лагеря,  обладатель  многих  сотен  миллионов  марок,  не  понимал  таких  занозистых  немцев. Впрочем,  он  мало  задумывался  над  парадоксами  жизни. Лагерная  жизнь  его  интересовала  лишь  по  долгу  службы,  по-беда  немецкого  оружия  надеждой  тщила  мало. А  вот  возможное  поражение…Войска  щеткоусого  фюрера  всё  дальше  втягивались  в  просторы  России. Владелец  же  миллионов  увлекался  сбором  исторических  нюансов,  и  знал  не  только  предостережение  Бисмарка  не  задирать  перед  Россией  нос, но и по опыту Бонапарта  полагал:   заходить  далеко  на  земли  москвинов  опасно,  чревато  пенделем  в  копчик.      
            -Мне  захотелось  выпить, Эрих, - сказал  он  Эртману. – У тебя  нет  с  собой  фляжки?   
            Комендант  повернулся  лицом. Квадратные  стекла  пенсне  отразили  свет, за-крыли  глаза. Капитан,  как  всякий  карьерист, старался  походить  на кумира-начальника,  а  им  был  рейхсфюрер  Гиммлер. 
            «Человек  со  стеклами  вместо  глаз.  А  глаза -  отражение  души,  как  считают  мудрецы.  У  этого нет  глаз,  и  навряд  ли  имеет  душу, - усмехнулся  в  себе  фон  Бельц. Он  не  мог  понять,  откуда  и  почему  явилась  такая  мысль,  но  вдруг  прохватил  озноб  и  он  передернул  плечами. – Впрочем,  суждение  о  душе  довольно  спорно.  Скорее  всего,  её  выдумали  бездельники  философы. Но  тогда:  и  я  с  душой?! Хм. Дрянное  дело,  опреде-лять  назначение  человека. Всё  решает  Фатум».   
            -Тебе  холодно,  или  не  можешь  этого  видеть? – спросил  Эртман,  отмечая  на  лице  лагерфюрера  мину  брезгливости.
           -К  чёрту  всё!  И  холод  и  мерзость!  Я  хочу  выпить! Шнапса,  коньяку,  даже  паршивого  вина  выпил  бы.
           -Ты  стал  впечатлительным, Рудольф.  И  зачем  ты  пошел  в  лагерный  штат,  когда  твоё  место  в  интенданстве? – с покровительственной  улыбкой  заметил  Эртман. 
           -Это  ты  напрасно, Эрих. Ситуация  неприятная  скорее  для  хефтлингов,  неже-ли  для  меня. Но  парадокс  в  ней  есть.  Представь  себе:  русские  приходят  сюда,  сажают  нас  в  лагерь  и  вот  так  же    заставляют  лаять  не  на  луну,  а  на  похлебку.   
           Комендант  криво  улыбнулся  и  покивал.   
            -Картина  мало  приятная…И  ты  стал  бы  лаять?   
            -Если  у  них  будет такая  проволока  под  током, - нет. А  впрочем,  не  знаю.  Я  теперь  многого  не  знаю. 
          - Понимаю. После  прошлогоднего  поджопника  под  Москвой  тебя  стали  посе-щать  дурные  мысли. Но  я  в  другой  шкуре,  у  меня  нет  миллионов,  мне  не  надо  думать,  куда  их  пристроить. А  вот  когда  закончится  война  и  мы  получим  долю  от  европейско-го  и  русского  пирога,… - сказал  Эртман,  и,  достав  из  кармана  сигареты,  щелкнул  зажи-галкой. Вкусно  пыхнув  дымком, он  продолжил: -  О  чем    еще  думать? О  случайной  не-удаче  на  войне? Нет,  я  вообще  не  думаю  о  подобном. 
           «Ну  и  дурак»! -  едва  не  вырвалось  у  фон  Бельца. Но  сдержался  и  кивнул  на  шеренгу  заключенных  и  мадьяра  капо.    
          -Прекрати  этот  цирк.   
          -Зачем?  Мне  интересно  наблюдать. Иногда  я  тоже  размышляю кой  о  чем, - проронил  комендант  лагеря  со  значением. – Врага  надо  изучать. Даже  здесь.   
          И  только  тут  Фарош  и  блокфюрер  Брейтер  заметили  их  и,  подрастерявшись,  испугано  вытянулись. Эртман  поиграл  желваками  на  скулах,  но  все  же  решил  досмот-реть  представление, махнул  рукой.
        -Продолжайте.
        Фарош  самодовольно  усмехнулся  и мысленно  похвалил  себя  за  удачу. Комен-дант  мог  наказать  неожиданной  выходкой, даже  отчислить  на  фронт, но  он  многое  и  замечает. Теперь-то  он  запомнит  Фароша  и  обязательно  поощрит  возвышением. Капо  взмахнул  дубинкой.  Он  любил  казаться  всемогущим.
          - Плохо!  Очень  плохо! Вы  так  съедите  всю  брюкву  со  склада,  а  добротных  собак  мы  не  увидим. Начнём  по  порядку. Первый!
          Он  бросил  правую  руку  в  конец  шеренги,  где  стоял  в  позе  спринтера  Гон-чаров.   
          -Ну-ка,  свинья,   похудавшая  от  безделья,  изобрази  вышколенного  пса, - сказал  Фарош  так  проникновенно просительно,  что  Иван  невольно  вздрогнул. Такой  тон  обе-щал  много  страданий. – Смотри  на  хозяина,  твой  хозяин  я. Ты  хочешь  съесть  баланду.  Она  благоухает  приправами  и  пахнет мясом.  Там  много  мяса  и  у  тебя  текут   слюни!. Но  нет  моей  благосклонности…Добейся  её. Заискивай, лижи  глазами  мои  туфли,  обли-зывай  зад,  но  получи  право  пожрать! За  жратву  ты  готов  положить  жизнь,  отдать  маму  и  поменять  свою  мораль  свиньи  на  душу  дьявола.  Начали!      
          Эсэсовцы  хохотали. Болтались  на  животах  автоматы,  из  глаз  лились  слёзы,  тряслись  животы. Оскалив  зубы,  улыбались  овчарки. 
          Иван  залаял. Он  не  мог  осмыслить,  что  подчиняется  против  собственной  во-ли,  и  чувство  отрешенности,  самозабвения  проходило  медленно. Он  лаял  и  смотрел  в  глаза  капо. На  смену  страху  пришло  равнодушие,  оно  сменилось  бессильным  до  слёз  отчаянием.  А  затем  приступила  злоба  и  ненависть. Холодная  и  решительная  ненависть  готового  на  всё  существа!   
           Фарош  увидел  происходящие  в  узнике  перемены  и  угрожающе  приблизился.
          -Ты  лаешь  на  хозяина? – спросил  он,  невольно  удивляясь. О  чувстве  достоин-ства  человека  он  не  ведал, просто  ему  всегда  безропотно  подчинялись,  а  тут  несомнен-ное  противление. – Чем  тебе  не  угодил  хозяин? В  баланде  мало  мяса? Прокисшая? 
            И  носок  туфли  швырнул  в  лицо  Гончарову  банку  с  похлебкой. Тупой,  без  боли  удар,  жидкостью  залило  лицо.   
           «Вот  и  всё,  -  подумал  танкист  с  сожалением. – Как  ни  изворачивался,  при-спосабливался  к  местной  житухе,  а  конец  пришел. Ни  страх  не  помог,  ни  осторож-ность…И  бороться  не  стал,  считал -  не  к  чему  и  нечем. С  кулаками  против  автоматов  один  не  пойдешь…А  теперь  не  успеешь  вскочить,  как  прикончат  и  за  ноги  сволокут  в  кремо…»   
           И  с  торжеством  вдруг  вспомнил  распятого  на  проволоке  капо.   
           Смерть  не  смотрела  в  глаза, Иван  чувствовал  её  затылком  и  вздрагивающим  телом. 
           -Лай! – кричал  капо,  наступив  ногой  на  голову  хефтлинга. – Лай,  свинья!   
            И  ударил  сверху,  по  темени  подошвой  туфля.
            -Гавкай! 
            Это  звучало  в  ушах  Ивана  долго,  бесконечно  и  монотонно,  постепенно  стихая  и  уходя  куда-то  в  нети, а  вместе  проваливался  и  он. Только  его  падение  оказа-лось  стремительным,  но  не  страшным. Напротив,  он  почувствовал  будто  бы  легкость  всего  тела,  приятное  кружение  головы  и  угасание  памяти. Словно  обволакивали  его  чем-то  удивительно  мягким  и  нежным,  и  осторожно  укладывали  в  уютную,  райски  по-койную  постель.   
            И Прохиндей,  бывший  лейтенант  пехоты-матушки  Печенский,  стоя  в  шерен-ге  основной  колонны,  со  злости  сплюнул  и,  забывшись,  заложив  за  спину  руки,  до  хруста  сдавил  пальцы… Глупо  умирал  танкист.   

____   11   ____

           Сначала  был  вой,  а  затем  взрыв  потряс  землю. За  ним  еще  и  еще, но  даль-ше. Взметнулось  пламя,  ударили  зенитки. 
           Фашисты  прозевали  налет  англичан. Горели  бараки,  самолеты  гудели  где-то  в  темном  небе  надсадно  и  неумолимо. Сыпались  бомбы.   
           Гончаров  ничего  не  понимал. Он  принимал  всё  за  бред  сознания,  за  сон,  обманчивый  и  сладкий  в  обещаниях. В  ушах  еще  стоял  хохот  эсэсов-цев,  визгливый  голос  выходящего  из  себя  Фароша,  и  вместе  с  тем  он  разли-чал  грохот  взрывов  и  гул  самолетов.   
           Иван  медленно  поднялся  и  сел,  оперевшись  на  слабые  руки. Рядом  трещал  огнем  их  деревянный  барак. Отблески  пламени  плясали  на  лицах  лежащих  рядом  лю-дей. Только  что  они  лаяли  или  стояли  в  колонне,  но  недалеко  разорвалась  бомба,  и  им  достались  смертельные  осколки. Валялась  дубинка,  оброненная  капо,  сам  Фарош  лежал  поодаль. Кровь  на  лице,  безжизненный  оскал.   
           Вдруг  Иван  встретился  с  глазами  овчарки,  наполненными  такой  злобой,  что  короткие  волосы  стали  дыбом  от  жути  и  по  коже  побежал  мороз. Танкист  не  сразу  со-образил,  что собака  мертва. Казалось,  она  изготовилась  к  прыжку  и  груз  злости  приги-бал  ей  голову.   
           Небо  застилал  дым,  он  стлался  и  понизу  удушливой  полстью.  Где-то  над  дымом  гудели  самолёты, теперь  Гончаров  слышал  их  шум  отчетливо  и  стал  понемногу  понимать  суть  происходящего. Он  слушал  работу  авиации  союзников  и  улыбка  шалым  блаженством  блуждала  по  его  лицу. Гул  самолетов  был  ему  музыкой,  самой  прекрасной  и  исцеляющей. Такое  можно  ощущать  только  собственной  кожей.   
            Он  ждал  возмездия,  он  верил  в  него  и  оно  явилось  очень  вовремя! Запро-кинув  голову, Гончаров  пытался  увидеть  хотя  бы  один  самолет  и  махнуть  ему  привет,  но  темнота  скрывала  божеское  провидение.  Оно  должно  было  смести  эту  смердящую  часть  земли  вместе  с  её  фюрерами,  с  проволокой  и  трубами  крематорий,  снести  лагерь заодно  с  охраной  и,  пусть  даже  с  ними,  тысячами  заключенных. 
            Он  согласен,  но  чтобы  после  не  повторилось  ада  на  земле,  а  в  памяти  лю-дей  такое  время  осталось  бы  как  страх  перед  провалом  в  небытьё  всего  живого.
            Но  земля  вздрагивала  и  никуда  не  девалась!   
            Иван  вскинул  руки  к  небу  и  закричал:
            -Давай,  ребята! Сыпь  заразам напропалую! Угости  фашиста  бомбами,  чтоб  ни  дна  ему  ни  покрышки! Бей  их,  братцы! Бей  за  меня,  за  всех  нас! Псу  под  хвост  Адольфа! Кроши!   
            Грохот  взрывов,  вой  летящих  бомб  заглушали  его  крики,  он  сам  их  не  слышал  да  и  не  прислушивался  ни  к  чему,  упоенный  радостью  мщения. Он  плакал  и  не  ведал  того. В  возбуждении  он  вскочил  на  ноги  и  указывал  руками,  куда  сыпать  гостинцы  союзников.   
           -Туда  давай! Там  сволочи  живут! Жарь  по  заводу!  Он  самолёты  строит! Бей! Так  их  фашистскую  маму!…Эх,  если  бы  быть  с  вами!   
            В  неистовстве  метался  Гончаров  по  плацу,  не  замечая  опасности  от  взры-вов,  осколки  его  не  цепляли, а  крушение  лагеря  было  ему  праздником.
            И  вдруг  Гончаров  остановился,  его  ошарашила  мысль.
            Как?!  Он  еще  здесь?! Самолеты  прилетели  и  улетят,  а  лагерь,  пусть  и  раз-громленный,  но  останется!  И  в  нём  фашисты!  И  снова  охрана,  надсмотрщики  и  ко-мендант!    
            Забор  рядом! Холодное  переплетение  колючей  паутины. Танкист  только  что  видел,  как  падали  сваленные  бомбами  на  проволоку  вышки. И  искры  при  замыкании  не  летели! 
           Иван  пошарил  глазами  по  площади  и  увидел  черпак  от  раздачи  баланды. Он  валялся  поодаль  от  капо-раздатчика.  Торопясь  проверить  догадку, Гончаров  бросил  же-лезку  на  проволоку. Черпак  звякнул  и  повис  в  сплетении  проводов,  зацепившись  крю-ком. Искр  не  было!
           Танкист  побежал  к  дальней  обрушенной  вышке,  где  увидел  пролом  в  ограждении.
           Воздушный  налет  ошеломил  охрану,  она  разбежалась упрятаться  в  щели. Ту-тошним  немцам  впервые  пришлось  испытать  на  себе  взрывы  бомб.  Раньше  знали  фа-шисты  запах  только  чужой  крови  и  теперь  боялись  пролить  свою!
           Пролом  оказался  широким  и  сквозным,  через  оба  ряда  проволоки.  Внешний,  далекий  забор  из  проволоки  гляделся  целым,  но  ток  отключен! 
           Гончарову  казалось,  он  скоро  бежит,  но  он  еле  тащился  на  прихваченных  ревматизмом  ногах.  Да  и  сил  переставлять  их  почти  не  было.   
           А  у  прохода  на  волю  мельтешили  полосатые  силуэты. Фонари  отклю-чены,  светили  сполохи  пожарищ.
           Люди  пёрли  через  проход!  Подхваченные  стихией  воли,  торопились  поки-нуть  лагерь,  толкались,  сбивали  с  ног  доходяг  и  по  телам  двигали  дальше.
            Свобода  маячила  впереди!  В  ста  шагах - избавление  от  ада!   
            Цеплялась  колючая  проволока,  держала  цепко,  железной  хваткой,  и  не  вся-кий  догадывался  отцепиться  и  не  осиливал  изношенной  одежки. Иные  запутались   крепко  и,  в  панике  крича  и  извиваясь,  быстро  изнемогали  и  застывали  вместе  с  хри-пом  глоток. Один  вылез  из  штанов  и  торопился  к  свободе  голый. 
          Времени  не  было  думать  о  дальнейшем:  свобода  рядом,  только  свобода,  уйти  из  лагеря  любой  ценой  и  ничего  больше!   
           Вдруг  застучал  пулемёт,  застрочил  длинной  очередью,  подминая  под  череду  пуль  алкающих  воли. Упал  и  голый  узник,  уткнув  в  жухлую  землю  недоумение  в  гла-зах.   
            Иван  пригнулся,  успев  миновать  проход  и  оставив  на  проволоке  клок  дряхлой  куртки. Перемахнул  через  голый  зад  упавшего  перед  ним  зэка  и  приник  к  земле  рядом.  Прислушался. В  ушах  звон  и  боль. Сбоку  ткнулись  пули -  пулемёт  потянул  очередь  обратно.  Чуток  переждав,  Иван  пополз,  часто  оглядываясь  и  выбиваясь  из  сил. В  лагере  взрывов  больше  не  слышно,  как  не  слышно  и  самолётов.  Союзники  улетели  и  охрана  и  руководство  лагеря,  отряхнувшись  от  пыли,  приходили  в  себя,  принимались  налаживать  орднунг.  Знак  тому -  пулёметчик  с  дальней  вышки.   
            Гончаров,  задрав  голову,  потянулся  взглядом  вперед. Третий  ряд  проволоки  показался  ему  безнадёжно  далеким. Не  добраться  ему  до  него,  нет, не  добраться.
            Он  запустил  пальцы  в  землю  и  сжал  их  до  огненной  боли  в  глазах. Силы  оставили  танкиста,  голова  беспомощно  упала  в  жухлый  бурьян,  и он  заплакал  от  отча-яния  и  беспомощности.  Надежда  пропадала.   
            «Гады,  какие  гады»!  - шептал  Гончаров,  не  зная,  за  что  и  кого  клянёт. Сло-ва  исходили  помимо  воли  и,  наверное,  больше  всего  относились  к  обстоятельству.  К  бессилию  от  истощения,  к  страху  не  выбраться  из  лагеря,  и  вообще,  ко  всей  жизни,  сложившейся  так  прескверно.
             И  вдруг  он  увидел,  что  иные  из  лагеря  дают  тигиля! Двое  заключенных,  вздымая  тощие  зады,  по  пластунски  двигались  к  последнему  ряду  проволоки,  что  оста-валась  нетронутой  бомбежкой! Иван  успел  заметить  на  них  зеленые  знаки  уголовников.
            Гончаров  обозлился.  Вечно  эти  фуфлыжники  и  халявщики  норовят  ухватить  от  жизни  лучшую  долю! Танкист  сцепил  зубы,  ярость  дала  ему  силы,  и  он  вскочил  и  побежал. Вернее,  он  думал,  что  побежал. Он  еле  переставлял  ноги,  но  обошел  кримина-лов  шага  на  два  или  три.   
            Тогда  и  «зеленые»  вскинулись  на  ноги  и  двинули  вон,  и  тут  же  обставили  Ивана  на  добрых  пять  корпусов. Конечно,  они  сильнее  его,  жили  в  лагере  гораздо  сытнее. Уголовник  мог  заработать  дополнительный  паёк.  Раболепием  перед  вышними  и  предательством  низших. 
            Забор  приближался,  он  маячил  уже  почти  рядом. Он  манил,  раскачивался  и  протягивал  навстречу  проволоку! Только  бы  достичь!   
            И  тут  снова  застрочил  пулемёт. Он  полосонул  позади,  и  Гончаров  ощутил  горячее  дыхание  пуль  и  вздыбленного  песка. Танкист  знал,  что  тут  же  последует  оче-редь  поприцельней  и  бросился  в  ближнюю  ложбину.   
             А  те  двое  торопились  к  цели. Они  уже  возле  проволоки,  они  забыли  про  пулемёт,  потому  что  осталось  преодолеть  забор  и  они - на  свободе!  Но  как  перемахнуть  или  пролезть?!  И  «зеленые»  заметались,  замешкались  в  панике.  Вот-вот  снова  должен  ударить  пулемёт! 
            Но  пулемёт  молчал. И  Гончаров,  с  завистью  наблюдая  картину,  с  горечью  шлепнул  рукой  о  траву. 
            «Болваны! Добежать  и  не  знать,  что  делать  дальше!… Лезьте  под  проволоку,  разгребайте  под  забором  песок  и  тикайте»!      
             Иван  обернулся,  досадливо  скребя  пальцами  землю,  и  увидел  мотоциклы. Они  неслись  к  ним. Танкист  растеряно  посмотрел  на  ограждение. Зеленные  могли  еще  уйти,  но  продолжали  беспомощно  метаться. И,  не  оглядываясь,  не  знали,  что  за  ними  едет  «скорая  помощь». 
           - А-а-а!  -  закричал  Гончаров  беззвучно  и  уткнулся  лицом  в  бурьян. Не  мог  без  злого  недоумения  смотреть  на  растяп.            
           И  когда  поднял  голову,  понял,  что  те  растяпы,  невзначай  обернувшись,  и  увидев  погоню,  решились  идти  напролом.  Они  захотели  лезть  сквозь  забор,  сунулись,  раздвигать  проволоку,…и  танкист  невольно  стал  подниматься  на  ноги. 
            Посмотрел  на  приближающиеся  мотоциклы  и  медленно  побрел  обратно  в  лагерь. В  проломе  он  оглянулся. «Зеленые»  висели  на  проволоке  мертвые,  охрана  лагеря  включила  ток.    

____   12   ____

           Ночью  зарядил  дождь  и  изошел  не  скоро.  К  утру,  незаметно,  исподволь  за-нялся  ветер,  в  аспидной  вышине  неба  проглянули  тускло-водянистые  звезды.  Овчарки  мирно  сидели  у  ног  идолоподобных  эсменов,  помаргивали  огнем  в  глазах  и  зевали.
           Темной  массой  стояли  в  колоннах  заключенные:  дрожали  от  холода  и  про-клятой  сырости,  ждали  покуда  изловят  беглецов. Их  мало-помалу  подвозили  в  крытых  грузовиках  или  в  колясках  мотоциклов,  вышвыривали  наземь  и  оттаскивали  к  кара-тельной  стене. Иных  доставляли  мертвых. Таких  складывали  отдельно  в  рядок,  держали  пока  для  счета.   
            Тысяч  пятнадцать   заключенных  стояли  уже  почти  сутки  без  еды  и  питья. Они  отвечали  за  всех  сбежавших,  никто  не  знал,  сколько  продлится  такая  пытка.  От-менить  её  мог  только  комендант  филиала  гауптштурм-фюрер  Эртман. 
            Было  довольно  рано  и  Эрих  Эртман  еще  не  сбросил  с  себя  птичьего  пуха  одеяла. В  постели  тепло  и  покойно,  на  столике  дымился  кофе. Натуральный,  прислан-ный  из  Африки  старым  товарищем  по  набегам. В  камине  трещали  сухие  дрова, Вена  передавала  вальсы  Штрауса. Полусидя,  подложив  под  головы  подушек, мелкими  глотка-ми  отхлебывал  Эртман  ароматный  кофе,  слушал  музыку  и  предавался  нирване.   
            Выходец  из  интеллигентной  семьи  профессора  философии,  сам  получивший  диплом  бакалавра  права,  с  приходом  фашистов,  Эртман  принял  его  с  восторгом  и  охотно  пополнил  ряды  партии. Национал-социалисты  дали  ему  относительно  беззабот-ную  жизнь  и  уверенность  сильного,  нарекли  высоким  званием  арийца,  а  взамен  потре-бовали  такой  малости,  как  умение  убивать. 
           Еще  юнцом  отпрыск  философа  впервые  увидел  молодчиков  Рема. Перед  ни-ми  трепетали  обыватели,  им  снисходительно  улыбались  бароны  и  восторгались  ими  прусские  юнкера. Уже  тогда,  по  наущению  отца,  Эрих  принял  фашизм  серьезно,  а  ли-беральные  мысли  отбросил  напрочь.
           Но,  восхищаясь  штурмовиками  Рема,  Эртман  не  бросил  учебу.   
            «Образование  нацисту?! -  усмехнулся  как-то  толстяк  с  рачьими  глазами,  за-тянутый  в  коричневый  мундир,  где-то  в  компании  единомышленников  за  столиком  в  пивной. – Национал-социалисту  надо  уметь  убивать! – заключил  он  категорически  и  смерил  брезгливым  взглядом  педераста  представленного  ему  юношу. – Запомни,  малыш! Учиться  убивать! Только  через  такую  черную  и  неблагодарную  работу  Германия  придет  к  величию»!   
            О,  если  бы  знал  тот  самоуверенный  болван,  как  нравилось  молодому  фа-шисту  чувствовать  себя  повелителем  судеб!  Эртман  холодел  при  мысли,  что  жизнь  и  смерть  человека,  ввергнутого  ему  под  власть,  зависит  только  от  него. Он  может  мило-вать  и  казнить! Впрочем,  Эрих  Эртман  знал:  казнить  он  будет,  а  вот  миловать…За  что?
            Та  самая  сладость  беспредельной  власти  над  людьми,  не  позволит  ему  опу-ститься  до  уровня  всех  остальных  и  прочих  сентиментальных  слюнтяев,  удел  которых   повиноваться. Они -  пушечное  мясо  для  завоевания  жизненного  пространства. Назначе-ние  человека  одно -  родиться,  чтобы  умереть.  Для  всех,  кто  не  ариец,  кто  не  нацист,  кто  не  господин, -  умереть,  исполнив  приказ.  Даже  немец,  и  то  не  всякий,  имеет  пра-во  на  долгую  жизнь.
            Отец  внушал  ему  мысли  о  назначении  их  рода  повелевать. Значит,  надо  приблизиться  к  касте  избранных,  и  чтобы  встать  с  ними  рядом,  а  то  и  возвыситься,  надо  много  знать. Знания  дает  образование. Учиться  надо! 
           И  по  мере  роста  сознания,  Эрих,  принимая  фашизм  как  свершившийся  акт,  стал  находить  изъяны  в  устройстве  внутреннего  механизма  новорожденной   догмы. Эртман  понял,  что  фашизм  придумали  хитрющие  типы,  добиваясь  обсалютной  власти  сначала  над  ближними,  а  затем  и  над  дальними  народами. А  власть  дает  право  обзаве-стись  мошной,  набивать  карманы,  жить  по-королевски. 
          И  вот  тут,  постигая  устройство  власти,  Эрих  допустил  просчет. Деньги,  как  цель,  он  исключил  из  правила. Если  есть  обсалютная  власть,  зачем  примитивные  мело-чи? 
           Настойчиво  и  неуклонно  Эртман  готовил  себя  быть  умным  и  дельным  по-мощником  великого  проходимца  Шикльгрубера. Его  «Майн  кампф»  студент  сделал  настольной  книгой  и  стал  обогащать  свои  знания  европейскими  языками.  А  с  началом  кампании  против  страны  Советов,  принялся  за  язык  той  варварской  страны. Сынок  фи-лософа  верил,  что  гитлеризм  надолго,  навсегда  останется  в  головах  народов,  а  значит  он -  путеводная  звезда. 
           Стараниями  отца, (он  подвизался  в  ведомстве  доктора  Геббельса),  Эртмана  определили  изучать  души  народностей  в  лагерях  воспитания  трудом,  и  в  конце  концов  сделали  комендантом  небольшого  филиала. Служил  Эрих  исправно,  в  своей  деятельно-сти  видел  пример  коменданта  лагеря  «Бухенвальд»  штандартенфюрера  Коха, Рудольфа  Гесса  в  «Освенциме», и  самого  рейхсфюрера  Генриха  Гиммлера.   
           Но  пока  приходили  разочарования. Никаких  особых  привилегий  образование  не  давало. Напротив,  он  упустил  время! Пока  он  учился,  многие  соседские  киндеры, ка-мрады  по  партии  успели  подняться  по  лестнице  жизни   на  довольно  приличную  высо-ту!  А  иные,  к  тридцати  годам  имели  звание  штандартенфюрера,  полковника!… Тогда  как  Эртман  всего  лишь  капитан.   
           Осмыслив  удачи  других,  он,  наконец,  понял,  куда  завела  простота  ума,  за-блуждение  в  лабиринтах  жизни. Судьба  благоволила  не  образованным,  а  хитрым,  сме-лым  и  сильным.  Но  еще  пуще  любила  богатых  деньгами. А  он  раньше придавал  им  значения  мало. Ему  платили  жалование  и  его  хватало. Он  мало  тратил,  будучи  холостя-ком.  Не  играл  в  карты,  редко  участвовал  в  попойках,  а  в  лагерных  борделях  деньги  транжирить  не  надо. Для  него  отбирали  самых  красивых  женщин. 
           Эртману  не  приходилось  расходовать  марки,  но  и  делать  деньги  он  не  умел. Занятый  сооружением  карьеры,  он  не  сразу  увидел,  что  строит  её  на  песке. Упу-стил  главный  козырь!
            Только  богатство  ценилось  нацистами  больше,  чем  свастика  на  знаменах  и  рукаве. С  большим  опозданием  Эртман  стал  учиться  наживать  деньги,  а  здесь,  в  лагере,  только  круглый  идиот  не  смог  сколотить  себе  некоторый  капиталец  из  золотых  укра-шений  и  зубов  хефтлингов. 
             Но  вот…война. Да,  солдаты  вермахта  славно  погуляли  по  Европе. Без  вы-стрела  «освободили»  Судеты;  «погуляли»  танками  против  лошадей  поляков;  малые  страны  и  Францию  одолели  под  аплодисменты  сторонников нового  порядка. Но  вот  война  с  Россией,…она  задавала  загадки. Фюрер  обещал  её  закончить  в  Москве  блицем,  но  там  солдаты  вермахта  почему-то  получили  звонкую  оплеуху,  если  не  полноценный  пендель. И  Эртман стал иногда  думать. Правда,  мысли  его  почти  безмятежные,  в  страте-гии  войн  он  почти  не  смыслил,  а  потому  безоглядно  верил  заверениям  доктора  Геб-бельса  и  принимал  затяжку  в  войне  как  случайный  фактор. 
           Иначе,  зачем  факельные  ночи,  свидетелем  которых  он  был? Молодежь  бал-дела  от  обещаний,  бряцала  оружием  и  искала  ему  применения.  И  они  нашли  объект  применения  оружию  и  безграничного  энтузиазма! Им  указали  на  неимущих  евреев.  С  ликованием  молодчики  громили  лавки  и  дома  евреев,  выволакивали  на  улицы  стари-ков  и  детей,  насиловали  девушек  и  молодых  женщин,  иных  тут  же  убивали,  других  отправляли  в  концлагеря. Когда  покончили  с  евреями,  их  натравили  на  коммунистов. И  опять,  опьяненные  властью  над  безоружными,  молодые  упивались  силой. Германия  еще  не  воевала,  Адольф  только  готовился  перекроить  границы  Европы,  и  прятал  противни-ков  предстоящих  грабежей  в  тюрьмы  и  лагеря.
           И  уничтожал  инакомыслие!
            О,  какие  костры  полыхали  в  Германии! Костры  из  книг,  когда  сжигали  мудрость.
             Зачем  молодым  мудрость,  когда  указан  путь?! Они  знают  дорогу Рейха  и  уже  хлынули  по  ней  колоннами  носителей  нужного  порядка.
            Тогда-то  выпускнику  высшей  школы  болтунов  предложили  стать  одним  из  тех,  кто  станет  держать  взаперти  ум  и  совесть  нации,  и  Эртман  с  удовольствием  со-гласился. И  вместе  с  единомышленниками  ожидал  завоевательных  походов.  Иначе, кто  добровольно  отдаст  свои  земли,  кто  набросит  на  себя  ярмо  рабства  без  войны? Таких  дураков  нет  и  не  будет. 
           Эрих  Эртман  вспомнил  факельную  ночь  в  Берлине,  когда  мимо  шпалер,  восторженно  орущей  молодости  нации,  сквозь  море  безумствующих,  зараженных  баци-лой  стяжания  немцев,  в  открытой  машине  ехал  сам  фюрер  Адольф  Гитлер.  Эрих  нахо-дился  в  толпе  и  тоже  что-то,  как  кликуша,  извергал  из  глотки  и  тянул  в  вышину  за-жженный  факел.   
           Их  были  тысячи,  орущих  и  охрипших  от  криков,  благоговеющих  и  сума-сшедших  от  экстаза,  направленных  в  нужное  русло  политики,  немцев. Казалось,  вся  Германия  была  с  ними  и  заодно. Эта  ночь  опьянила  мыслью  о  безраздельности  нацист-ской  власти  над  миром,  и  полной  потом  безнаказанностью. 
           Да, то  была  славная  и  пьяная  от  наваждений  ночь! Адольф  Гитлер  катил  в  роскошном  «мерседесе»,  в  прорезиновом  черном  плаще,  отчего  среди  тысяч  огненных  отблесков  казался  черным  демоном,  и  красная  повязка  со  свастикой  на  вскинутой  руке  была  той  самой  каплей  крови,  что  делала  хищников  безумными. Эртман  заворожено  ловил  взгляд  фюрера  и  истошно  орал «Зиг хайль»!   
          Да,  вот  таким,  повелевающим  обожаемым  и  сильным  властью,  хотел  быть  Эрих. Повелевать  миллионами,  жестом  руки  ставить  на  колени  целые  народы  или  уни-чтожать  нации  и  решать:  быть  или  не  быть  на  земле  жизни. От  такого  желания  иногда  становится  дурно,  но ... так  устроены  некоторые  индивиды.
           Горько-сладкие  размышления  Эртмана  прервал,  ввалившийся  с  докладом, фон  Бельц.
           -Кажется,  выловили    всех. Через  полчасика  будут  известны  результаты  свер-ки, -  сказал  оберштурмфюрер  ифюрер  лагеря  в  одном  лице,  пройдя  к  креслу  и  утонув  в  нём. И  затем  налил  себе  рейнского  из  бутылки  на  столике  рядом.
             Комендант  и  старший  офицер  филиала  были  в  дружеских  отношениях  еще  со  времён  совместной  службы  во  Фландрии,  где  наскоро  выстроили  лагерь  для  пере-мещенных  лиц  ненужных  наций.
            Затем,  когда  началась  война  с  Советами,  им  стало  неуютно  в  затрапезном  месте  и они  перебрались  поближе  к  театру  истории. Здесь  предполагался  дележ  Победы,  и  фон  Бельц,  используя  широкие  и  достаточно  прочные  связи,  добился  перевода  на  Восток,  прихватив  с  собой  Эртмана. А  здесь  уже  Эрих  приложил  усилия  и  связи  про-фессора  отца  и  сделался  шефом  барону. Впрочем,  фон  Бельц  не  бедный  и  мог  не  слу-жить,  но…от  скуки  чего  не  сделаешь?   
            Фон  барон  имел  брюшко,  невысокий  рост  и  обаятельный  характер. В трид-цать  пять  лет  в  чине  обер-лейтенанта,  принадлежа  сообществу  толстосумов  и,  вступив  в  партию  нацистов, он  оставался  довольным  судьбой,  понимая,  что  многое  впереди. Как  прагматика,  иллюзии  его   не  смущали. И  когда  кто-то  удивлялся  его  инертности,  он  изумленно  поднимал  пухлые  плечи.   
             - Мой  бог! Что  может  желать  мужчина  на  моем  месте? Деньги  есть,  поло-жение  в  обществе при  мне, и  приличная  служба,  чтобы  не  одолела  скука  имеется. Жен-щины…Слаба  богу,  их  в  лагере  есть  из  кого  выбирать. А  чины  мне  только  мешать  станут. Я  ведь  не  обедневший   прусак,  не  военный,  а  промышленник. И  если  война  за-кончится  удачно,  мое  состояние  может  утроиться.   
           Деньги  оставил  ему  скончавшийся  недавно  отец,  владелец  мясоконсервных  заводов  и  обширных  пастбищ,  поставщик  вермахта. Фон  Бельц  мог  бы  и  не  идти  на  службу,  но  с  началом  войны  его  одолел  недуг  любопытства. Воевать,  естественно,  ему  не  хотелось. Там  и  убить  могли  и  нужно  терпеть  лишения  походов. Нет,  он  не  роман-тик,  не  партийно-патриотический  кликуша,  а  вот  тихое  место  в  лагере,  да  еще  в  эсэс,  помогало  снабжать  свои  заводы  дешевыми  рабами. За  них  приходилось  платить  ведом-ству,  да, но  для  него  существовала  скидка. Оформив  наследство, Рудольф  фон  Бельц   впечатляющую  сумму  пожертвовал  в  Фонд  Гитлера  и  тем  обеспечил  себе особое  поло-жение  в  обществе  и  спокойные  дни  ожидания,  что  выйдет  из  амбиций  фюрера.   
           Барон  Бельц  не  верил  ни  в  черта,  ни  в  бога,  ни, тем более,  в  фашизм. По-следнее,  в  его  понятии,  не  более  чем  фетиш  для  масс,  очередная  утопия,  наравне  со  многими,  ушедшими  в  Лету. Жизнь  будет  такой,  какой  захотят  иметь  её  состоятельные  люди. Земля  много  терпела  и  вытерпит  фашизм,  как  неизбежное  зло  для  одних  и  несо-мненное  благо  для  избранных. Эти  всегда  сидят  в  тени  и  считают  прибыль. Единствен-ным  Богом  на  Земле  для  барона  был  только  он  сам,  Рудольф  Марлен фон  Бельц.
           Потягивая  рейнское,  он  то  хмурился,  то  улыбался  мыслям. Кутежи  делали  его  желанным  гостем  в  любом  сборище  пропойц,  проходимцев  и  убийц,  куда  он  яв-лялся  тоже  из  любопытства.  Иногда  требовалось  отвлечься,  избавиться  от  мыслей.  Ведь  политику  делали  деньги  таких  как  он,  и  война  тоже  их  рук  дело. Естественно,  война  есть  риск,  но  война  делает  огромные  деньги! Можно  и  без  войны,…но  какой  искус - хапнуть  чужое! И  вообще,  это  странная  мысль – жить  без  войны. Народы  этой  чудакова-той  планеты  не  ведают  жизни  без  разборок.  Посчитайте  на  пальцах  мирные  дни  на  земле…    

____   13   ____

            Эртман  неторопливо  одевался. Смотрелся  он  совсем  неплохо  в  черном,  так  шедшем  к  его  бледному  лицу  аскета,  мундире. Не  одна  дама  заглядывалась  на  стройно-го  капитана,  тщетно  ожидая  огня  в  его  застылых  холодных  глазах. Женщинами  он  пре-сыщен,  в  лагерном  борделе  для  офицеров  их  тьма. Озабоченность  и  надменность  могли  прочесть другие  дамы  на  его  чистом  арийском  лице. О,  он  гордился  своей  породой! Необычайную  бледность  иные  принимали  за  позорную  неврастению,  но  это  всего  лишь  плод  служебного  рвения,  бессонных  ночей  в  утомительных  акциях  с  заключенными,  на  которых  простой  смертный  потерял  бы  рассудок. А  он  избранный!
            Чуть  рыжеват,  как  большинство  представителей  нордической  расы, но  и это  в  радость. Высокий  лоб  говорил  об  уме,  а  резкий  абрис  тонких  губ  намекал  на  реши-тельность  и  хитрость. В  последнее  время  уставали  глаза  и  ему  пришлось  простые  стек-ла  в  пенсне  заменить  на  зоркие   линзы. 
          Приёмник  вдруг  прекратил  изливать  музыку  и  явил  на  слух  возмущение   министра  пропаганды. Доктор  Геббельс  с  пафосом  вопиял  к  мировому  сообществу  о  варварской  бомбардировке  англичанами   трудового  лагеря  перемещенных  лиц. О  сотнях  погибших  ни  в  чем  неповинных  людей,  о  разрушениях  и  пожарах  и  позоре  цивилиза-ции. 
         В  другое  время  Эрих  Эртман  и  сам  бы  с  удовольствием  поднял  эту  тему,  повозмущался  бы  и  извергал  слюну,  он  и  лагерфюреру  собирался  о  том  внушать,  но…капитан  не  переваривал  трескотню  Геббельса.  И  потому  морщился  и  терпел,  не  посмел  щелкнуть  выключателем  приёмника. Если  фон  Бельц  мог  довольно  открыто  из-лагать  взгляды  на  вещи  его  неустраивающие,  но,  естественно,  не  порочащие  устройство  рейха,  то  комендант  даже  наедине  с  лагерфюрером  не  мог  позволить  себе  такой  воль-ности. У  него  не  было  уверенности  в  стопроцентной  лояльности  приятеля, - фон  Бельц  мог  проболтаться  об  их  разговоре  с  людьми  из  гестапо. 
           «Черт  возьми, - думал  он. -  Почему  Провидение  посылает  управлять  государ-ством  болтливого  калеку,  тогда  как  люди  поумнее  и  знающие,  как  обустроить  мир,  служат  ему  в  лакеях»?!    
           Комендант  тут  же  испугался  мысли  и,  боясь,  как  бы  фон  Бельц  не  прочел  их  в  глазах,  торопливо  отвернулся  к  зеркалу. Галстук,  да  и  весь  туалет  требовал  вни-мания. 
           Лагерфюрер  краем  глаза  следил  за  шефом. Рудольф  видел  и  понимал  мысли  Эриха. Он  давно  научился  их  читать. И,  конечно,  подозревал  о  чудовищном  честолюбии  и  огромной  трусости,  кровожадности  и  звериной  жестокости  Эртмана. Плохо  будет  то-му,  кто  хоть  взглядом  покажет  пренебрежение  или  вздумает  его  подкузьмить. Пасовал  комендант  только  перед  фон  Бельцем. Боялся  и  ненавидел,  но  мстить  за  то  не  помыш-лял. Из-за  того  же  страха.
          Барон  не  собирался  отвечать  равной  монетой,  просто  не  держал  в  голове. Он  не  видел  угрозы,  понимал  умственную  убогость  коменданта  и  его  окружения. Фон  Бельц  сам  подобие  им.
          Впрочем,  он  все  же  некоторое  исключение  в  колоде.
          Когда  в  их  городке,  по  прежнему  месту  службы,  появился  маршал  Геринг  и  устроил  приём,  он  не  мог  пригласить  гауптшурмфюрера  Эртмана,  он  просто  не  знал  о  его  существовании. Рудольфу  фон  Бельцу  же,  не  обер-лейтенанту,  а  миллионеру  фон  Бельцу  было  прислано  любезное  приглашение  вместе  с  роскошным  лимузином. И  если  фон  Бельц  уже  на  второй  или  третий  день  забыл  о  приёме,  то  Эрих  Эртман  помнил  о  том  третий  год. 
           Лагерфюрер  улыбнулся  концами  губ  и,  потянувшись,  выключил  приёмник,  налил  еще  вина.   
            «Пусть  успокоится  Эрих.  А  то  бедняга  так  ревнует  вершителей  судеб  к  их  делам,  что  может  скоропостижно  скончаться  от  желчности. И  как  он  боится  показать  зависть»! -  подумал  обер-лейтенант,  но  сказал  иное. 
            -Что  станем  делать  с  ними?  Как  всегда  пустим  на  газ  или  потешим  само-любие?   
           Он  имел  в  виду  заключенных,  ударившихся  в  побег, и  тягу  Эртмана  к    вы-пендронам.   
           -Что  с  ними?  Потери  большие?  Они  стоят  около  суток,  но  им  и  работать  придется. Наряды  никто  не  снимал,  простой  спишем  на  бомбовый  налет, - сказал  комен-дант,  застегивая  ремень.   
           -Черт  их  знает,  сколько  осталось,  а  сколько  подохло. Нам  для  работы  хватит, привезут  еще. Можно  и  пересчитать. Хочешь, прикажу  этому  сопляку  Бетховену?… Иди-отизм! Великий  музыкант  и  этот  недоносок  с  наклонностью  садиста! Впрочем,  Германия – страна  контрастов. Фюрер,  мне  думается,  потому  и  заварил  мировую  кашу,  чтобы  удалить  противоречия  в  нации. Отсеять  ненужный  хлам. Кстати,  я  слышал,  что  план  Барбаросса  готовил  один  из  генералов  по  фамилии  Маркс. 
           -Да,  это  занимательный  парадокс. Уверен,  фюрер  специально  приказал  найти  генерала  с  такой  фамилией  и  занести  казус  в  историю…А  с  заключенными…Пусть  их  стоят. Выпьем  кофе,  а  уж  потом -  дела, - улыбнулся  глазами  Эртман.   
            -Сегодня  была  холодная  ночь,  с  севера  пригнало  ливень. Их,  пожалуй,  по-рядочно  передохло. Ты  не  думаешь,  что  может  влететь  от  шефа? За  день  простоя,  лаге-рю  ни  пфеннига  не  заплатят. Кое-кто  будет  скрипеть  зубами. 
           -Не  волнуйся,  Рудольф. Был  же  налет  англичан.  Вот  пускай  им  и  предъяв-ляют  счет  за  минусы  в  дебитах.  А  что  касается  заключенных…Ты  же  знаешь, этот  ме-тод  оправдывает  себя. Они  отвечают  друг  за  друга,  заранее  сообщают  об  их   противо-правных   акциях. Нам  служит  их  сентенция  о  гуманности. 
            -Единственный  случай,  когда  социализм  и  фашизм  идут  рука  об  руку, -  по-кончив  с  вином,  покивал  фон  Бельц. 
             Эртман  живо  поднял  на  него  веселый  взгляд. 
             -Да!  А  к  тому  же,  случай  этот  особый. Летчики  Черчилля  помогли  разбе-жаться  солдатам  Сталина. А  насколько  я  слышал, Черчилль  такой  же  союзник  больше-викам,  как  и  я! 
             Фон  Бельц  принялся  за  кофе.
             -Забавная  штука,  Эрих. Из  донесений  видно,  что  ни  один  хефтлинг  иной  национальности,  вернее,  другой  страны,  не  смазывали  лыжи  на  побег. Уходили  из  ла-геря  только  пленники  из  России. И  даже  уголовники. Действительно,  надо  думать,  что  у  русских  в  крови  это  глупое   противление  цивилизованным  порядкам.
             -Проклятие! Задали  англичане  нам  работенку, -  проворчал  Эртман,  тоже  прикладываясь  к  чашечке  с  кофе. Взглянув  на  часы,  он  раздумчиво предложил: – Пожа-луй,  мы  успеем  перекусить,  пока  улягутся  нервы. Ты  не  против,  если  мы  поболтаем  за  скромным  столом?
             -Ты  угостишь  меня  завтраком?  Признаться,  не  откажусь. Ну-ка,  что  приго-товил  твой  повар  в  такой  ненормальный  день? – Фон  Бельц   заложил  за  ворот  мундира  салфетку,  с  игривостью  устроился  за  стол  и  забрал  в  руку  ложку . -  Я  готов, Эрих,  прикажи  подавать.   
          Комендант  походя  взял  с  полки  книгу,  тоже  сел  за  стол,  книгу  бросил  на  столешницу,  укрыл  грудь  салфеткой  и  негромко  приказал: 
          -Курт! Время  завтракать.  Подавай. 
           Почти  сразу  распахнулась  дверь  и  вышколенный  оберефрейтор, исполняю-щий  службу  денщика,  принес и  поставил  на  стол  поднос  с  суповницей. Бельц  открыл  крышку  и  сунулся  носом  в  пар.
            -О,  Эрих! Я  ожидал  простой  спартанской  еды,  но  тут  суп  из  курицы! Ты  держишь  повара  французских  кровей?  Они  кулинары  известные! -  польстил  фюрер  ла-геря  фон  Бельц. 
             -Да, -  произнес  отвлеченно  хозяин  застолья,  бросая  взгляд  на  книгу, – зай-мёмся  завтраком. 
             В  последнее  время  Эртман  штудировал  Ницше,  желая  понять,  отчего  Шикльгрубер,  портрет  которого  иной  раз  показывали  именно  с  томиком  Ницше,  набравшись  ума  у  философа,  вдохновился  на  славный  путь  мирового  разбоя. Теперь  и  комендант,  когда  выпадал момент,  показывал  прочим  свой  интеллект  с  помощью  книги.
             Всходило  солнце, сегодня  багровое.  Неярким,  но  зловещим  светом  залило  через  широкое  окно  пристанище  коменданта,  огнем  пожарища  загорелось  в  пенсне. Эртман  слегка  отдвинулся  вместе  со  стулом,  чтобы  не  щурить  глаза. С  досадой  сказал:   
             - Не  люблю   солнца  в  таких  тонах. На  нервы  действует.   
             -Я  тоже  как  крот,  предпочитаю  темные  места, - поддержал  разговор  фон Бельц. Он  уже  некоторое  время  держал  поднятую  и  полную  рюмку. –Давай-ка,  Эрих  хлопнем  за  успехи  в  Сталинграде. Фюрер  разрешил  солдатам  сначала  попить  из  Волги,  а  уж  затем  нагрянуть  в  Москву. Я  знаю,  ты  любишь  пить  за  успехи  на  фронтах,  а  у  меня  сегодня  такое  настроение,  что  хочется  делать  приятное.
           Когда  покончили  с  супом  и  снова  промочили  глотки  рейнским, Эртман  поднял  на  лагерфюрера  подобревшие  глаза.
           -Любопытно,  какое  имя  придумает  этому  городу  История? Вермахт  еще  по-мышляет  взять  его,  а  доктор  Геббельс  болтает,  как  о  состоявшемся  факте. 
           -Интересно, конечно,  но  торопливость  нужна  в  другом  деле. А  имя  городу  придумает  фюрер,  а  не  продажная  девка  История, - возразил  фон  Бельц. – В  таких  ве-щах Адольф  всегда  в  пионерах. Но,  если  вермахт  возьмет  город!   
           -Ты  сомневаешься? -  изломал  в  удивлении  рыжую  бровь  Эртман.    
           -Я  прагматик,  Эрих,  а  потому  не  люблю  забегать  вперед.  Кстати, ты  пом-нишь  сколько  раз  русские  солдаты  посещали  Берлин? Я  тоже  смутно  помню, но  кажет-ся,  дважды.  И  кое-что  понимая  в  богословии,  знаю,  что  Всевышний  предпочитает  тро-ицу. В  кирху  можно  не  ходить,  но  уважать их  догмы  должно.
           На  второе  денщик  ротенфюрер  подал  слегка  поджаренный  копченый  окорок. Бельц  блажено  погладил  животик  и  взялся  за  нож.   
           -О,  Эрих! Откуда  такие  лакомства?! Я  начинаю  жалеть,  что  всегда  уклонялся  от  твоих  обедов. У  тебя  лицо  аскета  и  я  думал,  что  ты,  как  в  стране  лягушатников, питаешься  одними  устрицами. А  ты… - Он  не  закончил  мысли  и  взял  кусок  в  рот. Нет,  лагерфюрер  не  был  утонченным  гурманом  и  никогда  не  восторгался  изысками  стола. Он  просто  не  обращал  внимания  на  мнение  других  по  отношению  к  себе,  и  потому  суетился  в  похвалах,  разве  что,  от  настроения.   
          -Красный  крест,  Рудольф! Красный  крест  заботится  о  солдатах  фюрера, -  от-вечал  с  улыбкой  на  загадку  Эртман.   
          -Вот  как?!  Тогда  выпьем  за  процветание  славного  Креста, -  обрадовался  по-воду  хватить  еще  рюмку-другую  фон  Бельц. – Я  всегда  обожал  благотворительные  орга-низации. Мой  отец  одну  возглавлял  и  всегда  был  доволен. Распределять  блага,  поверь,  это  благо!
           Он  насытился  и  откинулся  на  спинку  стула,  окинул  взыскующим  взглядом  стол. Естественно,  он  немало  льстил  коменданту, прихваливая  суп  и  окорок,  но  по  сравнению  с  едой,  которую  приходилось другим  офицерам  поглощать  в  столовой,  такой  завтрак  недурственен.   
          -Помнишь,  как  мы  жили  во  Франции?! Благословенное,  и  жаль,  короткое  время! Как  давно  это  было  и  как  восхитительно! Завидую  тем,  кто  остался  во  Фланд-рии. – Фон  Бельц в  восхищении  щелкнул  пальцами  и  придвинулся  к  столу. – Но…Теперь  там  скучища  невероятная…Да. По  этому  поводу  я  выпью  еще. Так  вот.  Что  я  хотел  сказать?.. О  женщинах!  Выпьем  за  темпераментных  красавиц! Жаль,  мы  не-сколько  поторопились  и  многих  пустили  на  газ,  а  теперь  их  привозят  все  меньше. 
           -Ты  хочешь  пить  за  баб  из  нашего  борделя?! – удивился  Эртман. 
           -Нет,  приятель,  это  от  тебя   несёт  вульгарностью! В  жизни,  помимо  нас  окружающей  мерзости,  где-то  есть  и  прекрасное.  Люди  любят,  отдыхают  душой,  созер-цая  красоты  природы,  наслаждаются  жизнью. Ты  никогда  не  задумывался,  как  хорошо  жить  и  как  быстро  текут  наши  дни? Так  вот,  те  женщины,  что  ублажают  нас  в  борде-ли  и  тем  продлевают  свои  муки,  когда-то  были  любимы,  любили  сами  или  надеялись  полюбить. Им  не  повезло,  война  порушила  их  планы. Как  и  наши. Война, дорогой Эрих, этому парадоксу жизни виной  война! Но потерпим.  Она  когда-то  кончится  и  вознаградит  нас  за  лишения  не  только  богатством  вещей. Возможно  нас  полюбят  другие  женщины  и  мы  станем  их  сношать. Как  хочешь,  но  за  женщин  стоит  выпить, - заключил  сентен-цию  Бельц,  обращая  глаза  на  вино  и  наливая  в  рюмку. – Даже  за  женщин  нашего  бор-деля. 
          Пить  пришлось  одному. Гауптштурмфюрер,  комендант  филиала  лагеря  Эрих  Эртман  к  вину  не  дотронулся,  отчего-то  замкнулся,  погруженный,  возможно,  в  воспо-минания. По  лицу  пробежала,  нет,  не  улыбка, -  её  укоризненная  тень. Но  так  продолжа-лось  недолго. Комендант  вернулся  к  реалиям  жизни,  смахнул  наваждение,  дёрнувшись  головой. Разлепил  тонкие  губы,  обозначил  иронию,  и  повёл  рассказ.
           -Будучи  юнцом,  на  окраине  Мюнхена я  посещал  ночной  клуб  некой    фрау  Бертью. В  её  заведении,  в  комнатах  наверху,  изумительно  пахло  фиалками. Ты  должен  понять:  молодость  и  иллюзии  живут  рядом. И  вот,  лежа  в  обнимку  с  девицей,  усталый после  трудов  совокупления,  закрыв  глаза,  я  представлял  себя  в  некой  романтической  стране. Где  пахнут  ночные  фиалки, шумит  море,  катая  волны  на  прибрежную  гальку, в  вечернем  воздухе  мерцают  светлячки  и  звенят  цикады. Но  когда  открывал  глаза,  видел  спящую  немолодую  фурию,  храп  которой  я  принимал  за  игру  морских  волн. Я  был  наивен,  мечтал  о  любви,  и  незнакомых,  но   прекрасных  и  далёких  странах. Любви  я  так  и  не  познал,  а  иные  страны…Мы  были   в  них,  но  там  мне  показалось  так  же  скучно,  как  и  дома…Теперь  я  знаю:  если  не  заниматься  делом,  тоска  заест  в  любом  месте.  А  что  касается  любви…Она  налет  романтики. От  жизни  надо  брать  всё,  что  тебе  нравится  и  по  карману. Впрочем,  в  нашем  положении,  денег  можно  не  платить. И  ко-гда  я  хочу  иметь  красивую  женщину,  мне  достаточно  заявить  о  желании    коменданту  соседнего  женского  лагеря. Мне  пришлют  итальянку,  бельгийку  или  чешку. Как  видишь,  я  понял,  что  реальная  прозаичность  куда  жизненней  отвлеченной  романтики. 
          Закончив  тираду,  Эртман  взял  рюмку  и  одним  глотком  выпил  вино.   
           Фон  Бельц  хохотал,  держась  за  лямки  подтяжек. 
            - О,  твои  сентенции! Как  хочешь,  а  за  это  надо  выпить! – Он  вытирал  на  глазах  слезы  платком  и  вновь  заливался  смехом. – Ты  ставишь  знак  равенство  между  храпом  проститутки  и  накатом  морской  волны! Нет,  дорогой  Эрих!  От  романтики  ты  не  избавился! И  за  твой  маленький  гений  я  просто  обязан  выпить!   
           Комендант  недовольно  поморщился,  но  выпил  тоже. Лесть  очень  грубая,  но  на  душу  легла  нирваной.  Правда,  Эртман  не  мог  предположить,  что  барон  не  собирал-ся  изливаться  в  комплиментах. Зачем?!  Он  просто  болтал  от  прихлынувших  чувств,  ко-гда  заглушал  тоску. 
           -Ты  становишься  подобострастным,  Рудольф. Это  тебе  не  идет, - как  бы  с  укором  проронил  Эртман,  поднимаясь  из-за  стола  и  закуривая  сигарету.   
           -Что  делать? – пожал  плечами  лагерфюрер. – Я  ел  сегодня  твой  суп  с  куроч-кой  и  надеюсь  не  проморгать  ужин. Ах,  Эрих!  Если  б  ты  знал,  как  паршиво  кормят  в  нашем  кабаке. В  такой  дыре  гурману  недолго  прихватить  гастрит,  а  то  и  прободную  язву. 
             -Да,  тут  довольно  скучно, - согласился  Эртман,  пропустив  сквозь  ноздри  сигаретный  дым. – Но  разве  есть  выбор? На  фронт  я  просился, но  мне  приказали  тор-чать  здесь. Долг  перед  фюрером  и  отечеством! В  лагере  много  работы,  которая  не  по  зубам  неврастеникам,  а  я  её  делаю. Но  что  держит  тебя? Только  твои  чудачества. Да!  Сегодня  мои  нервы  ни  к  черту  и  навалилась  усталость.  Я  погляжу  со  стороны,  а  ты  займись-ка   сбродом  на  аппельплацу. Расшевели  их,  они,  пожалуй,  застоялись.   
           Обер-лейтенант  фон  Бельц  вскинулся  над  столом.   
           - Есть,  хэрр  комендант! Всё  сделаю  при  одном  условии. Обещай  отпустить  меня  на  пару  дней  в  Берлин. Веришь, истосковался  по  приличному  ресторану! Пожрать  бы  чего  вскусненького.    
            Эртман  смотрел  сквозь  лагерфюрера,  играя  желваками  в  скулах.
            -Еще, - сказал  он  официальным  тоном, - отобрать  сорок  человек  из  тех, кото-рые  бежали,  на  особый  список. Всех – на  газ!  Я  только  что  вспомнил:  мой  брат  Вилли  погиб  в  прошлом  году  под  Москвой. Он  рвался  её  покорить. Сегодня  ему  исполнилось  бы  сорок  лет. Надо  отметить! 
            -Будет  сделано,  Эрих! – Фон  Бельц  небрежно  вскинул  руку. – Надеюсь,  хэрр  комендант  останется  доволен.   
            И  направляясь  к  плацу,  подумал:
            «Сегодня  капитана  зацепило  за  живое. Он  вспомнил,  чего  не  надо,  но  не  забыл  любимого  конька  с  душой  садиста. И  все  еще  мечтает  о  карьере! Глупец! Войну  мы  проиграем,  это  я  хорошо  знаю. Мы  забрались  глубоко  в  земли  московитов  и  дви-нулись  на  Кавказ. Какого  черта  там  забыл  дорогой  фюрер?!…А  Эртман  никуда  не  вы-лезет. Спесив,  но  беден,  как  жид  на  мостовой  Мюнхена. Впрочем,  деньги  ему  не  нуж-ны. На  что  дураку  деньги?!»   

____   14   _____

            Лагерь  построен  в  низине,  и  только  здание  администрации  и  домики  эсэсовцев  наверху. Комендант  с  лагерфюрером  оглядывали  хозяйство,  как  полководцы  перед  сражением  осматривают  поле  предстоящего  боя.   
            Заключенные  стояли  в  прямоугольных  колоннах,  побарачно,  лицом  к  кар-стене. Над  дальней  сосновой  рощицей  плавилось  рыжее  солнце, лениво  плыли  по  плос-кому  небу  перистые  облака.
            Над  лагерем,  вернее,  над  тем,  что  осталось  после  налета  авиации,  кое-где  тянулся  к верху   дым. Как  ни  странно,  бомбежка  не  причинила  вреда  соседним  воен-ным  объектам,  но  зато  щедро  взрыхлила  территорию  лагеря,  похоронив  под  обломками  бараков  не  одну  сотню  хефтлингов. Заключенные  винили  в  том  английских  летчиков,  де  торопились  уклониться  от  зениток  и  промазали  нужный  объект. На  самом  же деле,  летчики  точно  выполнили  приказ. 
           Пока  Эртман  натягивал  перчатки,  подскочил  унтершарфюрер  и  доложил: 
           -Сейчас  привезут  последнего. Да  вот  он!      
           Охрана  старалась. В  лагерь  вкатился  грузовик,  развернулся  у  края  колонны. Солдаты  откинули  задний  борт,  спрыгнули эсмены  с  собаками. Пригибаясь  под  брезен-том,  подошел  к  краю  кузова,  связанный  по  рукам,  бывший  вор  по  прозвищу  Весёлый  Жорик. Он  прикидывал,  как  ловчее  спрыгнуть  наземь,  но  пинок  сбросил  его  вниз  плашмя,  а  тяжелый  удар  сапога  заставил  подняться. 
          -Лихо  бьёшь,  Ганс! - окрысился  ростовский  жулик,  не  теряя  бодрости  духа  и  ухмыляясь  разбитой  губой. – А  неумело.  Вот  кабы  я  задвинул  в  ухо  тебе    кулак,  ты  вовек  не  поднялся  бы  от  звона  в  репе! Очень  жалею,  что  не  могу  исполнить  желание,  Гансик! 
            -Вот  он,  стервец! Последний  кубыть, - сказал  кто-то  довольно  громко  в  зад-них  рядах  колонны. – Сколько  маялись,  сволочь  семикратная!
             Эртман,  понимая  русский  язык  еще  довольно  смутно,  но  смысл  уловил,  и, холодно  блеснув  пенсне,  наперекор  правилу  приказал:   
            -Этого – в  общую  колонну! Они  не  простят  ему  долгого  ожидания  и  нака-жут. К  утру  будет  труп.
            Комендант,  уверенный  в  исходе,  заменил  скорую  смерть  зэка  на  медленную  и  болезненную  кончину  от  соотечественников. И  неторопливо  повел  взгляд  на  иное. Одного  не  мог  знать  гауптштурмфюрер  Эртман, - они  русские. Кричат  одно,  думают  другое,  а  делают… Делают  не  всегда,  как  надо,  а,  как  получается. 
             Беглецов  сбили  в  отдельную  группу,  и  эсэсовский  унтер  сновал  в  толпе  с  блокнотом  и  записывал  номера,  собирая  заказанный  лагерфюрером список  из  сорока  скоромученников  для  отправки  на  «санобработку».   
           Гончарова,  единственного,  кто  вернулся  сам,  поставили  отдельно. Эртман  не  торопясь,  печатая  шаги,  идолом  приблизился  к  нему,  внимательно  всмотрелся.
           -Я тебя  знаю. Почему? – спросил  по-русски, и,  пытаясь  вспомнить,  вскинул  бровь.   
           Иван  промолчал. Что  отвечать? Что  не  впервые  попадается  на  глаза  комен-данту  с  нарушением  «орднунга»  и  уже  стоял  неделю  в  каменном  мешке  по  его  прика-зу? Мозолить  глаза  этому  немцу  опасно  для  жизни. Тогда  зачем  напоминать,  если  хозя-ин  лагеря  запамятовал? Бывший  танкист  равнодушно  смотрел  в  брезгливое  лицо  Эрт-мана  и  старался  не  упасть  от  слабости.    
           Гауптштурмфюрер  оборотился  к  фон  Бельцу.
           -Рудольф! Он  не  новичок  в  таких  делах? 
           Обер-лейтенант  кивнул, - память  у  него  получше. 
           -Хефтлинг  наказывался  штеецеле. Отстоял  неделю  и,  как  видишь,  живой. 
           -Ах  вот  оно  что! – протянул  угрожающе  Эртман,  а  рука   потянулась  к  кобу-ре  с  парабеллумом. Он  часто  и  с  охотой  расстреливал  заключенных. – Ты  знаешь, что  побег  карается  смертью?
          Гончаров  опять  промолчал. Сил  не  было  отвечать. Да  и  зачем?  Конец  извест-ный. 
          -Значит,  ты  заведомо  обрек  себя  на  смерть? Из  лагеря  бежать  невозможно,  ты  в  этом  убедился.   
           Иван  усмехнулся  глазами  и  кончиками  распухших  губ. Чуть-чуть.
           «Бежать  невозможно!…Трудно,  но  возможно! Только  я  не  собирался  так  по-дурацки  бежать.  Получилось  само  собой,  стихийно.  Для  побега  ждал  более  удобного  момента,  обдумывал  не  раз. Искать  надо  заединщиков  и  оружие,  одежду  и  жратву  заго-товить  в  дорогу.  А  тогда  уж…Бежать  группой  опасно,  а  в  одиночку  во  сто  крат  страшней. Но  надо! Тут  уж  ничего  не  попишешь,  хер  фашист,  так  уж  устроен  русский. Без  свободы  ему  не  житьё,  а  каторга… Но  тебе  не  понять».   
           Танкист  разжал  запёкшиеся  губы.   
           -Бежать  можно,  хер  комендант. Убежать – не  знаю,  а  бежать  можно, -  повто-рил  он  натужно,  в  упор  разглядывая  немца.
           Но  больно и  очень  трудно  раздвигать  оплывшие  кровью  и  усыхающие  веки. Всё-таки  здорово  отделали  его  мимоходом  солдаты  охраны. Комендант  маячил  перед  глазами  смутной черной  массой,  и  Иван  вдруг  удивился.  Как  мог  трепетать  перед  каж-дым  «фрицем»? Совсем  же  не  страшно! 
            «Ну  выстрелит  и  убьёт. Так  и  сам  же  скоро  сдохнет!  Придут  сюда  наши! К  французам  ходили  когда-то  долги  возвращать  русские  солдаты  и  сюда  явятся»!   
           -Ты  дерзкий,  и  всё-таки  ты   умрёшь, - проронил   жестко  и  спокойно  Эртман, поигрывая  парабеллумом. Своей  выдержкой  комендант  гордился. – Куда  тебе  выстре-лить?  В  живот,  чтоб  помучился,  или  в  глупый  лоб?
            -А,  кончай  волынку, палач  от  роду. Конец  един,  от  твоей  руки  или  в  каме-ре  с  газом.  Нет,  в  камеру  я  не  гожусь,  у  музулмана  нету  жиру,  а  будет  дым,   для  са-молётов  ориентир, - сказал  Гончаров  и  поежился. Страха  не  чувствовал,  но  вдруг  стал  мерзнуть. И  то:  утро  не  раннее,  а  море  где-то  близко  и  недавно  пролился  дождь. Про-хладно,  а  он  в  мокрых  штанах.  Куртку  содрали  с  него  охранники,  когда  упражнялись  в  рукоприкладстве. 
            Эртман  заметил  в  нём  эту  нервозность  и  тут  же  заметил: 
            -Ты  так  боишься  смерти,  русская  свинья,  что  дрожишь  от  страха,  но  рад.  Я  понимаю. Иного  выхода  нет, так  пусть  наступит  скорее  конец.   
           -Да, - проговорил  Иван,  прикрывая  глаза  веками. – Пусть  будет  конец.  Я  за-мёрз.
           -Что-оо?! -  изумился  Эртман. – Ты  замёрз?! Как  можно  в  такую  минуту  мерз-нуть?! Тебя  должен  прохватить  жар! -  И  неожиданно  расхохотался  раскатисто  громко  и  весело. – Он  замёрз, Рудольф!  Как  тебе  такое заявление?! Ему  холодно! Ха-ха-хаа!   
            Он  довольно  фальшиво  заливался  смехом, оглядывал  прямоугольники  заклю-ченных, застывших  в  угрюмом  молчании  и  тоске,  изваяния  охранников. Его  весёлость  никто  не  поддержал,  - солдатам  не  положено,  а  зэкам  угодничать  не  с  руки. Фон  Бельц тоже  остался  равнодушным.   
           Эртман  оборвал  смех  и  рванул  рукой  с  парабеллумом  поперёк  воздух. Глаза  зло  сузились,  обострились  скулы. Он  пролаял:
          -Раздеть  его! Донага! 
          Гончарова  раздели,  неторопливо  и  деловито,  аккуратно  сложив  рядом  на  разбитую  обувку  с  деревянной  подошвой,   штаны  и  шапочку-полосатку.
         Он  стоял  голый  и  равнодушный,  не  прикрывая  срама. Скелет,  обтянутый  си-ней  кожей. Мёрз,  и  оттого  содрогался.   
           Русские  и  французы,  норвежцы,  поляки,  евреи,  чехи  и  венгры,  здесь,  наверное,  представлены  все  нации  Европы,  и  они  смотрели  на  Ивана  и  видели  в  нем  себя  со  стороны. Возможно  с  опозданием,  но  поняли:  жизнь  нацистами  подарена  им  на  короткое  время. Придет  день  и  час  и  их  вот  так  же  разденут,  поставят   медленно  уми-рать. Просто  потому,  что  существам  нордической  расы  приятно  глумиться  над  иными  людьми.   
           И  заключенные  опустили  глаза  долу,  застыдились  за  род  человеческий  и  за  себя,  позволивших  низвести  массы  народов  до  положения  жертвенных  баранов  при  об-ряде  знатоков  Фатума.
           И  комендант  подтвердил  несомненный  вывод,  картинно  вскинув  руку  с  оружием  и  вскричав.
          -Он  умрёт  медленной  и  страшной,  мучительной  смертью!  И  все,  кто  нару-шит  порядки  Германии,  закончат  дни  подобным  образом! Знайте  и  помните!   
           Эртман  пробежался  глазами  по  рядам  хефтлингов,  но  лишь  изредка  ловил  взгляд  обреченного  отчаяния, - большинство утупилось  в  землю.
           Гауптштурмфюрер  заложил  парабеллум  в  кобуру  и  застегнул. Всё,  для  него  больше   не  было  проблем. Их  решат  другие.
           И  вдруг  он  услышал:    
            -Помни  и  ты,  сука! Ты  тоже  сдохнешь! Скоро  сдохнешь,  фриц! Через  год  или  два,  а  то  и  раньше.      
           Комендант  холодным  взглядом  встретился  с  глазами  голого  зэка.
            -Ты  же  падаль! – говорил  хефтлинг  не  громко,  но  твердо. – Бродишь  по  зем-ле,  зная  наперед,  что  -  труп! Дни  твои  отмерянные. Только  не  спасешься. Никак  не  спа-сешься.   
           Было  что-то  в  глазах  зэка,  чего  Эртман  не  мог  понять. Ладно -  гнев,  нена-висть  и  презрение…Но  почему – торжество?!   
           К  коменданту  приблизился  фон  Бельц,  тронул  за  плечо.   
           -Расстреляй  его,  Эрих. Или  повесь  для  назидания  у  ворот. Как  многие  висе-ли.
            Лагерфюрер  знал,  что  Эртман  мастак  на  выдумки,  непредсказуем  выходками  и  может  устроить  показательную  мерзость. Например,  прикажет  разорвать  на  части,  привязав  руки  и  ноги  по  отдельности  к  мотоциклам. Было  как-то  и  такое.  А  фон  Бельц  смотреть  на  подобное  не  мог.  Не  то  что  бы  сострадал,  но брезговал  с  непривыч-ки. Как  всякий  не  ест  испорченный  продукт  и  воротит  нос  от  неприятных  запахов.   
           Эртман  обернулся  к  нему  с  удивлением,  от  сарказма  сощурился.
           -Да?! Ты  предлагаешь  простое  решение.   
           Фон  Бельц  хмыкнул  и  отступил. 
           -Тогда  разреши  мне  уйти. Мне  что-то  нездоровится.
           Морщась,  он  покачивался  и  смотрел  на  неровно  подбритый  затылок  Эртма-на. 
           -Да  ты  пьян! – воскликнул  гауптштурмфюрер,  поворотясь. – Что-то  стало  тебя  разбирать  от  малости  вина!…Хорошо,  я  разрешу  тебе  съездить  в  город,  но  сначала  за-кончим  с  этим.  – И  жестом  руки  указал  на  голого  хефтлинга. – Хочешь,  сделаем  из  не-го  штрафника? 
          -Тебе  интересно  с  ними  возиться? Делай  с  ним,  чего  захочешь. 
          -Ты  становишься  тряпкой, Рудольф. Напиваешься,  чтобы  не  видеть  нашу  чер-ную  работу. А  этим  надо  восторгаться  и  гордиться,  радоваться  и  упиваться. Никакой  хлюпик  с  этим  не  справится. Но  надо! Мы  несём  этим  недочеловекам  и  варварам  но-вый  порядок.  Наш  порядок! Цивилизацию,  если  хочешь,  в  нашем  понимании! А  тех,  кто  противится…Те  сорок  готовы!? Пусть  ведут  на  обработку. Остальных  пока  в  штрафники! Охранники  недовольны,  им  не  в  кого  пострелять. Прикажи. 
           Комендант  перекладывал  на  него,  в  общем-то,  пустячную,  но  грязную  рабо-ту,  вязал  круговой  подлостью. Как-никак,  бакалавр.
           Мимо  повели  сорок  хефтлингов  на  заклание. Те брели  медленно  и  понуро,  зная,  куда  и  зачем  их  ведут. Они  смирились. Живые  скелеты,  пока  воплощение  смерти  в  них  фигуральное,  но  через  несколько   метров  их  поглотят  врата  душегубки  и  -  мир  осиротеет.
           Офицеры  эсэс  тонко  лыбились, Эртман  поигрывал  стеком  по  голенищу  са-пога.  Такой  ритуал  расписан,  заключенные  должны  проникаться  и  трепетать:  те,  кото-рым  подарена  не  надолго  жизнь,  и  те,  кто  вскорости  перенесется  струйкой  дыма  в  небо..    
           Иван  Гончаров  смотрел  на  них  с  завистью,  хотя,  по  сути,   шансы  их  почти  равны. С  той  разницей,  что  одни  умрут  через  несколько  минут  с  короткими  муками, а  бывшему  танкисту  физически  страдать  долго.
          И  заключенные,  проходя  мимо,  кто  мог  нормально  соображать,  понимали  расклад  планиды.  И  одни  виновато  прятали  глаза,  иные  смотрели  с  бодростью,  а  кто-то  отчаянный  даже  вскинул  руку  и  прокричал: «Их  наши  достанут,  братишка!  Верь!  Завернут  в  деревянный  бушлат!» 
           Они  шли  мимо  колонн  лагеря  и  ростовский  вор Веселый  Жорик  тоже  зави-довал  счастливчикам. Он  мог  умереть  с  ними,  но  комендат  продлил  муки  ада.
           Во  время  налета  Жора  первым  увидел  возможность  дать  дёру,  рванул  на  свободу  и  ушел  дальше  всех. Да  взяли,  сволочи,  собачки  нашли. Разве    думалось,  что  дошлые  фрицы  станут  бдеть  из  щелей  укрытия  и  во  время  бомбежки?  Даже  на  грани  жизни,  суки,  помнили  о  службе,  хотели  съездить  на  побывку  к  своим  киндерам  и  фрау.  За  отличия  в  поимке  беглых  полагался  отпуск.
          Прямоугольник  отверженных  потянулся  дальше  в  сторону  крематория,  но  вдруг  Эртман  вскричал:   
          - Стоп!  Назад!  Поставить  к  карстене!   
          -Ты  что, Эрих,  раздумал  их  побаловать  купаньем? – удивился  фон  Бельц.
           - Их  надо  расстрелять, Рудольф! Память  брата  нельзя  осквернять  банальным  усыплением. Вилли  был  офицер  и  почести  отдать  ему  военные! 
           Обреченных  вернули  и  цепочкой  поставили  вдоль  карательной  стены.   
           Тут  же  против  них  выстроились эсмены. Пятеро  солдат  с  мордами  зигфри-дов.  Спокойные  и  вышколенные,  знающие  регламент. У  каждого  винтовка. 
            Комендант  не  мог  не  присутствовать  на  поминках  брата  Вилли. Проходя  мимо  одинокого  Гончарова,  стоящего  нагим,  но  уже  адаптированного  к  погоде  и  об-стоятельству,  не  дрожащего  и  не  прикрывающего  горстью  интимное  место,  ткнул  глян-   цем  перчатки  и  приказал:   
           -Ивана  тоже  к  стене!   
           -Но  это  будет  лишний,  Эрих! Нечётное  число!   
           -И  что?! Лишний  покойник  Германии  не  помешает. 
            И  взглянув  лишний  раз  на  заключённого,  увидев,  как  радостью  вспыхнули  глаза  и  пленный,  работая  костями  таза,  торопливо  засеменил  к  стене, Эртман  повелел  оберштурмфюреру  Бельцу:   
            -Прикажи:  голый  Иван  должен  остаться  живым.   
            Хефтлинг  добрался  до  карстены  и  стал  крайним,  фон  Бельц  приблизился  к  унтеру,  начальнику палачей, передал  волю  коменданта. Солдаты  вскинули  винтовки.
           И  стала  тишина. Гончаров  не  настолько  понимал  язык  фашистов,  чтобы  вникнуть  в  команды,  он  понимать  не  хотел. Сквозь  тишину  Иван  ждал  выстрела,  но  его  не  было,  а  напряжение  возрастало.  Фашисты  растягивали  им  муки  ожидания  и  се-бе  удовольствие.
            «Сейчас, - сказал  себе  бывший  танкист, -  всё  кончится».
            Он  не  слышал  слов  лагерфюрера  начальнику  расстрельной  команды,  Иван  видел  приготовления  и  тянулся  взглядом  в  зрак  ближнего  винтаря  у фрица. 
            Прозвучал «Ахтунг»!   
            Гончаров  в  усмешке  распахнул  губы. Он  услышал  в  себе  злость  на  себя  и  на  чертовски  паршивую  жизнь. Её приходилось покидать, но  очень  не  хотелось. Танкист  вдруг  почувствовал,  что  боится  старухи  с  косой. 
            «А  ты  пади  на  колени! Протяни  руки,  проси  милости  подставить  зад,  чтоб  вылизать,  и  они  поржут  над  лопухом», -  успел  он  подумать  с  издевкой. 
             И  тут  унтер,  вздымавший  руку,  крикнул  «Файер!»  и  резко  опустил  длань.   
             С  сухим  треском  прозвучал  залп,  команда  «Ахтунг»,  перезарядка  винтовок. К  ним  прикладываться  надо  восемь  раз.
           Нацисты  стреляли  не  торопясь,  под  взмах  руки унтера,  в  живые  мишени  не  мазали,  и  те  падали  равномерно,  с  глухим  стуком  усохших  мумий.   
            Иван  ждал  очереди,  но  она  не  наступала.  Упали  все  хефтлинги  рядом,  а  ему  пулю  не  выделяли!  Тянули  резину,  садисты.
            И  вдруг  он  увидел,  что  все  стволы  направились  в  него. Ну  что  ж,  вернее  будет,  -  пятеро  на  одного.
            Команда!  Залп,  и  Гончаров  упал.
            Стреляли  мимо,  но  он  так  ждал  избавления   от  муки,  что  мозг,  избавляя,  отключился. 
            И  когда  много  часов  спустя  увидел  себя  в  лагерной  больничке,  он  удивил-ся  и  тяжело  вздохнул.   Жизнь  не  начиналась  сначала  и  даже  не  продолжалась. Надобно  стало  цепляться  за  любую  возможность,  чтобы  продолжить борьбу  за  существование.   Правда,  где-то  в  подкорке,  Иван  подержал  мысль,  что  цепляться  за  жизнь  надо  бы  и  перестать.  Пора  думать,  как  насолить  фрицам,  хоть  чуточку  поквитаться  за  унижения  и  глум.

_____   15   ______

          Изо  дня  в  день   Гончаров  ожидал  вызова  на  работу  или,  как  доходягу,  на  газ, на  «санобработку»,  так  горько  шутили  пленные  красноармейцы. О  сумбурно-зловещих  планах  гауптштурмфюрера  Эртмана  Иван не  подозревал,  и  потому  удивлялся,  что  всё  еще  живой. Увели  более  здоровых,  сменилась  не  одна  группа  «слабо  выздорав-ливающих», а  он  жил.
           И  лишь  размышляя  о  капризах  планиды, а,  заодно  анализируя  мелкие  детали  быта  лагерного  санузла,  установил,  что  его  кто-то  бдительно  опекает. Отчего,  в  другом  случае,  в  его  миске  случалось баланды  больше  нормы,  и  почему  иногда  находились  там  крохи  картофеля,  не  говоря  об  искрах  жироподобного  вещества?      
          Днями  лежал  он  на  жесткой,  пропитанной  карболкой  постели,  думал  и  ло-вил  глаза  людей  в  белых  халатах.  И  в  каждом  подозревал  доброхота.
          Но  вот  выписали  и  его. Когда принесли  полосатку, санитар  чех Копчек  вдруг  стал  помогать  облачаться  и,  сжав  локоть,  зашептал  в  ухо.   
          -Очень  жалко,  Иван.  Нам  не  получилось  заменить  номер. Ты  пойдешь  в  штрафники.  Да,  да!  Флюгпункт  тебе  обеспечен!  Будешь  дичью  охотников. Продержись  два  дня! Только  два  дня.  Мы  придумаем  что-нибудь. 
           Славный  парень  чех  Иржи  Копчек,  только  пришибленный,  озабоченный чем-то  или  больной. Ходил  по  блоку  больнички  неслышно,  какой-то  тенью,  всегда  прижа-той  к  стене,  и  на  его  лице  стареющего  гнома  всегда  блуждала  виноватая  улыбка. Всем  старался  он  угодить,  помочь,  предупредить  желание,  облегчить  существование. Будь  Гончаров  не  атеистом,  выдал  бы   крылышки  вечного  ангела  подобострастному  чеху.   
           А  вот  необыкновенное  раболепие  Копчека,  перед блокфюрером  и  всякой  нацистской  сволочью,  Ивану  претило.   
           Встречая  их  на  пути,  санитар  мгновенно  срывал  с  головы  шапку. Впрочем,  так  предписывал  регламент  всякому  зэку,  не  то  получишь   в тырсу,  пенделя или  по  ре-брам:  полный  комплект  удовольствия  для  эсмена.  А  то  и  на  газ  отправишься.
           Но  Копчек  еще  и  изгибался  в  баранку,  а  разгибаясь,  обнажал  такую  улыбку  восторга  и  обожания,  будто  тот,  встреченный  немец  или  «зеленый»  надзиратель  от  са-теллитов,  являлся  если  не  посланцем  свыше,  то  уж  благодетелем  точно. 
            В  глубине  сознания  Гончаров  понимал  чеха. Только  усердное  раболепие по-могло  ему  продержаться  в  лагере  больше  трех  лет.  Живёт  сам  и  помогает  всяким  бе-долагам,  как  помогал  бы  Бог,  находясь  поблизости. Иван,  осознавая  такую  скверную  метаморфозу  жизни,  негодовал. И  забывал,  что  иной  раз,  невзначай,  создавая себе про-блему,  он  даже  превосходил  Копчека  в  смирении  перед  врагами. Ведь  только  хитрость  и  осторожность,  и  масса  иных  ухищрений  помогают  хефтлингу  жить  в  лагере  в  надежде  на  лучшие  дни. Кто  на  звериную  хитрость  не  полагался,  тот  попадал  в  исто-рии,  как  сидит  в  ней  и  он. 
          Танкист  держал  в  голове  такое,  но  слушал  чеха  внимательно  и  согласно  ки-вал. Ему  протягивали  соломинку.  И  прошептал,  прощаясь,  мотая  надежду  на  ус. 
          -Ладно. Я  постараюсь.   
          Но  после,  в бараке  и  на  работах,  опять  удивлялся,  никак  не  мог  сообразить,  почему  его  подкармливали  в  больничном  ревире,  и  зачем  оберегали  от  «хитрого  доми-ка».
           Сколько  раз  замирало  его  сердце,  когда  после  ужина  вдруг  в  репродукторе  раздавался  характерный  щелчок  и  жестяной  голос  начинал  вычитывать  номера  зэков,  коим  следовало  явиться  завтра  поутру  в  предбанник  газовой  камеры. Он,  как  и  все  за-ключенные,  не  дышал,  боясь  услышать  цифры:  восемнадцать  триста  пятьдесят  четыре.  И  затем  облегченно  вдыхал  вонь  карболки.   
          Гончаров  не  знал  в  сущности  ничего  о  потаенной  жизни  лагеря. Ну,  разве  что  малость  догадывался  о  непростом  устройстве  в  отношениях  ветеранов  на  примере  Прохиндея,  то  бишь  лейтенанта  Печенского. 
           Не  знал  и  не  мог  догадываться  о  существовании  Сопротивления,  он  не  был  политработником,  а  потому  и  не  держал  в  голове  мысль  об  организованной  борьбе.  Нет,  вообще-то  натура  иной  раз  взрывалась,  когда  фрицы  доставали  грубостью  манер,  хотелось  тогда  шлепнуть   обидчика,  да  расклад  не  позволял. Ты  голодный  пленник  шкелетного  типа,  а  тот  бугай  кормленный,  да  еще  и  со  «шмайсером».
            Организация  возникла  давно,  с  тех  пор,  как  нацисты  бросили  в  лагерь  первых  антифашистов,  коммунистов  и  социалистов  Европы. Не  знал  и  того Иван,  что  подпольная  борьба,  до  того  питающая,  скорее,  извилины  ума,  чем  ярость  сердца,  воз-мущенных,  но  все  же  покоренных  спецов  словесных  перепалок, с  приходом  в  лагерь  первых  же  партий  военнопленных  из   Союза.  Советских  Социалистических Республик  приняла  характер  борьбы  насмерть.   
           Сопротивление  возглавлял  лагерный  комитет,  со  временем  в  него  вошли  представители  многих  народов,  а  теперь  и  советские,  и  он  расширился  намного  за  счет  русских  офицеров. Представители  стран  имели  свои  группы  и,  получалось,  комитет  влиять  мог  на  них  только  через  контакты  с  национальным  руководством.  А  нацио-нальное  руководство  о  борьбе  с  фашистами   любило  поговорить,  впадать  в неограни-ченные  дискуссии,  но  предложить  конкретное  дело  не  торопилось. Потому  с  ним  в  больших трениях  языка  находился  бывший  лейтенант  царицы  полей  Печенский,  человек  воровского  вида  и  боевого  склада  ума,  и  член  Комитета.
           В  плен  лейтенант  Печенский  попал  раненным  в  затяжном  оборонительном  бою. Немцы  одолели,  и  нашим  пришлось  пятиться  настолько  поспешно,  что  не  успели  собрать  раненых. Был  такой  грех  на  первых  и  вторых  порах  в  некоторых  частях  леген-дарной  Красной  Армии,  о  собственной  шкуре  больше  радели,  воевать  не  умели  и  под-давались  панике.   
            Хозяина  двух  «кубарей»  на  петлицах  и  помкомроты,  пожалуй,  могли  бы  и  унести  с  собой,  но  посчитали  геройски  убитым,  то  бишь  погибшим.  А  когда  немцы  бродили  по  полю  брани,  собирая  плохонькие  трофеи,  своих  убитых  и  раненых,  Печен-ский  очнулся  и  застонал.   И  на  него  наткнулся  пожилой  и  сердобольный  немец  тыло-вой  команды  и  только  потому  лейтенанта  не  пристрелили  тут  же. Мало  того,  солдат  вермахта  дал  русскому  хлебнуть  из  фляги  шнапса  и  по  ходу  выяснил,   что  рана,  в  об-щем-то,  счастливая  и  пуля  плечо  прошла  навылет,  он  больше  контужен,  чем  ранен,  и  крови  потерял  не  очень  чтобы  так.   
           Немецкий  солдат   содрал  с  петлиц  лейтенанта  знаки  отличия  и  отвел  в  ты-ловой  загон  для  пленных.
            А  оттуда  уже  их  отправили  в  лагерь  побольше,  затем  пошли  иные  пере-сылки  и  перемещения  под  знаком  военной  судьбины  и  игрой  со  смертями. Тут  уж  ко-му  как  везло.  Кто  долго  не  мучился  и  принимал  иной  облик,  а  кому  планидой  сужде-но  состязаться  с  происками  отродья  адова,  те  терпели  и  сносили  передряги  жизни,  за-каляли  дух  и  копили  гнев.   
            Где-то  под  Минском,  их  колонну  загнали  в  пересыльный  лагерь  за  колючей  проволокой,  с  охраной  на  вышках  за  пулеметами,  и  под  дырявым  небом. И   тут  же  пошли,  как  на  заказ,  проливные   хлебные  дожди.
            В  этом  лагере  Владимир  Печенский  сменил  масть  и  стал  Прохиндеем,  вме-сто,  ночью  придушенного,  и  случайного  среди  пленных,  уголовника. Тот,  за  пайку  хле-ба  и  пару  сигарет,  выдал  фрицам  комиссара, а  чтобы  зараза  легкой  халявы  не  перешла  в  эпидемию,  предателю  сделали  немножко  больно  и  изъяли  душу.
            А Прохиндей,  при  первой  же  возможности,  бежал. Команда  лагерной  обслу-ги  вывозила  пленных  в  ближний  лес  на  заготовку  сучьев  и  бурелома. Если  кто  по-мышлял  «смазать  пятки»  и  делал  резко  шаг  налево,  вправо  или  вверх,  тому  считали  это  за  побег  и  без  предупреждения  стреляли. Убитых  в  лагерь  не  относили,  потому  как  учет  пленных  был  относительным.
            Лейтенант  оправдал  обретенную  кличку,  тихонько  забрался  в  густую  крону  дерева   и  пересидел  до  окончания  трудов. Переклички  на  той  пересылке  не  проводи-лись,  собак  тоже  временному  лагерю  не  полагалось.   
           Схватили  его  при  облаве  в  небольшом  городке,  где  Печенский  пытался  разжиться  крестьянской  одежкой  и  продуктами  на  дорогу  к  своим.  Правда,  он,  при  от-сутствии  чего-либо  на  мен,  долго  раздумывал,  спрятавшись  у  базарчика,  не  мог  вовре-мя   дать  стрекача,  и  его  замели.   
           На  этот  раз  его  отвезли  еще  дальше  на  Запад,  но  опять  устроили  в  пере-сыльный  лагерь,  откуда  бежать  было  почти  невозможно. Оглядевшись  и  прикинув  шан-сы,  Прохиндей  рыпаться  из  лагеря  не  стал. Сбежал  по  дороге,  когда  их  гнали  на  стан-цию. Божий  промысел  помог. Колонна  попала  под  такой   скаженный   летний,  теплый  и  темный  ливень,  что   поскользнуться  и  ссунуться  в  овраг  было  естественным   и  необхо-димым.  И  лейтенант   не  стал  кричать  «караул»,  и  брыкаться   воздержался  тоже. Ливень  скоро  изошел,  он  выбрался  из  канавы  в  степушку,  из  неё  перебрался  в  лесок  и  суток  трое  поголодал  в  одиночестве.  Когда  набрел  на  случайный  хутор,  голод  уже  притупил  осторожность  и  лейтенант  поперся  к  людям,  надеясь  на  помощь.
           Но  дело  было   в  местах,  где  Советскую  власть  огласили  внедавне,  за  годик  с  гаком  перед  войной,  и  население  приняло  её  по-разному.  И  лейтенанта  местные  му-жики  приняли  сначала  на  кулаки,  поносили  на  них  всласть,  да  и  сдали  властям,  но  немецким.
          После  естественного  отбора   на  дорогах  и  в  лагерях,  Прохиндей  познакомил-ся  с  Гончаровым,  и  так  получилось,  что  стали  соседями  и  корешами.   
          Лейтенант,  найдя  место  в  ячейке  Сопротивления,  не  стал  сразу  посвящать  танкиста  в  тайны  «лагерного  двора»,  держал  его   в  виду,  наблюдал.  И  после  побега  и  возвращения,  когда  увидел,  что  нужна  помощь,  организовал  её  через  Комитет   в  лагер-ном  лазарете. 
           Трудно  было  расшевелить  осторожных  иностранцев:  пришлось  уговаривать,  убеждать  и  даже  давать  клятву-ручательство,  но  бывшего  танкиста  и  везунца  с  того  света  вытащили.
            Зачем?  Так  планида  сложилась. Наверное,  чтоб  продлить  мытарства.   

_____   16   ______

           Ковыляя  к  блоку  штрафников, Иван  Гончаров  обвыкался  с  мыслью,  что  стал  мишенью.  Насколько  позволяли  силы,  существовал,  и  размышлял. Что  делать,  так  уж  устроен  человек,  не  может  жить  без  каши  в  голове,  постоянно  думает  о  всяком,  даже  когда  мозгам  надо  отдохнуть.   
           Но  ему  опять  чертовски  повезло! 
           За  воровство  брюквы  прихвачен  с  поличным, надзирателя  на  проволоку  бро-сил, но  отделался  каменным  мешком!  Коменданту  дерзости  говорил, перед  карстеной  ожидал  смерти,  а  до  сих  пор  коптит  свет  белый. Это  не  везение? Впрочем,  он  под-спудно  понимал, что  живым  остался  по  капризу  коменданта.  Тот  вопреки  логике  оста-вил  пленного  плестись  по  жизни  и  хлебать  мытарств. Рассудил:  то  ли  умный,  то  ли  дурак. 
           У порога  штрафного  барака  Гончаров нос  к  носу  встретился  с  капо. Удиви-тельно: пожилой  австриец  с  фиолетовым  знаком  служителя  культа  встретил  новичка  почти  дружески,  но  осмотрел с  насмешливым  пренебрежением.
           -А! Любимец  коменданта! Хи-хи-хи! За  что  он  подарил  тебе  жизнь?! -  про-скрипел  австриец,  вытирая  тылом  пальца  глаза. – Сколько  помню, не  было  такого. Ну,  ну,   иди,  помазник  коменданта. Здесь  уже  точно  ноги  вытянешь  к  порогу.  Мишень  штрафника,  это  тебе  не  знак  всевышнего,  а  метка  сатаны.
            И  снова  хихикнул,  чем-то  умиленный. Отвернулся,  порскнул  в  кулачок  и  пошаркал  слабыми  ногами  вдоль  бараков  по  лагерной  аллейке,  посыпанной  песком,  с  бордюрами  из  кирпичей  и  липами  обсаженной.
           Красивый  вид  устроили  немцы. Привыкли  к  опрятности  и  порядку  дома.  И  в  лагере,  руками  заключенных,  пристойный   пейзаж  сгоношили,  смахивающий  на  рай-ский  уголок.  А  что  в  обнимку  смерть  и  жизнь  тут  хаживают,  так  разве  по-иному  в  подлунном  мире  в  других  местах  устроено?  Человек  рожден,  чтобы  когда-то   умереть.
           Примерно  такие  мысли  посетили  Ивана  Гончарова,  проводившего  взглядом  весёлого  капо.
           Выходило, -  слухи тут  шустрят! Теперь  его  узнавали  и  даже  презирали  за  ве-зение…Или - подозрения?!
           Как  он  сразу  не сообразил простой  вещи?! Ведь  комендант  специально  оста-вил  смерть  в  отдалении,  как  услугу  за  нечто!
            Чтобы  невольники  видели  в  нём  предателя! За  что  другое  можно  презенто-вать  жизнь  лагерному  скоту,  если  не  за  особые  заслуги?
             Да, финт  недурственный  и  прямо  изящный, -  расстреливать  на  глазах  у  ла-геря  и  оставить  в  живых!
           И  вот  первый  щелчок  по  носу. Даже  немощный  старик,  цепляясь  за  жизнь,  предавая  и  выдавая  нацистам  всех  подозрительных, (Иван  о  том  слышал), опустившись  на  самое  дно  болота  в  преисподней, считает  возможным  презирать  новоприбывшего. 
             Гончаров  в  изнеможении  прислонился  к  стене  барака  и  постоял,  приходя  в  себя  и  ожидая,  когда  перестанут  дрожать  ослабелые  ноги.
             Отбоя  еще  не  было,  время  покуда  личное  и  Иван,  малость  отдохнув  и по-слав  всё  мысленно  в  интимное  место,  вошел  в  блок  штрафников.   
             Усталые  зэки  лежали  по  нарам. Мало  кто  повернулся,  обратил внимание  на  Ивана. Он  прошел  в  глубь  барака  и  присел  к  столу,  пристроив  подле  на  лавку  скуд-ные  пожитки  в  холщовой  торбочке, «Сидоре»,   как  называли   русские  солдаты  поход-ный  мешок  ли,  рюкзак. Там  нужные  вещи: игла  с  нитками,  если  есть,  опасная  бритва,  да  пара  сменных  портянок. Котелок  приторочен  к  поясу. 
            За  столом  засиделся  какой-то  «зеленый»  поляк,  судя  по  литере  на  цивиль-ном,  затасканном  пиджачке. Высокий  и  мало  исхудавший,  держал  глаза  на  странице  какого-то  чтива. Он,  было,  молча  подвинулся,  уступая  место,  но  взглянул  на  новенько-го  и  удивился.   
            -А, это  ты,  пся  крёв!? – сказал,  и  быстро,  тычком,  сунул  Ивану  под  нос  большой  и  жесткий  кулак. – Ты, да?! -  повторил  он  и  опять  бросил  кулак  в  лицо  тан-кисту.
             Гончаров,  сбитый  ударами  наземь,  ожидая  побоев,  сжался,  закрывая  лицо  и  живот.   
            А  поляк  приговаривал:
            - Ах  ты  красная  пся  крёв! Значит,  ты  бегать, а  нам  подыхать  на  плацу?!    
            И  каждое  слово  сопровождал  ударом  подошвы  деревянной  обувки.   
            Никто  не  подал  голоса  в  защиту, -  здесь  жили  каждый  за  себя. Боялись    зе-леных, красных  и  фиолетовых, боялись  друг  друга. Хотели  протянуть  хоть  чуточку  даже  в этих  условиях. Держала  надежда.
             Когда  поляку  надоело  выпендриваться,  он  снова  уселся  на  лавку. И  заявил:   
              - Можешь  меня  запомнить, выродок  комиссарский. Меня  зовут  Юзеф. Зеле-ный  Юзеф! Когда  надумаешь  убегать  в  другой  раз,  спросишь  у  меня  разрешения.   
             Иван  потащился  к  нарам  в  глубине  блока,  и,  найдя  свободное  место, при-мостившись  с  краешка,  уснул  скверным  тяжелым  сном.   
             А  утром  оказалось,  что  работать  ему  в  паре  с  Зеленым  Юзефом. И  не  та-кой  уж  здоровяк  он,  как  показалось,  пожалуй,  с  испуга  вечером,  даже  чуточку  ниже  ростом  и  только  шире  в  кости.       
             Капо  отвел  их  к  эсэсовским  нужникам  и  приказал  вычерпать,  и  в  бочке  свозить  фекалии  на  огороды.   
             Охраны  к  ним  не  приставили,  и  Гончаров  не  сразу  сообразил,  что  она  не  нужна. Вокруг  проволока  под  током,  по  углам  и  периметрам  лагеря  сторожевые  вышки,  а  у  них  на  груди  и  спине  красные  круги-фишки,  величиной  с  арбуз.. И  если  какому  охотнику пострелять  покажется  в  поведении  штрафников  что-то  неладное, он  использует  право  пресекать  беспорядки.   
            Работали  неторопясь. Наплюхав  в  бочку  дерьма,  впрягались  в  лямки  и  отво-зили  к  убранным  огородным  грядкам,  где  другие  флюгпункты  принимали  товар  и  пользовали  под  урожай  другого  года.    
            В перерыв  они  пристроились  на  обочине   огородов,  достали  из  пазух  малые  пайки  эрзац-хлеба.   
            -Ты  не  съел  хлеб  сразу? – удивился  Юзеф,  угрожающе  уставившись  на  пай-ку  в  руке  русского  напарника.    
            - Оставил  на  сейчас  подкрепиться, - с  легкой  усмешкой  ответил  Иван,  раз-глядывая  Юзефа. Странно,  но  теперь  Гончаров  не  боялся  поляка. Впрочем,  он  не  боялся  и  вчера,  но  после  полуголодного  больничного житья  и   долго измытывающего  ожидания  вызова  в  последний  путь  на  газ, совсем  обезволил  и  не  хотелось  ни  сопротивляться,  ни  жить. – Ты  хотел  бы  сожрать  и  мой  хлеб? По  праву  сильного?  И  даже  с  запахом  арий-ского  говна.    
            Спросил  голосом  с  металлом.    
             Поляк  не  сразу  отвел  тусклый  взгляд.  И,  качнув  головой,  проронил:   
             -Ты  неверно  меня  понял. 
            Он  увидел  в  русском  перемену  и  струсил. Парень  ослаб,  это  верно,  но  вот  спустит  ли  обиду  за  так  и  теперь,  вопрос  сложный. Пожалуй,  безнаказанно  не  подста-вит  бока,  как  прежде. Да  и  охрана  на  вышках,  заметь  драку  зэков,  в  другом  месте  по-забавилась  бы  картиной,  но  они  -  штрафники  с  мишенями. А  по  ним  надо  стрелять.   
            -Я  тебя  понял,  Юзеф. Но  должен  предупредить  на  потом. Пока  я  слаб,  фри-цы  вытянули  силёнки, но  если  попробуешь  повторить  вчерашнее,  убью. Можешь  пове-рить, - сказал  Гончаров.   
             И  Зеленый  Юзеф  поверил. Он  старожил  в  лагере  и  знал:  русские  на  ветер  слов  мало  бросают. О  том  же  говорили  и   глаза  большевика. С  ним  в  открытую  не  надо  связываться. Поляк  отвернулся  и  больше  в  дебаты  не  вступал. И  с  опаской  поду-мал:  сойдет  ли  ему  с  рук  вчерашнее  и  не  следует  ли  упредить?
          Бесспорно,  эсэсовцы  несколько  благоволили  к  «зеленым»  и  в  основной  мас-се  идущих  на  газ  криминалы  случались  не  часто.  Но  уголовники  знали  друг  друга  наперечет,  а  потому  удручались, прикидывая,  что  их  ряды  редеют. 
          Вечером,  перед  самым  отбоем,  явился  к Гончарову  гость, человек  с  красным  треугольником  политзаключенного,  но  без  знаков  штрафника.
          -Меня  зовут Штольц, -  представился  он  с  грустной  улыбкой.   
          -Я  вам  нужен? – удивился  Иван.   
          -Я  пришел  познакомиться  с  вами. Вас  рекомендовали  хорошие  люди. Вы  бе-жали,  но  остались  живы. Вам  помог  случай  или  каприз  коменданта?   
          Вопросик  задан  непростенький  и Иван,  окинув  беглым  взглядом  «татарина», дернул  плечом.
           Причину  визита  он  понял. Его  решили  проверить  на  «вшивость». У  ветера-нов  возникло  естественное  подозрение  на  его сговор  с  начальником  лагеря  для прово-каций. Или  явилась охота  взглянуть  на  интересного придурка из  пижонов?  Как  в  зоо-парк  приходят  смотреть  на  зверей. Что-то  во  взгляде  пришедшего  немца  Ивану  сказало,  что  бояться  не  надо.
             -Я  нарывался  на  пулю,  но  мне  продлили  дни  мучений, - проговорил  он  почти  равнодушно  и отстранено. 
             Но  обида  тут  же  зажглась и  передалась  глазам  и  сердцу. Терпеть  невзгоды  он  умел,  а  вот  предавать,  чтобы  продлить  дни  паскудной  жизни…   
               -Вот,  вот.  Нам  хотелось  уточнить. После  побега  камрад  остался  жив.  Это  есть  загадка. Так  раньше  не  случалось. Всегда  такой  проказник  вешался  у  главных  во-рот.
              -Я  виноват, что  остался  живой?! – спросил  Гончаров,  холодея  нутром и  поднимая  голос. –И  вы  пришли  бить? Так  что  стоишь?! Приступай!  Но  только  теперь  я  дам  сдачи! Будь  ты  зеленый,  красный  или  подсадная  утка  коменданта! Пошел  вон,  мразь  фашистская!
             -Ай, яй,  камрад! – укоризненно  качнул  полосатой  шапкой  немец. – Зачем  криком  привлекать  внимание  досужих? Мы  знаем,  вы  не  предатель. Но  нам  надо  знать  больше. Были  попытки  сделать  из  вас  провокатора? Как  проделывает  такое  комендант,  как  подбирает  кандидатов?…И  вот…  Тут  немного  еды.   
            Гость  протянул  небольшой  сверток  и  снизил  голос  почти  до  шепота.
           О  еде,  верно,  тут  стоило  говорить  тихо.  Её  могли  отнять.    
           - С  какой  стати  я  должен  всякому  верить? И  с  какой  стати  коменданту  не  стрелять  в  зэка,  когда  тот  послал  его  в  трещину  кобыле?  Да  и   в  морду  плюнул  бы,  да  на  грех  просохло  горло. Кончай,  камрад,  валять  Ваньку,  -  говорил  Иван,  меж  тем, каким-то  образом  сверток  из  рук  визитера  перекочевал  ему  под  руку,  а  когда  газетина  приоткрылась,  глаза  невольно  загорелись  жадностью. В  пакете  покоилось  несколько  пе-ченых  картофелин,  вареная  брюква  и  пайка  эрзац-хлеба.
              Кусочек,  ценой  в  жизнь  человека.
              -Ешьте, набирайтесь  сил, - сказал Штольц, осторожно  оглядываясь  по  сторо-нам. – Мне  пора.   
            -Да, скоро  отбой, - согласился  Иван, не  сводя  глаз  с  еды. – Но  я  толком  не  понял:  кто  вы  и  зачем  я  нужен? 
             - Всему  свой  час. Нам  нужен  помощник  сильный  не  только  духом.    
              -Кому  это  -  вам?! – спросил  с  подозрением  Гончаров,  меж  тем  принимаясь отщипывать  от  хлеба  и  кусать  брюкву.   
              Он  понимал,  что  перед  ним  не  лагерный  провокатор,  тем  незачем  играть  в  такие  игры  с  заключенным. Им  проще  отправить  в  камеру,  расстрелять  походя  или  повесить  хефтлинга. Даже  только  забавы  ради…А  вот  если  поздний  гость  из  геста-по…Темные  слухи  бродили  по  лагерю  об  умельцах  забираться  людям  в  души…
             Гончаров  быстро  сокрушал  нечаянный  подарок,  был  сам  себе  противен  жадностью,  но  что  может  утолить  голод,  если  не  еда? Даже  во  снах,  коротких,  тяжелых  и  сумбурных  иной  раз  снилась  жратва. Причем  не  простая,  казацкая  каша  с  борщем, не  гусь  с  яблоками  или  колбаса  с  гречкой,  а  нечто  невиданное  в  изысках,  с  приправами  незнаемых  соусов  и  трав.  Воистину  мозг  человеческий  памятлив  и  где-то  мельком  за-меченное  глазом  ли  ухом,  спроецировал  в  мешанину  вкуснятины  на  блюдах,  в  соусни-ках  и  на  вертелах. Оттого  Иван  голодал  вдвойне:  во  сне  и  наяву. Вот  даже  страх  перед  смертью  преследовать  перестал,  а  голод  прилипчив. 
           И  он  не  остановился,  покуда  не  прикончил  еду. Картофелину  хотелось  оста-вить  в  запас,  другой  собирался  поделиться  с  гостем,  человеком,  наверняка,  тоже  вечно  голодным,  но  не  удержался,  употребил  всё.   
            Штольц  будто  прочел  его  мысли  и  уронил  свистящим  шепотом:
            -Еду  вам  собирали  в  подарок  многие  камрады. Поляки,  норвежцы,  немцы  и  французы. Русские  тоже. И  все  передали  вам  восхищение.
            -Спасибо. Но  это  не  меняет  дела. Я  должен  знать,  зачем  понадобился. Всех  зэков  вы  не  можете  подкармливать,  а  только  нужных. И  в  больнице  спасали  не  для  простых  разговоров. Если  вы  из  гестапо,  то  говорите  откровенно. Покуда  я  способен  смеяться,  мы  посмеёмся  вместе  даже  над  плохой  шуткой. Я  торчал  в  каменном  мешке,  меня  расстреливали,  теперь  хожу  живой  мишенью,  а  что-нибудь  страшнее  трудно  при-думать. А  если  пришли  от  людей,  готовых  рвать  глотку  врагам,  я  готов  подождать  тех  минут,  набираясь  сил. – И  когда  на  его  эмоциональный  шепот  Штольц  стал  поощри-тельно  кивать,  Иван  схватил  его  за  руку  и  опроверг  ожидания. - Но я  должен  преду-предить. Я  противник  борьбы  с  врагом  внутри  лагеря. Чем  здесь  биться  со  сволочью  в  серых  мундирах? Языком? Нет,  вы  хотя  расскажите,  как  и  где  добыть  оружие,  и  тогда  я  смогу  доказать,  что  фашистов  можно  бить  и  здесь,  в  Германии… А  голыми  руками… 
           -Убить  десяток  или  сотню  фашистов  и  загубить  десятки  и  сотни  тысяч  пленных? 
            -Лучше  умереть  в  бою,  чем  лизать  сапоги  врагам. 
           -Догма  верная,  но  в  здешних  условиях  неприменима. Борьба  с  фашизмом  началась  не  вчера, и  людей  для  сопротивления  надо  беречь  и  консолидировать, - отвечал Штольц   в  невольно  возникшей  дискуссии.   
            Тут  только  Иван  заметил,  что  разность  мнений  завела  их  в  плутания  во-круг  трех  сосен.  И  словоблудие  пресёк.   
            -Я  не  политработник,  я  простой,  но  начитанный    и  член  партии   боец  и  спорить  не  собираюсь. Допустим,  я  вам  верю.  Что  дальше? Вы  думаете,  я  готовил  по-бег?!  Всё  вышло  совершенно  случайно. Началась  бомбежка,  я  поддался  панике,  пытаясь  спастись,  побежал  к  проломам  в  ограждении.  И  когда  увидел,  что  и  там  ждет  поги-бель,  вернулся. И тут  меня  задержала  охрана  на  мотоциклах.
            -Вот, вот, - закивал  Штольц. – Поэтому  я  говорю, что вы  смелый  и  решитель-ный  хефтлинг. Надо  решиться  на  такой  шаг. Вернуться,  чтобы  продолжить  борьбу  за  жизнь. Мы  давно  вас  наблюдаем. Еще  после  случая  с  капо. Вы  отправили  его  на  про-волоку  искусно  и  коменданту  придраться  было  нельзя.   
             Гончаров  нахмурился. Разговор  приобретал  характер  хитрого  допроса. И  опять  пришла  мысль  о  гестапо, Ивану  стало  жарко,  наговорил-то  много  лишнего,  чтоб  отвертеться,  отделаться  легким  испугом.   Но  страх,  мгновенно  приступивший  по  лагер-ной  привычке  страх,  тут  же  пропал,  едва  он  окрысился  на  себя.   
            «Какого  лешего  я  стану  трястись  шкурой  перед  каждым  гадом?! Тоже  мне,  опричник!…Худой…Да  нет,  худой  и  старый,  он  не  из  гестапо. Нормальному  фрицу  не-дели  две  голодать  надо,  чтобы  так  ловко  под  политического  подделаться».   
            Такая  мысль  Ивана  несколько  озадачила,  но  отвечал  он  все  же  осторожно.   
            -Вы  про  капо,  который  споткнулся? Так  были  свидетели!
            Штольц  одобрительно  закивал  полосатым  колпаком.   
            -Вот,  вот, - споткнулся. Мы  так  и  думали. Но…- Он  поднял  указательный  па-лец  и  в  простоватых  глазах  его  мелькнул  хитроватый  огонь, - бежать  больше  не  надо. Это  не  есть  выход. Что  побег  даст?  Сотни  безрассудно  загубленных  жизней  подневоль-ных  людей,  бесконечный  страх  остальных  тысяч  и  смерть  вам. Договорились?      
            -Не  знаю. Я  должен  подумать. Пока  я  жив  по  загадке  всевышних, - проронил с  толикой  осуждения Гончаров, облизывая  пересохшие  губы,  глядя  под  ноги  себе  и  усмехаясь  с  горечью. -  Люди  хотят  жить  и  умирают. Я  не  хотел,  а  копчу  небо.   
             Под  эту  мысль  они  помолчали. Затем  Штольц  тихо  заговорил.   
            -Жить  надо  хотеть,  камрад. Вы  видите,  сколько  людей  хватаются  за  любую  возможность  продлить  свои  дни  даже  в  условиях  цивилизации  нацистов. Но  надо  же  не  просто  жить! Просто  живут  в  мирные  дни. Здесь  надо  бороться. Без  борьбы  за  доб-рые  нравы  начинается  тление.  А  где  тление,  нет  человека,  как  его  понимают. Остается  животное,  жвачное  существо  с  огромным  желудком  и  мозгом  амёбы. Мысль  не  моя,  философствовать  я  не  умею,  но  верное  рассуждение. А?   
             Гончаров  скреб  ногтем  на  скуле  щетину,  вполуха  слушая  и  думая  о  своем. И  наконец  с  тоской  откликнулся:   
             -Что  здесь  можно? Играть  в  бирюльки?  Кулаками  против  пулемётов  пома-хать?   
             Штольц  не  стал  разубеждать. Оставшись  довольным  разговором,  взглянул  весело  на  Ивана. Они,  кажется,  найдут  общий  язык. Пожимая  на  прощанье  руку  и  не-сколько  задерживая её,  немец  наклонился  к  уху  Ивана  и  прошептал:   
           -У  нас  есть  хорошие  новости,  камрад. В  России  фашистам  дают  по физионо-мии! Под  Сталинградом  разгромлена  армия  Паулюса,  а  сам  фельдмаршал  взят  в  плен.   
           Иван  вздрогнул, резко  выпрямился  на  нарах,  от  лица  отхлынула  кровь. Но  он  тут  же  обмяк  и  обессилено  привалился  спиной  к  опорному  столбу  барака.
           -Не  врешь,  камарад? – просипел  Гончаров тихо,  слабо  лыбясь  и  косясь  на  че-ловека  с  доброй  вестью. 
           Новость  с  трудом  укладывалась  в  голове. Нет,  он  верил,  ждал  подобного, танкист  не  мог  простить  немцам  своего  плена  и  позора  отступления  защитников  стра-ны,  он  молил  о  мщении  и  жил  надеждой  на  сокрушительный  удар  в  ответ. И  вот…верится  с  трудом.
           Почти  бессмысленный  взгляд  его  блуждал  по  блоку,  пытаясь  зацепиться  за  что-то  и  найти  подтверждение. Но  тихо  вокруг,  нет  движения,  люди  бесшумно  спят  или  ему  заложило  уши. Тогда  он  оборотил  взгляд  на  Штольца. Тот  улыбался  открыто,  спокойно  смотрели  его  маленькие,  сощуренные  глаза,  по-детски  добрые  и  наивные.    
          Иван  приложил  руку  к  сердцу,  послушал  тишину  барака  и, дрожа  губами,  спросил:   
           -Это  правда,…про  Сталинград?    
           И  когда  Штольц  молча,  кивком  головы  подтвердил  весть,  вдруг  звуки  вер-нулись. Храп  спящих,  шум  голосов  с  нар,  где  зэки  не  спали,  и  гулко  стучало  под  ла-дошкой  сердце. Недоверчивая  улыбка  на губах  Гончарова  побежала  к  глазам,  радостью  разлилась  по  лицу.  Он  закрылся  руками,  опустился  ничком  на  нары  и  беззвучно  запла-кал, не  стесняясь  и  не  сдерживая  слёз. Впервые  во  взрослой  жизни  неумело  и  тихо  за-плакал,  вздрагивая  плечами  и  седеющей  головой.   
          -Ничего, - прошептал  Штольц. – Вреда  не  будет  поплакать  от  радости. Время  идет  к  тому,  что  фашисты  заплачут  от  бессилия. Для  них  уже  была   взбучка  под  Моск-вой,  теперь  имеют  её  в  Сталинграде.  Впереди  их  ждет  не  мало  неприятностей. Нам  надо  держаться,  камрад,  бороться  и приближать  светлые  дни  освобождения.

____   17   ____

           Когда  из  груды  расстрелянных  извлекли  голого,  без  сознания  Ивана  Гонча-рова,  фон  Бельц, брезгливо  морщась,  спросил: 
           -И  что  с  ним  делать  дальше,  если  не  мертв?  За  что  ты  презентовал  ему  надежду  на  жизнь?   
           Эртман  холодно  сверкнул  пенсне,  дотронулся  стеком  до  плеча  хефтлинга  и  усмехнулся.   
           -Жизнь? Разве  они  живут, Рудольф? Но  этот  русский  слишком  хотел  умереть,  а  я  никогда  не  потакаю  врагам. Пусть-ка  пьёт  чашу  свою  до  конца. – И  воздев  руку,  щелкнул  пальцами,  отдавая  приказ: -  В  ревир  и  в  штрафники.   
           И  Прохиндей,  проследив  путь  Гончарова  в  лагерный  лазарет,  попросил  то-варищей  из  Комитета  позаботиться  о  нём.   
           -Он  ваш  камрад? – спросил  Печенского  представитель  немецкой  группы  Вилли  Штольц.   
           -Да. Но  я  прошу  за  него  не  только  потому. Он  хлебнул  тут  всякого  и люто  ненавидит  фашистов. А  эти  капризы  коменданта,  показательная  экзекуция -  не  более  чем  театр  или  цепь  случайностей. Однажды  мой  друг  взял  несколько  брюкв  из  бурта,  что  назначался  в  наш  лагерь. Голод  толкнул  на  крайность. Капо  застукал  его  с  полич-ным. Мы  пытались  выкупить  друга  у  капо,  но  тот  на  сделку  не  решился. Он  ненавидел  русских. Номер  нам  тоже  заменить  не  удалось, не  успели. По  пути  в  канцелярию  мой  камрад  отправил  капо  на  проволоку  и  сумел  убедить  эсменов,  будто  тот  споткнулся  сам. Наш  друг  много  перетерпел,  ему  чертовски  повезло  остаться  в  живых,  но  вот  па-радокс:  он  не  хочет  жить  в  этих  условиях.  Ему  надо  помочь  обрести  веру  в  борьбу, - заключил  взволнованный монолог  бывший  лейтенант  Печенский. Впрочем,  бывшим  он  себя  не  считал. Знал,  что  и  в  плену  отдает  долг.  Кому?  Да  вот  даже фашистам  задол-жал  за  многие  обиды.   
            -А  не  может  ли  быть  эта  случайная  цепь  приключений  вашего  камрада  ловко  замаскированной  игрой  гестапо? Они  давно  пытаются  заслать  к  нам  провокатора.  И  один  раз  нам  почти  чудом  удалось  распознать  и  убрать  их  агента, - выразил  сомне-ния  кто-то  из  Комитета.
           -Всё  может  быть. В  нашем  с  вами  общежитии  трудно  ручаться  за  человека  даже  близко  знакомого.  Неисповедимы  пути  не  только  господни,  но  и  гестапо,  а  мой  друг  дважды  общался  с  людьми  коменданта  и  даже  с  ним  лично. Но  я  хочу  ему  ве-рить.  Я  шел  с  ним  рядом  в  колонне,  когда  нас  вели  сюда,  видел  его  поступки. И  в  лагере  постарался  быть  рядом  и  поддерживать. Впрочем,  и  опереться. Хорошо,  когда  ря-дом  есть  плечо  камрада…Но,  если  он  провокатор, - Прохиндей  развел  руками  и,  снова  смыкая  ладони,  невозмутимо  усмехнулся. – Со  шпионами  всегда  поступают  жестко,  но  мудро. В  нашем  случае,  мне  кажется,  надо  подумать,  как  моего  друга  переправить  в  филиал  «Хейнкеля». Лагерное  начальство  довольно  часто  отбирает  специалистов  и  от-правляет  на  авиазавод. А  срывать  и  задерживать  выпуск  самолетов – задача  не менее  важная,  чем  сохранение  лучших,  как  вы  говорите,  людей  Европы. – Прохиндей  снова,  но  уже  просторней  ухмыльнулся. – Извините,  но  с  вами  я  насобачился  политически  мыслить.
           -Хорошо, -  согласился  Вилли  Штольц,  осматривая  товарищей  в  поиске  под-держки. – Я  думаю,  мы  вашу  просьбу  обдумаем  и  воплотим.  Но  под  вашу  личную  от-ветственность,  геноссе  Владимир. 
           -Ну,  головой  я  дорожу  не  очень,  а  вот  нос  потерять -  жалко  будет, -  отшу-тился  Прохиндей.
           На  том  и  порешили.
           И  скоро  Иван  Гончаров  почувствовал,  что  его  опекают  довольно  плотно: подкармливают,  лечат  редкими  для  лагеря  лекарствами  и  спасают  от  крематория.
           Главный  врач  довольно  часто  делал  обходы  и,  если  замечал  больного  в  критическом  состоянии,  записывал  на  газ. Впрочем,  когда  ему  казалось,  что  в  ревире  слишком  много  страдающих  недугом  и  тратятся  впустую  медикаменты,  он  снова  доста-вал  блокнот  из  кармана  белого  халата. 
          «Жить  надо  по  средствам, -  любил  излагать  сентенции  доктор  Букхард. -  И  недолго!»
           Ивана,  как  механика  машинотракторной  станции  до  войны,  хотели  переве-сти  в  лагерные  механические  мастерские,  но  тут  выяснилось,  что  в  блоке  штрафников  находится  давно  разыскиваемый  провокатор…Гончарова  решили  временно  направить  туда. И,  если  они  два  сапога -  пара…
            Отправили,  штрафники  даже  поработали  в  одной  «упряжке»,  но  ничего  не  прояснилось.
            И  вот  тогда  Штольц  предложил  свои  услуги.
           -У меня  немалый  опыт  подполья  и  неплохой  нюх  на  врага.  Я  поработаю  с  вашим  другом. Если  он  провокатор,  я  пойму. Рискну. Хорошо?   
          Прохиндей  согласился,  но  предупредил:
          - Ошибиться  нельзя,  и  не  перегнуть  бы  палку.
          Штольц  снова  явился  перед  отбоем. Озабоченный и  хмурый,  увлёк  Гончарова  в   проход  барака, бросая  на  ходу. 
          -Надо  срочно  поговорить.  Идите  за  мной.
            Они  вышли  в  наружную  темень.  Свистел  в  проводах  ветер  с  Балтики,  швырял  в  лица  капли  мелкого холодного  дождя. Сквозь  волглую  тьму  с  трудом  проби-вался  свет  фонарей. Они  раскачивались  на  столбах  и  скрипели. Ночь  плясала,  как  бес-тия  в  преисподней. Штольц  схватил  Ивана  за  руку,  склонился  к  уху.   
           -Беда,  камрад! В  вашем  штрафном  блоке  завелся  провокатор. Вы  должны его  найти.  Его  номер…- Немец  опустил  голос  до  тихого  шепота. – А  номера  хефтлингов  он  сообщает  агентам  гестапо.
            -Я  его  собственными  руками  задушу, - загораясь,  пообещал  Гончаров. – Мне  терять  не  много.
            -Да,  - сказал  Штольц,  дыша  в  лицо  Ивана  теплым  парком. – Утром  он  дол-жен  попасть  в  списки  как  труп. Конечно,  если  сможете. Если  хватит  физических  сил.
            - Постой! Да  это  же  Зеленый  Юзеф! – почти  воскликнул  танкист,  вспомнив  номер  поляка.
            - Вы  его  знаете?
            - Должок  за  ним  числится. Но  как  он  может  выдавать  людей,  если  мало  ко-го  знает?! Он  же  зеленый! 
            -Ах,  дорогой  камрад, -  попенял  печально  Штольц. Он  так  устал  сегодня,  что  трудно  даже  говорить,  а  вот  же,  объясняй  наивному  новичку  элементарное. –Задача  фашистов  убивать  как  можно  больше. Но  надо  иметь  и  рабов. В  штрафники  попадают  отнюдь  не  за  лень,  а  за  противление  режиму. Здесь  самые  стойкие  противники  нациз-му. Их-то  и  выявляет  с  помощью  провокаторов  гестапо. И  отправляет  в  крематорий. Где  зеленый  работает?
             -Я  работал  с  ним  в  паре  два  дня. А  теперь  его  часто  меняют,  бросают  на  разные  участки.
             -Вот, вот! Это  подсадная. Его  бросают  из  бригады  в  бригаду,  он  выискива-ет,  записывает  номера,  а  остальное  мы  делаем  сами. Сжигаем  в  крематории.
             -Это  точно,  что  Юзеф  непростой  зэк? Он  зеленый,  а  у  меня  есть  камрад  из  зеленых.  Отличный  парень.   
             - Юзеф  есть  враг, - прошептал  убежденно  Штольц. – В  лагере  существует  распоряжение,  по  которому  наци  выдают  заключенным  дополнительный  паёк  в  виде  премии.  Премии  за  хороший  труд  не  полагаются. Только  за  особые  заслуги.  А  что  можно  за  этим  понимать?…Поляк  получает  уже  пятнадцатый  поощрительный  паёк. Каждая  такая  премия – несколько  жизней  честных  людей,  наших  товарищей! Нужно  по-торопиться. Кстати,  вы  два  дня  работали  вместе.  Вам  срочно  надо  подменить  номер! Вы  в  опасности.   
            Ветер  пронизывал  насквозь  их  тонкие  хебешные костюмы  лагерников  и  Штольц  дрожал,  уже  не  сдерживаясь. Он  обнимал  руками  себя,  пытался  согреть  кости,  приплясывал  на  месте,  но  тепло  выдувалось  напрочь. К  тому,  капли  дождя  стали  круп-ными  и  перемежались  морозной  крупой. Гончарова  покуда холод  не  пронял:  то  ли  жар  болезненной  простуды,  то  ли  озлобленность  души  держали  в  нём  тепло  и  он  безотчет-но,  пожалуй,  прикрывал  своим  телом  антифашиста  от  ветра.  И  даже  поторопил:
           -Вам  надо  идти. О  номере  для  меня  позаботьтесь,  а  я  позабочусь  о  Юзефе.  Не  люблю  задалживаться. 
           -Да, -  согласился  Штольц. – В  этом  году  зима  холодная  в  этих  местах  и  бес-снежная. Это  плохо.  Но  еще  один  момент. К  вам  придёт  человек. Он  назовёт  пароль. Скажем,  привет  от  Андрэ. Держитесь  этого  человека. Он  поможет  вам  ориентироваться  в  здешней  обстановке. И  дальше  станете  поддерживать  связь  со  мной  через  этого  чело-века. На  днях  мы  переведем  вас  в  филиал  лагеря  на  авиазавод. Там  предстоит  борьба,  которой  вы  хотите.  Почти  открытая,  то,  что  вы  именуете  активной  борьбой. Будьте  осторожны,  приглядывайтесь  к  людям.  Возможны  провокации. Если  встретите  человека  готового  к  борьбе,  сообщите  нам.  Мы  проверим  его. Теперь  всё. Мне  пора  иди.
            Немец  торопливо  пожал  руку  и  скрылся  в  темени.
           Штольц  умышленно  рассказал  Гончарову  больше,  чем  надо. Он  рассуждал  логично.  Если  русский  завербован  гестапо,  он  поторопится  туда  с  визитом  или  встре-тится  со связником.  И  то  и  другое  Комитет  имел  возможность  проверить. Визуально  и  даже  детально. Было  трудно,  но  антифашисты  внедрили  и  продолжали  внедрять  во  все  службы  своих  людей, - всю  работу  по  сервису  исполняли  зэки.
             А  Гончаров,  простившись  с  немцем,  мысленно  его  похвалил.
              «Хороший  Ганс».
              Приходилось  привыкать  и  к  такой  мысли. Немец -  друг! И  всё  в  нём  нра-вится:  старчески  спокойные  глаза, бархатный  приятный  баритон  и  добрая  улыбка.
            Иван  еще  секунд  несколько  постоял  на  злом  ветру,  прибирая  в  порядок  мысли  и  притишивая  вдруг  расшалившееся  сердце  и  боль  в  висках.
            За  смутным  светом  фонарей  вдруг  легла  поперек  неба  нить  трассирующих  пуль. Верно,  нервишки  не  выдержали  у  вертухая  на  вышке,  испугал  ночь  тревогой.
           Гончаров  помочился  на  стену  барака,  покрутил  головой  и  поплелся  в  тепло.  Перегруженный  думами,  холода  так  и  не  чувствовал,  как  не  слышал  и  страха. Заботы  обуревали  всё.
           Зеленый  Юзеф,  как  на  заказ,  сидел  за  столом,  один,  и  близоруко  щурясь,  орудовал  иглой  на  шапке-полосатке,  штопал  прореху.
          Иван  опустился  на  лавку  напротив  и  с  сочувствием  спросил:
          -Плохо  видишь?
          -А,  Любимец  коменданта! -  отозвался  с  неохотой  Юзеф. – Что-то  ты  любез-ный  сегодня.
          -Я  всегда  такой  с  нормальными  людьми. Ты  просто  не  замечал. –  Гончаров  взял  газету  и  стал  рассматривать  снимки. Газета  свежая,  на  фотках  траурные  флаги,  се-рый  и  злой  Гитлер,  и  лупатые,  полные  решимости  порвать  всякого  за  рейх  и  любимо-го  фюрера,  молодые  морды  в  мундирах. – Я  вот  интересуюсь:  ты  поляк,  а  знаешь  рус-ский.  Откуда?
           -Много  будешь  знать,  вылетишь  в  люфт, - обронил  Зеленый  Юзеф  и  взгля-нул  испугано-настороженным  взглядом  кошачьего  зрака. И  лицо  сделалось  маской  испу-га.
             -Я  не  вылечу,  Юзеф,  ты  же  должен  знать  или  хотя  бы  догадаться, - усмех-нулся  Иван. Вдруг  пришла  шальная  мысль  разыграть  поляка. Мысль,  в  общем-то,  даже  скверная,  но  он  не  отверг. – Так  все  же:  откуда  знаешь  русский?
             -В  России  жил,  в  Минске.  Доволен?
             -Угу.
             Помолчали. Поляк  закончил  штопать  колпак,  вывернул  налицо,  оглядел,  примерил  на  кулак.
             -Хорошо?
             -Сойдет. Ни  один  блокфюрер  не  придерется, - согласился  Гончаров. – А  у  меня  к  тебе  дело.
             -Ты  красный,  я  зеленый.  Какие  общие  дела?! -  удивился  поляк.
              -Э,  оставь. Какой  я  красный?  Я  штрафник  и  ты  штрафник. А  красный  и зеленый  мы  с  тобой  только  по  вывеске. Дело  выкладывать? -  Иван   смотрел  также  нахально  и  улыбчиво,  но  где-то  на  донышке  взгляда  Юзеф  поймал  нечто  внушающее  тревогу. 
            И  послал:
            - Пошел  ты,  пся  крёв!
           - Как  хочешь.  Кто-то  другой  заработает  пайку, - сказал  Гончаров  с  безразлич-ным  видом  и  пожал  плечами. – Не  ты  один  промышляешь  этим.
           - А  ты  откуда  знаешь? – огрызнулся  поляк,  тут  же  понимая,  что  попался  глупо  и  просто. – Пайку  он  предлагает! – Он  делано  засмеялся,  закинув  голову  и  выста-вив  острый  кадык  под  плохо  выбритом  подбородком. – Чудак  ты,  Любимец  коменданта! Сам  подыхаешь,  а  жратвой  торгуешь.  Сам  зарабатывай! 
             - Как  приказано,  так  и  делаю.  Мне  запретили  записывать  номера.
             В  глазах  Ивана  Гончарова  плясали  веселые  чертики  и  он  держал,  не  от-пускал  трусливого  взгляда  Зеленого.
             «Попался  ты,  Юзеф,  на  мякине  попался.  Немец  прав,  ты  продаешь  наших  за  пайку», - говорила  и  усмешка  на  губах  танкиста.  И  поляку  стало  тоскливо  и  неуют-но  от  угрожающей  той  веселости  любимчика  коменданта.
             Он  растерялся  и  хотел  защититься  криком,  послать  русского  вовсе  далеко, но  интуитивное  чувство  самосохранения  заставило  сдержаться  и  не  вспылить.
            К  тому,  зародилось  сомнение.  Уж  очень  уверенно  и  даже  нахально  вел  себя  хефтлинг.
            «А  если  верно, что знает  о  них? Наци не  прощают неповиновения. Любимец  коменданта!  Если  бы  знать  наверняка,  почему  тебя  оставили  жить, - процедил  поляк  про  себя  и  с  угрозой,  но  получилось,  как  будто  сказал  вслух. Не  смог  сдержать  страха  и  ненависти,  и  те  чувства  отразились  на  лице. И  быстро  махнул  белесыми  ресницами,  зажмуриваясь. -  Он  всё  знает,  проклятый  18354-й»!
            -Брешешь  ты.  Ничего  ты  не  знаешь. У  тебя  одна  мысль,  чтоб  не  стрельнул  в  мишень  охранник, -  сказал  Юзеф,  потупляя  взгляд  в  столешницу.
            -Тут  мы  ходим  на  равных  правах. Ты  флюгпункт  и  я  такой  же. Здесь,  кому  больше  повезет. Даже  комендант  отменить  такую  игру  случая  не  может.  А  вот  чего  знаю,  а  что  не  знаю,  здесь  случая  нет. Тут  приказ  работает, -  жестко  отрезал  Иван  Гон-чаров. – Есть  и  другие  люди,  но  к  ним  надо  идти,  а  ты  вот  он. Боишься,  тогда  конеч-но.  А  как  же!  Если  зэки  пронюхают,  точно  ночью  удушат.  Так  что,  гляди,  как  бы  вперед  меня  не  вылететь  в  люфт.   
            - Нет,  - сказал  Юзеф. – Я  должен  подумать.
            -Это  как  водится, - согласился  Иван. Он  отложил  газету,  поднялся  и  пошел  к  своим  нарам.
            «Ночью  его  удушить,  и  с  концом! Или  в  висок  наставить  гвоздь  и -  кула-ком,  - приказал  себе  Гончаров. – Гадина! Даже  не  пытается  скрывать»!
             С  его  нар  виден  стол  в  проходе,  за  которым  долго  сидел  в  одиночестве  поляк. Гончаров  улегся  на  живот  и  наблюдал,  почти  не  боясь  заснуть,  потому  что  только  теперь   вдруг  обнаружил,  что  мерзнет,  а  куртка  и  штаны  на  нем  волглые  и  хо-лодные.
             И  когда  его  стал  пробирать  озноб  и  Иван   забыл  о   задаче  и  озаботился согревом,  обжимая  себя  руками  и  подгибая  ноги  в  калачик,  вдруг  заметил,  что  к  столу  присел  известный  в  лагере  старожилам  уголовник,  итальянец  Бенитто. Он  работал  в  продовольственном  складе  и  даже  некоторые  мелкие  нацисты  из  лагерной  команды  ис-кали  с  ним  тайной  дружбы. Юзеф  и  итальянец  о  чем-то  пошептались  и  после  лицо  Бе-нитто  стало  жестким  и  хищным,  а  Зеленый  Юзеф  напротив  повеселел  и  довольно  по-тер  руки. Затем  они  вдвоём  покинули  барак.
           Тут  Гончаров  растревожился  и  бросился  осторожненько  проследить,  но  за  наружным  входом  следы  тех  затерялись. Муторная  темнота  да  злой  свист  ветра,  и  хлесткие  струи  дождя. Ничего  больше.
           Иван  чертыхнулся  и,  запахивая  у  горла  ворот  куртки,  вернулся  на  место. И  ждал  Юзефа  всю  ночь.
           Но  поляк  не  вернулся  ни  к  утру,  ни  вечером,  ни  через  сутки  и  двое.
           А  потом  пришел  Штольц.
           Гончаров  ожидал  обещанного  связного  с  приветом  от  Андрэ,  но  увидел  немца  и  похолодел,  ожидая  неприятности.
            Камрад  из  Комитета  сел  на  нары  и  тут  же  надрывно  закашлялся,  подстав-ляя  руку  с  платком  и  собирая  красную  мокреть. Кашель  случился  затяжной,  изматыва-ющий,  изгибаясь,  немец  пытался  избавиться  от пытки,  но  не  избыл.
           Иван  ждал,  опустив  глаза  и  положив  на  худые  колени  руки. На  душе  лежа-ла  мерзость:  помочь  ничем  не  мог  и  стыдился  взглянуть  на  визитёра. Вину  за  собой  знал  большую.
           Штольц  наконец  справился  с  кашлем  и,  малость  отойдя,  явил  виноватую  улыбку.
           -Проклятая  погода  и  моя  чахотка, - произнёс  с  трудом, и,  тут  же,  жестом  костлявой  руки,  отмел  нечаянную  жалобу. И  резко  спросил: - Как  выполнено  задание  Комитета,  камрад?
           В  словах  и  тональности  Иван  услышал  горечь  разочарования,  упрек  и  даже  презрение. Оправдываться  он не  стал,  а  рассказал  как  было.
           Штольц  слушал  полуприкрыв  глаза  и  сжав  челюсти. В  полумраке  лицо  смотрелось  иссохшим  черепом,  без  оскала  зубов -  как  незаконченная  работа  времени.
           -Вы  не  выполнили  задание. Подвели  нас. Когда  прошлой  ночью  провокатор  был  казнён,  при  нём  нашли  новый  список. Среди  прочих  номеров  был  и  ваш. – Штольц  легко  поднялся  с  нар,  приложил  ко  рту  платок. – Должен  заметить:  рваться  в  бой - совсем  не  значит  бороться. Вы  не  смогли  справиться  с  простым  делом. Что  могло  случиться,  положись  мы  только  на  вас?…- Он  посмотрел  на  Ивана  долгим  взглядом,  что-то  обдумывая,  и  вдруг  положил  ладонь  на  плечо  танкисту. – Впрочем,  дело  было  не  совсем  простое.  Тут  я  виноват.  Убивать  человека,  даже  врага -  не  просто.  Привык-нуть  нельзя. Не  отчаивайтесь. Как  это  у  вас.  Блин  комом  всегда?
          -Первый  блин  комом, - невольно  и  невесело  поправил  Гончаров.
          -Вот,  вот! Только  не  надо  самонадеянность  как  прошлый  раз. В  нашей  борьбе  нужны  две  вещи:  дисциплина  и  еще  раз  дисциплина. Я  пришел  подбодрить  вас.  Уны-вать  не  надо.  И  ждите.

____   18   _____

            Комендант  и  лагерфюрер   немного  расслаблялись,  пригубливая  рейнское  и  забавляясь  беседой. Как  всегда,  вел  монологи  фон  Бельц,  анализируя  ход  войны,  воз-можные  последствия  для  фатерлянда,  на  случай  неудачи  в  кампании  против  России,  и  собственно  для  себя  лично  и  семьи.
           Для  великой  Германии  выводы  напросились   неутешительные  и  гаупт-штурмфюрер  Эртман,  про  себя  негодуя  и  морщась,  выцедив  из  стакана  вино,  не  удер-жался  и  подковырнул  не  без  яда.
           -Как  я  понял,  Рудольф,  паршиво  будет  всем,  но  ты  останешься  при  своих. Не  потеряешь  ничего.
           -Почему?  Я  тоже  останусь  в  накладе. Три  или  четыре  года  уйдут  в  пассив. А  это  значит,  почти  впустую. Если  не  считать  опыта  жизни. К  моим  миллионам  ничего  не  прибавится. Хорошо  тем,  кто  воюет  со  стороны. Скажем,  американцам.  Они  нажи-ваются  на  поставках. Они  поставляют  всем.  Но  я-то  окружен  границами  войны,  нахо-жусь  в  самом  жерле  клокочущей  стихии! А  со  стихией  не  договоришься.
           И  тут  настойчиво  затрещал  телефон.
           Эртман  поднял  трубку  и  тут  же  вскочил  на  ноги  и  вытянулся  во  фрунт. В  мембране  звенел  голос  начальника  управления  лагерей.
           -Здесь  штандартенфюрер  Шварцкопфф. Слушать  команду. Первого  марта  всех  заключенных  перевести  в  филиал  люфтваффе! Всех,  кроме  евреев  и  штрафников. Лагерь  приспособить  под  массовый  отсев. Будут  прибывать  евреи,  их  тут  же  уничтожать. Про-пустить  через  люфтгаз. Приказ  ясен?
          -Так  точно,  хэрр  полковник!
           -Позже  поступит  письменный  приказ  с  грифом  секретно. Вы распишитесь  в  получении.
            -Слушаюсь,  господин  оберфюрер!
            На  другом  конце  провода  положили  трубку,  комендант  тоже  бережно  уло-жил  её  на  ложе…
           Гончаров  долго  ждал,  во  всяком  случае,  так  казалось,  но  никто  не  приносил  привет  от  какого-то  Андрэ. Иван  уже  отчаялся  и  решил  сам  искать  способ  избавиться  от  знаков  штрафника  и  личного  номера. Тому  благоприятствовала  и  теперешняя  работа. Вместе  с  иными  зэками  штрафниками  он  ходил  по  баракам  и  выносил  умерших,  гру-зил  на  тележки  и  свозил  в  крематорий  делать  из  них  удобрения.
          Жить  в  лагере  на  положении  человека-мишени  становилось  всё  сложнее. По-сле  вздрючки  адольфову  вермахту  под  Сталинградом  охрана  залютовала, к  зэкам  при-кладывались  не  только  кулаком  в  рыло  или  стеком  через  плечо,  но  иной  раз  не  жале-ли  и  патронов. А  уж  евреям  и  штрафникам  жизнь  и  вовсе  праздником  не  казалась.
           Иван  на  работах  был  подхвавтнее  других,  умел  сотворить  деловой  вид  и, может,  оттого  до  сих  пор  миновала  его  пуля  Зигфрида  Кранца.
           Этот  охранник  где-то  прослышал,  что  шарфюрер  лагеря  Дахау   из  спортив-ного  интереса  застрелил  тридцать  тысяч  евреев  и  Гитлер  за  это  взял  его  в  личную  охрану. И  Зигфрид  Кранц  вбил  себе  в  голову,  и  громко  о  том  раззвонил,  что   пере-плюнет  везунца  и  убьет  сорок  тысяч  евреев.  И  устроил  охоту  на  зэков  со  звездами  ев-реев,  не  гнушаясь,  впрочем,  и  красным  кругом  штрафника. 
            Прошло  несколько  однообразных  дней  и  вдруг  явился  Прохиндей.
            Такой  же  длинный  и  худой,  флегматичный…Впрочем, в  лице  что-то  изме-нилось,  чего  Иван  не  сразу  разглядел  и  понял. Будто  чуток  веселее  смотрели  глаза,  и  перестал  остриться  долгий  нос.
            -Привет, -  сказал  Владимир,  устраиваясь  на  ивановых  нарах  и  кладя  рядом  какой-то  сверток. – Еле  нашел  тебя. Это  сколько  мы  не  виделись? Ну,  как,  хреново  в  штрафниках? Знаю  и  верю. А  я  к  тебе  с  приветом  от  камрада  Андрэ. Вот,  передает  с  приветом  шмотки  и  разные  указания.  Их  я  тебе  перескажу  на  ухо.
           И  сразу  заговорил  Гончарова  Прохиндей,  навалил  кучу  новостей,  достал  из  кармана  сигарету  и  сунул  дружбану… А  ты,  балда,  в  расстройство  нервов  ударился. Думал,  забыли  и  бросили  на  произвол  халдеям? Нет,  нет,  ты  парень  толковый  и  я  за  тебя  поручился.  А  что  Зеленого  Юзефа  не  смог  уработать,  так  и  мы  с  ним  провалан-дались. Крепкий  орех  попался. И  бежал  ты  напрасно. Сколько  сил  понапрасну  истратил.  Лучше  бы  пошастал,  пока  фрицы  по  ямам  сидели,  хоронясь  от  бомб,  где  оружие  какое  завалялось,  вдруг  кого  пристукнуло  осколком. А  нет,  сам  кого  под  шумок  аккуратнень-ко  уложил. Вот  так  сейчас  жить  станем, -  говорил  лейтенант  Печенский,  уткнувшись  в  ухо  товарища. – Я,  браток,  сам  устраивал  тягиля  из  лагерей,  имел  через  то  хлопоты  с  фрицами.  А потом  подвернулись  знатоки  в  борьбе  с  общим  врагом  и  растолковали,  что  и  к  чему. Удрать  и  из  этого  лагеря  возможность  найдется,  труд  не  особо  сложный,  да  вот  беда,  в  Германии  партизанской  войны  нет,  а  только  подпольная. Выберешься  из  ла-геря,  а  куда  подаваться? До  своих  доберешься?…То-то. А  почему  я  зеленый,  ты,  навер-ное,  давно  догадался.  Так  надо.  Конспирация,  дорогой  камрад.
            Иван  кивал  словам  невольного  приятеля,  глотал  сигаретный  дым  и  тихонь-ко  себе  лыбился,  удивляясь  превратностям  жизни.  Вот  же  еще  недавно  желал  умереть,  подставлялся,  а  теперь  раздумал. Хотелось  чистить  морды  фрицам  и  всячески  солить  их  интересам. Откуда-то  взялся  спортивный  азарт  нагадить  сатанискому  отродью. И  Гонча-ров,  только  что  жадно  слушающий  Прохиндея,  вдруг  развязал  язык  и  стал  изливать  душу.
            -Я  всё  понимаю, Володя.  У  меня  же  натура  крестянская,  но  в  кугутах  ни-когда  не  был. И  потому  обиду  и  несправедливость  чувствую  нутром. И  куража  фрицам  простить  не  могу.  Насолили  наши  им  под  Сталинградом,  а  я   здесь  хочу  им  на  рану  соли  сыпнуть. Веришь?  Проснулся  во  мне  интерес  к  борьбе  с  вредителями  нашего  хо-зяйства! Хочу  давить  их,  как  тараканов-прусаков!
          Потом  Прохиндей  подвинул  ему  сверток,  отвернул  уголок  бумажной  оберт-ки...Это  тебе,  Ваня,  новый  костюм. Чистенький,  без  знаков  отличия.  Твой  штрафник  попал  под  пулю  Кранца. Теперь  слушай  сюда.
        И  он,  склонясь  к  уху,  вовсе  тихо  стал  нашептывать  план  перехода  из  штраф-ников  в  обычные  хефтлинги,  а  с  теми  и  на  территорию  филиала,  где  собирают  Хейнкелей.
          -На  перекличке  там  спросят  про  специальность.  Так  ты  не  ври. Механиком  в  эмтээсе,  мол,  служил. А  как  же?  Железных  дел  мастер! Они  тебя  поставят  к  самолетам.  Так  что  встретимся  мы  уже  возле  горячего  дела.
          Но  встретиться  им  больше  не  пришлось.
          В  ту  ночь  Иван,  верно,  едва  дождался  утра. Задолго  до  подъема  он  выбрался  из  барака,  в  темень  и  холод  зимы.  Прожектор,  дремлющей,  верно,  охраны  уперся  лу-чем  в  междурядье  проволоки,  искрился  там  снег,  играл  многоцветьем  радуги. Гончарову  пришлось  постоять,  привыкая  к  яркому свету,  прижмурив  глаза,  чтоб  обнаружить  под  стеной  в  темноте  тело  бывшего  зэка  и  облачить  в  свой  костюм.
         Утром  штрафника  найдут  уже  другие  зэки  из  обслуги,  запишут  номер  и  пе-редадут  в  канцелярию,  а  тело  отвезут  к  сооружению,  где  бездыханное  тело  обратят  в  пепел,  а  педанты  лагерной  бухгалтерии  поменяют  его  на  деньги. Так  устроен  мир  прагматиков,  где  балом  правит  чистоган.
          Прохиндей  же,  лейтенант  Печенский  накануне  очень  горячился  в  Комитете,  который  собрался  по  экстренному  случаю.
          Докладывал  представитель  немецкой  группы  Штольц.  Его  люди  сумели  устроиться  даже  возле  гестапо  и  вот  там  узнали  важную  новость. И  Штольц  её  излагал:
         - Послезавтра  лагерь  поднимут  по  тревоге  и  перевезут  в  филиал.  Все  здеш-ние  хефтлинги  станут  делать  самолеты. Все,  кроме  штрафников  и  евреев. Их  оставят  в  этом  лагере.  Сюда  же  станут  привозить  евреев  из  других  мест  и  отправлять  на  газ.  Фашистам  отдан  приказ  загрузить  тутошний  крематорий  на  полную  мощность. Нам  надо  подготовиться  к  переменам. -  Докладчик  взялся  за  горло,  пытаясь  сдержать  кашель  и  удержать  тишину.
           Вот  тут-то  Печенский  и  загорелся.
            -У  меня  большая  просьба,  камрады! Друга,  который  попал  в  штрафники,  вы  спасли. Теперь  и  мне  достаньте  звезду  юды. К  слову  сказать,  я  и  есть человек  из  тех  палестин. Скрывал,  теперь  не  буду. Останусь  тут  с  народом,  подождем  приезда  новых  людей  и  посмотрим,  что  можно  в  новом  коллективе  сообразить  насчет  подпортить  фа-шистам  душевный  праздник. Идет?!  - Прохиндей  скалил  зубы  и  просительно  осматривал  хмурые  лица  интернациональной  кагалы. – Ну  чтоб  мне  не  присесть  на  нары,  если  я  говорю  не  дельное!
           Комитетчики  переглянулись,  мало  вникая  в  нюансы  просьбы,  но  соотносясь  с  моментом.
           - Я  думаю,  мы  сможем  помочь нашему  камраду, -  сказал  Вилли  Штольц. – Еще  есть  время,  а  звезду  достать  проще. Поищите  среди  евреев  охотников  перебраться  на  филиал,  и  смекалисто  портить  самолеты. Это  же  умный  народ  и,  как  замечено,  ча-сто  самоотверженный.
           Утром,  едва  занялся  рассвет,  лагерь  выгнали  на  аппельплац  и  устроили  пе-рекличку. Человек  триста  оставили  в  стороне,  отворотив  лицами  к  забору,  а  остальных  погнали  пешим  строем  за  ворота,  где  ждали  грузовики. Через  час  с  небольшим  они  оказались  в  другом  лагере.
           И  снова  зэков  построили  на  аппельплаце  и  к  ним  вышел  местный  лагер-фюрер.
           Здешний  вождь  не  строил  из  себя  вельможу,  но  и  рук  не  марал. Он  прошел  вдоль  длинного  строя  шеренг  и  каждого  хефтлинга,  который  ему  чем-то  не  показался,  приветствовал  недюжинной дланью  в  черной  перчатке,  причем  старался  угодить  в  нос. Обожал,  верно,  кровопускания. Если  новенький  не  падал, офицер  повторял  приветствие. Заключенного  затем  ставили  на  ноги два  капо-вертухая, а  гауптштурмфюрер  еще  раз  умозрительно  оценивал  товар.
           Представитель  нордической  расы  любил  заниматься  контингентом  лично,  полагая,  что некоторая  разминка  с  помощью  мордобоя полезна  не  столько  ему,  сколько  новому  работнику  авиазавода  Хейнкель. Она  приучала  бояться,  слушаться,  трепетать  и  привыкать  к  местным  порядкам.
          Затем  лагерфюрер  направил  стопы  обратно,  но  теперь  его  сопровождал  старший  капо  лагеря,  вооруженный  блокнотом  с  карандашом.  Капитан  у  каждого  спрашивал  специальность,  интересовался,  где  и  когда  попал  в  фатерлянд,  в  каких  лаге-рях  имел  счастье  трудиться  и  что  умел  дельного  делать. А  затем  определял  зэку  место  работы.
           Распросив  Гончарова, все  еще  трущего тряпицей  нос, лагерный  кормчий  направил  Ивана  в  фюзеляжный  цех.
            Как  ни  странно,  но  их  не  погнали  тут  же  работать,  а  переодели  в  местный  камуфляж  спецовок,  (синие  с  красным  полосы),  расселили  по  баракам,  накормили  обе-денной  бурдой  и  дали  на  ужин  эрзацкофе  и  хлеба,  правда,  тоже  эрзац. И  вышло,    на  новом  месте  они  часов  шесть  отсачковали,  отдохнули  хотя  бы  телесами. Что  же,  в  раз-ных  местах   разные  уставы.
          А  вечером,  перед  отбоем,  когда  вернулись  старожилы  из  цехов, к  Ивану  наведался  ростовский  вор  Арутюнц  Жора.  Он  плюхнулся  на  нары  рядом  с  Гончаро-вым,  ткнул  в  ребра  легонько  кулаком.
          -Жив,  барбос,  добрался  без  шухера.  А  я  давно  тут  углы  ошиваю  и  тебя  ожидаю. Меня,  братка,  комендант  кинул  в  колонну  на  растерзание,  и  задавили  бы  со  зла  дураки,  да  урки  выручили.  Выкупили  за  буханку  эрзаца. И  вот,  живой.  Собираем  самолеты  по  болтику,  а  разбираем   по  винтику. Придет  час  и  тебя  научим  премудрости  подлянки  строить  фрицам, - шептал  в  ухо  ростовский  гаврик. – Ты  покуда  осматривайся.
          - Послушай,  Жора. - Остановил  его  танкист. -  Ты  так  радуешься,  будто  дома  на  базаре. Бежать  надо!  Какая  сборка  самолётов?!  Подумай  башкой! Они  же  наших  бом-бить  станут!
           -Да-а,  как  был  ты  деревней  под  боком  у  Прохиндея,  так  и  остался  без  лик-беса.  А  с  виду  грамоте  учен  и  в  голове  не  видно  вавки. У  нас  тут  как?  Заходи  не  бойся,  уходя,  -  не  плачь. -  Похлопал  по  костям  плеча  Ивана  ростовский  карманник. -  И  ты  бежал,  и  я  пытался  и  многие  ноги  делали. А  что  толку? Отдали  жизни   за  так. Нам  с  тобой  фортуна  улыбнулась,  так  радуйся,  ищи  причину!  Зачем  удача  повернулась  в  профиль?  Поверила  в  нас,  братишка. Подарила  шанс  пожить,  запомнить  немецкий  сер-вис  на  принудработах,  чтобы,  когда  час  придет,  поблагодарить  обороткой. Но  ждать  долго,  а  время  появилось!  Так  давай  пошурупим,  как  в  здешних  условиях  нашкодить  фатерлянду! Ах,  зараза!  Я  все  же  рад  знакомому  лицу!  Я  уже  недельку  здесь  работаю. Пристроили  меня  помощником  к  лагерному  электрику. Так  что  я  доволен  личным  рас-кладом  на  данном  этапе.
            -Ладно,  успокоил, -  буркнул  виновато  Гончаров,  понимая,  что   бывший  ур-ка,  а  теперь  посланец  Планиды  во  многом  прав. И  с  досады,  довольно  глупо  пошутил: – Порадуй  лучше  сводками  с  фронта. Письма  сюда  письмоносец   носит,  приветы  от  родных  греют  душу  или  слезу  вышибают? Доступ  к  новостям  имеешь?
           -Это  уже  деловой  разговор, -  улыбнулся  Веселый  Жорик,  снова  прихлопывая  знакомца  по  плечу. -  И  новости  знаю,  и  в  своё  время  скажу. Во-первых,  и  у  стен  ба-рачных  есть  уши  гестапо,  а  с  ним  мне  толковать  нету  охоты.  Во-вторых,  сейчас  время  подшамать  и  этим  тут  пренебрегать  нельзя. Возьми  и  кинь  на  зубы,  я  тут  притаранил  тебе  от  наших,  которые  держат  тебя  на  уме.
          И  выложил  из  пазухи  пакетик,  развернул,  показал  в  тусклом  свете  лампочки  ломтик  хлеба,  явно  не  эрзаца, а  от  офицерских  харчей, и пару  печеных  картофелин  с  кусочком  маргарина.

____   19   ____

           За  ночь  успели  пристроить  Прохиндея-Печенского  в  команду  обслуги. Немцы  сами  упростили  дело. Самых  верных  служак  за  побег  заключенных  во  время  бомбежки  откомандировали  на  Восточный  фронт,  а  непотопляемые  остались.  Поднесли  толику  золотых  вещиц  и  интересных  безделиц  коменданту  в  приложение   к  заверению  в  преданности  не  только  фатерлянду,  но  и  личной. И  гауптштурмфюрер  Эртман,  уже  давненько  сообразивший  сколачивать  втихаря  на  черный  день  капиталец,  взятку  при-нял. Правда,  подстраховался,  и  уже  через  несколько  дней  отправил  для  пополнения  по-зиций  Восточного  фронта  и  этих  молодцов. Подальше  с  глаз  и  от  ушей  гестапо. На  всякий  пожарный  случай.
           Новые  люди  не  очень  вникали  в  дела  местной  администрации,  в  лица  пер-сонал  обслуги  не  знали  вовсе,  а  потому…
           В  общем,  лейтенант  Печенский,  сменив  номер  и  прицепив  шестиугольную  звезду  юде,  остался  в  команде  для  подхвата  и  работал  уже   несколько  дней.
           Звезда  еврея - рок,  прямая  путевка  надышаться  газом.  Но  шестиугольник - ря-дом  с  зеленым  треугольником…Нонсенс!  Это  сбивало  с  толку  эсменов. Они  часто  це-лились  в  него,  но  каждый  раз  стрелять  раздумывали,  ломая  голову  над  парадоксом. За-чем  еврею  знак  вора,  если  все  немцы  крепко  знают,  что  это  отродье  недочеловеков  всасывает  хитрость  и  лукавство  с  молоком  матерей?   
            Весь  прежний  подпольный  Комитет  отправился  вместе  с  лагерем  на  авиасборочный  завод  и  теперь  Прохиндей  остался  один  на  один  с  лагерным  аппаратом  эсменов  и  поставленной  целью. Организовать  восстание  евреев,  привозимых  сюда  на  сожжение.
             А  если  погибать,  так  с  барабанным  боем  или  визгом  из  фанфар!  Прихва-тить   на  тот  свет  от  нормальных  людей  отщепенцев,  мясников  преисподней,  пестунов  нордической  веры.
             Из  прежних  офицеров  в  лагере  тоже  осталось  весьма  мало: гаупт-штурмфюрер  Эртман и оберштурмфюрер фон  Бельц,  он  же  лагерный  партай  вожатый, и еще,  разве  что,  несколько  унтеров.   
            Между  тем,  работа  лагеря  перестроилась  и  продолжалась. Прибывали  эшело-ны, евреи  разных  стран  и  континентов  строились  на  перроне  в  колонну  и  отправлялись  в  чистилище,  помыться  перед  восхождением  на  суд  божий,  оставляя  палачей  суду  народов!
           Встречал  их  обычно  лично  Эртман.  На  железнодорожном  перроне,  имити-рующем  приличную  станцию,  приезжающих  взбадривал  военный  оркестр.  Как  же,  при-были  работники  на  благо  фатерлянда! 
           Им  предлагали  услуги  носильщики, но  после  приветственной  речи  комен-данта.
                Гауптштурмфюрер,  по  внушению  начальства,  быстро  насобачился  привечать  гостей  улыбкой,  здравой  речью  и  надеждой  в  предстоящей  стезе.  Правда,  если  кто  из  приезжих  смог  бы  вглядеться   в  лицо  стоящего  обочь  и  всегда  пьяненького  лагерфюре-ра  фон  Бельца,  то    мог  побожиться,  что  видел  ухмылку   самого  Шикльгрубера,  оби-женного  ими,  но  вознагражденного  судьбой. Папа  еврейской  девочки  пожалел  ему  де-нег  в  приданное. Провидение  поразмыслило,  и,  с  иронией  на  душе,  взамен, наделило  зятя-изгоя  изощренным  умом  и  гордыней.   Ведь  не  окажись  тестюха  крохобором  и  не  стало  бы  Большого  мстителя  народу  из  земли  обетованной,  а  был  бы  посредственный  художник  иль  захудалый  брадобрей. Воистину  неисповедимы  зигзаги  у  Планид!
            Шли  дни,  а  шагали  они  быстро,  и  едва  ли  не  за  полгода  спецлагерь  про-пустил  через  трубу  крематория  полмиллиона  отмщенных  ни  за  что  евреев.    
           По  случаю  круглой  цифры  фон  Бельц  потребовал  от  Эртмана  устроить  если  не  банкет,  то  хотя  бы  нескромный  мальчишник.   
           -Послушай,  Эрих! Ты  и  сам  не  простишь  себе  после,  если  пропустишь  такой  повод  грандиозно   нализаться. Ведь  никто  же  не  придерется,  а  мы  имеем  возможность  не  только  слегка  приглушить  горечь  несостоявшихся  побед,  но  и  слегка  развлечься,  принимая  очередной  транспорт  с  евреями. Ты,  как  всегда,  толкнешь  речугу,  жиды  успокоят  души,  а  я  позабавлюсь,  разглядывая  на  их  лицах  умиленные  слёзы. Веришь,  они  с  благоговением  внимают  многим  сентенциям,  кои  черпаешь  ты  из  речей  доктора  Геббельса,  обещающего  благую  жизнь  немецкой  нации. Но  юды  почему-то  принимают  всё  на  свой  счет. Ты  умеешь  совращать  души,  Эрих!  За  это  тоже  стоит  хлебнуть! И,  кстати,  о  райских  яблоках! Я  так  и  не  съездил  в  Берлин. Я скучаю  по Унтер  ден Линден  и  хочу  нагрянуть  в  каждый  на  ней  рес-торан, не  пропуская  ни  одного! Ты  обещал  от-пустить,  но  тут  этот  спешный  приказ. Одно  к  одному,  Эрих!  Надо  крупно  кутнуть!
         Гауптштурмфюрер  домоганиям  уступил  и  устроил  пирушку.  Мальчишник  он  отмел  как  несуразность.
          -В  лагерь  поступает  столько  красивых  баб,  а  мы  не  ханжи  и  в  воздержании  нас  держит  служба.  Потому, -  притащить  жидовок,  накормить,  напоить  и  попользовать  перед  последней  дорогой!
          В  выходной  офицеры  гуляли.
          А  Прохиндей  в  бараках  обслуги  проводил  разведку.   
          Он  прошелся  по  мастерским,  они  находились  в  одном  блоке:  сапожная,  па-рикмахерская,  портных  дел  мастера,  мебельщики,  кузнецы. Почти  всюду  его  знали  как  криминального  субъекта,  зэка  с  зеленым  треугольником,  которому  немного  благоволили  капо. 
          Но  сам-то  не  капо,  не  шестерка  фашистов!
           Знали,  как  человека  вне  политики, берегущего  свою  шкуру. В  хозблоке  тоже  работали  «зеленые»  и  Прохиндей  прежде  всего  заводил  разговоры  с  ними.
           В  кузнице  молотобойцем  числился  конокрад,  цыган  из  Румынии  Лакотош.  Считался  подручным,  но  исполнял  работу  мастера.  Об  этом  знали  все  в  блоке  и  пото-му  берегли  цыгана. Иначе -  все  на  газ. Заказы  немцев  случались  хитроумными,  а  краси-вую  ковку  кроме  Лакотоша  исполинить  некому. Прохиндей,  зайдя  в  мастерскую,  когда  капо  отсутствовал  и  кузнецы  сделали  перекур,  устроился  в  уголке  и  поманил  кивком  цыгана.   
          -Веришь, Михай, я  стал  бояться  ждать  завтра, -  невесело  ухмыльнулся  Влади-мир,  когда  кузнец  пристроился  на  колоду  рядом. – Каждый  день  могут  вызвать  на  газ.  Но  это  еще  полдела.  Ждать  завтра.  Каждый  день  прибывает  эшелон  с  евреями  и  их  к  вечеру  сжигают  всех  до  одного.  Как  тебе  нравится  распорядок  дня?   
          - Мне  не  нравится,  но  к  чему  ты  клонишь? – проронил  Локотош, вручая  со-беседнику  сигарету  и  разминая  другую  для  себя. – Ты  жалуешься  на  жизнь?   
           -Мужику  пристало  бороться,  а  не  плакать  в  платочек. Я  прикидываю:  что  делать?  Ждать  судного  дня  или  сунуть  судьям  в  рыло  кулак? Умирать  жертвенной  овечкой  как-то  не  по  нутру. Тебе  фрицы  давали  заказ  в  эти  дни?         
           - Комендант  приказал  изготовить  для  семейного  склепа  накладки  в  форме  голов  Валькирий  со  знаком  свастики. Он  вздумал  обновить  оградку  на  могиле  брата  и  потому  заказ  срочный.   
           -Срочный,  это  как?  Придут  за  ним  сегодня,  завтра?  Кто  придет? – затягива-ясь  сигаретным  дымом,  уточнял  информацию  Прохиндей.   
            -Заказ  делал  писарь  администрации,  но  предупредил,  что  комендант  может  прийти  лично. Когда  заявится,  не  знаю.    
           -Хреново. Но  хорошо,  что  комендант  может  нарисоваться  лично. Смекаешь?      
          -Думаешь,  у  меня  хватит  решимости  и  сил  проломить  ему  лоб?  - пытливо  глядя  в  глаза  Прохиндею,  спросил  цыган.   
           - Ежели  кувалдой  вздумаешь  покуситься  на   лоб,  не  получится.  А  молотком -  запросто. И  на  одну  суку  станет  меньше  в  этом  паршивом  мире, -  усмехнулся  лейте-нант  от  пехтуры.
          -Красиво  говоришь,  друг.  Но  останутся  другие  офицеры.   
          -Вот  это,  ближе  к  телу! О  других  забывать  нельзя! -  громко  шептал  Прохин-дей. – Дельная  мысль.  Я  могу  поделиться  с  нею  в  других  мастерских? Там  тоже  что-то  заказали  фрицы.  Кто  придет  побриться,  а  кто  примерить  сапоги.
          -У  тебя  варит  калган,  Володя.  Пройдись  к  другим  и  посоветуйся  по  делу.  Почти  у  всех  наших  имеется  зуб  на  гансов, - заметил  цыган,  вскакивая  на  ноги  при  виде  входящего  в  мастерскую  капо. И  дошептал: – Считай,  молоток  у  меня  под  рукой.  Но  надо  одновременно  выключить  из  игры  начальство. Тогда  был  бы  повод  вознести  молитву  благодарения  и  в  люфтгаз  уйти  с  улыбкой.
          Печенский  кивнул,  с  подобострастием  улыбнулся  капо и  сдернул  шапку,  по-казывая  угодливость  и  почтение.
          И  подался  в  пошивочный  блок. Там    обслуживали  местных  бонз  и  эсэсов-скую  мелкоту  разной  шмоткой.
           У  портных  тоже  имелся  заказ  на  пошив  унтерам  штатских  пальтишек,  мно-гие  норовили  вырваться  в  отпуск  на  хауз.
           Прохиндей  пошептался  со  старшим  мастером  из  поляков. Приобнял,  пригла-дил  человека  изможденного  и  старого:  кожа,  кости  да  большущие  глаза  в  провалах.
           -Дорогой  Штефан,  в  другой  раз  и  в  другом  месте  я  и  сам  бы  заказал  тебе  шикарный  макинтош,  но  теперь  невезуха. Каждую  минуту  могут  послать  на  газ  меня  или  тебя.  А  нам  это  надо?! Гансы,  прошел  слушок,  отмечают  круглую  цифру. Полмил-лиона  людей угробили,  пропустили  через  трубу  их  души,  а  теперь  пьют  шнапс  и  пиво, гудят  по  поводу  наград  за  труды  кочегаров  у  котлов  преисподней.  Вот  бы  и  нам  со-орудить  праздничек.  Хотя  бы  десяток  фрицев  отправить  в  охрану  тех  душ   невинных. А?! Как  смотришь  на  красивую  фортель?
           -На  такое  кино  я  с  удовольствием  бы  посмотрел,  а  то  и  артистом  снялся. Но  кто  я  один  в  этой  кодле? Фрицев  толпой  бить  надо!  Навалиться  всем. А  эти… - Он  осторожно  оборотился,  с  прищуром  разглядывая  прочих  портняжек,  и  проронил: -  Эти  тюхи  скорее  согласятся  сдохнуть  в  недрах   газовой  камеры,  чем  трепыхнуться  против  гансовых  вертухаев.
           -Ну, не  скажи. Им  показать  пример,  указать  дорогу  к  жизни,  дать  шанс, и   они  понесут  по  кочкам  не  только  здешних  вахменов,  но  и  офицуцеров. А  если  дать  и  оружие!…Но  о  чем  я  мечтаю? Ты  прав  на  все  на  сто, - нарочито  печально  вздохнул  Прохиндей,  поводя  внимательным  взглядом  по  цеху и разглядывая  работников. – Жаль,  утюг  оружием  считать  нельзя. А  то  бы,  горячим  утюгом  к  широкой  заднице  любого  Ганса  приложиться…Ты  думаешь,  не  взвыл  бы  Фриц  от  боли  в  жопе?! Хошь  и  клятву  давал  служить  телом  Адольфу.
           -Востёр  ты  на  язык,  русский  юда.  А  если  заложат, уволокут  на  газ?  Тоже  рыдать  станешь,  матку-бозку  кликать? – дрогнул  губами  поляк,  испытующе  глядя  в  ве-селые  глаза  Печенского. – Или  станешь  Полонез  исполнять?
            -Да  как  тебе  сказать? На  газ-то  всех  пустят.  Кто  чуток  дольше  протянет,  кто  раньше  отмучается,  а  конец  един. Вот  об  этом  помнить  надо  тому,  кто  вздумает  заложить  меня. А  Полонез  Огинского  исполнил  бы  я  охотнее  из  Шмайсера. О,  какая  музыка  была  бы!…Но…Так  когда  к  вам  явятся  заказчики  пиджачных  пар?
           - Они  каждый  вечер  приходят,  но  в  пятницу  придут  сразу  трое,  с  интерва-лом  в  полчаса. В  журнале  заказов  записано.  Немецкий  орднунг  тут  во  всяком  пустяке, - тоже  со  сполохом  ухмылки  где-то  на  донышках  зраков,  отозвался  портной. – В  шесть  кончается  рабочий  день,  а  после  станут  приходить.
         -А  это  уже  любопытно, - загорелся  Прохиндей  глазами. – Трех  членов  нацист-ской  партии  в  один  заход  можно  отметить  премией  за  службу! Тебе  не  кажется,  что  им Фортуна  скалит  зубы?!  Сделать  их,  и  будет   на  что  посмотреть!
           -Да  уж.  Затея  обрастает  интересом. Только,  кто  исполнять  будет?
           -Исполнил  бы  и  я  для  почина.  Хороший  нож,  топор  или  даже  крепкая  ду-бина.  Чего  еще  в  бою  надо?  Те  фрицы  знают  вас  в  лицо?
            - Меня,  пожалуй, знают.  Я  тут  старший,  принимаю  заказы,  примеряю  гото-вое  шитье.  Остальные…часто  меняются.
            -Понятно. Остается  капо.  Он  тут  торчит  постоянно,  меня  знает  как  человека  на  подхвате. Но  мне  тут  маячить  вредно. Зайти  могу  только  по  делу.  Ваш  капо,  что  за  член?
            -Такой,  как  многие.  Иуда. За  лишнюю  минуту  жизни  готов  продать  кого  угодно. И  хитрый,  как  лиса.
            -Да,  вредный  тип. Надо  к  нему  присмотреться,  изучить  распорядок  дня.  И,  или  отвлечь  внимание  неким  эксцессом,  или  временно,  а  то и  на  постоянку  послать в  то  самое  место,  где  ему  место. Чтобы  не  путался  под  ногами, - довольно  тихо  излагал  мысли  Печенский,  хорошо  понимая,  что  все  прочие  зэки  одолеваются  любопытством.
           И  любой  из  них  может  снести  обретённую  тайну  в  контору  начальника  ла-геря  или  человеку  из  гестапо.
           Они  боятся  умереть  раньше  других,  и  держатся  за  Надежду,  желая  прожить  еще  долго.
           Напоследок,  довольно  громко  и  с  сожалением,  Прохиндей  проронил:
            -Значит,  нет  у  вас  чем  разжиться. А  жаль. Игра  предстоит  крупная. Можно  хорошо  пожрать.
           И  пожав  старшому  руку,  ленивой  походкой  подался  по  другим  хозблокам.
___   20   ___

            Веселый  Жора  выкладывал  новости  бережно  и  поштучно,  как  драгоценный  товар. С  придыханием  шептал.
            -Про  битье  фрицев  под  Сталинградом  ты,  верно,  слышал  давно… Потом  дали  им  пенделя  возле  Харькова… Правда,  гансы  хвастались,  будто  ляща  вернули…  Но  вот  уже  вовсе  недавно,  почитай  на  днях,  в  какой-то  Прохоровке  у  Курска,  сошлись  наши  и  немецкая  сволота  танками. И  наши  размазали  фрицев  по  степи! -  прижимаясь  к  уху  и  невольно  поднимая  шепот,  заключил  ростовский  уркаган.
            Иван  внимал  с  биением  сердца  и  верил  с  трудом. Нет,  дела  Сталинградские  давно  сели  радостью  в  душе. Сами  немцы  не  скрывали  скорби  и  допустили  в  лагере  оплошку,  приспустив  у  блока  администрации  флаг  с  лентой  траура, - поведали  зэкам  про  неудачи.  Но  то  давно  случилось,  уже  полгода  минуло, хотелось  услышать  радост-ное  еще,  и  вот  ему  шептали  в  ухо  праздничную  новость.
           «Тут,  верно,  у  них  радио  слушают,  -  подумалось  Гончарову. – Порядки  про-тив  лагерных  куда  вольнее.  Внутри  бараков  нету  капов,  и  снаружи  солдат  не  видно.  Шастают  фрицы  в  военном,  но  морды  у  них  озабочены  не  нами,  и  петлицы - летчи-ков…Да,  тут,  гадство,  послабже  живут,  но  самолёты  строят  же  для  немцев»!
          Иван  горько  себе  усмехнулся  и  уже  вслух  как  бы  утвердил  свой  вывод:
           - Новости  тут  сорока  на  хвосте  разносит,  когда  радион  где-то прослушаете. На  сказку  не  похоже, а отрада  на  сердце  ложится.  Как  будто  треугольник  письмеца  до-ставили,  а  в  нём  приветы  от  родных  и  дома  все  живые. Вы  тут  неплохо  устроились!
          - И  ты  так  жить  будешь. Разбудят,  сбегаешь  оправиться  в  сортир,  пожрешь  эрзаца  с  кофием-бурдой  и  -  за  работу. Двенадцать  часов  отторчишь  в  цеху  у  фюзеляжа. А  как  твоего Хейнкеля  выкатят  и  он  улетит   бомбить  наших,  заложат  другой  остов.  И  так  дальше  и  всегда,  пока  не  скрутишься  в  кочерыжку.  Конечно,  если  мы  дураки.  Но  кто  сказал,  что  мы  дурнее  паровоза? -  оскалился  Веселый  Жора  Арутюнц. – Если  хо-чешь  знать,  почти  каждую  неделю  из  Берлина  прилетает  комиссия  и  крутит  хвоста  местному  начальству. Брак  допускает  завод!  Падают  самолеты. Не  все,  но  случаев  ско-пилось  много. Вот  такие  булочки  с  изюмом. А  сводки Совинформбюро  наши  слушают  по  приёмничку  у  фрицев. Когда  удается. Дословно  записать  не  получается,  гестапо  не  разрешает,  но  пересказ  без  брехни.
          -Верю,  Жора,  скорблю  по  поводу  препон,  но  верю  беззаветно! Но  работать  на  фрицев  не  буду, -  сказал  Иван  Гончаров  и,  скорее  механически,  отщипнул  меж  тем  кусочек  маргарина  и  бросил  на  язык.  Незнакомый,  но  приятный  для  голодного  орга-низма   вкус тут  же  покорил  естество, и  танкист  так  же  безотчетно  стал  уминать  хлеб  и  картошку. Справился  быстро  и  продолжил  мысль,  потому  что  Веселый  Жорик  не  стал  возражать  уверениям,  а  молчанием  поощрил  аппетит. – Как  можно,  Жора,  строить  само-леты,  зная,  что  помогаешь  убивать  своих?! В  лагере  не  давила  такая  вредная  мысль. Таскал  камни,  возил  говно,  но  то  же  не  для  фронта!  А  тут!…Да  лучше  плюнуть  фри-цу  в  рожу  и  сдохнуть  даже  даром!
          Ростовский  жулик  снисходительно  полыбился  и  качнул  головой.
-Не  мне  раскладывать  пасьянс,  не  тебе  платить  за  сказки. С  тобой  не  согласятся  только шестерки Адольфа. Но  лезть  на  рожон  не  советую.  Осмотрись,  поживи  недельку  тихо. Фрицы  построили  цех  недавно. Думают,  как  манка  с  небе  посыпятся  им  самоле-ты. А  выкуси  предмет  у  носорога,  который  у  него  меж  ног!… Но,  гадство,  два  самолё-та  в  день  из  цеха  выкатывают  на  пробу. – Жора  вздохнул,  прихлопнул  себе  по  ляжке. – Не  мы  строим,  я  тоже  не  прикладаю  рук  и  дую  в  две  ноздри. Тут  вольнонаемные  немцы  стараются,  а  мы  им  помогаем  в  меру  возможностей. Про  возможности  я  гово-рил. Нам  бы  найти  тонкое  место  в  самой  конструкции,  чтоб  портить  Хейнкели  с  даль-ним  прицелом. Где-то  далеко  от  завода  если бы  самолёт  выходил  из  строя! Тогда  мы  не  при  чем.  Но  нет  толковых  спецов  у  нас… Что  еще  сказать  про  коллектив? Я  попал  от  скуки  в  переделку,  от  скуки  и  злости  нашел  шкодников  против  фрицев. Ну  нечем  ста-ло  дышать  вокруг  бараков,  так  оборзел  лагерный  штат! Даже  я,  простой  пролетарский  вор,  стал  им  мешать  глядеть  на  покоренные  народы  и  путался  под  ногами. Давали  пинка  невзирая  на  знак  зеленого! Конечно,  я  стал  думать  про  справедливость! Меня  сюда  привезли  против  воли -  раз!  Я  их  тут  не  трогал -  два!  Кормежка  ни  в  дугу,  ска-жем, – три. У  кого  не  вырастит  зуб?!  Глаз  у  меня  вострый,  примечал  я  многое,  а  пото-му  в  знак  протеста  стал  помогать  Комитету.  Они  партийные  и  все  антифашисты,  а  я  только  сочувствую  и  хочу  бить  морды  гансам. Так  я  сказал. И  меня  приняли  в  среду  борцов  за  дело  правых,  стали  учить  всяким  штучкам  конспирации  и  политическому  моменту. Когда  за  тебя  подержал  мазу  Володя  Прохиндей,  идейный,  скажу,  вор,  я  под-держал  твою  кандидатуру. Ты  намозолил  глаза  не  только  коменданту,  тебя  вся  зона  знает  как  везунца. Комитет  разрешил  включить  тебя  в  группу,  которая  ставит  поднож-ки. Ну,  чтоб  понятней!  К  тузу  дают  валета  и  снова  суют  туза!  И  в  картах,  когда  шпи-лятся  в  очко,  перебор! Вот  ты  за  валета  будешь  в  нашенской  колоде. Знать  придется  тебе  одного  командира,  то  есть  меня.  Нашу  задачу  я  тебе,  можно  сказать,  нарисовал. Ну  и  еще  станем  заниматься  сбором  информации  и  распространения,  то  есть  переда-вать  из  уха  в  ухо,  а,  если  малость  повезет,  обзаводиться  будем  оружием. Без  него  нам  всегда  чего-то  не  хватает. Оно,  сам  знаешь,  придает  немного  куражу. Вот  так. Ну,  как  наши  пончики  на  масле?
           -Говоришь  ты  обворожительно,  прямо  как  партийный  член   на  собрании.  Доходчиво  и  просто, - ответил  Гончаров,  усмехаясь  под  нос. – Программа  ваша,  лучше  некуда.  Одно  забыли,  бить  фрицев. Я  фронтовик,  попал  в  плен  по  контузии  и  моя  за-дача  изводить  врага  хотя  бы  по  одному  в  день. Коротко  и  ясно.
            -Ага.  А  ты  спросил,  где  их  тебе  Гитлер  столько  напасется?  Не  годится!  Одного  в  день   всегда  можно  убрать. А  концы  куда? А  они  в  отместку  сразу  сотни  наших  употребят, - возразил  Веселый  Жора. – Думаешь,  если  военный  завод,  они  наши  жизни  беречь  станут? Они  пленных  с  других  лагерей  наберут,  с  территорий  других  стран  подыщут  взамен. Ты  губы  не  раскатывай  широко! Фрица  под  шумок  надо  при-боркивать,  во  время  налетов. Сейчас  англичане  приноровились  по  ночам  навещать  Гер-манию. Вот  тогда,  когда  с  неба  падают  подарки  гансам,…вскрывай  им  ножичком  пуза,  как  у  откормленной  чушки,  пускай  кишки  на  сосиски. А еще  предателей  переводить  в  жмуры – святое  дело! Тут  мы  всегда  концы  завяжем,  даже  через  ревир-больничку. И  спрос  за  них  невелик. Гестапо  их  настрогало  много.  Потому  нам  еще  и  стеречься  надо.  Повышать  уровень  конспирации. Так  что,  фрица  тут  не  моги  трогать.  Строжайший  за-прет.  Вот  и  всё! Давай,  прикладайся  ухом  к  подушке,  отдыхай  до  утра. Набирайся  сил,  ума  и  терпения. Здесь  будет  полегче  физицки,  а  мы  поможем,  когда  сможем. Я  теперь  чаще  наведываться  стану  к  тебе.  Ты  фюзеляжник,  в  ваш  ангар  вход  попроще,  а  я  ско-ро  электриком  стану  с  дипломом, и  тогда  мне  пропуск - во  все  цеха! Посодействовать  обещают  в  Комитете. Поймал  мысль? Тогда  бывай!
            Ростовский  жулик  похлопал  Ивана  по  колену,  спрыгнул  с  нар  и  раство-рился  в  мрачной  перспективе  блока.
            Утром  Гончарова  представили  вольнонаемному  немцу-мастеру. Толстый  и  рыхлый  человек  лет  на  пятьдесят  видом,  мельком  оглядел  высокого,  но  вовсе  уж  ху-дощавого  работника,  тернул  пальцем-сосиской  под  горбатым  и  сизым  носом,  и  визгли-вым  бабьим  голосом  определил:
           -Русишь  швайн!
           Его  недавно  перевели  с  другого,  разбитого  авиацией  англичан  завода,  но  пленные  работяги  успели  снабдить  его  кличкой. За  рыхлость  тела  и  за  фуражку  мор-ского  офицера,  с  которой  он  не  расставался  ни  на  миг, - то    фуражка  погибшего  сына, - мастера  прозвали  Медузой.
           Мастер оказался  сущим  дьяволом,  свирепым,  неповоротливым  и  несдержан-ным  на  язык.  Проклятья,  угрозы  и  даже  похабщина  слетали  с  толстых  губ  постоянно  и  составляли  его  натуру. Правда,  он  не  дрался  и  не  фискалил  на  хефтлингов  админи-страции  завода.  Просто  он  мгновенно  взрывался  по  всякому  пустячному  поводу  и  ру-гался  долго  и  вдохновенно,  закрыв  свиные  глазки  и  брызгая  слюной, изрыгал  изощрен-ную  брань. Казалось,  он  знал  ругательства  всех  стран  мира.
           Пленные  быстро  приспособились  к  этой  особенности  и  стали  извлекать  вы-году. Пока  мастер  ругался,  они  слушали,  тоже  прикрывали  глаза  и  слегка  отдыхали. 
           Затем  Медуза  стал  разглядывать  Гончарова  более  подробно,  отметил  худые  длинные  руки,  почти  по  локоть  торчащие  из-под  рукавов  с  чужого  плеча  куртки,  крайнюю  худобу  хефтлинга  и  тут  же  взорвался:
-Ты  работать  явился?! И  не  думаешь  сдохнуть  на  ходу?! Ночной  горшок  моей  те-щи!Тебе  место  в  ревире! Набрать  сала!  Прут  всяких  доходяг  на  работу! Паршивый  ме-шок  с  костями!  Зачем  ты  просился  на  работу  в  этот  цех?! Думаешь,  тут  рай  для  всяко-го  сброда?! Да  я  уморю  тебя  на  простейшей  работе! Что  ты  умеешь  делать?! Русская  свинья! Я  давно  подозре- ваю,  что  русские  могут  только  жрать  и  срать! Пошел  вон!  Бу-дешь  помогать  всем,  кто  прикажет!
         И  стал  Иван  работать  на   заводе,  помогать  собирать  бомбардировщики. Каж-дый  день  поутру  из  их  цеха  переводили  на  оснастку  два  остова  Хейнкелей,  где  оста-валось  установить  на  них  мотор  и  к  нему  приложение,  оборудовать  кабину,  и  самолёт  был  готов. Немцы,  взлетевшую  продукцию,  провожали  жестами  рук  и  улыбкой,  освя-щая  на  разбойную  работу,  а  зэки,  не  все  конечно,  скрипели  зубами  и  втихаря  плевали  вслед.
          Так  пошли  тяжелые  дни,  полные  тоски  и  злости. Ночами  было  и  вовсе  худо. Сон  приходил  не  сразу,  одолевали  мысли.  Вспоминался  дом,  семья.  Родители  и  жена,  две девочки  жили  в  городке  на  востоке  Украины,  немцев  оттуда  вышибли  недавно.  Но  живы  ли,  перетерпели  оккупацию  или  увезены  в  рабство,  а  то  и  сложили  головы  на  плахе  войны? Тут,  в  лагере,  Гончаров  встречал  пареньков  из  мест, что  были  под  фри-цами, и  те  расповедывали,  как  хватали  фашисты  девчат  и  подростков,  грузили  в  ваго-ны  и  везли  сюда.
          Подступила  осень  третьего  года  войны.
          Как-то  в  цех  забрел  Веселый  Жора,  проходя  мимо,  зацепил  ящиком  Ивана.
          -Минутку  выкроить  сможешь? – осторожно  оглядываясь,  вопросил.
          -Срочное  дело?
          -Тепло  на  улице. Выйдем,  пожмуримся  на  солнце.
          -Сейчас  спрошусь,  -  сказал  Гончаров. 
           Мастер  торчал  у  верстака. Иван  приблизился,  держась  за  живот,  скорчил  рожу,  почти  бессвязно  мямлил:
           -Грозмастер,  на  пять  минут! Живот  схватило,  пучит.  Понос! В  сортир  бы  мне!  Их  хабе  обделать  самолёт.  Найн!
           -О,  донер  веттер! -  вскричал  Медуза. – Русский  свинья  положил  в  штаны  за-пах  фекалий!  Вэк!
            И  брезгливо  указал  на  выход.  Отхожее  место  для  вольных  немцев  находи-лось  в  цеху,  а  для  зэков  снаружи,  в  длинном  дощатом  сортире.
            К  нему  они  и  подались,  пристроились  с  торца,  на  солнышке  и  в  виду    эсмена  на  вышке  с  пулемётом. Тот  посасывал  трубку  и,  коротко  взглянув  на  сидящих  на  корточках  зэков,  отвернулся. Знал,  им  некуда  податься,  кроме  как  обратно  в  цех.  Вокруг  ряды  колючих  за- граждений  и  проволока  под  током.  А  уж  случись,  перемахнут  забор,  тогда  уже  ему  работа,  тогда  и  стрелять.
            Ростовский  криминал  достал  из  кармана  сверток,  сунул  в  руки  Ивана.
            -Ешь.  Это  тебе  от  фюрера  и  всей  собачей  сволочи. С  их  склада, -  сказал  Жора. – Вишь,  на  какой  курорт  попали!
            Гончаров  засмущался,  но  бумагу  развернул. Там  был  хлеб  и  маргарин,  ку-сочки  сахара. Иван  взглянул  на  приятеля  с  неловкостью  в  глазах,  де  принимать  такие  щедрые  подарки  ему  стыдно,  а  отказаться  нету  сил. Но  тот  хлопнул  по  плечу,  обнял  и  прошептал  на  ухо.
          -Наши  фрицам  опять  под  задницы  налили  скипидара! Сверкая  пятками,  ти-кают! Теперь  им  черная  труба! Да  ты  ешь,  не  гляди,  что  под  стенами  сортира. Нам  главное,  набраться  сил! -  громко  шептал  Веселый  Жорик,  отстраняя  предложенные  Ива-ном  законные  полпайки. -  У  фрицев,  знаешь,  сколько  добра  такого  на  складе?! Мы  щас  тем  и  занимаемся,  что  тырим  у  них  жратву  для  своих  людей  и  прочих  ослабевших  зэков. Нам  продукты  нужнее!
           Гончаров  слушал,  веря  и  сомневаясь,  но  еду  поглощал.
           Затем  Жора  вручил  ему  сигарету,  простую  и  вонючую,  и  они  задымили,  щурясь  на  осеннем  предвечернем  солнышке,  целиком  отдаваясь  сиюминутной  неге.
            От  благодушия  к  реальности  вернул  их  самолётный  гул.  Нет,  не  рев  испы-туемого  Хейнкеля  на  взлете,  а  монотонный  гуд  бомбардировщиков,  несущих  тяжелую  ношу  в  высоком  небе. Самолеты  шли  многоэтажным  строем  куда-то  на  восток.
           -Ну  вот,  опять  пошли  крушить  города, -  неодобрительно  проворчал  Жора. – Сколько  летают,  столько  мимо  пролетают. На  завод  ни  одной  бомбы. Что  они,  черти  липовые,  англичане,  не  знают,  что  здесь  военный  завод?! По  лагерям  долбят,  сколько  мирных  людей  угробили,  а  нам  подарка  не  кидают…Э,  гляди!  Этих,  пожалуй,  я  уго-ворил!
           Десятка  два  самолетов  вдруг  отделились  от  армады  и,  круто  закладывая  ви-раж,  пошли  на  завод.
           -Бежим! -  закричал  Гончаров,  схватываясь  на  ноги. -  В  щель!
           -Стоять! -  схватил  за  руку  Жорик. -  Не  делай  пыли! До  щели  пока  добе-жишь,  вахтман  из  винтаря  срежет.  Он  еще  не  видит  гостей. Да  и  кто  пустит  тебя  пря-таться?! Пристрелят  фрицы. Начнут  бомбить,  поглядим  в  котором  окопе  свободно.
             Когда  засвистели  первые  бомбы,  они  впригибку  побежали  и  провалились  в  ближнюю  щель.
           Взрывы  потрясали  и  колыхали  землю,  бомбы  ложились  кучно,  рядами. Про-шили  крышу  одного  цеха,  разорвались  внутри,  разворотили  другой  ангар,  разнесли  склады. Горели  бараки,  пленные  и  вольнонаемные  немцы,  оторванные  от  работы,  мета-лись  по  открытому  пространству,  искали  спасения  и  находили  редко. Бомбы  рвались  и  осколками  сметали  недогадавшихся  припасть  к  спасительной  земле.
          Самолеты  сделали  еще  заход,  но  теперь,  как  нарочно,  бомбы  ложились  толь-ко  на  бараки  заключенных.
          В  промежутках,  когда  на  миг  стихал  вой  падающей  бомбы,  Веселый  Жорик  выглядывал  из  окопа  и  комментировал  ход  налёта.
          -Наши  все  работали  и  большинство  догадалось  из  цеха  убежать. Но  где  им  жить,  на  осень  глядя?! Ах,  гады!  Глаза  у  них  с  бельмом,  что  ли?! Не  видят,  где  бараки,  а  где  поселок  эсменов?
           Самолеты  отбомбились  и  ушли.  Вдогонку  им  постреляли  ожившие  зенитки,  горели  цеха  и  бараки,  дым  смешался  с  теменью  ранних  сумерок.
           -В  цех! -  вскричал  вдруг  Жора. – Их  завалило!
            Они  бросились  в  свой  цех,  но  жертв  среди  хефтлингов  почти  не  было. По-гибли  многие  вольные  немцы,  подвела  привычка  к  порядку.  Команды  покинуть  места  не  было. В  крыше  зияли пробоины, искорежены  фюзеляжи  Хейнкелей,  и  кругом  вави-лонские  завалы.
           -Да-а, - протянул  ростовчанин, - здесь  работёнки  немного. Заложат  новые  остовы, и  гони  самолеты  фронту! Пойдем,  заглянем  в  другие  цеха.
           Другие  цеха  снаружи  смотрелись  не  то  чтобы  очень  паршиво,  а  вот  внут-ри…Самолёты  разбиты,  оборудование  вдоль  стен -  вдребезги,  станки  покорежены,  раз-биты  ящики  с  агрегатами и  узлами,  и  ямы  от  бомб  зияли  без  всякого  орднунга.
            -Вот  тут  работали  умельцы! -  поцокал  языком  Веселый  Жора. –Старались  молодцы  фугасами.  Ты  как,  Ванюшка,  одобряешь  англичан?
            -Как  не  похвалить  красивый  труд  при  выполнении  плана? -  усмехнулся  Гончаров. – Тут  восстановительных  работ…Пригонят  много  из  других  лагерей,  если  за-вод  не  закроют.
            В  помещении  столовой  обвалилось  перекрытие  и  завалило  много  заключен-ных. Они  прятались  там  от  налета. Жора  и  Гончаров  присоединились  к  спасательной  группе,  стали  извлекать  захороненных  заживо  и бездыханных  зэков,  готовых  к  тутош-нему  погребению.
          Ни  на  другой  день,  ни  через  неделю  завод  не  смог  выпустить  продукции.  Эсэсовцы  занимались  розыском,  потому  как  несколько  человек  из  зэков  пропали  без  вести.  Или  порвало  их  в  клочья,  или  бежали.

___   21   ___

           Прохиндей-Печенский  торопился. Через  трубу  крематория  каждый  день  выле-тал  в  нети  эшелон  мирных  людей. И  в  любой  день  могли  отправить  туда  и  его. И  то-гда -  ни  одного  шанса  пропасть  ни  за  понюшку.
           Только  вместе,  всей  обслугой  навалиться  на  паразитов,  захватить  оружие,  поднять  лагерь  и  увести  в  лес! А  тогда:  да  поможет  бог  и  провидение! 
          Кто  умрет,  пробиваясь  на  волю, и  в  упор  не  заметит  смерти;  кто  отдаст   душу  с  «музыкой», прихватив  вахтмана  или эсмена  ударом  заточки,  а  кому  и  вовсе  Фортуна  раскинет  объятья, позволит  выбраться  на  волю  и  поведать  миру  о  лагере  ге-ноцида.
          Чтобы  заходить  в  хозблок  по  хотению  и  лишний  раз  мозолить  глаза  людям,  а  работали  тут  в  основном  зэки,  надо  страдать  нахальством  и  не  иметь  страха. Любой  балда  мог  нашептать   на  него  подозрение  бугру-капо  или  втихаря  сбегать  к  Хитрому  домику. И  тогда  -  одному  пайка,  а  другому  приглашение  на  газ!
         Но  если  подружиться  с  капо,  а  те  почти  всегда   имели  на  груди  зеленый  треугольник,  если  иметь  от  него  индульгенцию  на  посещение,…то  можно  заходить. При  должности  слуги  за  всё,  каким  и  был  на  самом  деле  Печенский.
         Владимир  так  и  поступил. Еще  до  передислокации  Комитета  на  авиазавод,  для  особых  нужд  снабдили  Прохиндея  запасом  золотишка. Нет,  ни  колец,  ни  тем  более,  выдранных  зубов  ему  не  выдали,  а  вручили  монетки  царя  Николашки.  Золотые  чер-вонцы. Они  в  другом  месте  подозрения  не  вызовут,  а  уважения  или  уверенности  при-бавят. Поэтому,  как  зеленый  с  зеленым,  Прохиндей  пошептался  с  капо,  и  купил  за  па-ру  монет  иммунитет  от  посещения  дома  санобработки  по  закладу  визави. Он  так  и  ска-зал,  бывший  владелец  ювелирной  лавки  в  пригороде  Гданьска. 
         -Тебя  даже  охранять стану,  когда  принесешь  еще  рыжую  железку,  а  других  стерегись  сам. Не  нарвись  без  дела  на  вахтмана. Я  же  вижу,  ты  что-то  гоношишь  не  только  для  красивой  жизни  в  блоке.  Мылитесь  обойти  трубу  и  переселиться  в  ближ-ний  лес.  Если  что-то  сгоношите  дельное,  дай  знать.  Мне  тоже  тут  засиживаться  не  с  руки. Ты  же  видишь,  у  меня  такой  же  набор  знаков!
          -Какой  вопрос,  Збигня?  Если  что,  так  я  же  сразу!
          И  Печенский  стал  наведываться  в  нужные  мастерские   по  мере  надобности.  И  шептался  с  людьми,  и  подмастерья  положили  на  него  глаз,  стали  прислушиваться  и  подглядывать,  проявлять  нешуточный  интерес. Некоторые  подозревали  его  в  нехитром  гешефте, (а  каждый  из  них  мечтал  о  лишней  пайке  хлеба  или  глотке  мутного  кофе),  иные  мыслили  шире. К  последним  относились  старожилы,  те,  кто  помнил  о  легенде  про  Любимца  коменданта,  с  которым  дружил  этот  зеленый  Прохиндей. И  старожилы  отчего-то  пришли  к  мысли,  что  он  затеял  побег.  А  те,  кто  поумнее,  знали,  что  бежать  отсюда  нельзя.  Одному.  И  даже  дюжине.
          Вырваться  отсюда  можно  только  всем! 
           Сложенная  многих  сотен  людей  сила  составляет огромную  сумму,  а  сила,  как  известно,  и  солому  ломит,  и  куда  уж  там  пулемётам  на  вышках,  офицерам  и  вахтманам. Гестаповцы  стрекача  дадут!  Если  пойти  на  них  лагерем. Покорные,  умирать  и  под  пулемётом  и  от  газа   могут.
           А  непокоренные?!…А  если  еще  и  оружия  малость!…
           И  как-то,  когда  Прохиндей  заглянул  к   портняжкам,  зэки  оставили  у  двери  человека  на  стрёме  и  взяли  его  в  кольцо.  И  один  сказал:
          - Мы  знаем,  ты  из  страны  Советов. Вы  не  боитесь  капо,  штеецеле  и  даже  расстрела. Твой  камрад  носил  круг  штрафника,  мы  и  это  знаем. Но  погибнешь  и  ты  и  мы. Нас  уведут  на  газ  всех.  Научи,  как  избежать  участи скотов!
           -Разве  для  этого  нужна  моя  голова? -  удивился  Печенский,  оглядывая  замор-дованных  и  худых  зэков,  смотрящих  с  надеждой,  мольбой,  а  то  и  сквозь  него. - Надо  перебить  пастухов  и  перестать  быть  скотиной!  Вместе  навалиться  на  гансов.  Они  силы  тоже  боятся,  они  также  хотят  жить.  И  побегут,  попросят  пощады,  поднимут  руки. Чего  же  думать? Добывайте  оружие,  назначайте  час  и  выступайте!
          -Мы  согласны,  но  старшим  будешь  ты. Кто-то  должен  стать  командиром, -  отвечали  ему  вовсе  не  робко. – И  кто-то  даст  сигнал!
          - И  среди  вас  нет  человека,  который  рванет  сейчас  всех  сдать  в  гестапо? -  усмехнулся  Прохиндей,  оглядывая  их  уже  с  деловым  интересом.
          Для  этого  он  ходил  сюда,  разговаривал  с  мастерами  почти  на  пантомимах,  намеками,  а  те,  верно,  потом  искали  единомышленников,  внушали  и  достучались  сквозь  черепушки  до  извилин  с  умом!
           Он  спешил,  и  два  дня  не  пропали  даром. И  надо  решаться.
           -Здесь  нет  ни  одной  сволочи?! – усилил  он  натиск.
           -Что  такое  ест  шволич? -  спросил  кто-то,  пытаясь  понять  вопрос  сердцем, - о  сути  сказала  интонация  русского.
           -Сволочь? Ну  тип,  у  которого  ума  нет,  остались кожа  да  кости,  его  и  собаки  голодные  жрать  не  станут,  а  он  все  цепляется  за  соломину,  и,  за  секунду  жизни  в  этой  преисподней,  готов  заложить  товарища  и  брата. Сука  позорная!
         - А  что  есть  зука  позорна? -  опять  спросили  вполне  серьезно.
          - Сука  еще  хуже  сволочи! Сука  готов  залезть  задницей  на  член  и  на  нём  просидеть  вечность,  лишь  бы  не  попасть  на  газ, -  отрубил  Печенский,  злясь  на  дотош-ный  коллектив  портняжек. Ну  был  бы  интерес  по  делу,  а  то  попусту  любопытствуют!
           Но  деловой  интерес  у  них  в  запасе  имелся,  и  старшина  цеха  с  каким-то  упадком  в  голосе,  без  веры,  спросил:
           -Выходит,  надеяться  нам  не  можно? Тут  мы  по  виду  все  шволочи. Кожа  и  кости,  и  всем  хочется  жить.
            -Хорошо,  -  проронил  Владимир  с  решимостью  и  снова  пытливо  осмотрел  возбужденных  зэков. – Я  согласен. Но  если  кто-то  вздумает  заложить  нас  или  меня,  на  газ  пойдем  тут  же  и  вместе. Я  заложу  в  оборотку  вашу  кодлу. Поняли?  Лишнего  никто  не  проживет.  А  если  подождете  до  сигнала  и  на  первых  порах  поможете  кокнуть  ва-ших  шарфюреров  и  прочих  вертухаев,  останется  шанс  вырваться. Окончательный  план  принесу  завтра.  И  сигнал  дам,  когда  наступит  час.  Клятв  не  требую,  итак  понятно  всё. Разбежались  по  местам.  Работать  и  хорошо  работать! Чтобы  внимания  фрицев не  при-влекать. 
           План  Владимир  Печенский  вчерне  прикинул,  но  надо  продумать  детали.  Ча-сто  от  мелочей  случаются  осечки.
           Прохиндей  знал,  как  станут  приборкивать  эсменов. Они  придут  за  обновами  к  портному  и  к  сапожнику,  зайдут  к  кузнецу,  заявятся  получать  на  хозблок  иную  хре-нотень.  Их  будут  ждать  и  поодиночке  уничтожат. И  личное  оружие  перейдет  в  руки  смелых невольников.  Начало  движению  положат.  А  дальше  что?  И  куда?  Кое-что  знали  сами  зэки,  глаза  видели  и  голова  запомнила, где  и  как  делается  на  территории  лагеря  смерти.
           Но  что  за  лагерем?  Куда  направлять  стопы?  Говорят,  вокруг  минные  поля,  и  к  лесу,  что  маячит  недалеко,  пройти  непросто.
           Положим,  через  минные  заграждения  дорогу  проложат  сами  пленные,  усеяв  трупами  поле,  когда  рванут  наобум,  хмельные  от  свободы. Но  мины  могут  остановить.  Страшно  умирать  вдруг,  теперь…Ведь  дорога  до  газовой  камеры  оттесняет  время!
         «А  что,  если  поговорить  с  поляком  капо? Сбигнев  должен  кое-что  знать. Он  в  лагере  давно,  еще  до  войны  с нами. Говорят,  он  даже  строил  бараки  и  ограждения».               
          Перед  отбоем  Печенский  нашел  капо. Тот  играл  с  другими  зелеными  бугра-ми  в  карты  и  продулся  в  прах. И  очень  обрадовался  появлению  Прохиндея.
         - Влад! -  вскричал  он. – Тебя  послала  матка-бозка! Я  проиграл  последние  шта-ны, а  надо  отыграться. Дай  чего-нибудь  попробовать  на  зуб!
          -Ты  шутишь?!  Я  с  собой  не  таскаю  тугриков. Хочешь,  пойдем,  пожалуй,  я  найду  для  тебя  интересную  штучку,  что  можно  заложить  на  банк.
          Банк  притягивал  глаза,  азарт  не  отпускал,  но  денег  не  было  и  Сбигнев  все  же  пошел  за  Прохиндеем.
         -Есть  у  меня  монетка.  Как  прошлый  раз  тебе  давал. Могу  махнуть  на  пате-фон.. 
         -Ты  что?!  Откуда  патефон  у  хефтлинга?
         -Шучу,  Збигня,  шучу. Дам  тебе  штучку  и  пойдешь  играть. Но  на  один  вопрос  ответь. Не  торопись,  пускай  карта  перебьется.  Есть  же  закон  игры. Готов  любопытство  мое  утолить? – Владимир  уже  держал  меж  пальцев  золотую  монетку  и  скалил  зубы.
          - Все  тайны  рейха  выдам! -  в  ответ  осклабился  поляк.
          - Все  не  надо,  а  одну  выдай. Минные  поля  за  лагерем  есть?
          - Вокруг  и  кругом!
          -А  в  сторону  болота?
          -Так  болото  же!  Кто  попрется?
          -Болото  глубокое?
          -Никто  не  мерял,  никто  и  не  тонул. Там  потому  и  пулеметов  нет  с  вышка-ми.
          -А  дорога  из  лагеря  куда  ведет,  которая  через  главные  ворота?
          -На  станцию,  но  там  гарнизон. Фрицев  рота  полная.
          -Считай,  ты  взял  хороший  банк.  Иди  играй,  но  не  вздумай  прикинуть,  как  меня  продать. Когда  в гестапо  спрашивать  станут  про  подельников,  ежели  что,  укажу  на  тебя  первого. Скажу,  предлагал  золото  за  участие  в  побеге. А  те  подтвердят,  кото-рые  в  карты  шпилят. Ты  же  две  штучки-николашки  скинул  в  банк? Так  что,  если  шу-хер,  вместе  загудим.  Но  ты-то  умеешь  держать  за  зубами  язык. Жизнь,  она  стоит  того.  И  потом,  ты  предлагал  поход  до  Гданьска  и  я  тебя  возьму,  когда  труба  позовет.  Поня-тие  поимел? -  напутствовал  с  какой-то  злой  решимостью  Прохиндей,  впрочем,  не  держа  глаз  поляка,  чтобы  не  дай  бог,  не  прочел  презрения  и  желчи.  Кураж  в  надменности  шляхетской  опасен  в  такой  час. А  вдруг  Збигнев  из  той  шляхетской  породы? Тогда  плюнет  на  всё  и  потащится  с  закладом.
           Утром  Печенский  снова  заскочил  к  портным. Отвел  старшого  в  уголок  и  зашептал.
           - Вот  что,  Штефан. Я  помню  с  твоих  слов,  сегодня  должны  прийти  сразу  трое  за  пальто. Но  они  придут  вечером. А  как  мы  поднимем  лагерь,  если  останется  только  обслуга? Приезжих  к  вечеру  не  будет.  Их  отправят  на  люфтгаз. Что  ты  думаешь  по  этому  вопросу?
           Поляк,  задрав  на  лоб  очки  в  тонкой,  но  простой  стальной  оправе,  почесал  переносицу,  склонил  плешивую  голову  на  бок.
           - А  правда,  нас  будет  не  больше  сотни  или  две.  Сорвется  дело.
           - Но  если  сообщить  твоим  заказчикам  о  конкурентах? Сказать,  что  кто-то  пообещал  перекупить  пальтишки. – Прохиндей  пощупал  в  раздумье  подбородок.
           -Никто  не  поверит,  у  нас  такого  не  бывает. Они  просто  отправят  нас  на  газ, - сказал  с  тоской  Штефан. – Нет,  такое  не  пройдет.
           - Жаль. Нам  нужно  убрать  офицеров. Без  них  остальные  вахтманы -  стадо  ба-ранов. Хотя  их  и  десятка  два,  не  считая  солдат  на  вышках.  Но  их  нам  без  оружия  не  взять.
           - Если  их  порадовать  новостью,  что  вечером  нас  отправят  на  газ,  а  потому  надо  прийти  в  обед. Это  может  сработать. Но  они  припрутся  скопом! – предположил  поляк,  надеясь  на  улыбку  фортуны  и  боясь  накладки.
           - А  кто  такие,  твои  заказчики?  У  кого  ключи  от  каптерки  с  оружием? – Прохиндей  смотрел  на  Штефана  с  ожиданием  удачи.
            - Если  бы  знать. Не  приметили,  не  заметили, -  огорченно  уронил  поляк  и  увел  виноватый  взгляд. – Не  думали,  что  пригодится.
            - Опросить  надо  камрадов,  может,  кто  знает. Ну,  да  пошарим  в  карманах,  авось  и  найдутся. Сбивать  замки  и  ломать  двери, - шуму  много  образуется  и  время  убе-жит. И  вот,  насчет  тишины! Укладывать  эсменов  будете аккуратно,  без  пыли  и  лишней  возни. Тюкнул  топором,  молотком  или  другим  надежным  инструментом,  оружие  забрал,  а  именинника  спрятать  под  хламом. Применение ножниц  и  утюга  исключить. Ножница-ми  кожу  только  попортишь  на  высшей  расе  человеков,  а  горячий  утюг,  вздумай  при-ставить  его  к  немецкой  жопе,  от  щекотки  заставит  кричать. Утюгом  же  не  трахнешь  по  тыкве,  чтобы  с  гарантией  отправить  в  котел  со  смолой. Впрочем,  наставления  оставляю  при  себе. Постараюсь  сам  присутствовать  и  ублажать  эсменов. Но  если  что  помешает  действовать  по  плану…  Начинать  надо  с  того,  кто  первым  переступит  ваш  порог  при  оружии. Хладнокровия  хватит? -  насторожился  Печенский. – Они  нас  провожают  на  газ  с  равнодушным  видом,  а  мы  их  обслуживаем  с  лестью. Значит,  и  провожать  в  послед-ний  путь  хозяев  наших  жизней  надо  с  подобострастием  и  улыбкой  радости  на  мордах! Уясни  и  передай  дальше. Пока,  я  пошел,  мне  еще  многих  навестить  надо.
          Прохиндей  положил  себе  перехватить  где-либо  старшего  капо  Збигнева,  тот  мог  знать  много  полезного  для  дела. Да  и   «бугра»  хозблока  поляк  мог  нагрузить  рабо-той  на  стороне. Чтоб  не  распахивал  зенки  куда  не  надо.
           Оказалось,  Сбигнев  сам  искал  с  ним  встречи.
           -Владислав! – распахнул  пасть  поляк,  увидев  Прохиндея. – У  тебя  легкая  ру-ка! Я  вчера  отыграл  своё  и  еще  выиграл  состояние.  Вечером  я  пою  тебя  шнапсом.
           - При  одном  условии, Сбигня.  Если  до  вечера  доживем, - сказал Печенский,  стараясь  изобразить  улыбку  на  морщинистом  лице. – Как  я  понял,  Фортуна  прогулялась  ветерком  по  карманам  фраерков. Среди  них  есть  заведующий  главным  рубильником  от  проволоки  на  заборе  лагеря?  Мне  надо,  чтобы  с  началом  обеда  ток  не  гулял  по  прово-дам.  Это  можно  устроить  по  душевной  просьбе   коллектива?
           - Им  заведует  лагерный  электрик  и  как  раз  он  задолжал  мне  кучу  злотых. Если  надо,  он  выключит  рубильник  по  просьбе  коллектива.
           - Не  только  выключить  требуется,  но  и  сломать.  Ненароком  шарахнуть  по  нему   ломом. Чтоб  не  вернулся  в  исходное  положение, когда  прибежит  догадливый вахтман  или  эсмен,  а  то  и  сам  лагерфюрер. - пояснил Печенский-Прохиндей. – Мы  со-брались  прогуляться  к  лесу.  А  ты,  помнится,  просился  в  компанию. Или  не  хочешь  рисковать  и  готов  прожить  лишних  пару  часов?
           - Ну  ты  даешь,  Владислав! Не  даешь  подумать.
           - О  чем  думать, Збигня?! Время  бежит  наперегонки  со  смертью.  Или  эсмены  нас  затолкают  в  цех  санобработки,  или  мы  сделаем  ноги! Ну,  кто-то  не  успеет  добе-жать,  но  попытаться!…Такой  шанс,  как  в  картах  нужный прикуп!
           - И  где  мне,  если  что,  держаться? – сощурился  поляк,  только  теперь  сообра-жая,  что  приходит  пора  идти  ва-банк.
           - Держись  подальше  от   вышки  с  пулемётом.  Хотя  под  ней  всего  безопаснее.
           -Ага.  Но  потом  все  равно  бежать  придется. – Сбигнев  бросил  взгляд  на  вышки  у  ворот,  как  бы  прикидывая  возможные  шансы.
           - Само  собой. И  если  поставить  ближе  к  ним  человека  с  винтовкой  или  ав-томатом…Ведь  тогда,  Сбигня,  беги  куда  желаешь! Только  успевай  делать  ноги,  чтобы  потом  не  поймали  солдаты  зондеркоманды!
           - О,  матка-бозка! Ты  искушаешь,  как  змей  яблоком  жизни.
           - Так  мы  договорились?  Ровно с  гонгом  на  обед  отключится  рубильник  и  люди  смогут   прогуляться  к  лесу! – нажал  голосом Прохиндей.
           - Конечно.  Но  пустят  ли  вахтманы? Наконец,  комендант  может  возразить  и  приказать  немножко  пострелять. – Поляк  смеялся  уже  с  некоторым  недоверием  и  даже  страхом.  Одно  дело,  болтать  о  побеге,  и  совсем  иное – воплощать  затею  в  реальность. Русский,  похоже,  задумал  дать  стрекоча,  коли  попросил  отключить  электроэнергию  от  забора.- И  сколько  вас  собралось  погулять?
           -Пойдут  все,  кто  пожелает. К  часу  дня  обычно  прибывает  эшелон  с  охотни-ками  до  люфтгаза. Если  их  всех  бросить  на  прорыв…Какой  шухер,  какой  балдеж  под-нимется,  Збигня! Они  прикроют  не  только  нас,  но  многие  смогут  спасти  и  себя!
           Теперь  Прохиндей  сказал  слишком  много  или  почти  всё,  а  потому  смотрел  на  капо  жестко,  как  зверь,  готовый  рвать  жертве глотку. Но  сам  он  намного  слабее  кормленного   лучше  капо  и  понимал,  что  сейчас  от поляка  зависит  результат  задуман-ного. Предаст  или  согласится  использовать  шанс  в  игре  со  смертью. Преградить  дорогу  к  предательству  Печенский  не  сможет.
           - Владислав! Но эшелоны  встречает  сам  комендант!  Потом  приезжих  к  ко-нечному  пункту  сопровождают эсмены.  Они  тебе  не  помешают? – спросил  капо,  опуская  глаза  и  напрягая  лоб.  Он  все  еще  подсчитывал  очки. И  то,  что  Прохиндей  поставил  на  карту  и  жизнь  должно  прибывшего  эшелона,  убедило  Сбигнева  принять  сумасшедший  план. Но  не  подначить  он  не  смог. – У  них  оружие,  а  у  тебя  только  шансы,  что  поют  романсы.  Я  правильно  говорю?
          -Ты  хорошо  освоил  русский,  Збигня. Но  смогут  ли  помешать  нам  четыре  или  шесть  эсэсовцев,  что  сопровождают  людей  на  газ? Против - тысяча,  а  их  полудюжина, -  и  добавил  Прохиндей,  блефуя. – Мы  тоже  будем  с  оружием. Шуму  поднимать  стрельбой  не  станем.  Возьмём  в  ножи.
          -Хорошо,  я  буду  держаться  вблизи  вышки.  Мало  того,  у  меня  найдется  вин-товка,  хотя  стреляю  я  плохо. И  рубильник  будет  отключен. Продолжай    нужное  дело, пан  Владислав. Если  матка-бозка  позволит,  у  тебя  получится!
          И они  разошлись  по  делам.
          У  Печенского  еще  много  нерешенного…По  сути,  восстание  готовилось  людьми  спонтанно.  Боясь  попасть  в  любую  минуту  на  газ  и  надеясь  на  чудо,  они  то-ропились. Организованность  держалась  на  догадках,  молчаливом  согласии  и  зыбком  плане,   который  могла  порушить  любая  случайность.
           Они  договорились  убрать  офицеров,  унтеров  и прочую  эсэсовскую  сошку,  имеющих  власть  и  оружие. Кто  попадется  в  ловушку,  придет  за  заказами,  с  теми  про-ще.  А  как  с  остальными?  Если  поднимется  шум,  стрельба,  и  комендант  с  лагерфюре-ром  выбегут  наводить  порядок,  тогда  всё  ясно.   Масса,  рванувших  на  волю  безоружных  людей,   или  сметет  стихийным  натиском  фашистов  и  растопчет,  или  убоится  выстрелов  и  предпочтет  скорой  смерти  удушливый  газ.
           Кстати,  евреи  из  прибывших  эшелонов  вообще  не  догадывались  о  грядущих  испытаниях  ужасом! 
           Им  внушили,  будто  едут  работать  на  благо  Германии. И  они  верили,  даже  войдя  в  камеру  смерти,  где  из  душевых  сеток  смесителей, вместо  воды,  извергались  выхлопные  газы  дизеля.  Как  же  не  верить,  если  встречают  с  музыкой  оркестра?!
            Но  может  обернуться  вовсе паршиво!  Если  комендант  и  остаток  команды  испугаются  и  запрутся  в  блоках,  станут  ждать  подкрепления…Ведь  тогда  стихия  толпы,  не  встречая  сопротивления,  закрутится  в  беге  на  месте!  А  с  вышек  ударят  пулемёты…
           Без  ориентира  масса  не  хлынет  и  не  сшибет  заслоны,  а станет  преградой  для  тех,  кто  захочет  уйти!
           Прохиндей  так  думал  и  лихорадочно  соображал.  Как  направить  людей  на  вышки,  предварительно  сняв  пулеметчиков,  или  бросить  массы  сквозь  проволоку  на  болота,  где  нету  мин,  но  есть  возможность  пропасть  в  пучине?  Надо  найти  вожаков,  организовать  нападение  на  конвой  новоприбывших,  а  тех  увлечь  в  побег.
           «Когда  приходит  эшелон,  вся  свора  фашистов  идет  на  перрон.  Офицеры  и  эсмены  имеют  личное  оружие,  и  даже  не  расстегивают  кобуры,  а  четверо  или  полдю-жины  гестаповцев  с  автоматами  держатся  до  поры  поодаль.  Чтоб  не  пугать  раньше  времени  новоприбывших  на  «работу». А  устранить  этих  молодчиков -  большая  пробле-ма. Хреново дело складывается,  Володя,  -  думал  он,  покусывая  губы  и  правя  стопы  в  кузницу. -  Если  выступление  отложить  на  вечер,  фашисты  уничтожат  эшелон.  А   направить  людей  вон  из  лагеря,  не  убрав  охрану  колонны  и  пулеметчиков,  тоже   не  получится. Куда  ни  кинь,  повсюду  клин.  Если  бы  взять  оружие  со  склада!»
           В  кузнице  собралось народа  порядком.  Кто  принёс  заказ  или  сдавал,  а  кто  ожидал  готового. Но  не  было  немцев  и  их  вертухаев  капо, -  только  зэки  из  обслуги. При  такой  толпе  говорить  о  делах  щекотливых  Владимир  остерегся. Пришлось  сделать  рабочий  вид  и  покуда прикинуться  зевакой. Он кивнул  цыгану  и  занялся  осмотром.         

___   22   ___

          Через  несколько  дней  цеха  восстановили  и  выпуск  Хейнкелей  продолжился.  А  для  Ивана  опять  потянулись  дни  неволи. 
           Но  как-то,  после  вечерней  кружки  «кофе»,  заявился  Весёлый  Жорик.  Прохо-дя  мимо  работающего  у  фюзеляжа  Гончарова,  он  невзначай  будто  зацепил  его  углом  ящика  с  инструментом  и  извинился.
           -Пардон  за  беспокойство  позы,  камарад,  но  это  я. В  обед  найди  минут  пя-ток  времени  и  топай  к  трансформаторной  будке.  Поговорить  с  тобой  желают  люди  из  Комитета.
           Иван  приказу  повиновался  и  время  выкроил. У  трансформатора,  делово  во-зясь  у  замка  на  двери,  уже  ожидал  Весёлый  Жора. Быстро  распахнул  притвор,  они ско-ренько  вошли  и  прикрылись,  и  бывший  уркаган  заперся  на  ключ. Затем  он  включил  карманный  фонарик  и  открыл  крышку  лаза  в  подвальное  помещение.
          - Свои, - сказал  он  кому-то  вниз  и  пригласил  Гончарова спускаться. -  Битте -  дритте, камрад  молодой.
          Жора  закрыл  за  собой  люк  и  они  спустились  по  кирпичным  ступеням,  и  оказались  в  довольно  просторном  и  глубоком  распределительном  колодце,  куда  сходи-лись или   разбегались  по  лагерю  толстые  кабеля. Посередине  торчал  ящик  с  тусклой  лампой  из  снарядного  патрона,  вокруг импровизированного  стола  мостились  люди.
         - Садитесь, товарищи, - сказал  кто-то  русский  с  явной  усмешкой. – На  чем  сто-ите.
          -Да, да,  камрады. Надо  тесниться, - пригласил  другой  голос,  в  котором  Иван  узнал  Штольца. –Итак,  дорогой  камрад  Иван,  мы  слушаем  доводы. За  вас   горячо  гово-рил  камрад  Владемир. Просил  найти  дело. Изложите  мысли  вслух.
          Гончаров  удивился,  но  тут  же  понял,  что  они  его  знали  по  слухам  и  толь-ко. А  здесь  нужны  дела. Это  антифашисты,  и  они  хотели  знать,  как  собирается  он,  Иван,  бороться  с  наци  в  здешних  условиях.
          -Хорошо,  - сказал  он,  волнуясь,  и  осторожно  прокашлялся  в  кулак.   Много  теперь  зависело  от  его  слов.  Или  поверят  ему  эти  люди,  или  пути  их  разбегутся. И  глядя  на  короткий  и  мигливый  язычок  пламени  над  сплющенным  зенитным  снарядом,  продолжил: – Я  расскажу  о  своем  рабочем  месте,  о  себе. В  плену  я  порядочно  протор-чал. Пытался  бежать,  но…Даже  сейчас  удивляюсь,  почему  не  расстреляли. Или  повезло,  или  прихоть  коменданта. Со  зла  я  сказал  ему  несколько  русских  слов,  а  смысл  он  уга-дал  по  моим  глазам. Мне  все  равно  было.…Но  меня  вылечили  после  штеецеле  и  заста-вили  выжить.  Вы  помогли  и  убедили  за  жизнь  бороться. Одному  паршиво  в  лагере,  особенно  без  цели, когда смысла  здешнего  прозябания  не  понимаешь. Но  меня  перевели  сюда  и  теперь  я  помогаю  фашистам  строить  самолеты  в  фюзеляжном  цехе. Лучше  бы  я  сдох!  Но  мне  посоветовали  потерпеть  и  присмотреться. И  смотрю: эсмены  повесили  па-ренька.  Сломал  им  рацию.  Потом  пристрелили  румына  прямо  на  рабочем  месте. Тот насыпал  песку  в  мотор. Но  это  не  в  нашем  цеху. А  что  можно  у  нас?  И  вдруг  вижу:  какой  я  болван! Я  же  натягиваю  троса  элеронов,  а  это самый  ответственный  узел  управления! Ну  какой  идиот!  Все  делаю  в  лучшем  виде,  будто  за  шкуру  свою  боюсь. А  ведь  лопни  в  воздухе  трос,  и  самолёту  хана!
           Вот  и  стал  я,  когда  мастер  и  другие  заняты  своим,  потихоньку  подпиливать  тросики  надфильком. Так,  наполовину  или  чуток  больше,  чтобы  трос  лопнул  потом,  на  фронте,  не  раньше. С  таким  дефектом  я  пропустил  с  десяток  Хейнкелей. И  вот  как-то  прошел  шепоток,  будто  гробанулся   где-то  наш самолёт. Я  подумал:  не  мой  ли  крест-ник? Вряд ли…Неуверенность  отнимает  силы. И  вот  спрашиваю. Что  делать  дальше? Я  хочу  с  фашизмом  драться  в  открытом  бою. С  оружием. Хитрить  не  умею. Надо  бежать  из  лагеря! – заключил  он  убежденно.
          Помолчали,  осмысливая  откровение,  прикидывая  ситуацию  на  себя. Кто-то  зажег  сигарету  и  она  пошла  затяжками  по  кругу, тусклым  огоньком  на  миг  выхватывая  озабоченное  лицо,  плотно  сжатые  губы,  нахмуренный  лоб.
          Затем  Штольц  спросил:
          -Кто  хочет  сказать  дельное?
          -Разреши,  камрад,  сказать  несколько  теплых  слов  нашему  герою, - сказал  кто-то  по-русски. И  обратился  уже  к  Ивану. – Я  слушал  тебя, товарищ,  внимательно. Многое  ты  излагал  правильно. Но  кое  в  чем  заблуждаешься  очень  глубоко. Нас  тут  часто  меня-ют  и  нам  трудно  организоваться  без  риска  нарваться  на  провокаторов. Гестапо  не  дремлет. Но  бороться  с  фашизмом  надо  серьезно,  тут  ты  прав. В  наших  условиях  можно  только  вредить  производству,  срывать  поставки  на  фронт. Другого  вида  борьбы  тут  нет. Но  работать  надо  очень  осторожно  и  изобретательно. При  грубом  провале  нас  просто  уничтожат,  привезут  других,  а  те  станут  собирать  самолеты  доброкачественно. Факт  очевидный. – Человек  на  миг  осекся  и  пробежался  взглядом  по  темным  силуэтам  не-вольников, как  бы  выверяя  их  мнение. Взял  протянутый  хвостик  сигареты, затянулся  и  передал  окурок  дальше. И  продолжил  с  убеждением. – Организовать  массовый  побег  от-сюда  невозможно. А  для  восстания  нужно  оружие.               
          -Все  верно, – перебил  его  в  горячности  Иван  Гончаров, - но  бежать  отсюда  надо! Хотя  бы  поодиночке. И  пробираться  к  партизанам. А  там  и  мстить  нордической  сволочи! 
          -Это  твое  личное  мнение. Но тебе  придется  подчиниться  мнению большин-ства. И  бороться  на  порученном  участке. Да, Комитет  способен  организовать  побег, но  только  для  товарища, которому  грозит  опасность уничтожения. В виде  исключения.  По-тому  что  в  лагере,  среди  сотен  подобных, затеряться  легче,  нежели  в  сегодняшней  Гер-мании. Я  сказал  всё, - заключил  комитетчик  от  русской  группы  антифашистов.
          «Вот  долдон, - подумалось  Ивану. – мужик  нашенский, не  немец,  а  рассуждает  ни  в  дугу. Фашистов  бить  надо  оружием! А  наши  тут  старания  для  них,  как  жало  в  заднице  осы!»
           -Камрад  Никита  в  общем  очертил  наше положение  верно. Еще  есть  мнения? – подал  голос  Штольц, как  председательствующий. – Дискуссия  интересная, мы  люди  из  многих  стран, имеем  опыт  разный  и  необобщенный, но  все  антифашисты,  а  задача  у  нас  одна.
           -Есть  мнение  послушать  последнее  слово  камрада. Возможно,  он  отвергает  борьбу  с  фашизмом  и  ему  с  нами  не  по  пути, - сказал  кто-то  голосом  с  отчуждением,  на  языке, где  немецкий, русский  и  польский,  чешский  смешались, но  довольно  понятно. – А  вот  подумать  Комитету  о  перспективах  не  плохо. Оружие  надо  добывать  и  склады-вать. Придет  день  и  оно  пригодится.  Гитлеризм  на  военных  фронтах  отступает  и  когда-то  ему  наступит  конец. И  я  полагаю,  добивать  гитлеризм  будут  здесь, в Германии. У  меня  всё.
          Гончаров  уже  распахнул  рот: отразить  подозрения  и  выразить  согласие  с  ка-мрадом, но  Штольц  успел  вклиниться.
          -Давайте  послушаем  руководителей  групп  обеспечения. Камрад  Шнитке, чем  порадуете  из  достижений?
           Кто-то  прокашлялся, язычок  коптилки  метнулся,  но не  потух.
           -Кое-какие  успехи  имеем. Приобретено  несколько  автоматов  и  пистолетов, винтовки, немного  взрывчатки,  есть  даже  миномёт,  но  без  мин, к  сожалению. – Немец-кий  товарищ  невольно  хмыкнул. – Хранится  оружие  в  надежном  месте. Смазанное,  го-товое  к  применению. Его  хватит  на  крупную  боевую  группу. У  меня  всё.
            Иван Гончаров  повел  головой,  одобрительно  подивился  краткости  и  толко-вости  доклада. И  подумал,  что  ему  все  больше  нравится  работа  подпольщиков,  а он болван. Люди  подвергаются  риску  и  действуют,  не  хнычут.
            «Да, мне  учиться  и  учиться  у  местных  камрадов, -  подумал с  горечью быв-ший  танкист. - У  них  большая  школа  за  плечами. Иные  уже  по  пяти  лет  тут  на  про-писке».
           -А  что  скажет  камрад  Веллер? – нарушил  тишину  в подвале  Штольц.
           -Нашей  группой  делается  всё  возможное  для  вывода  людей  из  опасных  зон, -  отозвался  комитетчик  от  немцев. – Налажена  связь  вне  лагеря. Но  не  хватает  денег, золота. В  последнее  время  появился  особый интерес  к  амери-канским  долларам  и  ан-глийским  фунтам. Это, пожалуй,  очень  симптоматичный  намек  на  положение  дел  в  фа-шистском  фатерлянде. У меня  всё.
          -Еще  кто  хочет  сказать?
          -В основной  лагерь  завтра  переведут  трех  камрадов  из  цеха  два. Они  не  то-ропились  с  ремонтом  станков. Все  трое  французы. Их  надо  спасти. В  основном  лагере  у  них  не  будет  шанса  попасть  даже  в  штрафники. Камрадов  отправят  на  газ. Да  и  вообще  с  лагерем  у  нас  неожиданно  прекратились  контакты. Там  что-то  случилось,  и  связи  нет, -  изложил  озабоченность  еще  кто-то  из  немцев.
           -Хорошо. Подумайте  вместе с  камрадом Веллером,  как  помочь  французским  камрадам. До  утра  времени  мало, а  отвезти  угрозу  надо.
           -Нужны  батареи  для  приёмника, - сказал  кто-то.
           -Батареи  есть, сегодня  их  вам  доставят. Работу  информационной  группы  надо  активизировать. Заключенные  должны  знать  о  положении  дел  на  фронтах. Особенно  о  победах  Красной  Армии. Не  включить  ли  в  эту  группу  камрада  Ивана?
           -Я  готов  выполнять  любую  работу, - торопясь,  будто  мог  остаться  без  допол-нительных  забот, отозвался  Гончаров. – Но  все  равно  хочу  сбежать  к  партизанам!
           -Ну, настырный  мужик! – легонько  всхохотнул  тот,  кого  называли  Никитой. – Ты  ему  про  Ивана,  а  он  обратно  про  болвана! Придет  время,  и  мы  с  радостью  поки-нем  лагерь. Ты  думаешь,  я  не  охотник  вздрючить сапогом  в  копчик фашиста?! С  милой  душой! А  приходиться  ждать  часа. Но  с  предложением  включить  тебя  в  группу  инфор-мации  полностью  соглашаюсь. Зажигательная  работа  повыбьет  из  тебя  нетерпение. Я  сказал  всё.
           -Подводим  итоги? –Штольц,  придерживая  у  рта  платок,  обвел  взглядом  си-луэты  товаришей-заговорщиков. – Констатирую. Сопротивление  продолжается. С  прихо-дом  русских  камрадов  работа  по  саботажу  активизировалась:  мы  видим  примеры. Со-гласен,  нужна  осторожность,  даже  особая  осторожность. Слишком  велик  риск  попасть  под  репрессии. Поэтому, надо  искать  новые  виды  диверсий. Заменять  один  способ  дру-гим,  запутывать  следы  и  упирать  на  случайность  и  малую  квалификацию  рабочих. Со-ветуйтесь,  выявляйте  бывших  летчиков.  Специалисты,  знатоки  самолётов  многое  нам  подскажут.
           -Можно  организовать  изготовление  адских  машин, - предложил  очередной  ак-тивист  из чехов. – Есть  часы  с  семисуточным  заводом,  имеется  взрывчатка  и  специали-сты. Такие  бомбы  станут  взрываться  далеко  от  завода  и  уводить  подозрения. Следы  не  сразу  приведут  к  нам.
           -Давайте!  - Встрепенулся  Иван  Гончаров. – Это  же  верное  дело. Машинки  можно  закладывать  в  каналы  тросов  элеронов! Это  же  здорово,  работать  с  гарантией!
            -И  в  конце  концов,  нас  выявят  и  перевешают, -  сказал  кто-то  с  усмешкой. – В  гестапо  не  дураки  сидят. Но  я  согласен. Будешь  хоть  знать,  за  что сушишься  на  ве-ревке!
            -Вот  именно,  камрады! –Снова  загорелся  душой  и подхватил  ажиотаж  Гон-чаров. Незаметно  для  себя,  он  стал  размышлять  заинтересованно,  и,  мало  того,  как  бы-валый  подпольщик. – А  как  же  в  жизни  без  риска?! Гестапо  и  без  того  рыщет  по  це-хам. И станут  брать  стрелочников  для  отчета. Но  нужных  людей  спасть  надо! Надо  иметь  возможность  их  прятать,  а  их  опыт  копить  и  использовать!
          -Мы  найдем  такую  возможность, - уронил  с  убеждением  Штольц. – А  вы  ко-пите  опыт.
___   23   ___

            -Миша, -  сказал  Печенский,  склоняясь  к  уху  кузнеца. – Я  вижу  много  инте-ресных  заготовок. Куда,  кому  и  почем?
            И  ткнул  пальцем  в  кучу  квадратных  прутиков,  на  глаз  если  прикинуть,-  в  одну  восьмую  дюйма.
            -Это  для  оградки  склепов  и  могил. Увидели  некоторые   фюреры  творение  рук  моих  для  покойного  брата  коменданта  и  захотели  иметь  подобные.  А  что?  Всё  на  халяву  и  есть  чем  хвастать  перед  домашними, -  отвечал  с  затаенной  ухмылкой  Михей.
            -Ага. А  если  их  заострить? Заточки  какие  из  них  славные.  Холодное  ору-жие,  Миша!
             -А  я  потому  и  оставил  их  на  виду.  Чуял,  придешь  ты  поболтать. Ты  заду-мал  что-то  интересное. Верно,  побег? – цыган  щурился  с  прежней  ухмылкой.
             «Какой  побег, Миша?!  Восстание!», -  хотел  поправить  Владимир,  но  вовре-мя  придержал  язык.
            Побег  и  восстание,  разные  вещи.  К  байкам  о  побегах  фашисты  относятся  с  охотничьим  интересом,  не  более. Было  бы  хорошо  посмотреть  и  пострелять,  поразвлечь-ся,  но  все  меньше  и  меньше  находится  сумасбродов. Во  всех  лагерях,  и  этот  не  исклю-чение,  эсмены  охотно  выдают  желающим  намыленную  веревку  и  потом  рядом  с  под-вешенным  трупом фотографируются  для  экзотики.
            И  повисших  на  проволоке  ограждения  под  током  они  снимали  с  зубоскаль-ством.  Романтика  местного  быта!
            А  вот  слушок  о  подготовке  восстания  мог  заинтересовать  вовсе  не  роман-тиков,  а  гестапо. Здешняя  романтика  -  что?  Восторг  души  и  нега  сердцу,  полная  безна-казанность,  переходящая  в  скуку,  ломающую  скулы.  Выступление  же  сотен  людей -  уже  серьезная  для  нацистов  работа,  сопряженная  с  риском  быть  отправленным  в  маршевую  роту,  а  там  и  в  мир  иной. 
          Но  тут  же  не  фронт  и  рисковать  шкурой… 
          Зэки  тутошние  тоже  не  рисковали  и  никогда  не  выступали. Куда  им,  обез-жиренным  рыпаться,  поднимать на  эсменов  руки?! Те  даже  стрелять  в  ответ  не  станут.  Просто  прикажут  иным  хефтлингам  отволочь  живых  в  камеру  смерти.  И  открыть  кран  подачи  газа. И  всё!
          Потому  Прохиндей  поднял  на  цыгана  хмурые глаза  и  печально  улыбнулся.
          -Хочется  убежать,  Миша.  Хоть  глоточек  воздуха  свободы  взять  за  лагерем.  Так  что  я  не  скрываю  намерений.  И  что  получится,  не  знаю.  Может  и  так  выйти,  что  хочется - перехочется.  Заложит  кто -  и  вся  недолга. Но  заточки  ты  втихаря  откуй.  Хотя  бы  с  десяток.  И  чтобы  снять  с  себя  вину,  сделай  их  покороче,  в  штаны  чтобы  спря-тать  можно.  И  весь  замысел  оградки  построй  под  такую  штуку. А? Вот  и  ладушки.  Да  только  хреново,  что  мысли  путаются  в  голове  и  дельных  нет.  Ты  не  можешь  раски-нуть  своим  чугунком  и  что-то  придумать  новенькое?  Чтоб  поражало  простотой  и  вы-зывало  смех  у  гансов.
           -И  рад  бы  чего  подшамать,  да  нету  чего, -  сказал  Михей,  глядя  в  глаза  Прохиндею. - Посоветую,  а  вас  прихватят,  и  на  мне  грех  зависнет.  Спать  не  буду  до  самого  судного  дня,  хотя  он  и  не  за  горами.
           -Так,  так  и  так, - покивал  Прохиндей. – Я  советов  тоже  давать  остерегаюсь. И пройдусь-ка  еще  по  некоторым  местам. Может,  сам  до  чего  докумекаю. И  вот  еще  чего. Ты  сам  догадываешься  про  мои  мысли,  или  еще  кто  шепчется  про  то  по  уголкам?
            -Да  разве  запретишь  шептался  зэкам?! Люди  волнуются,  считают  дни,  когда  поведут  на  убой. А  вот  о  чем  шепчутся…Чужая  душа,  сам  знаешь,  колодец  с  тайнами.
            -Тогда  бывай, служи,  чтоб  оттянулся  срок.
            -Ты  бывай  тоже  здоров  и  невредимый,  да  про  меня  не  забудь,  если  чего  придумаешь  дельного, - напутствовал  Михей.
             И  вот,  проходя  вдоль  бараков,  Печенский  кинул  мимолетный  взгляд  на  поселок  эсэсовцев.  И  на  броневик,  рядом  с  дорогой,  при  карауле  из  двух  пар эсэсовцев  при  «шмайсерах»  на  плечах.
          Броневик  торчал  на  отшибе,  в  пяти  метрах  от  проволоки и  рядом  с  калит-кой,  для  прохода  к  коттеджам. Видно  у  немцев  существовал  типовой  проект  таких  за-ведений,  что  и  тут  охраняли  администрацию  особо.  От  зэков,  и  на  территории,  где  содержали  зэков!
          Солдаты  в  черном стояли  лицом  к  коттеджам,  полагаясь  целиком  на  вахтма-нов,  охраняющих  тылы.
           И  потому,  наверное,  тут  не  было  вышки  с  пулемётом.
           Пока  Прохиндей,  с  озабоченным  видом  топал  мимо,  он  все  же  приметил,  как  сменились  в  это  время  часовые  и  ушли  на  обед,  а  из  броневичка  выбрался  шар-фюрер.  Но  этот,  прежде  чем  править  в  столовую  через  калитку  в  заборе,  повернувшись  лицом  к  лагерю  и  распахнув  ширинку,  с  довольным  видом  опорожнил  мочевой пузырь. Печенского  он  не  видел,  смотрел  насквозь,  как  в  пустоту.
           Владимир  едва  не  споткнулся  на  ровном  месте,  так  поразила  простая  мысль!
           Сколько  перебрал  вариантов,  сколько  сверхсложных  планов  сознание  отвер-гало,  а  тут…
          «Стоит  захватить  броневик  и  -  все  на  воле! А  захватить  его  несложно.  По-велеть  Сбигне  собрать  десятка  три-четыре  хефтлингов  и  провести  мимо!  А  солдаты  стоят  с  автоматами  наготове,  но  спинами  к  дороге! На  броневике  пулемёт  должен  с  турелью  быть.  Значит,  вверх  и  вниз  и  поперек  градусов  на  девяносто  возьмет  зону.  И  посшибать  с  вышек  гансов  вполне  возможно. Ах,  безоглядные  фрицы!  Беспечные  вы  сверхчеловеки! Да  у  вас  «шмайсеры»  отнять  и  взять  себе,  и  вы - простое  стадо хвасту-нов! -  думалось  Прохиндею,  покуда  ускорял  шаг.  Замышлял  он  зайти  в  бригаду  плот-ников,  с  ними  думать  думу,  а  теперь  хоть  возвращайся  к  портным.  Оттуда  начинать,  как  ни  крути,  к  ним  придут  разные  фюреры  за  халявой. – Ребят  срочно  отобрать  бое-вых и решительных.  И  с  маломальской  силенкой.  Дистрофики  не  подойдут. Солдаты  хоть  и  задом  стоят  к  дороге,  но  до  них  четыре  шага,  их  сделать  тихо  надо,  и  заточкой  не  промахнуться. Стоит  кому  с  автоматом  обернуться  резко,  и  капут  делу.  И  в  ту  же  минуту,  когда  ребята  разбираться  с  часовыми  будут,  надо  рвануть  ручку  дверцы,  и  сра-зу  стрелять.  А  там  тоже  могут  двое  сидеть… Да,  стрелять  не  раздумывая.  Пистолеты  их  в  кобурах  еще,  момент  неожиданности  необходимо  использовать  на  все  сто.  Самому  придется   брать  броневик.  Эх,  как  бы  разведать,  не  закрываются  ли  фрицы  в  машине!  Если  да,  пропало  дело. Поспрошать  надо  камрадов,  не  замечал  ли  кто  распорядка  их  дня».
           И  когда  вернулся  в  хозблок,  прежде  отвел  в  сторонку  поляка,  старшего  портного. 
           -Штефан,  дорогой! Напряги  память,  назови,  кто  из  вас  дольше  всех  ждет  очередь  на  газ?  Кто  ветеран  шарашкиной  команды?
           Поляк  поднял  линялую  и  куцую  бровь,  но  почесался  у  копчика. Дернул  плечом. 
           -Я  торчу  тут  три  года.  Капо  Збигнев  Бжецкий  на  годик  дольше  служит  фрицам…Остальные,  кто  сколько.  А  что  надо?
            -Нужно  всего  ничего. Вспомни  про  броневик  возле  калитки  в  поселок  эс-менов. Сколько  там  гансов  сидит,  запираются  или  нет?  И  как  ведут  себя?  Они  охрана,  часовые  при  покое  хера  коменданта.
            -Матка-бозка! Какой  же  ты  умный!  Пушек  тут  нет,  сидят  гансы  и  фрицы  в  глубоком  тылу, как  на  отдыхе,  а  потому  и  мысли  не  держат  о  возможной  конфузии! Ты  дока,  Владислав! Если  взять  у  них  в  аренду  броневик,  всем  можно  утекнуть  до  ле-са! – шептал  возбужденный  Штефан. -  Я  вспоминаю,  что  сколько  проходил,  когда  слу-чалось,  мимо  той  машины,  часто  видел,  как  дверца  открыта,  а  шофер,  развалясь  за  ру-лем,  курил  сигарету.  А  один  раз  даже  пи-пи  сделал  рядом,  но  на  траву.
           - Пи-пи  он  и  при  мне  делал. Но  это  не  система. У  них  порядок,  а  нам  бы   установить  расписание  дня. Когда  ты  в  последний  раз  проходил  мимо?
           -О,  давным  давно!  Как  стал  старшим  портным,  работы  прибавилось  и  мне  нельзя  отлучаться. Мы  тут  и  спим  рядом  в  блоке. Вот  Бжецкий  болтается  по  лагерю  сколько  надо. Ему  можно  ходить  почти  всюду.  Гансы  обленились  во  всю  и  свою  рабо-ту  спихнули  на  капо.  А  сами  шнапс  потягивают.  У  капо  если  бы  спросить! Но  он  тебе  так  спросит, - сразу  вылетишь  в  трубу. Поспрашивать  надо  всех,  кто  в  том  краю  быва-ет, -  посоветовал  Штефан-портной.
           -Да  уж,  придется  спрашивать, - согласился  Печенский. – Фрицы   тайны  не  выдают.  Но  только  спрашивать  тебе  придется. У  своих,  кому  можно  довериться. У  меня  тут  знакомых,  как  котик  накакал.
           Но  как  ни  странно,  знакомые  находились.  Он  их  не  знал,  а  они  искали  возможность  с  ним  поговорить.  Слух,  настойчивый  шепоток,  будто  русский  юда  гото-вит  побег  и  ищет  людей  до  компании,  ширился  и  рос.
          И  вот,  когда  Владимир  зашел  будто  по  делу  в  столярку,  почти  у  двери,  зыркнув  быстро  по  сторонам,  дернул  его  за  куртку   довольно  высокий,  но,  как  все,  худущий  зэк.  И  быстро  прошептал  по-русски.
          -Возьми  меня  с  собой,  камрад. Пока  силенка  осталась,  любого  фрица  штрык-ну.
          И,  распахнув  полосатку,  показал  заточку.  Успел  стащить  в  кузнице  нужную  вещь,  молодец.  Или  провокатор.
          Прохиндей  прищурился  на  него,  ощерился.
          -Чего  не  взять?  Возьму. Вот  познакомлюсь  с  шофером  броневика  и  возьму. Поедем  на  колесах.  Согласен? Ты  не  знаком  с  тем  бедолагой,  что  сидит  в  железах,  как  мы  на  нарах?
           -Так  иди  и  знакомься! Дверца  распахнута,  сидит  и  смалит  сигареты. Жарко-вато  ему  после  шнапса. Вот  жизнь  у  кого - малина!
           То  ли  простодушно,  а  то  ли  вступая  в  игру  агента-провокатора,  отвечал  су-хой  жердина.
            -Значит,  советуешь? -  подмигнул  Прохиндей. – Где  наша  не  пропадала?
            -А  ты,  значит,  возьмешь  с  собой?
            -Как  выйдет  срок,  шепну  и  заберу. Ты  в  каком  блоке?
            -Сегодня  здесь,  а  завтра  там. – Зэк  воздел  глаза  к  потолку. – А  может,  по-слезавтра.  Как  повезет. Меня  зовут  Павлом. Павел  Никитин,  рядовой  пехоты.  Штыком  владею. Если  что,  кликни  Никитина  в  блоке  два. -  Но  это  он  говорил   уже  с  непод-дельной  мольбой   в  глазах  и  в  голосе.
           -Кликну,  почему  не  крикнуть. Но  и  ты  ушки  держи  на  макушке!
           На  том  и  разошлись.
            Новые  сведения  рисовали  картину  отрадную. Возможно,  и  верно  эсэсовцы  отпустили  тормоза  и  расслабились,  живя  по-домашнему,  на  бдительность  плюнули.
           «Вот  бы  получилось  приловить, - думал  Печенский. -  Еще  бы  где  перепрове-рить. Надо  Бжецкого  попытать… Хотя,  нет.  Прицепить надо  себе  на  рукав  повязку  капо  и  проверить  лично. Один  раз  увидел  бардак -  случайность.  А  вот  когда  повторение  увижу…Интересно, врут  очевидцы  или  правда,  фрицы  от  беспечности  обалдели?  Нет  же  их  на  территории  лагеря  часами!  Вахтманы,  вертухаи-изменники  за  них  охраняют  зэков.  И  бригадиры  из  зеленых».
          Когда  Прохиндей  нашел  Бжецкого  и  намекнул  насчет  броневика,  тот  ухва-тил  мысль  на  лету  и  одобрил. И  даже  разубедил  ходить  на  разведку.
          - Пан Влад,  зачем  ходить  по  лагерю,  где  могут  подстрелить!? Ты  со  звездой  и  любой  охотник  может  стрельнуть  в  тебя  ради  потехи  или  на  спор. Вахтманы  кто?…Правильно,  бандюги  в  душе.  Они  нанялись  сюда  за  харчи.  Убивают  зэков  и  ждут  окончания  войны. А  про  броневик  слушай. По  штату  охраны  там  должно  сидеть  двое. Один  у  пулемёта,  другой  рулить. Но  вокруг  же  тишина!  Вахтманы  отбили  у  зэков  охоту  приближаться  к  проволоке. К  чему  тогда  строгость  порядка?  Вот  и  приспособи-лись  они  по  одному  дежурить,  покуда  другой  сходит  в  домик  с  красным  фонариком  или  добыть  шнапса. Так  и  несут  службу. Комендант  сюда  ни  ногой,  лагерфюрер – тоже. Те,  когда  эшелон  подкатывает  к  перрону,  выставляют  свои  особы  и  внешним  видом  убеждают  новоприбывших  в  благопристойности. Люди  им  верят,  а  кричат  уже,  когда  голыми  остаются. Так  что,  Влад,  мое  место  за  рулем,  а  ты  за  пулемётом.  Когда  броне-вик  на  цугундер  возьмём.  Командуй,  пан  Владислав!
           -Командовать  тебе  придется,  раз  так  складывается. Штук  сорок  хефтлингов,  прямо  щас  построишь  у  хозблока  и  поведешь  дорогой  к  броневику. Пройдете  мимо  и  окинете  обстановку.  Затем  наберешь  еще  команду  человек  на  столько  же  и  снова  пройдетесь  мимо  броневичка.  И  снова  оценишь  фрицев  со  стороны. А  те  должны  при-выкнуть  к  вашим  маршам. И, наконец,  бог  любит  троицу.  Отберешь  снова  самых  надежных,  изложишь  им  задачу… Хотя,  нет.  Задачу  ставить  буду  я  и  пойду  с  вами  брать  броневик. К  тому  времени  ребятки  должны  рассчитаться  с  заказчиками,  а  самих  приборкать.  Сколько  членов  придет,  столько  будет  парабеллумов. Немного,  но  оружие. А  там  примем  под  начало  броневик  и…попхнём! – Печенский  смотрел  на  капо  почти  задиристо,  поднимая  в  нём  надежду,  а  себе  дух. – Так  ты  усвоил?  Отключить  ток  в  ограждении -  раз. Построить  и  повести  бригаду  мимо  броневика -  два. Но  в  третий  раз  двинем  по  моей  команде.  Как  только  пробьет  гонг  на  обед, тебе  быть  тут. –Прохиндей  ткнул  пальцем  в  землю. - Отсюда  пойдем  в  третий  раз  уже  с  оружием.  И  еще. Связь  с  потусторонним  миром  надо  бы  отключить.  Начнется  свалка,  эсмены поднимут  шухер  и  станут  вызванивать  помощь. И  её  тут  же  им  подкинут.  Лагерь-то  специальный!  Улав-ливаешь? Бросят  роту  зондеркоманды,  те  нас  окружат  и  станут  спрашивать  аусвайс!
            -Насчет  связи,  пан  Владислав,  худо. Наших  до  неё  не  допускают.
            -Да,  паршиво.  Тогда  прикинем  по-другому. Электрик  лагерный  сообразить  способен,  что  и  к  чему?  Где  связь,  а  где  провода  гоняют  ток? – Владимир  вперил  в  капо  пытливый  взгляд.
           -Электрик  наш  бывший  инженер-энергетик. Должен  дошурупить,  -  предпо-ложил  Бжецкий.
          -Тогда  сам  лично,  а  если  некогда,  поручи  другому  капо  пройтись  по  стол-бам  внутри  лагеря,  определить,  что  к  чему,  и  отрезать  связь. В  обед  администрация  тоже  набивает  жратвой  животы  и  сразу  не  обратят  внимания  настолько,  чтобы  подни-мать  пыль. И,  кроме  того,  ровно  в  час  приходит  ежедневный  эшелон  с  жертвами  для  газовых  камер. Весь  наличный  состав  офицеров  будет  присутствовать  на  перроне. А  по-том  начнется  такое,  что  им  не  до  связи  станет. Исполняй,  коли  подписался! Время  за-тикало! - И  хлопнул  Збигнева  поощрительно  по  плечу. -  Да  не  забудь,  что  твое  место  в  броневичке  за  баранкой!  И  еще  бы  провернуть  дельце! Когда  пройдем  главный  этап,  когда  всё  завертится  в  панике  и  стрельбе, неплохо  бы  людей,  которых  станут  гнать  с  эшелона  на  санобработку,  направить,  скажем,  через  калитку  и  мимо  домиков  админи-страции  в  широкое  поле. Им  только  указать  направление  и  они  устремятся! Им  угото-вана  смерть  в  камере,  а  тут  подворачивается  шанс! Как  мыслишь? Возможно,  кому  по-везет  вернуться  на  хауз. Давай,  Збигня,  думай  и  действуй!  Время  клюет  петухом  в  зад-ницу!
          Машина  как будто  бы  завертелась.  План  существовал  вчерне  и  в  полном  объеме  только  в  его  голове,  но  он  внушал  надежду  и  обольщал  простотой. Начинать  могли  малыми  силами,  и  если  срывался  на  каком-то  этапе,  то  страдали  немногие. Хотя,  в  принципе,  в  конечном  итоге  все  уходили  в  люфт.  Да,  да!  Лагерь  уходит  в  небо.  Это  как  раз  и  будило  в  иных  зэках  желание  миновать  смерть  и  использовать  шанс. Один,  возможно,  из  миллиона,  но…Не  все  поддались  апатии.

___   24   ___

          Время   спешило,  бежало  вприпрыжку,  но  иным  казалось,  будто  стоит  оно  на  месте.
           Таким  Макаром   передвигались  обстоятельства  во  времени  и  для  зэков.
           Когда  план  побега  в  общих  чертах  уложился  в  голове  Прохиндея,  он  тут  же  вернулся  в  хозяйственный  блок. И  юркнул  к  портным.
           -Когда  ты  говоришь, Штефан,  заказчики  придут  за  товаром?
            Штефан  полез  в  кармашек  брюк,  достал  часы,  щелкнул  крышкой.
            - Ровно  через  час  и  восемь  минут  явится  начальник  охраны  унтер-штурмфюрер  Грейшутц,  через  четверть  часа  позже  должен  притопать  начальник  третье-го  сектора  унтершарфюрер  Нойман. Оба  при  оружии  всегда.
            - И  у  тебя  всегда  тоже  найдется  под  рукой  молоток?  Будто  бы  инструмент.  Но  если  к  черепушке  любого  Фрица  или  Ганса  приложиться  с  определенным  усилием, то  он эффектом  любому  оружию  не  уступит, -  улыбнулся  глазами  лейтенант  Печенский. – И  надо,  чтобы  прикладывался  человек  надежный  физически  и  морально.
            -Сейчас  пошлю  за  молотками. На  двери  отошла  фрамуга,  её  давно  надо  прибить, - кивнул,  усмехаясь,  поляк.
           -Правильно.  И  проследи,  чтобы  случайных  людей  не  оказалось. Незнакомый  народ  может  насторожить  наших  клиентов. Я  и  сам  подержусь  в  тени,  хотя  присут-ствовать  при  отборе  оружия  должен. Да  и  командовать  затем  придется  мне. А  покуда  я  поогляжусь  тут.
           И  Прохиндей  снова  заглянул  в  кузницу  к  Михею.
          -Ты  ждешь  сегодня  гостей  за  заказами?
          -Нет. Аж  в  конце  недели  должны  забрать  штыри  и  скобы. Но  забегал  только  что ротенфюрер.  Он получил  похоронку  и  ждет  тело шурина. Приказал  наковать  накла-док,  каких  я  делал  коменданту. Обещался  скоро  вернуться  и  уточнить  количество.
           -Когда - скоро? – заинтересовался  Прохиндей.
           -Минут  через  пяток  должен  прийти,  как  я  понял. К  коменданту  он  не  по-прется  совета  просить,  да  и  обед  скоро, - раздумчиво  проронил  цыган.
          -Если  рано  вернется,   хреново. И  тронуть  нельзя, переполох  может  подняться. А  вот  если  впритык  к  обеду,  минут  без  пяти,  тогда  его  по  головушке  обязательно  надо  пригладить  тяжелым,  чтобы  успокоить  навечно. И  оружие  присвоить. Идея  понят-на?
          -Так,  чего  непонятного? -  осклабился  Михей  и  хлопнул  себе  по  фартуку  у  колен. – Фриц  с  нами  в  рай  отправится!
           -Ишь  ты,  повеселел. А  кто  отправлять  станет? У  тебя  помощники  есть? Что-бы  ненароком  и  сзади  приложиться  шкворешком  по  затылку, - тоже  с  веселостью  во-просил  Прохиндей. – То-то!  Готовиться  к  делу  надо! Твои  подручные  видом  будто  не  хлюпики. Смогут  исполнить  просьбу,  если  попросишь?.. Ну,  так  попроси,  и  когда  надо,  мигни.
          В  это  время  ввалился  в  кузницу  капо  Бжецкий. Он,  мало  внимания  обращая  на  прочих,  схватил  Прохиндея  за  рукав  и  потащил  в  угол.
        - Прошли  два  раза. Дверь  броневика  открыта  настежь,  за  рулём  торчит  один  Ганс.  На  нас  никто  не  взглянул.
        -Хорошо. На  обед  застучат  в  железку,  сводишь  людей  покормиться. Ровно  в  половину  первого  выйдем  отсюда  третьей  группой  человек  на  пятьдесят. Выйдем  по  моей  команде. Когда  здесь  всё  сладится  тогда  и  пойдем  на  дело. Нервы  спрятать  в  карман,  вести  себя  как  всегда. Ни  лучше,  не  хуже.  Нельзя,  чтобы  случайность  вмеша-лась  в  наши  планы, - в  ответ  изложил  мысли  Владимир. – Выставить  на  стрём  людей  и  ждать  сигнала!
           Минутная  стрелка  двигалась  неохотно,  с  огромной  ленью,  но  наконец-то  показала  без  четверти  полдень.
           И  в  это  время  почти  одновременно,  только  через  разные  двери  вошли  в  хозблок  шарфюрер – заказать  поковки  в  кузнице,  а  к  портному  на  примерку   костюма  явился  лейтенант,  начальник  внешней  охраны  лагеря  Грейшутц.
          С  начальником  охраны  обошлись  по  чину  легко.  Он  сам  повернулся  спиной  куда  надо,  когда  Штефан,  подбирая  пальцем  с  кончика  носа  каплю  сопли  волнения,  заикаясь,  указал  на  пальто  в  руках  подручных  мастера.
        - Хэ-эрр  офи-ицир  будет  очэ-ень  доволен  таким  беспо-подобным  меховым  па-пальто! Ко-костюм  готов,  но  вы  взгляните  на  этот  бо-боже-эственный  мех!
        Унтерштурмфюрер  не  удержался  и  засмотрелся  с  интересом, пожалуй,  излиш-ним.  Конечно,  как  всякий  мелкий  чин  и  добропорядочный  бюргер, он  втихаря  мечтал  о  подобном  пальто   с  воротником  из  нежного  меха  то  ли  африканской  обезьяны,  то  ли  русского  барсука. Лейтенант не  удержался  и  попытался  пощупать  мех  пальцами,  как  не  удержался  заодно  и  позлословить:
         -Уж  не  собираешься  ли  ты, каналья,  подсунуть  вещь  с  чужого  плеча?!
          Напрасно  он  бросил  каплю  на  чашу  терпения.   
          Как  ни  волновались  помощники  портного,  как  ни  стеснялись  поднять  руку   на  человека, - подняли,  и  кусок  водопроводной  трубы  погрузили  в  темечко  с  хрустом  и  оттяжкой.
          А  ведь  хэрр  Грейшутц  лично  не  убил  ни  одного  заключенного,  будь  то  по-ляк,  еврей  или  француз. Он  был  просто  винтиком  в  отлаженной  машине.
           Обмякшее  тело  бережно  подхватили, чтобы  шума  не  сделалось, оттащили  в  угол  и  прикинули  кучей  лучшей  одежды  со  склада  у  газовой  камеры. 
           С  шарфюрером  возни  тоже  не  было.  Ткнув  пальцем  в  железки,  он  загляды-вал  в  листик  бумажки,  приглашал  посмотреть  кузнеца  на  эскизы,  и  подставился  под  ломик  подручного  у  Михея.
          Его  стукнули  по  черепку  через  фуражку,  извлекли  из  кобуры  парабеллум.  Но  вот  куда  спрятать  тело? Не  дай  случай,  войдет  кто,  кому  знать  много  не  надо! По-крутили  повертели  головами,  пристроили  сидеть  Ганса  в  углу,  накрыли  фартуками.  Ес-ли  дальше  заладится, -  все  пойдет  чередом,  а  вот  когда сорвется   план,  тогда бежать  всем  вприпрыжку  на  санобработку  или  на  проволоку. Иначе  спецы  из  гестапо  приду-мают  пытки  почище  благочестивой  инквизиции.
          Почти  тут  же  торопливо  вошли  Печенский  с  капо  Бжецким.. Прохиндей по-шарил  взглядом,  в  углу  увидел  носок  начищенного  сапога,  меркло  блистающего  из-под  фартука,  дернулся  головой  и  посмотрел  на  цыгана  Михея.
           -Управились! Оружие  хоть забрали?… Обращаться  умеешь? Тогда  оставляй  се-бе. Для  меня  уже  добыли,  а  Сбигня  покуда   обойдется,  ему  за  рулем  сидеть,  если  по-едем.  Заточки  людям  выданы? Тогда выводи  народ,  пан  Сбигня,  строй  и -  к  броневику! И  не  дай  бог  изменить  привычную  картину! Чтоб  ни  один  ус  у  гансов  не  дрогнул  от  удивления! И  кстати! Я  помню, ты  говорил  про  винтовку. Где  она  и  кто  при  ней?
           -Ах,  прошу  пана   попердолить! Я  долго  не  заглядывал  в  тайник,  а  про  неё  знали  другие  капо. Они  растащили  патроны  и  теперь  та  рушница  простая  железяка. Так  я  рванул?
            Поляк  исчез  за  дверью,  а  уже  через  минуту   прислал  зэка  за  Прохиндеем. Все  готово,  можно  править  куда  надо.
            Вот  тут  и  заиграли  нервы,  когда  Владимир  вышел  на  крыльцо. Тихо,  ветер  отдыхает,  солнышко  греет  в  меру  и  кругом  спокойствие  ландшафтов! В  лагере  обед,  святое  время  для  привыкших  к  отдыху  отдушин.
            А  им  покои  нарушать   мельканием  и  стуком  деревяшек  на  ногах. Тут  бы  выступить   по-русски,  с  песней!… Но  русских   туточки  почти  что  ма. Преобладают  раз-ных  стран евреи,  их  свозят   на  убой,  из  них  бригады  гоношат   в  цирюльню, крючни-кам,  таскать  до  кремо  трупы,  и  даже  вентиль  для  подачи  газа  в  мертвецкую  пристав-ленный  еврей  воротит. Воистину,   такой  шедевр  из  орднунга  злодеев  придумать  могли  только  гении  ума!
           И  никто   не  крутит  носом,  не  идет  на  эщафот  чтоб  отрицать.  Лишний  день  такой житухи   обещает  им  чуток  надежды,  без  которой  жить,  в  общем-то,  нельзя  не  только  в  лагере,  но  и  на  белом  свете. Вон  даже  лучший  брадобрей  и  личный  мастер  всех  эсменов  и самого  коменданта,  как-то  болезненно  скривился,  сокрушаясь.
         -Верите? Я  хорошенько  точу  бритву,  я  довожу  лезвие  на  личном    ремне  от  брюк  старого  Исаака  Шустера, уведенного  на  газ  за  царапину  на  щеке  хэрра  комендан-та! И  сколько  раз  я  готовился перерезать  горло   старшему  хэрру  по  управлению,  и  вся-кий  раз  опускал  руки! Я  думал,  а  вдруг  завтра  явится  Всевышний  и  всех  уведет  за  со-бой! Так  он  таки  являлся,  но  за  другими! Приходил  в  помывочный  зал  и  забирал  души  людей,  чтоб  унести  в  безгрешное  место! 
          Прохиндей  пристроился  в  колонну,  выбрав  место  где-то  посредине. Кузнеца  Михея  определил  через  четыре  зэка  впереди. Успел  шепотом  наставить:
          -Если  дверь  броневика  с  другой  стороны  будет  открыта,  а  там  часовой -  стреляй  прямо  в  лоб. Вообще,  по  обстановке  действуй.  Может,  помочь  придется  камра-дам,  если  замешкаются.
          С  этим  лейтенант  Печенский  кивнул  Бжецкому,  капо  гаркнул  команду,  и  куцая колонна,  в  двенадцать  хефтлингов  в  шеренге  и  по  четыре  в  ряд,  тронулась  в  по-следнюю  дорогу.
            Застучали  колодки  подошв  самодельных  сандалий  пленников,  подняли  пыль,  шаркая  слабыми  ногами. Полосатые  призраки  людей  шли  на  заклание  как  и  в  иной  прежде  день,  с  покорной  усталостью  в  силуэтах,  но  отчего-то  с  улыбками  на  гу-бах.  Еле  заметными,  слабыми,  их  углядеть  мог  только  проницательный  эсэсовец,  но  они  светились  в  глазах  и  висели  на  морщинах  возле  рта.
          Вышли  на  внешнюю  аллею,  пошли вдоль  лагерной  ограды  и  мимо  бараков  на  дальний  двор,  в  направлении  объекта  ликвидации. Где  высилась  труба  крематория,  а  к  ней  тулился  блок  «санобработки».
          Между  внешним  и  внутренним  рядом  проволоки  степенно  прохаживались  вахтманы – внутрилагерная  охрана. Людской  сброд,  набранный  из  проходимцев  разных  стран, одетый  в  полевую  форму  солдат  вермахта  и  снабженный  винтовками,  служил  за  страх  и  неказистые  харчи. Но  вахтманы  имели  особую  льготу:  могли  стрелять  в  любого  зэка  на  территории  лагеря  и  за  провинности  и  на  спор. И  даже  от  скуки.
          Колонна  брела  медленно,  шаркая  подошвами  обувок,  обратив  глаза  долу  и  прижимая  к  ребрам  острые  железки. И  все,  кто  знал  на  что  идет,  едва  держались  от  слабости  в  ногах  при  безмерном  волнении. Все  боялись,  что  план  может  сорваться. И,  наверное,  этот  страх  не  дал  расслабиться  и  изнеможенно  пасть  наземь.
          Пожалуй,  только  трое  из  них,  кузнец  Михей,  капо  Бжецкий  и  лейтенант  Печенский,  не  боялись предстоящего  дела. Они  о провале  просто не  думали: напряжение  мешало,  да  и  последовательность  исполнения  держало  в  головах  свое. Колонна  прибли-жалась  к месту  развязки.  Оставались  позади  вахтманы  меж  рядами  колючки,  их  винтов-ки  за  плечами  и  бандитские  морды,  а  впереди  уже  маячил  броневик.
          Но  вот  и  цель  их  похода:  серые  спины  мундиров  часовых,  висящие  на  пле-чах  «шмайсеры», легкий  броневичок  с  пулемётом  на  турели  в  башенке  и  с  распахнутой  пыльно-зеленой  дверью. На  сидении  водителя,  боком,  лицом  наружу,  сидит  рядовой  эсэсовец. Полурасхристан  и  полупьян. Пилотка  лежит  на  колене,  на  пилотке  салфетка  и  поверх – расческа. Он  холил  пушистые усы а-ля Бисмарк  или  гля - Вильгельм.
        Всё  это  лейтенант  Печенский  отметил  мельком,  успел  порадоваться  беззабот-ности  эсмена,  и  устремился  вслед  за  товарищами  по  несчастью, рванувшими  в  послед-ний  бой  с  зажатыми  в  руках  заточками.
          Владимир  на  ходу  достал  из-под  пояса  парабеллум,  увидел  сполошно-испуганный  взгляд  немца  на  сидении  броневика,  и  прежде  чем  выстрелить  в  маску  ужаса  и  страха,  заметил,  как  хефтлинги,  в  два  невероятно  скорых  прыжка  достигшие  чассовых,  в  железный  блеск  заточек  загоняют   ненависть  и  месть.
          Всё  закончили   в  четверть  минуты. Затем  фашиста  с  сиденья  спихнули  на  асфальт,  те,  кто  разделался  с  часовыми,  овладели  автоматами, и  тут  в  растерянности  остановились.
         Что  делать  дальше? Выстрелов  не  было,  и  лагерь  жил  прежним  порядком.  И  кроме  этих  полусотни  хефтлингов -  никого!
         Тогда  очнулся  Прохиндей. Он  вскинул  руку  и  закричал:
         -Камрады! Кто  с  оружием,  те – к  вокзалу,  встречать  эшелон! Вахтманов  стре-лять, людей  с  поезда  увлекать  сюда!  Через  поселок  направлять  в  лес. Там  нету  мин! Остальные – через  главные  ворота  в  лес! На  свободу,  камрады! Мы  сейчас  из  пулемета  кукушек  с  вышек  поснимаем!
          Теперь  Печенский  забоялся  упустить  нить  управления, но  стихии  не  случи-лось,  команде  зэки  повиновались,  и  группа  с  автоматами  двинулась  в  лагерь.
           И  у  них  получилось  много  нужного!  Когда  стали  стрелять  вахтманы,  а  в  оборотку их  порезали  из  автоматов,  появились  хефтлинги  из  многих  служб!
           Они  ждали,  надеялись,  слышали  и  знали! И  теперь  вывалили  толпами  на  улицы,  вооруженные  ломиками,  заточками,  лопатами  и  даже  оружием  пролетариев. Кирпич  в  руках – это  уверенность! И  она  повела  их  на  волю. 
           Им  никто  не  указывал  путь,  они  узнали  его  инстинктом. Широкой  рекой  потекли  невольники  на  свободу  мимо  пораженных  страхом  семейных  коттеджей  адми-нистрации – в  широкий  луг,  за  которым  раскинулся  зеленый  и  спасительный  лес.
          Им  никто  не  противился,  никто  не  стрелял  в  них  и  не  взрывались  под  но-гами  мины,  а  от  того  вырастали  крылья. Широкой  массой  люди  разбежались  по  лугу  и  устремились  к  лесу,  хлебая  на  ходу  вольный  воздух.
         Не  повезло  лейтенанту  Печенскому,  кузнецу  Михею  и  капо  Сбигневу Бжец-кому.  Часть  людей  осталась  с  ними,  зэки  чуяли  защиту  за  броневичком. Они  жались  вокруг  и  смотрели  на  Прохиндея,  веселого,  насмешливого  и  уверенного  на  все  сто. Тот  понимал  их  надежды  и  желания  и  сказал:
         -Сейчас, камрады,  мы  поговорим  с  гансами  у  главных  ворот. Потом  пустим  сюда  людей  с  эшелона.  Они  сегодня  не  должны  умереть.
         Он  смотрел  весело  и  говорил  просто,  без  подъема  и  куража. И  с  тем  полез  за  турель  в  башенке  и  приказал  Бжецкому.
        -А  ты,  Сбигня,  заводи  и  крути  баранку! Вперед, на  фрицев! С  песней  по  жиз-ни!
        У  пулемёта  ожидал  его  удар  судьбы. Не  было  патронов! Почему,  никто  не  мог  сказать,  но  в  магазине  порожняк!
        А  Сбигнев  завел  движок  и  уже  вырулил  на  главную  дорогу!
        И  уже  видна  одна  и  другая,  по  сторонам  у  ворот, вышки.  А  на  них  фаши-сты,  враз  смекнувшие  неладное,  припали  к  рылам  пулемётов!
        И  открыли  губительный  огонь,  снабжая  камрадов  легкой  смертью.
        -Стой! – закричал  Печнрский. – Сначала  я  попробую  их  уговорить  сквозь  щель  брони  из  шпалера. И  если  не  получится,  тогда  ты  на  них  наедешь, Сбигня! Сшибешь  к  бабушке  толкачем!
        Часть  людей  спаслась  и  пряталась  за  железом  машины  и  теперь  ливневый  дождь  пулемётов  поливал  броню  броневика.
         А  Владимир  целился  долго,  чтобы  попасть  наверняка. Он  целил  слишком  тщательно  и  уходила  вечность,  покуда  дрожали  руки  и  слезой  заливало  глаза. Печен-ский  ни  о  чем  другом  не  думал,  просто  хотел  не  промазать. И  плавно  нажимая  спус-ковой  крючок,  видел  только  довольно  широкий  и  потный  лоб  солдата  эсэс,  не  при-крытый  каской  и  расплывающийся  в  мираж.
          И  когда  долетела  туда  пуля,  пулемёт  умолк. 
          Но  второй  с  яростью,  то  ли  с  испуга,  то  ли  из  мести  за  товарища  или  про-сто  исполняя  солдатский  долг,  застрочил по  броне  и  пытался  нащупать  в  железе  брешь!
          И  пуля  нашла  дырку! Ворвалась,  стукнула  обо  что-то  и  рикошетом  вскочила  в  голову  Сбигнева  Бжецкого.
          Был  капо,  надеялся  на  что-то,  но    судьба  не  прижалела,  а  поворотилась  за-дом:  не  то  время,  не  тот  человек,  видимо.   
          Прохиндей  Володька,  лейтенант  Печенский  беду  ту  поймал  не  сразу.  Он  орал,  кричал  Сбигневу,  чтобы  дал  ходу  и  с  налёта  повалил  вышку,  а  когда  догадался  взглянуть  на  неслуха,  оказалось,  - тот  ко  всему  глухой.
         -А,  пся  крёв  и  матка  бозка!  Как  же  тебя  угораздило?! -  закричал  он  в  досаде,  соображая,  как  освободить  место  водителя   и  самому  исполнить  задумку.
        И  он  возился  необыкновенно  долго,  как  ему  второпях  думалось,  стаскивал  не  такого  и  уж  легкого  капо  с  сидения,  заваливал  на  бок  и  забирался  за  баранку  сам.  За-тем  вспоминал  навыки  вождения  автомобиля,    заданные  им  в  училище  на  подобный  житейский  случай, осторожно  выжимал  сцепление  и  включал  скорость,  давил  на  педаль  подачи  топлива,  а  потом…
         Потом  броневик  прыгнул  вперед  и  бросился  грудью  на  опору  вышки,  мигом  завалил  брусья  и  побежал  на  проволоку  сбоку  ворот.  И  пробил  в  ней  дыру,  образуя   проход  обочь  запертых  ворот!
         И  побежал  дальше. Но  теперь  уже  лейтенант  Печенский  через  смотровую  щель  направлял  броневику  ход,  сцепив  зубы  и  забывшись,  не  открывая  двери  и  не  оглядываясь  на  бежавших  позади  людей,  меняющих  муки лагеря  на  светлую  мечту  сво-боды. 
          Он  катил  к  лесу,  выходящему  невдалеке  к  дороге.
           У  леса  кончился  и  бензин. Мотор  чихнул  и  броневик  остановился.
           - А  как  называлась  местность,  где  распологался  наш  гостеприимный  лагерь? – поинтересовался  Прохиндей,  ощеряясь  и  оглядывая  местность. Кругом  стояли  сосны,  в  соснах  тишина,  и  голубело  небо.
           -Какой-то  польский  Собибор, - ответил  вольный  лагерник  из  окружения  бро-невика.
           -Странно.  А  поляков  будто  бы  мало  сжигали. – Прохиндей  вспоминал  и  уверился,  что  было  так. На  газ  отправляли  всех,  но  поляки  среди  них  попадались  ред-ко.
          -Сжигали  польских  евреев  и  ихний  народ  из  других  стран.  А  поляки  рабо-тали   в  обслуге. Тоже  зэки,  но  служили  немцам  и  за  страх  и  за  надежду… Но  и  их  сожгли  на  удобрения.      
          -Ну  да,  жизнь! – ответствовал  Владимир,  оглядывая  невольного  сообщника  и  отмечая  на  куртке  знаки  лагерника. – Никак, русский?! Ты  кто  по  военной  профессии?
          -Был  пулеметчиком  в  пехтуре, да  что  толку? – осматривая  лес  с  веселым прищуром,  отозвался  русак.
          -Тогда взгляни,  отчего  пулемёт  не  стреляет. Патронов  нет  или  охота  связы-ваться  с  гансами  пропала  у  меня?
          - Да  нет,  во  вред  моменту,  фрицы  надумали  профилактику  оружия.  И  в  норму  не  уложились. Или  норма  растянулась  на  два  дня. Патронов  нет,  товарищ!
           -Тогда -  тяни-толкай! Малых  бей,  а  от  больших  спасайся! Люди  рванули  в  лес. Куда  мы  подадимся?
           - Ну  ты  даешь,  товарищ  командир! Куда  лес,  туда  и  люди. Прятаться  надо!  Спроть  грубой  силы  не  попрешь!
           -Согласен,  дорогой  товарищ  по  счастью-несчастью. Пока  пересидим  между  сосен,  а  там,  - куда  Фортуна  подтолкнет. Но  сидеть  в  лесу  долго  не  полагается. Фрицы  прежде  кинуться  шарить  где?! То-то! В  чистом-то  поле  же  никого!
           Печенский  отдавал  себя  борьбе  за  свободу,  и совершенно  не  задумывался  и  не  знал,  что  добывает  тревоги  и  долгие  мытарства  на  колдобинах  недолгой  жизни.   

___    25   ___

           В  квартире  коменданта  патефон  крутил  Лили  Марлен. Фон  Бельц, подперев  пальцами  скулу,  слюняво  лыбился,  а  взгляд  был  полон  сентиментальной  скорби. Иногда  он  затягивался  сигаретой  и  морщился  то  ли  от  дыма,  а  то  ли  от  душевных  мук. И  вдруг  он  бросил  ладонь  на  столешницу  и  трагическим  шепотом  объявил:
           -Эрих! А  ведь  нам  скоро  капут! Вчера  мы  славно  надрались,  но  сон  всё  равно  пришел  паршивый. Вещал  конец  тревогам.
            Эртман  удивленно  взглянул  на  наперсника  и  со  снисходительной  улыбкой  повел  плечом.
           -Дорогой  Рудольф. Ты  действительно  вчера  залил  под  воротник  столько  шнапса,  что  теперь  можно  ожидать  всякой  мерзости.  Правда,  ты  сам  настаивал  отме-тить  круглую  цифру  и повышение  по  службе  и  я  не  смог  устоять  перед  напором. Но  посидели  мы  хорошо  и  нам  приводили  лучших  женщин  из  последнего  эшелона. Кстати,  нескольких  провели  мимо  блока  санобработки  в  бордель. Старожилы  поднадоели.
           -Ах, да!  Мы показали  столько рвения  при  сокращении  количества  евреев  и  славян,  что  я  теперь  лагерфюрер  всего  комплекса!  И  капитан! А  ты  майор,  Эрих! За  это  стоило  надраться.  Но  надо  ли  радоваться?…И  кстати! Старожилов  не  только  борде-ля,  но  из  всех  сфер  обслуживания  надо  менять чаще,  если  не  каждый  день. Они  быстро  осваиваются,  а  потому  становятся  опасными, - заявил,  оживляясь,  фон  Бельц.
           -Уж  не  стал  ли  ты  бояться  хефтлингов-музулманн,  этих  обезжиренных  до  крайней  степени  живых  скелетов?! Хэрр  гауптштурмфюрер! -  язвительно  проронил  Эрт-ман. – Тогда  ступай  к  коллеге  из  гестапо  Шранке. Он  выслушает  тебя  с  дотошным  вниманием. Ибо  при  всяком  удобном  случае  сомневается,  что  ест  честно  заработанный  хлеб.
         -А-а,  Шранке  тоже  вчера  нажрался  до  поездки  в  паршивую  ригу. И  на  уме  у  него  только  бабы. Он  сношал  их,  выложив  в  ряд! Но  кому  совал  меж  ног  бутылку,  а  ежели  просилась  срать,  совал  твёрдого  копчения  солдатскую  колбаску.
         -Так,  каждому  своё,  Рудольф! Тебе – выпивка,  Шранке  нужны  бабы,  а  мне:  чтоб  скорее  закончилась  эта  каша,  да  отправиться  на  покой.  Люблю,  грешник,  смотреть  на  акции  по  исцелению  человека  от  скверны,  но  и  это  приелось. Мечтаю  о  домике  в  тихом  углу,  с  видом  на  горы,  леса  и  луга,  с  водичкой  поблизости.  А  еще  завести  пса,  верного  друга. Сидеть  в  плетеном  кресле,  почесывать  загривок  собаки  и  любоваться  природой!…Ах,  мечты!… Но  сначала  надо  победоносно  закончить  войну! Чего  лучше, Рудольф?!
           -Лучше  всего,  Эрих,  глядя  на  паршиво  устроенную  жизнь,  скулить. Так  уж  устроен  человек,  это  совершенство  природы. Мне  тоже  всегда  не  хватает  выпивки. А  вот  иронию  оставь. Мне  еще  ни  разу  не  снился  простой  сон. Обязательно  вещий. И  всегда  после,  я  имел  или  бледный  вид  или  кучу  денег. На  этот  раз  денег  не  ожидаю. И  требую  исполнить  обещанное.  Ты  давал  слово  отпустить  меня  в  Берлин! Я  давно  не  был  в  тамошних  ресторанах. Веришь? Хочется  отведать  чего-нибудь  этакое… Да  и  тебе  тут  без  меня  спокойней. Хотя,  по  дружески  советую  тебе  тоже  смыться  на  денек-другой  куда-либо  на  сторону.  Придумай  командировку  в  Берлин  и  махнём  вместе. Дело  сове-тую! – почти  умолял  Рудольф  фон  Бельц,  глядя  на  шефа  страдающим  взглядом.
          -В  Берлин  ты  махнешь  сразу  после  завтрака,  разрешаю  отлучиться  на  три  дня. Придумаем  командировку. А  мне  бросить  лагерь  нельзя. Эшелоны  приходят  каждый  день,  прикатит  и  сегодня. А  кто  его  примет? Кто,  кроме  меня,  успокоит  женщин  и  ста-риков  обещаниями  отрады  в  здешней жизни?! – говорил  штурмбанфюрер  Эртман,  при-губливая  рейнское. – Ты  не  способен  изобретательно  врать,  и,  из  жалости  к  обречен-ным,  прикажешь  избавить  их  от  мук  и  тут  же  расстрелять.  А  это  неэкономично,  боль-шой  расход  из  склада патронов,  много  крови  и  побочной  работы. Ты  не  прагматик, ка-ким  пытаешься  выставить  себя, Рудольф.
          -Мне  жаль, господин  комендант,  - перешел  на  официальный  тон  фон  Бельц,  что  говорило  о  высшей  степени  раздражения. - Вы  не  слушаете  вещий  голос! Впослед-ствии  вы  пожалеете,  но,  как  говорится, Летучий  голландец  оброс  паутиной  и  раство-рился  во  мраке. – Встав  над  столом,  лагерфюрер  вскинул  руку: - Хайль! И  как  жаль, Эрих. На  днях  я  ухожу  со  службы. До  чертиков  надоела  эта  глушь,  потому  и  еду  в  Берлин. Так  вот,  я  собирался  предложить  тебе  место  управляющего  в  некоторых  моих  делах. Хотелось  иметь  верного  человека. Но  тебе  не  повезло. Ты  не  дозрел,  чтобы  по-нять  простой  истины. Война  обогащает  только  богатых  и  победившее  государство. А  мы  войну  проигрываем,  и,  значит,  будем  бедными. Все,  кто  вовремя  не  позаботится  о  запасном  варианте. Или  я  ошибаюсь  в  тебе?… Прощай и  подумай  о  предложении. И  помни:  сегодня  приснился  мне  вещий  сон! Быть  цугундеру.
           Теперь  уже  штурмбанфюрер  Эрих  Эртман  давно  привык  к  выпендронам  наперсника  и  потому  для  проформы  поморщась,  взглянул  на  него  с  искрой  забавы.
            -Хайль  и  тебе,  Рудольф. Когда  станешь  пить  в  Берлине,  не  забудь  опроки-нуть  стаканчик  и  за  покой  души  моей,  как  ты  то  предрекаешь. Потом  мы  крепко  по-смеемся.
            За  завтраком  состоялся  их  последний  разговор. Почти  накоротке  они  пооб-щались  в  кабинете  лагерфюрера.
            Рудольф фон  Бельц  сидел  в  кресле,  потягивал  вино  и  углубленно  рассмат-ривал  то  скатерть  с  разливами  пятен, то  коменданта.  Эртман,  с  озабоченным  видом,  за-ложив  за  борт  френча  ладонь,  мерял  шагами  длину  от  двери  до  стола.
            «Смотрится  солдафоном,  хотя…  и  на  самом  деле  болван. Приказ  ему  закон, а  мне  такой  нужен», - подумалось  фон  Бельцу. Но  сказал  другое.- Мне  жаль, Эрих, но  мы  можем  расстаться  не  друзьями,  а  я  к  тебе  привык.  Нет,  я  не  против.  Ты  можешь  иметь  мнение  отличное  от  толпы.  Но  толпа,  пойми,  и  индивид,  делающий что-то  раци-ональное  в  жизни,  получают  разный  результат. Ты лелеешь  иллюзии,  а  избранные  судь-бой,  имеют  что-то  значительное. Скажем,  капитал. Служба  твоя  не  обременена  большой  нагрузкой  или  риском,  и  ты  оправдано,  но  напрасно ждешь  награды  от фюрера. Но  ка-кой награды?!  Железный  крест  или  кусок  земли  на  Украине?  Последнее,  уже  заметно,  отпадает  не  по  воле  фюрера. А  вместо виллы,  с  видом  на  красивую  лагуну  с  катером  на  рейде,  получить набор  партийных догм!…Но это  же  галиматья! На  ней  почти  всегда  строят политику  люди больные амбицией! Взгляни  на  перспективу. Что  мы  видим  в  не-далеком  будущем?  Да, да,  к  сожалению,  голый  зад  Фортуны. Как  ни  прискорбно,  но  это  так. А,  служа  мне,  Эрих,  при  любом  раскладе  обстоятельств,  ты  будешь  жить  в  ти-хом  месте  возле  леса  у  реки,  глазеть  на  ландшафты  и  предаваться  очарованию  приро-ды. В  реке,  между  прочим,  может  водиться  форель. И  деньги  на  счету  в  банке  будут  водиться. Это  я  тебе  не  только  обещаю,  но  и  гарантирую. В  итоге  ты  имеешь  спокой-ную  и  обеспеченную  старость.
         При  этих  словах  штурмбанфюрер  Эртман  придержал  шаг, бросил  ладонь  на  край  стола  и  взглянул  на  фон  Бельца  с  интересом. Улыбка  тронула  его  тонкие  губы,  рыжая  бровь  слегка  возделась.
         -Ты,  как  бестия,  умеешь совращать, Рудольф. Но  кто  меня  отпустит  со  службы  в  такое  время?  Каждый  солдат  на  счету.
           Теперь  тонко  улыбнулся  новоиспеченный  капитан.
           -Солдаты,  точно  на  счету. Но относительно  тебя, это уже  моя  забота, Эрих. Я  хочу  иметь  твоё  согласие   на  службу,  а  уж  устранить  проволочки…Ты  ведь  не  отка-жешься  стать  управляющим  дела  в  отдаленном  краю,  где  нет  войны,  но  есть  работа  и  работники. И  ими  надо  руководить.
           -Ты  искуситель, Рудольф, - повторил  Эртман,  покачивая  головой. – И  соблазн  велик. Я  согласен.  Хлопочи,  я  подожду.
            -Вот  и  ладненько. Я  уж  постараюсь. Верно,  подождать  придется. А  на  сего-дня  помни:  предстоит  трудный  день. Мне  снились  дьяволы,  они  тащили  нас  в  ту  са-мую  купель,  куда  мы  сгоняем  из  эшелонов  приезжих  туристов. Впрочем,  себя  я  там  не  видел. И  потому  потороплюсь  уехать,  чтобы  судьба  не  вспомнила,  что  оплошала.
             Через  полчаса  фон  Бельц  уселся  в  «опель-капитана»  и  на  прощанье  пома-хал Эртману  рукой  в  перчатке, не  забыв перед  тем  предложить:
              -Эрих! Садись,  я  завезу  тебя  в  деревушку.  Ты  там  хорошенько  надерешься,  заберешься  в  постель к  молодой  вдовушке  и  славно  проведешь  время! А  завтра  у  жизни  будет  другой  расклад!
           Но майор  Эртман  отказался,  покачав  тульей  фуражки. И  махнул  рукой,  ука-зывая  на  асфальтовую  дорогу.
            -Передай  привет Берлину  и  не  забудь  хлебнуть  за  мое  здоровье!
            Фон  Бельц  уехал,  а  комендант  череэ  три  часа,  забыв  про  вещий  сон,  был  на  перроне  станции  и  встречал  очередной  эшелон  с  евреями  Европы. Их  предстояло  отравить  газами  и переработать  на  удобрение. Таков  приказ  командования,  а  он, Эрих  Эртман – всего  лишь  винтик  в  машине  государства.
           Как  всегда  играл  оркестр  и  люди  высыпали  из  вагонов  на  перрон  в  расте-рянности  и  с  надеждой. И  в  строгом  костюме  с  погоном  штурмбанфюрера,  комендант  приветствовал  новоприбывших  щедрой  улыбкой  и  обещанием  райской  жизни.
           И  когда  вдруг  из  лагеря  донеслись  выстрелы, Эртман  особо  не  удивился  их  частоте  и  даже  работе  пулемётов. Подумалось, как  часто  случалось,  развлекается  охрана. Конечно,  они  зря  тратили  патроны,  однако,  чего  не  простишь  солдатам? Они  не  на  фронте  и  им  хочется  пострелять.
          И  скорее  подсознательно,  комендант  расстегнул  кобуру  и  уложил  пальцы  на  парабеллум. И  тревога  души  не  оказалась  напрасной!
          От  лагеря  слышался  какой-то  непонятный  и  нарастающий гвалт.  Кричали  люди,  и  в  том  шуме  Эрих  Эртман  почему-то  улавливал  не  тревогу  и  обреченность,  а  что-то  звериное, - на  что-то  направленный  вой! И  он  нарастал, приближался.
          И  люди  из  эшелона, заполонившие  перрон,  и  до  поры, здесь  свободные ду-хом,  вдруг  стихли  и  насторожились,  слушая. На  их  лицах  проступала  тревога.
          Безумству  храбрых  отпета  песня,  а  вот  безумству  страха  орет  хорал.
           Если  там,  в  лагере,  где  поднялась  стрельба  и  зэки  метались  в  недоумении,  но,  в  общем-то,  с  надеждой  понять  и  рвануться  вон, то  здесь  людей  охватывал  непо-нятный  страх  попасть  в  неразбериху. И  тот  гул  за  окоемом  и  стрельба  обостряли  чув-ства  и  обнажали  нервы.
           Но  перед  лицом  огромной  массы возбужденных людей  на  перроне  первыми  сдали  нервы  эсменов. Пожалуй, они  ближе  к  жизни  и  сразу сообразили,  что  в  лагере  нарушается  орднунг,  и  стреляют  не  напрасно. Кто-то  из  них  отбежал  до  угла  и  загля-нул  за  фанерное, бутафорное  строение  вокзала  и  увидел  направленное  к  ним  движение  толп  хефтлингов. И  побежкой  вернувшись, не  докладываясь  по  начальству, но,  помня  завет  уничтожать  евреев, открыл  стрельбу  по  пассажирам  эшелона.
           Но задние  люди не  видели  расстрела  и  с  паническим  ужасом  рванулись  напирать, 
           И  не  отхлынули,  как  должно  быть  по  логике!
           Поливать  с  пуза  свинцом  из  шмайсера  толпу  страшновато,  но  требовал  долг  службы.
            Но  тут  не  толпа,  а  масса!  И  море  паники!
            А  у  нациста  кончились  в  рожке  патроны.
            Масса  его  поглотила  и   раздавила.
            Его  товарищи  по  оружию  тоже  нажали  на  гашетки, но  передние  дети,  женщины  и  старики  падали,  а  задние,  подпираемые  стихией  ужаса,  валили  на  охрану.
            И  у  них  кончились  в  рожках  патроны, а  переменить - времени  не  дано.
             И  по  гвардейцам  рейха  катком  прокатился  народ, спасаясь  в панике от  жу-ти.
             Красавца  штурмбанфюрера  Эртмана  и  переводчиков  из  лизоблюдов, масса  поглотила  тоже.  Опрокинула  и  растоптала, превратила  в  месиво,  в  мясо  войны,  как  и  должно  быть  при  катаклизме.
            Обезумев  от  непонятного  ужаса,  людская  река  потекла  широким  разливом  в  лагерь, и  кто-то  указал  направление. Но там  хлестнули  пулемёты  с  дальних  вышек,  ко-сили  и  укладывали  людей  и  добавляли  паники!
           А  паника – это  стихия!  И  она  хлынула  в  обход, снося  на  пути  своем  все  живое  и  инородное,  и  обтекала  бараки  и  прочее! 
           И  ограждения  не  стали  помехой!
           За  проволокой,  на  зелени  простора  люди  обрели  уже  полную  свободу  дви-жения,  и  теперь  даже  мины  останавливали  только  передних. Задние  бежали  по  трупам.

___   26   ___

            И  на  авиазаводе  бежали  дни.
             Все  так  же  носился  по  цеху  мастер Медуза, ругаясь  и  выпучивая  глаза, го-нял  рабочих  и  заключенных, но  работа  двигалась  старой черепахой. Куда-то  стал  исче-зать  инструмент, недоставало  деталей,  иные  валялись  в  излишке,  и  выпуск  самолётов  почти  застопорился.
             Гончаров  глядел  на  раздрай  вокруг  и  в  душе  веселился. Бесновалось  начальство,  кусалось  между  собой, вносило  в  работу  цехов  сумятицы  еще  больше,  а  всё  вкупе  слагалось  в  бардак.
             Иван  стал  понимать  силу  свою  и  товарищей  по  несчастью. Конечно, сыгра-ла  роль  бомбежка  союзников,  но  и  они,  антифашисты  смогли  приложить  толику  к  со-крушению  расхваленного порядка! Охотно  зарывали  воронки  от  бомб,  предварительно  скинув  туда  детали  от  самолёта  и  инструмент  из  цеха, творили  всякую мелкую  пакость  фашистам.  И  неудивительно:  заключенные,  незаметно  для  себя,  стали  шутить  и  будто  беспричинно  лыбиться. 
         Гончаров, когда  с  очередным  заходом  заявился  ростовский  бывший  вор,  и  они  уединились,  напомнил  об  адских  машинах.
          -Живем  нахально-тихо,  дорогой  камрад, - с  подспудной иронией  проронил  он,  заглядывая  в  рыжие  глаза  Веселого  Жорика. – Хорошо,  хоть  знаем  обстановку  на  фрон-тах и  празднуем  в  душе. А  так,  хоть  Лазаря  пой, с  просьбой  подкинуть   обещанных  мин. Ить  скушно  жить  без  шума  в  голове!
           -Так  есть  гостинцы!  Скоро  доставят  те  славненькие  игрушки. И  твоя  задачка  будет  уложить  их  в  гнездышки  бомбаря,  как  яички  под  несушку, - тихо  ухмыльнулся  Жорик. – Мы  просто  ждем  случая,  когда  обстановка  прикажет.
            -Это  как  же? – спросил  Иван. – Когда  гестапо  станет  наступать  на  мозоли?
            -Вот, вот! Когда  они  станут  искать  стрелочника,  мы  и  рванём  одну-другую  игрушку,  но  в  самолёте  на  перелете.
            -Тогда  прикажи  притащить,  а  я  еще  успею  подарок  приладить.               
             -Зачем  и  почему такая  нетерпёж?! Руки  чешутся,  а  дать  по  морде  некому? Так  оглянись!
             -Так  я  головой  кручу,  как  тем  глобусом!  И  носом  чую  вредный запах ге-стапо  в  нашем  ангаре. Появился  лишний  немец,   шляется  без  дела  и  зыр-кает  глазками  крысы.
             -Врешь  и  набиваешь  цену!
             -Да  чтоб  мне  подавиться  гнилой  брюквой! Вчера  утром  некий  субчик  и  хэрр  Штюбе, был  представлен  как помощник Медузы. Мы  у того  поинтересовались: на  замену,  мол,  старого  человека  пригласили  гросмастера?  А Медуза  сразу  послал  куда  дальше,  но  прибавил,  что  человек  прислан  начальством  по  команде  из  Берлина,  а  по-тому  против  ветра  не  поссышь. К  тому,  один  зэк  из  ветеранов  признал  в  помощнике  знакомца. Общались  они  в  бункере  гестапо  года  три  назад. Так  что,  время  не  терпит, - заключил  Гончаров,  после  затяжки  сигареткой,  подаренной  связником. – А  вот  выиски-вают  они  наобум. Пока. Но через  несколько  дней  прижмут  к  стенке  и  ни  одного  само-лёта  мы  не  повредим. Немцы, они  доки  насчет  порядка. Тут  не  сбрешешь.  Орднунг лю-бят  и  блюдут! А  нам  оно  надо?…Я  почему  трижды  уверен? Как  только  я  начинаю  натягивать  тросики  элерона, так  этот  помощничек  тут  как  тут. Стоит,  скотина,  и  глаз  не  сводит  с  моей  работы. И  еще  улыбается,  цокает  языком  и  по  плечу  иной  раз  при-хлопывает. Будто  восхищается  моей  работой  и  даже  готов  поучиться  сноровке. Ну  разве  нормальный  он  немец?!  Конечно  ищейка! Так  что  прикажи  доставить  подарок  фюреру  от  наших  мам. Я  его  в  канал  сумею  устроить  еще  раньше,  чем  троса  протягивать. Не  углядит  помощник  Медузы. А  уже  когда  рванёт,… пущай  разбираются. Но  дело  веселое,  оно  мне  нравится. Так  что  передай  Штольцу,  пускай  поторопится.
           -Нет  больше  Штольца, - помрачнел бывший  жулик. – Скончался  камрад  этой  ночью.  Чахотка  лапу  приложила.
            -Да-а, - протянул  Гончаров  с  печалью,  снимая  шапку-полосатку. – Хороший  был  камрад. Жалко  немца.
            И  они  помолчали,  задумавшись  о  превратностях  в  жизни. Вот  ведь:  берег-лись  они  от  пуль  вахтманов  и  веревки,  от  крематория  уклонялись, а  тут  обыкновенная  чахотка  свалила  товарища  в  одночасье. Совсем  не  знаешь,  где  притаилась  обормотка  с  косой.
           И  пожалели, каждый  в  себе, камрада  Штольца, несгибаемого  борца  за  волю  простым  людям.
            «Хреновенький  конец  наступил хорошему  немцу, -  подумалось  Гончарову  с  грустью. – Неизбежный  конец,  конечно, но  безвременный  и  какой-то  несуразный. Без  музыки  и  грома  медных  труб. Уж  лучше  бы  в  бою,  открыто  глядя  в  глаза  паскудникам  фашистам,  принять  смерть. Очень  глупая  такая  кончина  в  лагере  для  антифашиста».
          А  Жора  из  Ростова,  наоборот,  порадовался  за  пожилого  лагерного  бойца. Кончина  пришла  тихо  и  ночью,  не  порушив  сна,  без  беспокойства. Ушел  человек,  не  мучаясь  и  не  обременяясь  мыслями. Он  и  жил-то,  зная  наперед  свою  судьбу,  никому  не  досаждая. Хотел,  многого  хотел  успеть,  да  не  смог,  времени  не  хватило. И  чего  не  успел,  завещал  им  закончить. И  они  за  него  постараются,  поддадут  гансам  жару,  до-ждутся  победы  и  на  большой  площади,  где  захоронят  останки  товарищей  по  борьбе,  напишут  и  имя  камрада  Вилли  Штольца,  стального  и  верного  друга. И  будет  ему  веч-ная  память.
          - Вот  такая  запеканка, -  вздохнул  Жора  и  поскребся  на  груди. Но  взглянул  весело  и  прихлопнул  по  плечу  Гончарова. – Сегодня  вечером  соберемся  в  будке  под  трансформатором. О  том,  о  сём  посудим.  Приходи  после  вечернего  кофейка,  да  на  хвост  репейника  не  подцепи.
          И  еще  постояли, держа  шапки  в  руках,  а  потом  уже  разошлись.
          На  этот  раз  в  подвале  горели  свечи,  и  лагерники  могли  видеть  иные лица. Их  собралось  несколько  человек:  руководители  групп  национальных  комитетов  и  обще-го  руководства  сопротивлением. В  том  числе  трое  русских: Иван, Никита  и  Веселый  Жора. С  них  тут  фамилий  не  требовали.
          Когда  сгрудились  на  ящиках  у  стола,  тоже  из  ящика, кто-то  из  немцев  спро-сил:
           - Все  знают,  что  Вилли  Щтольц  этой  ночью  скончался  от  болезни? Почтим  его  безвременный  уход  из  жизни.
           Все  скинули  шапочки  и  застыли  в  молчании, казалось,  не  дыша.
           Затем  выбрали,  взамен  убывшего  по  смерти  Штольца,  председателем  Коми-тета  антифашизма  немца  Гроельца.  Ветерана  движения  и  опытного  подпольщика,  ма-стера  конспирации  и  коммуниста.
           Глава  комитета  тут  же  заговорил:
            - Нас  посетила  утрата,  умер  на  посту  верный  делу  товарищ. Но  дело  осво-бождения  продолжим  мы. Мы  будем  бороться  за  свободу  от  рабства  до  победы,  а  она  приближается. Только  что  принята  сводка  из  Москвы. Красная  Армия  перебралась  через  Днепр. Мне  приятно  сообщить  такую  новость.
            Без  шума, но  с  буйной  радостью,  отчего  потухло  несколько свечей,  они  принялись  поздравлять  друг  друга  с  хорошей  вестью. Русские  попали  в  именинники  и  их  тискали  со  скрытой  нежностью,  но  особо  старательно.
          Когда  страсти  улеглись  и  оживили  все  свечи,  в  благодарность,  будто  за  лас-ку  камрадов, Георгий  Арутюнц  и  он  же  Веселый Жора  из  Ростова,  выложил  мысли: 
         -Наши  фашистов  колотят,  как  из  шубы  пыль, так  давайте  и  мы  здесь  подна-жмем! Вон, камрад  Иван  предлагает  закладывать  мины  и  взрывать  самолеты  далеко  от  завода. Тем  более,  что  есть  основания  пустить  гестапо  по  другой  дороге  и  дать  работу  на  стороне! Гестапо  уже  рыщет  по  цехам…Нет, камрады! Меня  точно  распирает  нетер-пение и радость! Верите? Я  раньше  щипал  карманы  богатым  зевакам  и  не  любил  драть-ся,  а  теперь  чешутся  руки  набить  морду  любому  встречному  фашисту! Помогите  в  доб-ром  деле!
            Пряча  улыбку  между  морщин,  Гроельц  спросил:
            - Есть  возражения  против  предложения  помочь  Красной  Армии?
            И  посмотрел  на  француза  Андрэ,  главу  военного  отдела.
Тот,  до  плена  полковник,  люто  ненавидел  фашистов  и,  хотя  требовал  назначения  вместо  себя  камрада  из  русских,  втайне  остался  доволен,  когда  отставку  отклонили. Он часто горячился  и  темперамент  гасконца  сдерживался  усилиями  Комитета,  но  француз  воспылал  энергией  и  теперь.
            - В  самый  раз  поддержать Красную Армию  ударом  здесь! У  нас  есть  уже  партия  мин  с  часовым  механизмом. Его  можно  установить  на  срок  до  семи  суток.  Удобная  и  компактная  адская  машина,  как  напыщенно обзывают  мину.
            -Тогда  решаем. С  завтрашнего  дня  каждый  самолёт  выкатывается  из  ангара  с  начинкой  в  брюхе, - с  довольной  усмешкой  заключил  Гроельц. –И  о  других  делах…
            Когда  собрались  расходиться, Никита, он  возглавлял  отдел  лагерной  развед-ки, придержал  Ивана  за  локоть.
            - Мы  и  спорили  с  тобой  и  виделись,  а  душевно  познакомиться  не  при-шлось. Откуда  родом?   Что  война  оставила  от  дома? Родные  живы?
           - Я  из  шахтерского  края,  в Сталино  проживал,  а  город  побывал  под  немцем,   и  я  не  смог  его  освободить.  Почти  что  рядышком,  в  разведке  с  боем  был  контужен  и  вот,  попал  сюда. Так  что  о  семье  печалуюсь,  не  знаю,  что  с  родными. Жена  и  матери,   двое  школьников. Приходят  мысли  по  ночам,  а  приходится  гнать. И  без  того,…- хмуро  проронил  Гончаров. - А  ты  откуда  корни  имеешь? 
           - Я  москвич  коренной. С  Таганки… Слыхал,  возможно?
           - Откуда? Мне  в  Москве  не  приходилось  быть. Но  доживу, день  Победы  обя-зательно  отмечу  в  ней. Первую  или  десятую  годовщину,  а  постараюсь  там  отпраздно-вать.
           - Это  мне  нравится, давать  зарок,  сидя  в  немецких  невольниках, - Никита  до-тронулся  до  плеча  Гончарова, с  одобрением  слегка  прижал.
           Новый  знакомец  невелик  ростом  и  видом  крепок,  а  худоба  подчеркивала   широкую  в  плечах  кость. Карие  глаза  глубоко  запали, но  взгляд  не  колюч,  в  нем  про-глядывалось  спокойное  дружелюбие.
           Спустя  год  после  начала  войны,  когда  стало  известно  о  фашистских  конц-лагерях,  не   только  в  Германии,  но  и  на  территории  СССР, перед  работником  НКВД  Никитой  Яшиным  поставили  задачу  попасть  в  лагерь  для  военнопленных.  И  собирать  информацию  для  судного  дня  над  фашизмом.
           Задание,  с  виду  простое,  оказалось  до  чертиков  сложным. Ведь  задача  стави-лась – выжить. Собрать  информацию,  передавать  по  каналам,  вскоре  разрушенным,  и  хранить  до  победы! А  ведь  в  заключении  можно  пропасть  в  любую  минуту,  по  любому  поводу  и  без  него.
          До  сего  дня  Никита  Яшин  задание  выполнял,  оставался  живым,  и  возглав-лял  отдел  безопасности  в  лагерном  Комитете. Не  без  его  участия  заключенные  при  за-воде «Хейнкель»  стали  большой  и  решающей  силой  Сопротивления. Люди  Никиты  и  Комитета  занимали  многие  ключевые  посты  исполнителей  в  обслуге  заводской  и  ла-герной  администрации, начиная  от  старосты  лагеря  старшего  капо,  и  кончая  поваром  директора  завода  хэрра  Неймеккера.
           Сейчас  Яшин  разглядывал  в  неверном  мерцании  свечей  бывшего  танкиста  разведроты  полка  и  радовался  за  товарища. Во-первых, он  чем-то  нравился. То  ли  некой  бесшабашностью,  но  все  же  под  контролем,  а  в  тутошних  условиях  такое  трудно  сов-мещать,  то  ли  неприкрытой  злобой  на  врагов,  что  тоже  чревато  многими  неизвестны-ми. Его  с  большими  трудностями  спасали  от  смерти  в  основном  лагере,  по  просьбе  от-чаюги Прохиндея,  тоже  с  усилиями,  перевели  на  завод. Энергичных  людей  в  организа-ции  постоянно  не  хватало,  потому  что  жизнь  лагерная  и  гестапо  часто  вырывали  из  рядов  самых  необходимых. И  если  антифашисты  и  Комитет  в  целом  все  еще  дрались  с  врагом,  то  заслуга  в  том  системы  связи  да  стойкость  товарищей  на  допросах. Да  и  опыт  лагерных  лет  немецких  подпольщиков  тельманцев  приложить  к  тому  надо.
           - Наши  фашистам  под  зад  коленками  втюривают  серьезно, а  это скрашивает  тутошнюю  жизнь. Потому  и  зарок  даю,  если  случится  дожить  до  тех  дней, - отвечал  на  скрытую  подначку  Иван  Гончаров,  меж  тем  раскуривая  предложенную  самокрутку. – А  вот  мы  слабака  тут  играем,  прячемся  много.  Казалось  бы,  разумная  конспирация,  а  на  деле  пустомели. Я  часто  боюсь,  что  могу  однажды  не  выдержать  и  порвать  зубами  ка-кому-либо  Гансу  глотку. Да  хоть  и  Медузе,  мастеру  моего  участка. Ну  такая  сука! Его  сына  грохнули  где-то  у  нас  на  фронте, так  он  считает  всех  из  России  личными  врага-ми! Правда,  в  гестапо  ни  одного  не  сдал,  а  считает  дураками,  неспособными  рабо-тать…Скорее  бы  наши  пришли.
           -Терпи  и  дождешься. Надо  дожить  и  не  сомневаться  в  победе.
           -Да  щас  и  фрицы  некоторые  думают  по-другому. А  я  и не  сомневался: ни  в  начале  войны,  ни  теперь. Пример  истории  хорошо  помню  еще  со  школы. Сколько  ни  ходили  на  Россию  гости  незваные, всегда получали  крепкий  поджопник. Вот  в  плен  попал  глупо,  это  нелады. Контузило,  потом  на  пулю  просился,  да  хрен  у  них  выпро-сишь,  когда  хочешь. Вот  два  года  почти  и  кантуюсь  по  лагерям.
          - В  плен  всегда  глупо  попадают. Которые -  из  трусости,  иные  в  предатели  подаются. Но  такие  типы сразу  идут служить  фашистам. Тебя  в  РОА  не  вербовали? – спросил  Никита, снимая  пальцем  со  свечного  фитилька  нагар.
          -Это  куда? В  охрану  лагерей?
          -Да  нет,  похуже, брат  и  камрад. Воевать  с  родиной  в  составе  русской  осво-бодительной  армии  Власова. Есть  такой  генерал  и  предатель, -  поморщился  собеседник,  затягиваясь  цыгаркой.
           -Нет,  не  приходили  к  нам. Пришли  б,  я  плюнул  бы паскудам  в  морду. Я  то-гда  за  жизнь  не  держался.  Да  и  щас  бы  послал  куда  подальше. Лучше  уж  пулю  про-глотить,  чем  против  отца  и  матери  своих  воевать. – Иван  мрачно  усмехнулся  и  посмот-рел  на  Яшина,  разглядывающего  огонь  свечи. –Да, послушай! Я  раньше  о  том  не  думал,  а  теперь  что-то  тревожить  стало. Как  думаешь? Придет  победа,  мы  дождемся  освобож-дения  и  вернемся  домой. А  как  смотреть  на  нас  будут,  как  отнесутся,  что  были  в  пле-ну?
          Он  спросил  и  затаился,  ожидая  ответа,  хотя  подозревал,  что  и  Никита  не  найдет  ему  отрады. Он  тоже  ходит  в  шкуре  слабака.
          И  Никита  пожал  плечами  и  отвечал,  не  повернув  головы,  все  так  же  тупо  глядя  на  трепетный  огонь.
          -А  что  родина  и  люди?…Родина тебя,  конечно,  особо  не  приветит. Понима-ешь,  брат,  привечать  нас  нет  особой  причины. Но,  надо  думать,  простит. Как-никак,  а  тут  боролся, чести  не  уронил, родину  не  предал  и  помыслом  не  осквернил. Мы  живые  и  придем  к  живым. Живые  мертвых  не  осуждают,  а  живых  поймут. Ну,  может  статься,  накажут  невниманием,  лишением  солдатских  льгот. Но  работать-то  мы  сможем!
          И  тогда  только  обернулся  член  Комитета,  и  Иван  успел  увидеть  в  глазах  его  скорбь  и  сомнение,  неуверенность  в  днях  завтрашних. Никита  виновато  вздохнул  и  понурился,  бросил  ладонь  на  колено.
          -Ты  так  думаешь? – вздохнул  и  Гончаров,  в  общем-то,  ответом  довольный. Ему  приходили  мысли  и  вовсе  мрачные. Себя  он  судил  за  плен  крепко,  но  там  могли  наказать  строже… А  как  строго?
          -Не  бери, камрад,  дурного  в  голову  раньше  времени. Сегодня  главное  для  нас  не  в  этом. Сначала -  победа,  а  уж  потом…И  тебе  завтра  мину  закладывать  в  подарок  от  нас  хэррам  из  люфтвафли.

                ___   27   ___
    
            Утром  Жора  из  Ростова  принес  парочку  мин. Две  плоские  коробочки  весом  в   три  кило  каждая  и  с  доброй  начинкой. Они  рассчитали  время  и  запустили  часовые  механизмы  еще  ночью, при  сборке. Мины  сработают  через  четверо  суток,  далеко  за  пределами  завода  и, возможно, в  воздухе.
           Путем  наблюдений  и  из  других  источников,  люди  Сопротивления  установи-ли  порядок  отправки  готовой  продукции. Сначала  самолёты  проходили  заводские  испы-тания,  каждый – два  часа  полетного  времени, затем  их  грузили  на  платформы,  или  при-езжие  фронтовики  угоняли  «Хейнкелей»  своим  ходом. Четыре  машины  одновременно, суточный  план  филиала  завода.
          Гончаров  положил  мины  в  свой  ящик  с  инструментом  и,  приступив  к  рабо-те  вместе  с  ударом  гонга,  еще  до  укладки  тросов  элеронов,  ухитрился  одну  плашку  взрывчатки  пристроить  за  обшивку  в  паз. Да  еще  сообразил  ограничить  саморезными  винтами,  чтобы  не  двигались  в  полете  и  не  заклинили  троса.
          Работа  заняла  около  минуты,  но  за  это  время  Иван  так  натерпелся,  что трудно передать. Нет,  как  раз  страха  физически  пострадать  он  не  чувствовал,  некогда  было,  и  пот  прошибал  не  за  то.  Он  боялся  быть  прихваченным  на  «горячем»  и  со-рвать  дело,  попасть  в  гестапо.
          Тогда  в  бункер  возьмут  не  только  его,  Гончарова,  но  и многих  других:  кто общался  и  спал  рядом,  работал. Погибнут    многие  невиновные,  но  прежде  зэки  станут  говорить!  И  расскажут,  чего  и  не  было  и  было, - в  гестапо  держат  изощренных  масте-ров  садистского  сыска.  И  каждому  спецу  хочется  получить  отпуск  за  старания,  а  то  и  крест.  Или  досрочно  возвыситься  лычкой.
           Лишь  завинтив  шурупами  лючок,  Иван  огляделся  и  незаметно  вытер  пот. Он  искал  глазами  помощника  мастера,  но,  видимо,  все  же  родился  в  рубашке  или  имел  от  планиды  в  штате  личного вертухая.
            Хэрр  Штюбе,  расставив  широко  тонкие  ноги  и  заложив  руки  за  спину, уг-нулся  и наблюдал,  как  ладили  хефтлинги  шасси. Рабочие  возились  в  чреве,  стучали  ки-янками,  подгоняя  обшивку,  верещал,  распекая  кого-то,  спереди  мастер  Медуза, и  усле-дить,  чем  занимается  зэк,  работающий  на  подхвате,  было  просто  некому.
           Гончаров,  как  всегда,  помогал  тянуть  к  элеронам троса,  и  время  шло в  за-медленном  темпе.  Одолевало  волнение,  а  оно   снимется, лишь когда  самолет  перекатят  в  цех-два  на  оснастку.
           Ударил  гонг  на  перекур  и  Гончаров  вместе  со многими подошел  к  бочке  с  водой  возле  урны. И  когда  сгрудились  вокруг  вольные  немцы  и  зэки,  кто-то  тронул  Ивана  за  плечо. Он  обернулся, удивленный,  и  удивился  еще  больше.
            Хэрр  Штюбе  улыбался  во  все  зубы  и  протягивал  сигарету.
            -Возьми. За  старания.
            «Ах, сука!  Подсмотрел!» – ужаснулся  Иван,  холодея  нутром.
Но  помощник  Медузы  его  заполошность  принял  на  свой  лад  и  теперь  уже  похло-пал  по  плечу.
           -Бери,  бери, ты  стараешься  и  хочешь  научиться  мастерству.  Это  поощритель-но! Зер  гут.
          «Значит,  забрасывает  крючок, - оценил  и  Иван  обстановку  по-новому.- Плохо,  если  погонит  в  бункер  гестапо,  и  там  станут потрошить. А  везение – штука  непостоян-ная  и  может  подставить  ножку. Из  гестапо  выбраться  живым  непросто. И  если  выпу-стят  пожить,  то  вышибут  обязательство  стучать. Хотя…Чего  не  постучать  по  делу?»
          Он  успокоил  себя  и,  приняв  сигарету,  с  благодарностью  улыбнулся  и  поки-вал. Мол,  стараюсь,  хер  немец. Очень  стараюсь  и  поощрению  рад.
          Гончаров  присел  с  краешка  на  лавку,  у  соседа,  вольнонаемного  немца,  от  зажигалки  прикурил,  и  чуток  расслабленно  посидел. Чего-то  сосало  под  ложечкой,  и  мысли  ходили  по  шарикам  невразумительные  и туманные,  с  хреновым  оттенком. Иван  тряхнул  головой  и отбросил  дурное. Он  научился  хотеть  и  мочь, и  стал  смотреть,  как  выкатывают  из  цеха  подготовленный  здесь  фюзеляж  «Хейнкеля», уже  покрашенный,  с  крестами  и  свастикой  на  крыльях.
           Медуза, с  подошедшим  помощником  хэрром  Штюбе,  тоже  провожал  самолёт  взглядом  и  о  чем-то  мирно толковал,  вопреки  характеру  и  привычкам. Он  кричал  на  всех  по  всякому  поводу,  раздражался  от  любой  мелочевки  и  держать  в  узде  нервы  не  умел,  а  то  и  не  хотел. Но сейчас,  видно,  побузить повода  не  находилось.  Или  помощ-ник  умел  принудить  помолчать. И  то: у  гестапо  всегда  находился  веский  аргумент  для  внушений.
          Гончарову  хотелось  еще  малость  посачковать,  дать  отдых  исхудалому  телу  даже  от  малых  усилий,  и  он  разрешил  себе  помедлить. Пока  в  зубах  сигарета,  никто  противного  не  скажет. Тут  не  лагерь, а  завод. Здесь  вообще  мало  общаются  с  заключен-ным. Или  жестом  показывают,  а  тычком  подгоняют,  или  просто  бьют,  куда  ни  попадя.
          Иван  покрутил  такое  в  извилинах  и  переключился  на  самолёт,  переданный  только  что  в  цех-два  на  оснащение  мотором,  приборами  и  необходимой  мелочевкой.
         «Хейнкель»  виделся  уже  в  воздухе,  где  летчик  предвкушал  «работу»  бомбаря. Самолёт  ложился  на  курс  избавления  от  груза  и  переходил  в  пике…Орёл  люфтвафе  закусывал  губу  и  брался  за  ручку,  открывать  бомбовый  люк… Но  тут  срабатывал  лю-безный  подарок  от  подневольных  народов,  и  бомбовоз,  сдетонировав  припасами, пре-вращал  экипаж  и  себя  в  мелкий  мусор.
           Воображение  снабдило  Ивана  не  только  яркой  вспышкой  в  глазах,  но  не  поскупилось  и  на  хороший  стук  в  голову.
           -Русишь  швайн! Каналья! Пареный  брюкв! Он  спит,  как  в  гостях  у  распутной  Матильды!
           Другой  тумак  угодил  меж  ребер  и  прервал  иллюзии  Гончарова.
           Мастер  Медуза  в  запале  ярости  норовил  приложиться  по  третьему  разу,  но  Иван  от  ударов  сверзился  наземь  и  уже  в  положении  ниц  понял,  что  нужно  бежать  к  верстаку  и  приготовиться  к  проверке. Показывать  инструментальный  ящик,  состояние  верстака. И  ожидать  подле   благодарность  мастера  или  хорошую  зуботычину.  Если  обойдется  без  пули  от  проверяющих.
          Гончаров  притопал  к  столу,  сдернул  шапку  и  застыл  изваянием.
           Пусть  проверяют,  думал  Иван, он  не  дурак. Инструмент  весь  в  наличии и  даже  блестит. Работать,  правда, им  почти  нельзя, без  риска  получить  травму,  и  зэки  ста-раются  обходиться  без увечий. Но  весь  налицо!  А  остальному  - вина  времени. По  ветхо-сти  и  иным  причинам  в  негодность  пришел  набор  ключиков  и  отверток.
          Еще  он  подумал,  что  не  завидует  зекам,  у  кого  не  досчитается  сегодня  ин-струмента. Нацисты  отошлют  тех  в  лагерь  на  каторжные  работы, а,  скорее  всего,  отпра-вят  на  газ. Лютеть  фрицы  стали  в  последнее  время  от  невеселых  вестей  с  русского фронта.
           И  вдруг  Иван  похолодел. 
           Мина!  В  ящике  осталась  еще  одна  мина!  Она  ожидает  другого  «Хейнкеля»,  а  грядет  проверка!
          Гончаров  огляделся.  Комиссия  в  составе  двух  эсменов  с  автоматами  и  офи-цера,  инженера  и  мастера  Медузы  уже  приступила  к  осмотру  у  крайнего  верстака. Они  с  дотошностью  изучали  рабочее  место, перебирали    инструмент  и  бдели  без  показухи!
           Иван  пробежался  осторожным  взглядом  по  сторонам  уже  внимательней,  что-бы  не  пропустить  чужой  и  нечаянный  интерес. И  скоренько  спрятал  коробку  под  курт-ку.  Затем  снова  навострил  глаза  и  тут  же  со  стоном  установил громадную  свою оплош-ку. В  ангар  входили  эсмены  в  черном,  наперевес  со  «шмайсерами»,  скоренько  растека-лись  по  сторонам  и  озабочено  становились  вдоль  стен.
           Теперь  они  станут  следить  за  всяким  движением  в  цехе,  и  не  спустят  взгляда  и  с  него.  И  Ивану  уже  не  избавиться  от  подарка  так  просто,  а  случись  и  лич-ный  досмотр,  то  на  этот  раз  греметь к  богу  в  рай  или  в  чистилище  адское  непременно  и  неизбежно.
          Нехорошо,  очень  скверно  всё  укладывалось  в  этот  пасмурный  и паскудный  день! Выхода  не  находилось.
          И  Гончаров стал  прикидывать манеру  помирать. Музыка-то  при  нём,  но  надо  добраться  до  часового  механизма  и  перенастроить  на  мгновенный  взрыв,  повернуть  стрелку  против  хода! Да  чтобы  фрицев рядом  побольше собралось! Чтобы  месть  им  за  муки гостевания  в  лагере, не  была  несоразмерно  малой.
          И  в  это  время  в  цех  вошел  Веселый  Жорик,  Георгий  Арутюнц. 
          Он  торопился,  он  только  случаем  узнал  паршивую новость.  Гестаповцам  от-дали  приказ  пройтись  рейдом  по  цехам  и  немного  поработать  по  специальности!  И  для  профилактики  присмотреть  за  работающим  сбродом,  а  заодно  пошмонать  на  предмет,  вдруг  чего  попадется. За  двумя   зайчишками  бросились  нацисты, а  могут  поймать  изыс-канную  дичь.
         Мину  же  не  кустарь-одиночка  смастерил  от  скуки  для  интереса или  для  мще-ния  за  недолив  бурды  брюквенной. Сделали  штучку  люди  с  головами  смекалистыми,  и  из  антифашистов!
         Тут  железным  крестом  попахивало,  за  разоблачение  заводской  крамолы. Да и  необязательно  приписывать  мину  обезжиренным  и  слабосильным  зэкам,  можно  завод-скую  администрацию  к  зевку  пристегнуть.
          А  это  уже  разговор  про  заговор,  и  за  него  награда  иная…
          Такой  расклад  мог  сложиться  в  натуральном  виде,  найди  сейчас  гестаповцы  мину. Так  прикидывал  Веселый  Жора,  осматривая  расстановку  фрицев  в  цеху  и  кон-тингент  трудяг. И  выходило:  опоздал   забрать  мину  и  перенести  в  иное  место. Пришел  посмотреть  на  погибель  товарища.
           Тот  стоял  у  верстака,  с  видом  зеваки  смотрел  по  сторонам  и  слегка  прижи-мал  локоть  к  торсу. И  бывший  мелкий  щипач,  по  позе  и  напускному  равнодушию  Ивана,  понял:  мина  при  нём  и  надо  как-то  выручать  дружка.
          Жора  из  Ростова  вскинул  ящик  с  инструментом  на  плечо  и  с  деловым видом  потопал  по  цеху, стуча  колодками  сандалий  не  из  сандалового  дерева,  а  из  простой  сосны.
          И  на  лице  он  строил  мину  простака.  Будто  до тети Фени  ему центурионы  фюрера,  его  дело  смотреть  за  проводами  с  током!
          Краем  глаза  он  все  же  смотрел  на  Гончарова,  а  заодно  усек  настороженный  взгляд  ближнего  унтершарфюрера:  тот  изучал  его, бывшего  урки,   нахальный  образ  местного  придурка.
         «Ну  вот,  хэрр  офицер, и  меня  на  заметку  взял. А  это – ладушки. Если  б  вы  на  меня  все  пялились,  пока  Иван  презентик  притырит»!
         И  тут  зэк  Жора  обдался  жаром,  а  потом похолодел! По  нему  забегали  мураш-ки,  а  где  остались  волосы, поднялись  кучно  дыбом!
         Торопясь  сюда, он из  ящика  с  инструментом  не  забрал крохотный,  папиросной  бумаги  и  под  сигарету скатанный  валик! А  за  него  ему  панихида. В  бумажке  той  сооб-щалось  о  победах  Красной  Армии  на  фронтах:  сколько  фашистов  осталось  в  русской  земле  покоиться  за  грехи  бандитского  налета, и  сколько  солдат  вермахта  кричали «Гит-лер  капут»,  воздевая  руки  в  надежде  на  жизнь и дармовые  харчи. И  взамен  посильной  работы  им  то  и  другое  дали..
          Георгий  должен  был  заскочить  к  одному  камраду  и  передать  эти  данные  для  печати  с  них  листовок. Чтобы  радость  умножить  и  поделиться  ею  со  здешними  зэками!  Наши  идут,  фашиста  в  хвост  и  в  гриву  бьют,  и  скоро  сюда  придут!
          И  вот  через  глупость  его   иль  по  стечению  обстоятельств,  но  планида  по-вернулась  задом.  Услыхав  про  поход  гестаповцев  в  цех,  Жора  все  забыл  и  заторопил-ся!
          И сейчас надо  что-то  придумывать, и  быстро!
          Арутюнц  придержал  шаг  и  уже  смело перехватил  самодовольный,  со  злорад-ством,  взгляд  унтершарфюрера.
           «Ну  вот, хер  офицер,  придется  доставить тебе  удовольствие  пострелять. На  фронте  не  побывал,  не  пришлось  отличиться  в  садизме-идиотизме,  так  хоть  здесь в  без-оружного  шпака разрядишь  шпалер. И  то - заслуга  перед  мутерляндой!  Мне,  сказать  по  секрету,  дуба  давать  неохота,  да  деваться  некуда. Братишку  спасать  надо,  и  дело  камра-дов. Так  что,  иди  сюда,  кисочка,  на  русский  разговор».
           Жора  как  раз  поравнялся  с  главным  рубильником  цеха  и  открыл  шкафчик. Как  помощнику  электрика  ему  разрешалось  туда  заглядывать. Даже  больше, - вменялось. И  ростовский  жулик  этим  воспользовался. Немца  он  тут  же  выбросил  из  головы,  а  опустил  инструментальный  ящик  наземь  и  открыл. И  достав  быстренько  мнимую  сига-рету,  прихватил  в  другую руку  отвертку  и  сунулся  в  шкафчик  будто  по  делу. И  успел  бросить  туда  бумажку  и  отверткой  затолкать  за  медную  шину  рубильника! А  когда  всё  проделал, обернулся.
           И  увидел,  что  Иван  как  стоял  дураком  возле  верстака,  так  и  торчит,  и  все  хозяева  их  жизней  занимаются  прежним  делом,  шмонают  цех. И  даже  фриц  с  погони-ной  гестаповца  будто  потерял  свой  личный  интерес!
           «Ах, идиот  нордической  закваски! Ах,  простак  ростокского  базара! Так  ты  поверил  в  мою  вшивость?!  Так  это  хорошо,  но  очень  плохо  для  Ивана! У него  имеется  подарочный  набор  и  его  надо  притырить. Понимаешь? А  для  этого  надо  устроить  шу-хер. Это  тебе  в  тыкву  пустопорожнюю  влазит?! Гляди  сюда, шкура  нерусская! Видишь,  я  поднимаю  ящик  и  нечаянно  бросаю  на  пол  с  большим  шумом».
           Так  думал  Жора  Арутюнц,  закрывая  ящик  и  громоздя  себе  на  плечо,  и  не-торопливо,  как  исправный  работник  после  трудов,  оглядел  обстановку  в  ангаре.
           Он  увидел,  как  медленно  возвращается  интерес  к  нему  на  лицо  явного недоноска  третьего  рейха, и  как  тот  унтершарфюрер  и недоделанный  сверх-человек,  по-глядывая  по  сторонам  и,  позевывая  в  перчатку,  направляет  стопы  в  сторону  Арутюнца. И  рука  представителя  нордической  расы  лежит  на  кобуре  парабеллума  и  шевелит  там  пальцами.
         «Хитришь, хэрр  офицер! – сказал  в  себе  бывший  мазурик  и  сделал  удивленное  лицо. – Решил  поймать птичку. А  хрен  тебе,  еще  кому? Птичка  улетела. Я  один  перед  тобой,  как  голый  Вася. В  открытую  с  тобой теперь  играю.  Хитрить  мне  сейчас  не  про-ходит,  Ивана  спасать  надо».
          И  с  тем Георгий  Арутюнц  сдвинул  на  глаза  полосатку,  простодушно  взгля-нул  на  эсэсовца,  затем  нагло  подмигнул,  и,  валяя  Ваньку,  пингвином  двинул  к  выход-ной  двери. Дескать, работу  свою  сделал  и  время  делать  от  невезухи  ноги.
          Его  задача теперь – устроить катавасию. Чтобы  его  остановили,  все  отвлеклись  бы  на  его  персону,  а  тем  временем  Иван  запрячет  мину. Если  не  остановят,  придется  что-то  изобретать.
        Но  обошлось  и  сделалось  как  надо. Жора  услышал:
         -Хальт!
         Что  же,  стоять  так  стоять, к  этому  тут  привыкли. Он  обернулся,  увидел  нор-дической  расы  унтершарфюрера,  уже  с  пистолетом  в  руке,  с  оскалом  чищенных  зубов  и  злобой  на  анфасе  в  разворот.
         -Ты  это  мне?! – удивленно  и  громко спросил  Георгий, указывая  на  себя  боль-шим  пальцем  и успевая  оценить  взглядом  расклад  в  ангаре. Даже Иван  уперся  глазами  в  него. Но  это  миг,  а  нужна  хотя бы  минутка. – Хэрр офицер  кричит  это  моей  замурзан-ной  от  слез  персоне?! Так  я  весь  тут!
           Жора  опять ткнул  в  себя  пальцем,  нахраписто  улыбнулся  и,  будто  от  радо-сти  растерявшись,  пустил  ящик  с  плеча.  Тот  с  грохотом  ударился  углом,  распахнулся  железным  зевом  и  рассыпал  инструмент  на  асфальтовый  пол.
            Теперь  все  в  цеху  смотрели  на  кавардак. И  с  интересом  следили  за  посту-пью  унтера  к  жертве  победоносного  фашизма. Смотрел  и  Арунюнц. Он  уже  понял,  что  немец  любит  пострелять. И  потому  зэк  из  Ростова  спустил  с  поводка  кураж, и  весело  вскричал:
            - Ну  что,  ишак,  со  знаком  сатаны, наметил  жертву?! Тогда  стреляй! Но  помни,  сволочь  нордической  породы,  русские  погибают  с  музыкой  и  просто  не  сдают-ся! Иди  ты,  сука,  на  хрен  и  в  манду! А  вот  там  тебе  и  хана  будет!…Ну,  подходи  на  ближний  бой!
          Не  помнил  Георгий,  как  и  почему  осталась  у  него  в  руке  отвертка,  но  она  была!  И  немец  это  видел. И, теряясь  от  неожиданного  испуга,  надавил  на  спусковой  крючок,  успев  прорычать:
           -Руссишь  швайн!
           Это Жора  еще  успел  расслышать и осмыслить: «Падлы,  даже  ругаться  толком  не  умеют»!
           И  с  тем  опустился  наземь  и  безжизненно  распластался.
           -Убрать! – махнул  Вальтер-Люгером  унтершарфюрер.
То  был  знаменитый  в  лагере  охотник  «за  скальпами»  Зигфрид  Кранц. Он  клялся  убить  сорок  тысяч  невольников,  но  к  этому  дню успел  справиться  только  с половиной. Но  и  за  это  усердие  его  оценили   и  перевели  в  гестапо. Здесь  Зигфрид  рассчитывал  на  быструю  карьеру  и  не  ведал,  что  только  что  поспешным  выстрелом  в  хефтлинга  при-стрелил  и  личную  Фортуну. 
           Когда  гестапо  учинило  розыск  обстоятельствам  и  обнаружило  в  шкафу  с  рубильником  записку, Зигфрида  отправили  на  фронт  добывать  награды  в  открытом  бою.
           Гончаров   успел  использовать,  подарок  Жоры, - время,  и сумел спрятать  мину  под  верстак   Медузы. Если  и  найдут  нацисты  «игрушку», так  пусть  сначала  спросят  у  него: откуда  и  зачем?  Пускай  хлебнет  гросмастер  малость  из  корыта  «русиш  швайн». Только  вряд  ли  станут  сами  нагибаться  и  заглядывать  под  низкий  подол  верстака. 
         Сминая  в ладони шапку, Иван теперь смотрел на  зэков  из  похоронной  команды, выносящих  тело  ростовского  бывшего урки. Те,  всегда  отрешаясь, теперь  несли  убиенно-го  с  видом  торжественной  скорби,  бережно  и  неторопливо. И,  верно,  впервые   удивля-лись:  был  камрад  и – нету.
         Гончаров  тоже  привык  видеть  смерть  рядом,   смотрел  ей  в  глазницы,  но  сейчас  что-то  сдавливало  горло  и  позывало  разрыдаться. В  его стране  сложился  обычай  взаимной  поддержки:  сам  погибай,  а  товарища  выручай. И Жора  заклинание  исполнил:  сам  погиб,  а  чужую беду  отвел.               
          Иван  подавленно  вздохнул  и  опустил  глаза.
          «Вот  и  Жорика  убили,  а  должны  пореши ть меня. Спасал  меня, верно,  взял  гнев  фрицев  на  себя…Дело, видать,  спас,  да  какой  ценой»!
          Нет,  Иван   не  благодарил  товарища  за временный подарок  куска  жизни. Не-сколько  дней,  возможно,  он  еще  и  проживет,  а  потом…что? Тоже  смерть,  при  лишних  днях  безмерной  усталости.   А  вот  если  удастся  сбежать  или  хотя  бы  крепенько  насо-лить  фрицам!…Такое  дело  стоило  спасиба.
            Он  бы, наверное,  простоял  так  долго,  но надвинулся  Медуза  и  что-то  заве-рещал  в  ухо,  как  всегда  громко,  и  брызгая  слюной. И  к  ругани  приложил  кулак,  по-нуждая  шевелиться,  исполнять  приказ.
            «Что-то  распетушился  мастер  в  последние  дни. Кричал  раньше,  но  рук  не  распускал,  а  теперь…Нервишки  шалить  стали. И  то. На  фронте  угробили  сына,  теперь  самого  пинают  в  жирный  зад, заставляют  стараться  во  славу  фюрера, -  подумал Иван,  почти  отрешенно  разглядывая  комиссию  вокруг  верстака  и  предлагая  ей  расклад  ин-струмента. – А  бесноватый  сам  бесится  и  другим… Правда,  нормально  жить  раньше  надо  было,  теперь  будет  вам  - рылом  в  дерьмо».

                ___   28   ___

          К  бункеру  заводоуправления, срочно  переведенное  под  землю, подъезжали  машины  с  высшими  представителями  ведомства  Геринга, руководства  лагерей,  партий-ных  функционеров  и  гестапо.
          Совещание   началось  с  крика  генерала  люфтвафе, тот  орал  на  директора  за-вода, как  на  мальчишку.
          -Вы  разгильдяй  и  преступник, хэрр  Неймеккер! Вы  идете  короткой  дорогой  на  виселицу! Из  шестисот  полученных  от  вас  самолетов, более  ста  развалились  в  возду-хе! По  вашей  милости  погибли  лучшие  пилоты! Да  и  те «Хейнкели»,  что  побывали  в  боях,  качества  отвратительного! О  безобразиях я  доложу фюреру  лично! 
           Конечно,  он  пугал,  никто  к  фюреру  его  не  пустит,  не  позовет. Скорее  все-го,  его примет  кто-либо  из  людей  рейхсмаршала  Геринга,  но  и  это  чревато  последстви-ями  не  из  приятных.
           -Но, мой генерал! Мы  много  раз  уведомляли  руководство  воздушных  сил, что  конструкция  самолёта  несовершенна! – оправдывался  директор,  тщедушный  не  только  сложением,  но  и  характером. – А  в  условиях,  когда  завод  обслуживают  военноплен-ные…
           -Это  ваше  дело, Неймеккер, а  не  мое! – тут  же пресек потуги директора  гене-рал – Мое  дело  получать  самолеты  и  отправлять  на  фронт! А  фронт  требует  хороших  машин! И  нечего  сваливать  на  конструкцию! В  свое  время  её  одобрила  специальная  комиссия! Тогда  самолёт  отлично  летал! 
           -Но  то  был  истребитель,  а теперь  мы  строим  легкий  бомбардировщик, - по-пытался  снова  внушить  дельные  мысли  директор  представителю  ведомства  Геринга. Фридрих Неймеккер  бледнел  от  волнения  и  страха  и  даже  заикался. И  поминутно  по-правлял  пенсне  на  потном  носу. – Уверяю  вас,  конструкция  запущена  в  производство недоработанной!
          -Этот  вопрос  не  обсуждается, хэрр  директор! – отрезал  генерал, вынимая  мо-нокль  из  глазницы  и, с  высоты  почти  двухметрового  роста  недюжинного  мужика,  гля-нул  вдруг потеплевшими,  утратившими  стальной блеск  глазами. – Вы  решайте, хэрр Ней-меккер,  как  увеличить  выпуск,  или  хотя  бы  не  срывать  выход  прежнего  количества  самолетов. Да  позаботьтесь  о  качестве  сборки. И  не  срывайте  сроков!  Разберитесь  на  своей  кухне. До  рейхсмаршала  дошли  слухи, будто  у  вас  распоясались  красные. Саботи-руют  и  вредят! Он,  конечно,  мало  в  то  верит,  но  намекнул,  что  может  обратиться  за  помощью  к  Гиммлеру. А  тогда,  вы  должны  понимать  последствия.
            После  генерала  выступали  функционеры  от  партии  и  гестапо. Партайгеноссе  обещали  помочь  и  разобраться,  где  надо  надавить  и  указать,  но  заводу  поспособство-вать. Человек  из  Берлина,  представляющий  гестапо,  утешать  не  стал.
           -Я  солидарен  с  генералом, хэрр директор, - изложил  мнение  оберштурм-банфюрер, то  бишь  подполковник. – У  вас  бардак,  если  не  заговор  красных. Мне  при-дется   доложить  о  выводах  наверх.
            Угроза  подействовала,  как  и  следовало  быть. И  сразу  же  после  отъезда  представителя  воздушного  флота  и  прочих  партайбонз, Неймеккер  провел  еще  одно  со-вещание, но  на  своем  уровне.
            Кроме  заводских  специалистов  директор  пригласил  лагерное  начальство  и  при  заводе  представителя  гестапо.
          -Вот  что, хэрры, - начал  Неймеккер  голосом  ему  мало  свойственным:  в  нём  сквозили  ярость  и  злость. – Я  только  что  получил  отличный  удар  ниже  пояса. Мне  приказано  им  поделиться  с  вами. Нас  обвиняют  в  саботаже,  если  не  хуже. Мы  развели  здесь  красную  сволочь,  вот  что  мне  заявили! И  пригрозили  повесить  и  меня,  и  помощ-ников. А  помощники – вы! Поэтому  я  спрашиваю. Чем  мы  ответим  на  саботаж  красных? Сможем  нанести  решительный  удар? Вы, Бреттнейдер,  что  можете  предложить? 
          Вопрос  обращен  к  начальнику  отдела  гестапо  при  заводе.
          В  свое  время директор Неймеккер  подвизался  у социал-демократов, с  приходом  гитлеризма  он  переоценил политические взгляды  и  вдруг обнаружил,  что  раньше  очень  заблуждался  мировоззрением. 
         И  попросился  в  партию  нацистов. Правда,  для  вступления  пришлось  доказы-вать  приверженность,  а  вместе  и  предать  немало  бывших  камрадов  по  партии. Их  от-правили,  кого  в  лагеря,  кого  на  расстрел  сразу.
         Что  же,  такова  жизнь. Отпущение  грехов  надо  заслуживать.
         Партия  нацистов  не  шутит,  не  шутил  и  директор.  И  ожидал  ответной  реак-ции. 
          -Что,  если  заменить  всех  заключенных? – выложил,  радикальное  на  его  взгляд,  предложение  унтерштурмфюрер  из  гестапо. И  даже  распахнул  пасть  в  улыбке,  так  был  доволен  удачной  мыслью. – Мы  сразу  разрушим  систему  связи  заключенных,  а  чтобы  впредь  не  попадать  впросак,  в  новую  партию  пленных  внедрим  своих  людей.
          -И  заодно  остановим  завод, - присовокупил  директор. – Как  вы  думаете, сколько  времени  нужно  на  обучение персонала  сборщиков? Два  месяца, самое  малое! А  кто  в  это  время  будет  собирать  самолёты? Вы  или  я?  Нет  уж!  Вы  попали  в  глупейшее  положение  с  таким  предложением, – язвительно  заключил  Неймеккер, падая  в  кресло.
         Оберштурмфюрер,  то  есть  обер-лейтенант  и  комендант  заводского  лагеря  пленных  Отто Мульке  тихонечко  улыбнулся. Глядя,  как директор  завода  приглаживает  худой  рукой  пегие  волосишки,  как  самодовольно  лыбится,  отмечая  себе,  видимо,  побе-ду  над  выскочкой  из  гестапо, комендант  лагеря  зарубил  в  памяти:  сейчас Неймеккер  приобрел  злейшего  и  сильного врага.
          И  да  поможет  ему  бог  дожить  до  глубокой старости  и  умереть  собственной  смертью, в  чем  Мульке  позволил  себе усомниться.  Бреттнейдер  никогда  не  забывал  обид. Придет  день, час и  минута  и  он  явится  к  бывшему  социал-демократу,  и  прикажет  подручным  вырвать  у  позорника  сердце  ли,  печень  или  вытрясти  мозги.
           Сам  комендант  лагеря  предложил  смешанный  вариант.
           -Я  должен  признать:  мы  слегка  расслабились,  пребывая  в  некотором  покое  после многих  побед. Это  была  ошибка.  Врагу  нигде  нельзя  давать  спуску. Во  славу  фю-рера,  надо  ежедневно  трясти  заключенных  и  делать  обыски. В цехах  и  в  блоках, повсю-ду. Мы  в  конечном  итоге  приучим  этих  свиней  к  постоянному  напряжению,  когда  да-же  мысль  о  саботаже  станет  страшной. Мы  вернем  порядок! Вместе  с  тем,  необходимо  осуществлять  и  замену  заключенных,  как  предложил  унтерштурмфюрер. Но  малыми  партиями, и обязательно  изолированными  от  общения  с  заводскими  ублюдками, на  пер-вых  порах  обучения. И  естественно,  надо  усилить  наказания. За  каждый  проступок – неизбежная  кара. Зуботычиной  или  хыстом! Что  и  полагается  скотине.
           Этот  план  приняли  к  действию  и  разошлись.
           Но, вышагивая  к  своему  бункеру,  унтерштурмфюрер  Бреттнейдер  нес  на  тонких  губах  зловеще-презрительную  ухмылку. Дохляк  Неймеккер  посмел  усомниться  в  его  способностях  служить  рейху!
          «Хорошо  же,  старый  пройдоха  и  лизоблюд,  ты  еще  пожалеешь,  что  не  отку-сил  себе  язык, - думал  он  с  угрозой. - В  лагере  даже брюкву  тебе  придется  жрать  в  жидком  виде! Я  припомню  не  только  сегодняшний  день,  я  напомню  тебе  и  прошлые  делишки  в  демократах!»
          В  заводском  гестапо  функционеров  всего  трое: начальник  и  два  заместителя  на  подхвате. Кроме,  были  агенты  под  видом  работников  завода,  и  всех  их  срочно  со-брал  унтерштурмфюрер. За  них  думал Бреттнейдер,  он  же   ставил  задачи.
         - Вот  что, камрады. Директор  завода  получил крепкий  нагоняй из  Берлина, -  объявил  старший  в  конторе  гестапо, сгоняя  с  бумаг  мух  и  поправляя  стопу  на  зеленом  сукне  столешницы…- Но  паршивую  работу  своих  людей  Неймеккер  обеляет,  а  подстав-ляет  нас.  Как  это  вам  нравится?! Мы  не  можем  выловить  саботажников,  и  поэтому  выпуск  самолетов   тормозится! Я  согласен  в  одном:  мы  несколько  разленились. Даже  ты, Зигфрид,  словно  разучился  стрелять  или  экономишь  патроны. Твой  счет  пополняется  слабо.
        -Так, хэрр  унтерштурмфюрер! Мне  запретили  отстреливать  доходяг  в  цеху  за-вода! Они  делают  самолеты! – стал  оправдываться  Зигфрид  Кранц. - Но  сегодня  я  не  выдержал  и  одного  пристрелил! Он  слишком  дерзко  улыбался!  Понимаете,  шеф?!  Хефт-линг  улыбался,  когда  мы  проводили  шмон!
           -Это  плохо, Зигфрид. Они  стали  наглеть. Но  еще  хуже,  что  ты  поторопился. Тот  доходяга  успел  спрятать  в  ящик  рубильника  интересную  бумажку  и  ты,  выходит,  убрал  свидетеля. Люди  из  районного   гестапо  сильно  разозлились. Но,  выкрутимся, - за-верил  Бреттнейдер. – Нам  тоже  предстоит  потрудиться  с  интересным  материалом. Обыс-кивать  и  следить  будут  лагерные  ищейки,  а  мы  завтра  возьмем,  тут  у  меня  списочек  подозрительных,  и  потолкуем  с  ними  в  подвале  начистоту.
          -Шеф! Хэрр  унтерштурмфюрер! – вскинулся  с  места  гауптшарфюрер,  то  бишь  оберфельдфебель  Штюбе. Служака  старательный, годами  под  сорок  лет,  валуховатый,  но  крестьянского  склада  ума. - Я  хочу  предложить  добавку  к  списку. Можно?
         Лейтенант  СС  своих  людей  знал,  а  Штюбе  выделял  особо. Нюх  на  врагов  у  него  поразительный! Сколько  ни  брали   с  его  подачи  зэков,  а  то  и  родных  немцев  в  бункер,  все  признавали  вину  перед  рейхом  и  отправлялись  на  газ.
         -Давай, Штюбе, выкладывай  кандидата, -  поощрил  начальник,  прикидывая,  ко-го  можно  заменить  в  списке. Много  людей  с  завода  брать  без  веских  доказательств  не  советовало  начальство  сверху.
          -Попался  на  глаза  мне  интересный  субчик. Работает  в  первом  цеху. Стара-тельный,  исполнительный  и  не  сачок. Но  что  мне  показалось  странным  в  нем:  по  сто-ронам  не  просто  зырит,  а  высматривает. Нет  в  нем  вида  простого  зеваки. Прощупал  я  его  и  в  упор: глаза  в  глаза. Предложил  сигарету  в  премию  за  старания.  Поощрил,  буд-то. Подарок  он принял,  но смотрел  нахально. Этот  тип  годится  для  разговора  под  прото-кол! Он  знает  много.
           -Давай  запишем  твоего  протеже. Какой, ты  говоришь, у него  номер? – выслу-шав,  покивал  шеф  и  взялся  за  перо.
           - Номер  восемнадцать  триста  пятьдесят  четыре, хэрр  унтерштурмфюрер!
           -Записываю. Но  ты  предложил,  ты  завтра  сюда  его  и  доставишь. Отвечаешь  лично. А  говорить  с  ним  буду  я. У  кого  еще  есть  предложения? Тогда  пройдемся  по  списку…Вот. Всех  возьмем  на  утреннем  аппеле,  а  кем  заменить  их  на  заводе… Пускай  голова  болит  у  дирекции. Там  сидят  умные  люди, - определил,  ощеряясь  мстительной  ухмылкой  унтерштурмфюрер 


___   29   ___

          В  этот  же  день  в  цех  заявился  Никита  Яшин. Проходя  мимо  Ивана,  придер-жался  поправить  ящик  с  инструментом,  одернуть  куртку  и  поддернуть  штаны.
          -Спокойно, - сказал  он, увидев  изумленно  вскинутую  бровь  Гончарова. – Фри-цы  завтра  примутся  за  прежнее. Сегодня  у  них  отдых,  а  нам – работа. Надо  встретиться. Как  только  закончится  перекличка,  приходи  в  будку.
          -В  какую  будку?! – едва  не  вскричал  Иван. –Убили Веселого Жору! Нет  боль-ше  хозяина  будки!
          -Я  знаю, - еще  больше  нахмурился  Яшин. – Какого камрада  убило сучье  племя! Ты  был  здесь. Видел?   
         -Да. У  меня  оставалась  мина,  а  он  догадался, наверное,  и  стал  отвлекать  вни-мание. Когда  он  вошел,  как  раз  эсмены  заполнили  цех,  собирались  обыскивать. Он  уронил  ящик,  устроил  грохот,  все  глаза  повернулись  туда,  и  я  успел  спрятать  мину.  Когда  я  снова  глянул  в  ту  сторону, Жора  уже  получал  пулю.
         Гончаров  отвел  глаза. Показалось, а  то  и  верно, Никита  винит  его в смерти  товарища. Вину  Иван  не  отрицал  и  корил  себя  безбожно. Да  не  вернуть  потери.
          -Паскудно  получилось,  растерялись  вы. Впрочем, другого  исхода  не  могло  быть. С  такими  вещами фрицы  шуток  не  шутят, - проронил  Никита. – В  будку  приходи. Это  приказ.
          Вечером  Гончаров  пробрался  к трансформатору. Было  темно  и  пустынно,  и  он  с  деловым  видом  приблизился  к  будке, проскочил  в  дверь.
          Все  были  в  сборе,  Иван  явился  последним. Он  пристроился  худым  задом  на  кабель,  взял  сигарету,  кем-то  протянутую,  второпях  затянулся  и  сказал,  будто  ждали  его  откровения.
           - Денек  выдался,  черт  бы  побрал  его! Лучшего  камрада  потеряли. А  он  жизнь  мне…
           Но  осекся,  поймал  себя  на  мысли, будто оправдывается, пытается  умалить  вину.
           -Вы  что-то  сделали  не  так? – спросил  Гроельц,  принимая  от  него  «бычка». – Как  вы  распорядились  адскими  машинами?
          -Мины  заложены  в  самолеты, -  почти  равнодушно, но  с  внутренней  обидой  за  излишний  вопрос, ответил  Иван. – Одну  в  канал  для  тросиков  элерона  я  лично  при-строил, другую  в  готовый  самолет,  перед  самой  отправкой,  когда  переносили  аккумуля-тор,  камрад  где-то  приспособил. «Хейнкель»  завтра  улетит. Разве я  неверно  распорядился  подарками? Мы должны были их  съесть  без  маргарина?   
           Но  это  уже  злость  на  неудачный  день  вырвалась. Он  уронил  руки  на  подо-гнутые  ноги  и  опустил  голову. В  такой  позе  зэки  будто  отдыхали,  собирали  из  воздуха  силы.    
           - Смотрите,  какая  выразительная фигура  пессимиста! - заметил  Гроельц  с  сар-казмом  и  ткнул  в  его  сторону пальцем. Но  тут  же,  уже  мягко,  сказал: - Не  надо  казнить себя. Жалко  камрада… Да!  Больно! Но  это  борьба. В  борьбе  всегда  погибают  лучшие. И  мы  не  знаем,  чья  очередь  для  другой жертвы  в  мясорубку  войны. - Гроельц  потрогал  пальцем  костистый  с  горбинкой  нос, прошелся  по  щеточке  усов  и  почесал  худую  ску-лу. – Но  грядут  новые  неприятности. Камрад  Никита,  доведите  до  сведения  актива.
           Никита  Яшин  оставил  в  покое  карандаш, (он  катал  его по  листу  бумаги), за-чем-то  снял  и  устроил  на  колене  шапку-полосатку. Неторопясь,  огляделся.
           Верно, со  свечами  стало  туго,  и  теперь  горели  плошки  из  гильз  от  зенит-ных снарядов,  света  давали  меньше копоти,  а потому  лица  собравшихся  невнятны.
           - Новость  плохая,  камрады, - проронил  тихо  Никита. – По  нашим  сведениям, с  завтрашнего  дня  фашисты  станут  проводить  обыски  ежедневно  и  во  всех  цехах. И  это  только  силами  лагерной  охраны. Но  свою  лепту  внесет  и  гестапо. Им  тоже  надо  чем-то  отчитаться  за  харчи  перед  фюрером. Задуманная  ими фортель  направлена  на  срыв  наших  усилий. Мы  решили  собраться и подумать  сообща,  чем  ответить  хамскому  вызову  адми-нистрации. Не  станем  же  мы  выпускать  самолеты  исправными,  только  потому,  что  нацисты  так  захотели! А  где  наша  хотелка?! Давайте  искать.
           На  какое-то  время  все  притихли  и  задумались. Весть сообщили  недобрую  и  некстати,  но  жить-то  придется  и  в  этих  условиях.  А  вот  как?
           Прокашлялся  и  первым  тишину  нарушил  Гроельц.
           - Фашисты  завтра  дадут  нам  бой, станут  возвращать  в  рамки  заведенного  и жесткого порядка. Они  собираются  парализовать  работу  Сопротивления. Но нацисты  мо-гут  и  должны  остаться  с  носом,  как  с  юмором  говорят наши  камрады. Для  руководства  воздушного  флота  они  всегда  найдут  несколько  мелких  сошек  в  оправдание  своей  дея-тельности, тут  мы  бессильны. Но  отдавать  своих  людей  мы  не  имеем  права. Тогда  у  нацистов  возникнет  вопрос. Если  результата  нет, значит,  Сопротивление  хорошо закон-спирировано  и существует  ядро  организации. Его  следует  уничтожить. А  как  это  сделать  проще  всего,  когда  надо  торопиться  с  докладом  наверх? На  их  месте,  я  заменил  бы  всех  пленников  заводского  лагеря  на  новый  контингент. Фронт  не  терпит проволочек! Потерять на  перестройке производства  несколько  самолётов  все  же  лучше,  нежели  терять  их  постоянно,  при  нынешнем  положении  вещей. Правда, Берлин  может  не  разрешить  делать  такую,  с  виду  простенькую  рокировку,  но  это  уже  из  мистики. Гадать нам  не  пристало. У  кого  какие  мысли?
           -Значит,  завтра  или  днем  позже,  гестапо  возьмет  кого-то  в  бункер  для  серь-езного  разговора, - предположил  Никита  Яшин.
          -Именно  такое  решение  напрашивается  само  собой, - покивал  Гроельц. – Но  если  они  угадают  и  возьмут  нашего  камрада,  а  там  смогут  добыть  правду  о  Комите-те…Если  человек  не  выдержит. И,  пожалуй,  им  мало  одного  человека,  для  верности  они  могут  взять  еще  несколько  подозрительных  хефтлингов. Нет,  это  большой  риск  для  нашей  работы!
          - А  что  если,  я  говорю  к  примеру,  завтра  на  утренней  проверке  начальнику  лагеря  доложат  о  бегстве  зэка? Сбежал! - несмело  изложил  мысль  Иван  Гончаров  и  по-смотрел  на  силуэты  Никиты  и  Гроельца. – Это  может  спутать  им  карты  на  весь  день?
          - И  не  один  сбежал!  А  с  тех  участков  сбежали,  где  они  собираются  брать  зэков  в  бункер! Со  сборки! - подхватил  Никита. – Конечно,  они  бросятся  догонять  бег-лецов. Так  было  всегда  и  везде, будет  и  в  нашем  случае. Они  не  сломают  заведенного  порядка  в  лагере. И  искать  будут  день, два  и  сколько  потребуется,  пока  не  вернут  всех. А  тем  временем  взорвутся  мины  на  отправленных  самолетах.
           -Что  подумают  в  гестапо  по  такому  случаю? – включился  размышлять  Гро-ельц. – Они  будут  уверены:  заключенных  кто-то  предупредил,  и  сбежали  именно  те,  ко-го  они  хотели  видеть  в  бункере  на  допросе. Такая  уверенность  нам  на  руку. Она  при-тупит  их  бдительность,  пустит  по ложному  следу. Но  мы  выиграем  вдвойне. Пока  они  будут  искать беглецов,  завод  будет  стоять. Это  их  правило  и  изменить  его  могут  только  в  Берлине. Но  это  тоже  время,  когда  за  пределы  завода  не  выпустят  продукцию! И  еще  одно:  сбежавших  камрадов,  наци  найти  не  должны.  Давайте  обсудим  такую  возмож-ность.
          Гроельц  оглядел  собравшихся  и  снова  погладил  усы,  явно  довольный  воз-никшим  планом.
          На  вид  ему  лет пятьдесят,  а  то  и  все шестьдесят, худощав  и  очень, как  и  все  пленники  от  харчей  фюрера, но  плечист, - до  лагеря  был  мужиком  крепким. Сила  же внутренняя   в  нем  чувствовалась  и  теперь. На  заводе  работал  электриком  и  потому  мог  бывать  всюду,  а  это подспорье  для  конспирации  неоспоримое.
          Иван Гончаров  и  теперь  поторопился  влезть  с  предложением:
          - Надо  человека  из  канцелярии  спровадить  в  бега. Не  того, который  достает  информацию, а  свободного  от  обязательств. Чтобы  гестапо  пустилось  по  пустому  следу.
         - Мысль  верная, камрад  Иван! – тут  же  оценил  Гроельц. – У  вас  светлая  голо-ва,  но  нам  придется  расстаться  с  нею. Больше  искушать  судьбу  не  будем,  раз  подвер-нулся  случай. Вы  закладывали  мину,  наши  люди  на  вас  и  донесут. После  побега. В  иг-ре  с  гестапо  это  пригодится.               
         - Почему  должен  бежать  я, а  не  кто-то  другой? Почему  не  камрад  Андрэ  или  Никита? Разве  я  крайний? – тут  же  стал  отбояриваться  Иван,  хотя  минуту  назад  видел  себя  на  свободе.
          -Почему  не  уйти  всему  Центру  и  бросить  на  произвол  заключенных? Пущай  фашисты  строгают   самолеты! – подтрунил  Никита, заглядывая  в  лицо  и  хлопая  Гонча-рова  по  колену.
          - Я  и  говорю. А  кто  здесь  станет  бороться,  если  я  убегу? Я  навострился  при-страивать  мины,  они  есть  в  запасе,  и  их  надо  прилаживать  каждому  «Хейнкелю»! – невозмутимо  откликнулся  Гончаров. – Да  я  мечтал  о  побеге, мечтал  пробраться  к  парти-занам  и  с  оружием  в  руках  драться  с  врагом,  а  теперь  передумал! Как  я  могу  оставить  вас  здесь,  а  сам  податься, где  легче?! Вы же  прекрасно  знаете, что  там  легче. В  бою  ви-дишь  лицо  врага,  и  ты  вооружен.  А здесь много  опасней  и  кроме  смелости  нужно  хладнокровие,  умение  и  опыт,  совесть  и  еще  много  чего,  о  чем  я  раньше  не  догады-вался. Я  подумал  и  прошу  Комитет  оставить  меня  на  подпольной  работе  здесь,  на  за-воде. У  меня  всё.
           Он смотрел  на  камрадов  и  будто  просительно  и  с  гневным  недоумением.  Товарищи  не  хотят  понять  простого!
           И  верно,  Никита, добрый  и  милый  москвич  накоротко  вскинул  глаза  и  тот-час  потупился,  он  сочувствовал  Гончарову,  но  не  мог  за  него  просить. Что-то не  позво-ляло. Сложив  на  коленях  худые  руки,  Яшин  сидел  идолом  и  молчал.
           Не  замолвил  слова  и  Андрэ. Он  почесал  за  ухом, ухмыльнулся  и  качнул  го-ловой. Жох, мол,  ты, Иван,  работу  хочешь  по  душе. Хотя  его  поразило  желание  этого  странного  русского  остаться  тут  и  хлебать  брюквенный  зуппе. Разве  свобода  дешевле  гнилой  бурды?!
            Поляк  Вацлав  Каминский,  веселый  насмешник  при  всех  обстоятельствах,  с  ним  всегда  легко,  интересно  и  надежно,  тоже  не  стал  помогать  Гончарову. Но,  прищу-рясь и  прикрыв  глаза,  все  же  промолвил:
            - Иван  хитрее  всех,  панове! Он  хочет  дождаться  времени,  когда  здешних  ка-тов  он  сможет  лично  повесить  на  блоках  подъемников!  За мошонку. Лишить  их  главно-го  удовольствия  в  жизни! А  что? Лучшее  наказание  для  представителей  нордической  расы!
           Гроельц  усмехнулся  в  усы,  но  придавил  улыбку  ладонью  и  почти  жестко  сказал:
           - Вы,  камрад  Иван,  тоже  боитесь  быть  повешенным,  когда  наци  поймают  беглецов? – И  когда  Гончаров в  гневе дернулся  возразить, руководитель  подполья остано-вил его  жестом  руки. – Мне  грустно, камрады, напоминать о  дисциплине. Зачем  вы  отни-маете  время? Разве  дело  в  жизни  и  смерти  одного  из  нас? Вы  забыли,  что  по  земле  ходят  фашисты,  навязывают  свою  волю. И  пока  фашисты  угрожают  человечеству, у  нас  не  может  быть  заботы  о  себе. Есть  забота  о  жизни  на  земле  многих  народов. А  наша  конкретная  задача  заключается  в  том,  чтобы  заставить  гестапо  искать  в  другом  месте,  наша  цель - сорвать  выпуск  самолетов! Для  этого  мы  объединились.
           Ивану  снова  пришлось  покраснеть  и  попенять  себе.
           «Что же  ты? Сколько  еще  наломаешь  дров,  покуда  выкуешь  характер  бойца. Опять  наперед  батьки  выскакиваешь. Мужик  правильно  говорит. Он и  с  опытом  и  немец. А  им  тут  досталось  от  нацистов,  да  и  еще  хлебать  разного.  После  войны  им  оставаться  тут,  а  ты  укатишь  домой. Тебе  и  верно,  пора  с  оружием  в  руках  посчитаться  с  фрицами. Ах,  как  славно  должен  ты  погудеть! Рассчитаться  за  плен, за  горючие  слезы  домашних. Как  они  перебиваются  там? За  все  унижения  надо  спросить  с  фрицев, Ваня!»
            Он  осторожно  повел  глазами.
             Гроельц  занимался  сигаретой, держал  малый  хвостик  концами  пальцев  и  пытался  вытянуть  дымка. Чуть-чуть затянулся  и  в  сердцах  ткнул  охвостье  в  пепельницу, в банку  из-под  сардин. На  лице его спокойная  задумчивость,  на  лбу  лесенкой  морщины. Перехватив  взгляд  Гончарова,  разгладил  лоб  и  чуть-чуть  улыбнулся, бровью  повел  на  товарищей.
           Дескать: «Что  же  ты, барбос, но,  в  общем,  человек  серьезный, ведешь  себя  позорно. Постесняйся  камрадов».
           Тогда  Иван  прокашлялся  в  кулак  и  смущенно  объявил:
            - Я  был  неправ  и  готов  выполнить  любое  задание.
            Извинение  приняли  и  стали  обсуждать  детали  побега, утвердили  список  людей,  покидающих  лагерь. И  на  том  стали  прощаться. Иван  Гончаров  в  барак  уже  не  возвращался. Отсюда  начиналась  ему  иная  дорога  по жизни               

___   30   ___

           Оберфельдфебель  Штюбе  после  совещания  не  находил себе  покоя,  его  забес-покоил,  зачесал  у  копчика  служебный  зуд. Шеф  наказал  лично  доставить  в  гестапо  зэка  из  цеха  один,  но  вдруг  случится  что-либо  внезапное?  То  ли  убьют  хефтлинга  случаем  сами  же  пленные,  то  ли  пристрелит  в  лагере  вахтман,  они  любят  развлечься  стрельбой. Или  помрет  от  коликов  после  гнилой  брюквы!  Наконец,  вдруг  бомбежка,  и  заключен-ный  погибнет?! А  как  тогда  тайна,  что  собирались  они  добыть? 
           Гестаповец  несколько  времени  выписывал  круги  по  заводу,  шныряя  в  бес-покойстве  по цехам, а  затем  подался  найти  подопечного  и  взглянуть. В  наличии  и  цел  ли,  способен  будет  отвечать  по  делу?
            Первая  смена  только  что  кончилась,  но  до  приема  вечернего  кофе  остава-лось  время. Восемнадцать  тысяч  триста   пятьдесят  четвёртый  зэк  мог  сидеть  в  бараке,  но  мог  и  выйти  освежиться, воздухом  подышать! Заключенный  мог  зайти  в  соседний  блок  и  навестить  камрада  по  работе. Естественно,  с  позволения  старосты,  но  мог! На  территории  завода  зэки,  нет,  не  болтались  без  дела,  но  поблажки  имели  большие. Здесь  в  них  нельзя  стрелять,  разве  что  врезать  по  морде; для  них  содержали  ревир-больницу,  если  что, – подлечить;  и  они  могли  свободно,  без  капо,  передвигаться  от  рабочего  ме-ста  в  барак  для  ночлега  или  из  барака  в  столовый  блок. Вот  по  такому  кругу  гаупт-шарфюрер  и  торопился,  засунув  в  карманы  плаща  руки  и  угнувшись  от  ветра  с  до-ждем.
           И  нигде не  нашел  хефтлинга! Староста  в  бараке  доложил  об  отсутствии: 
           -Восемнадцать  триста  пятьдесят  четыре  к  своим  нарам  после  работы  не  подходил!
           На  заход  к  кофе  должен  прозвучать  гонг,  но  еще  оставалось  время. Выходи-ло:  зэк  стырил  несколько  минут  и  прохлаждался  без  дела! По  мысли  Штюбе, - позор  орднунгу!
           Тогда  оберефрейтор  прибежал  в  бункер  гестапо.
           - Хэрр  унтерштурмфюрер! У  меня  беспокойство! Как  только  вы  приказали  отвечать  мне  лично  за  крестника,  я  утратил  вкус  к  жизни!  Я  хотел  взглянуть  на  него  после  смены, искал  и  не  нашел  номер  восемнадцать  триста  пятьдесят  четыре, - выпучив  глаза,  объявил  сын  крестьянина  шефу  заводского  отделения  гестапо.
           -Хорошо! Понял! Заткнись! - оборвал  его  Бреттнейдер,  нетерпеливо  махнув  ладонью. - Во-первых,  дорогой  Штюбе,  ты  паршиво  искал. Сбежать  отсюда  невозможно. Во-вторых,  заруби  на  носу  себе, никогда  не  кипятись  и  не  крути  сирену. Сбежал  ли  он  или  хефтлинга  придавило  на  месте  работы,  кто-то  сломал  ему  шею:  за  всё  отвечают  разные  отделы! Поэтому,  службу  себе  не  порть. Ведь  могут  и  нас  привлечь  на  поиски,  а  потом  спросить. И  будешь  бегать,  закинув  язык  на  плечо,  а,  не  исполнив  приказа,  поедешь  на  фронт  рвать  оборону  русских. Тебе  что,  здесь  слишком  прохладно?  Желаешь  дела  погорячее? Так  и  поедешь!…И  последнее!  Я  приказал  взять  хефтлингов  на  утрен-ней  поверке. Камрады  лагеря  их  отделят  и  передадут  нам.  А  мы  сопроводим  их  в  свой  бункер.  И  вот  тогда  ты  станешь  отвечать  лично  за  сохранность  живота  хефтлинга. Кру-угом! Чтоб  я  тебя  не  видел! Пойди  лучше  выпей  шнапса!
          Рихард  Штюбе  щелкнул  каблуками, повернулся,  вышел  вон, но  не  успокоил-ся.
           Не  таков  характер. Он  любил  орднунг,  он  за  него  жизнь  положит,  он  вы-полнит  приказ,  но  вот  торопиться  его  исполнять…Дело  в  том,  что  Штюбе  в  армии  не  служил  и  в  партию  нацистов  пошел  прямо  из  коровника. Обожая  фюрера,  стал  лидером  местного  движения,  а  когда  Гитлер  приобрел  власть,  активно  строил  новые  структуры  управления. И  гестапо  больше  всех  пришлось бюргеру  по  вкусу. Там  делали  все  рассу-дительно  и  быстро.
          Поэтому  Штюбе  снова  пустился  на  поиски  подопечного  хефтлинга  и  зашел  на  новый  круг.
           Прежде  всего  гауптшарфюрер  спросил  себя: «А  куда  бы  ты двинул  после  смены,  хитрый Рихард,  будь  в  шкуре  той   обезжиренной  сволочи? Правильно! Не  будь  на  уме  ничего  против  орднунга,  ты  пошел  бы  поваляться  несколько  минут  на  соло-менном  тюфяке  от  чертовой  усталости. До  вечернего  эрзац-кофе  из  желудей  неплохо  понежиться. Но,  если  тебя  нет  на  тюфяке,  нет  в  ревире  и  ты  не  греешь  кости  у  кало-рифера,  значит,  ты  пошел  сбросить  дурную  кровь! Но  в  бордель  заключенного  не  пу-стят,  даже  если  бы  приспичила  нужда  от  жирной  кормежки. Его  бы  там  попросту  за-смеяли,  а  затем  пристрелили. Остается  одна  дорожка,  пойти  к  камраду  в  гости. Его  надо  искать  в  других  блоках!»
          А с Гончаровым  в  это  время  беседовал Никита. В Комитете  он  отвечал и  за  операции  по  перемещению  людей  за  пределы  завода.
          Никогда еще не  приходилось перебрасывать большую группу одновременно, но сегодня  обстоятельства  принудили. Для  того у  подпольщиков  имелось несколько  каналов,  и  Никита  Яшин  продумывал  вариант  для  Ивана.
          Самый  простенький способ  требовал  времени. Обычно они переправляли  за-ключенных  в  основной  лагерь,  там  много  раз  меняли  номера,  и,  или  человека  возвра-щали  обратно  для   работы  на  заводе,  или  поручали  камрада  попечению  местного  Ко-митета  антифашистов.
         Но  теперь  первый  вариант  отпадал. С  лагерем  отчего-то  прекратилась  связь  и  наладить её  не  представилось  возможным. Нацисты  наглухо  заблокировали  подходы. И  когда  попробовали  раскрыть  тайну  через  местное  отделение  гестапо, за  излишнее  любо-пытство человека  тут  же  забрали  в  бункер. Погиб  камрад, но истязания  перенес, а  если  и  назвал  кого,  то,  разве  что, ушедшего  накануне из  жизни.
         -Давай-ка,  я  обниму  тебя,  Ваня! Расставаться  жалко,  а  надо, - сказал  Никита  Яшин,  когда  последний  камрад,  пожав  им  руки,  поднялся  наверх  и  за  ним  задвинули  люк. –Глядишь,  судьба  сведет,  и  где-то  встретимся.
         Он  улыбнулся  с  горечью  и  они  обнялись,  потерлись  шершавыми  скулами. Гончаров,  отстранившись  и  застеснявшись  нежности,  в  ответ  тоже  ощерился.
         - В  жизни  всё  бывает. Тут я  спорить  не  стану. На  своей  шкуре  испы-тано. Так  что,  и  верно,  может,  встретимся, а  может,  веревка  или  пуля,  а  то  и  толика  газа  для  нас  где  у  немцев  заготовлена.  Но  охота  зарок  дать  и  дожить  до  победы! Смешно?  Жить  в  пасти  у  черта  и  надеяться  на  жизнь,  на  встречу  после  войны!
         - Но  надо  жить, Ваня! На  других  надеяться  непристало  в  нашем  положении. Знаешь,  я  завидую  тем,  кому  доведется  дожить  до  победы.…И потом, Ваня,  всяким  на  земле  народам  - жизнь  без  войн  на  все  времена! Как  в  сказке, Ваня! – И  помолчал, глядя  с  грустью  на  товарища. – И  будь  здоров, и  если  что, лихом  не  поминай. А  теперь – ин-струкции. Присядем-ка,  топтаться  нам  сегодня  долго.
          Они  устроились  подле  ящика  с  куском  резиновой  транспортерной  ленты  по-верх, вместо  столешницы, Никита  извлек  из  заначки,  в  отвороте  куртки,  по  сигарете.
         -Теперь  слушай, как  действовать. Деньги,  одежку  и  документы  тебе  сейчас  принесут. Ты  рвался  к  партизанам,  тебя  переправят  в Югославию,  к  Тито. Он  там  дрова такие  ломает,  что  завидовать  можно. Как  будешь  уходить  с  завода?  У  нас  несколько  вариантов,  но  один  отпадает  не  по  нашей  вине. Еще  один  не  подойдет  тебе. Сразу  к  партизанам  не  попадешь,  а  в  таком  виде,  в  каком  ты  выберешься  через  нашу  дыру,  тебя  сцапают  полицаи. Остается  самый  быстрый,  но  и  самый  опасный  путь. Впрочем, тебе  выбирать. Риск - и  там  и  там. Из-под  земли  в  лес  попадешь,  долго  приводить  себя  в  приличный  вид,  а  потом  искать  дорогу  в  городок. Спросить-то  нельзя  будет,  немец  ты  липовый. Ага?  А гестапо  к  тому  времени  перекроет  все  тропки  и  подходы  к  город-ку. Они  местность  знают,  а  ты  на  ней  дундук!
          Выходит,  поедешь  барином. Через  час  отходит  пригородный  поезд. На  нём  доставляют  на  завод  и  отвозят  домой  вольных  рабочих  и  спецов. Тебе  надо  будет  дое-хать  до  городка  и  там  явиться  по  адресу. Это  довольно  просто,  на  каждом  доме  есть  номер  и  указана  улица. Вот  тебе  схемка,  на  ней  нарисована  твоя  дорога  от  вокзала,  условный  сигнал  и  имя  хозяина.  Внимательно  изучи,  закрой  глаза  и  покрути  в  голове,  и  если  запомнил,  то  мы  сразу  же  бумажку  сожжем. Смотри  и  учи,  я  подожду…Вот,  а  теперь  бумагу  мы подержим  над  огоньком…И  пепел  в  банку  и  разотрем. Чтобы  немец-кий  товарищ  не  пострадал. – Никита  Яшин  действительно  позаботился,  чтобы  даже  сле-дов  от  бумаги  не  осталось,  и  снова  взглянул  на  Гончарова. – Свой  план  мы  строим  на  привычках  немцев  к  порядку. Но  они  неукоснительны  только  на  первый  взгляд. Немцы  на  проходной -  обычная  наружная  заводская  охрана. И  они  тоже  устают  даже  от  безде-лья. Поэтому  они  пропуска-аусвайсы  чаще  всего  в  руки  не  берут. Ты  его  предъявляешь  открытым,  он  смотрит  на  твою  физиономию,  кивает,  и  ты  через  вертушку  идешь  на  перрон. Они  же  не  держат  мысли,  что  ты  тикаешь  с  завода! Но,  если  вдруг  ему  взду-мается  сличить  твою  физию  с  карточкой  на  пропуске,…тогда  как  повезет. Если  пока-жется,  что  там  ты, - пропустит,  а  если  сильно  засомневается  или  того  хуже…Тогда,  Ва-ня,  хана! Тогда  тебе  гибель. И  тогда  просьбе  к  тебе, Ваня,  никого  не  сдать  в  гестапо. Все  бери  на  себя  даже  под  пыткой. С  обратной  стороны  будки  будет  лежать  до  поры  человек. Связанный  вольняжка,  с  кляпом  и  под  дождиком!  Это  ты  его  приглушил,  ты  забрал  документы,  одежку  и  дал  деру, Ваня! Мы  его  распеленаем,  когда  поезд  уйдет  и  всё  обойдется. Это  наш  человек,  немецкий  коммунист,  а  потому  прошу  тебя  быть  осто-рожным,  но  не  настолько,  чтобы  внимание  к  себе  привлекать. Немцы  еще  улыбаются, потому  на  проходной  и  ты  скупенько  улыбнись. Как  будто  задолжал. Ну  вот,  как  будто  всё.
          - Всё,  чего  там  размазывать. Вот  если  бы  еще  и  оружие…Для  храбрости. Ну  и  застрелиться,  вдруг зашумят  насчет  ареста. В  гестапо  попадать  неохота, Никита, сам  понимаешь. Сейчас  я  смелый,  а  там…Боли  всякий  боится,  я  много  перетерпел  в  лаге-рях,  но  в  гестапо  на  дыбе  не  пришлось  побывать.
            -Ага,  все  же  оружия  захотелось. Ну  что  же,  во  многом  ты  прав. На  тот  случай,  если  тебе  станут  на  проходной  хальт  кричать, свой  парабеллум  отдам. Но  ты  там  не  очень  теряйся,  не  паникуй. И  прежде  чем  пулю  себе  взять,  подари  и фашисту,  который  приглянется. Погибнуть  на  боевом  посту,  это,  знаешь,  даже  фрицу  почетно. Бе-ри,  дарю. - И  Яшин  достал  откуда-то  из-под  ящика  и протянул  пистолет. – И  еще  одно. Вдруг  все  же  провал,  при  тебе  найдут  бумажку. Вот  эту. Это  номера  наших  камрадов. Они  погибли,  но  гестапо  пригодится  для  дурной  работы. Нам  время  дорого  в  любом  случае.
            Стук  сверху  прервал  их  разговор.
             - Вот  и  барахлишко  тебе  принесли,  переоденешься. И  повторяй  про  себя  покуда  пароль  и  дорогу. Держи  в  голове. - Они  еще  раз  обнялись. – Ну  и,  прощай,  Ва-ня! Жизни  тебе. До  победы  дожить!
             - Прощай, Никита,  прощай друг  сердечный! – сказал  Гончаров,  прижимая  то-варища  за   спину,  а  затем  и  уткнувшись  головой  в  плечо. –  Еще  свидимся. Какой  черт  переймет  нас?! Дойдем  до  дома!
           В  порыве  чувств Иван духарился  и  изливал потаенное помимо  воли, и очень  надеялся  на  улыбку  фортуны,  на  её  благосклонность  к  будущему  пилигриму.
          Никита  поднялся  наверх,  вниз  спустился камрад  с  посылкой, выложил  на  другой  ящик  одежку. Приличный  костюм, ботинки  и  плащ, тирольскую  шляпу  с  пером. Гончаров,  оглядев  на  себе  прикид  и  накинув  шляпу,  про  себя  посмеялся,  качнув  голо-вой. Вспомнил  Фароша  в  подобном  наряде. Бывает  же  в  жизни! Теперь  и  он  выглядит  бюргером. Тощий,  правда,  но  в  Германии  теперь  экономия,  многие  постятся.
          Пришлый  товарищ  посветил  фонариком,  придирчиво  оглядел  Ивана  в  ци-вильном  и  остался  доволен,  прихлопнул  по  плечу.
         -Хорошо! Очень  гут, – сказал. И  с  улыбкой  добавил: - Тот  человек  ходит  в  этом  костюме. Мы  долго  подбирали  экземпляр. Он  примелькался  на  проходной, но  ведет  замкнутый  вид  жизни  и  потому  любит  ходить  один. Это  надо  учесть. Пойдемте, я  про-вожу  вас, сколько  смогу. Укажу  дорогу  к  проходной  и  сопровожу  издали.
         Они  вышли  в  самый  раз. Еще  не  оскудел  ручеек  вольнонаемных  от  завод-ских  цехов  и  Гончаров  скоро  затерялся  в  толпе,  отличимый,  разве  что,  пером  на  шля-пе. Среди  работяг,  и  верно,  толстых  персон  не  было,  все  на  последнюю  дырку  ремень  носили. Иван  поежился  от  холодного  дождика  с  ветерком,  сеяного  мелко,  но  густо,  и  поднял  воротник  жиденького,  продувного  пальтишки.
           Сопровождающий  камрад  из  немцев  сразу  отделился  от  подопечного хетфт-линга,  и,  прижавшись  к  стене  ближнего  барака,  последовал  сзади.
           Спустя  время,  когда  фазанье  перо  на  шляпе  опекаемого  стало  мелькать  в  негустой  череде  вольных  немцев,  антифашисту  вдруг  показалось,  будто  метнулась  от  угла  барака  вороватая  фигура  и  устремилась  за  протеже!
           «О,  примочку  из  свинца  на  твою  голову!  Шпик!»
           Но  его  обнаружили  люди  и  из  основной  группы  прикрытия,  тоже  броси-лись  в  след, взяли  в  темноте  в  тиски, прижали  к  стене  барака,  и  растворились  затем  в  темени.
           Утром  сначала  обнаружат  массовый  побег  невольников  и  поднимется  трево-га.  А  труп Рихарда  Штюбе,  с  дыркой  на  виске  от  заточки, найдут  позже,  и  в  доклад-ной  записке  отметят  геройскую  смерть почтенного бюргера  на  службе  фюреру  и  рейху.
           А  у  проходной  Гончаров  вытащил  из  кармана  пропуск,  по  примеру  перед-них,  показал  разверстым  и фоткой  вохровцу,  доброжелательно  и  виновато  улыбнулся.
           Охранник  кивнул  и посмотрел  на  следом  идущего. Гончаров  вошел  в  турни-кет  и  оказался  за  пределами  завода, на  перроне.
          На  первом  пути  стоял  поезд: паровоз  под  парами  и  несколько  пузатеньких  вагонов, с  подножками  вдоль  всего  борта. Рабочие  садились  в  ближний  вагон, Иван  же,  помня,  что живет  бирюком,  прошел  в  дальний.
          В  купе  полумрак  и  почти  никого. Он  сел  у  окна, за  которым  только  темень  да  по  стеклу  слезился  дождь. Откинулся  головой  и  закрыл  глаза.
          Прокричал  паровоз, хрипло,  но  по-немецки  горласто, дернул. Стеклянно  стук-нули  вагоны  буферами  сцепок,  и  покатили  Гончарова  прочь  от  завода  и  лагеря  с  тру-бой  кремо,  повезли  от  унижений  в  незнаемое,  по  темной,  по  случаю  маскировки,  зем-ле.
         Иван  опустил  руку  в  карман,  нащупал  рукоять  Вальтера  и  открыл  глаза.
          Один  этап  побега,  как  оказалось,  легкий,  уже  пройден.  Начиналось  самое  трудное  в  пути, - дойти  до  цели.

             Ворошиловград, 1964-1968 г.г.

               
Послесловие  автора

С  высоты  нынешних  «колоколен»,  иные  историки  рассматривают  итоги  ВОВ  и  находят  ошибки   военноначальников,  приписывая  им  едва  не  умышленные  потери За-щитников  Родины. Забывая,  что  война  времени  на  раздумья  дает  в  обрез,  и  только  сражаясь,  добывают  Победу.
В  условиях  же  заключения  в  концлагерях  пленникам,  иной  раз,  вообще  думать  некогда  и  решения  принимаются  спонтанно. Действуют,  исходя  из  обстоятельств,  веле-ния  души  или  привычки.
Автор  уже  имел  упреки,  что  де  поставил  героев  в  условия  побега,  когда  почти  все  погибли  и  остались  единицы. Те,  кто  замышлял  восстание. 
Пришлось  излагать  истину.
Дело  происходит  в  лагере  уничтожения, когда  прибывающий  эшелон  пленников  тут  же  отправляется на  газ.  И  люди,  осознанно  или  вслепую,  выбирая  смерть,  предпо-чли  её  в  сопротивлении.  Погибали с «музыкой»!               
 В  борьбе  всегда  есть  жертвы. На  территории,  оккупированной  нацистами,  шансов  остаться  после  побега  в  живых  практически  не  было.  Погибли  почти  все.  Но  свобод-ными,  не  быдлом!  И  многие  с  оружием  в  руках.
         Героям  этой  повести  тоже  не  повезло. До  Победы  дожили  единицы. Автор  знал  одного, номер хефтлинга  был  18354. 
               
Луганск,  - 1999 г.


Авторская  редакция
Коваленко Геннадий Александрович