За окном...

               

    Тогда  мне  было четырнадцать лет … .Я хорошо помню тот год.  Четырнадцать мне исполнилось в тот самый день, когда мы с мамой переезжали в многоэтажный, сияющий белизной дом ,  в просторную однокомнатную квартиру, столь не похожую на прежнюю, в чьем узком и тесном коридоре  трудно было разойтись соседям.

   В нескольких шагах от нашего высотного здания стоял  приземистый деревянный домик. Окна его, судя по потерявшим свой изначальный цвет  ставням, были давно не чищены, низкие порожки скрипучи, черепичная крыша тронута временем , а забор, изрядно перекошенный, сбитый из разных по величине досок, выглядел здесь странно и , по крайней мере,  неуместно из-за раскрытой в любое время дня и ночи калитки, не имевшей даже засова.
   
   Часто мама, глядя на этот дом , досадовала , что наши отмытые до блеска окна смотрят на его мутно-серые, что допоздна мерцавший в них свет отбрасывает безрадостные полосы на приобретенные ею яркие шторы, которые она всякий раз задергивала, как только начинало темнеть. А мне казалось, что мама, так же, как  многие соседи, попросту отгораживались от одинокого, казавшегося чудаковатым старика который, сидя на корточках                у своей калитки, мог подолгу разговаривать либо сам с собой, либо с собаками , приютившимися на его запущенном дворе . Часто по ночам собаки будили жильцов своим  безысходным  поскуливанием.
        - Зачем вам столько собак? Зачем?!.. – не раз спрашивали у него возмущенные соседи, а он, оскорбленный, срывающимся голосом отвечал:
        - Сам собака, с собаками и живу! – Поворачивался и уходил, стараясь, как можно увереннее держать голову и, естественно, не видя за спиной презрительной ухмылки – посмотрите, мол, гордец какой…

   Не нравился им Василий Иванович, не нравился. Говорили, что он злой. А я не верила, потому что видела, с какой грустной улыбкой смотрит он на играющих неподалеку детей, как умиротворенно покачивает головой, провожая взглядом молодые пары, и  в  какой смиреной  тоске замирает по вечерам его ссутуленное тело. В такие минуты сидит он, обхватив  колени и, глядя за затемненные окна нашего дома, что-то неслышно произносит, будто спорит сам с собой.

   Я не знаю, почему, но меня тянуло к нему. Может быть, мне его было жаль?..
 Не знаю… Но мне нравилось, усевшись на подоконнике, наблюдать за ним, и однажды он, заметив меня, приветливо кивнул. С того дня между нами установился  тайный союз, а уже через некоторое время я стала заходить к нему во двор и как-то, пройдя по обыкновению через раскрытую калитку, увидела его, лежащего ничком на траве. Он почти беззвучно плакал, а рядом лежал мертвый пес.

   Помню, поехали мы с ним тогда за город, в березовую рощу, что начиналась сразу за железнодорожным полотном, и выбрав ту, что более всего была освещена солнцем, закопали пса под ней, а на березке сделали зарубку. С того дня он стал чаще подходить к моему окну, делиться воспоминаниями:
     - Девятнадцать лет, как супругу Наталью Николаевну похоронил. Тошно без нее. Любил ее очень, и она меня любила. Я ведь тоже, как и она, гимназию закончил. А дочь наша, сорок пять лет ей , в Запорожье живет; четыре года, как не вижу. Правда , письма шлет, но… холодные они… Да я и не обижаюсь, что ей до меня, у нее своя жизнь. Умру, тогда приедет. Дом, хоть и неважный, а продаже подлежит. А без Натальи Николаевны моей мне жизни нет ; оттого и собак завел. Единственная отрада – воспоминания…
     - А собаки ?..- спросила я , но он, не дав мне договорить, перебил настороженно:
     - А что, собаки?..
     - Ну…, не мешают  вспоминать?
     - Не мешают. Наоборот – успокаивают. Да и  слушать они умеют. А вот твои соседи, - с ожесточением произнес он, охватив взглядом весь наш дом, - грозятся пристрелить их, увезти куда надо. Вот за что я их недолюбливаю. И ведь никто из них не спросит, как я живу. Никто. А разве правильно это, по-людски?! Зачерствели сердца, зачерствели… - ответил он устало и отрешенно.
     - Да нет…- слабо возразила я. - Добрые они, просто спешат все время.
   Он покачал головой:
     - Да ни  при чем тут, деточка, время. Ну, ладно, бог с ними, пусть не  говорят ничего, но посмотреть на меня, если они добрые, можно, ведь? Что я прокаженный? Обидно. Посмотрели бы, спросили что – глядишь – и на душе легче бы стало. Понимаешь, деточка?..

    А спустя  какое-то время во дворе у Василия Ивановича стало непривычно тихо;  не  слышно  было по ночам поскуливания  и тихого лая. И все реже, и реже  стал он появляться у себя в палисаднике и подходить к моему окну. Из калитки его каждый день  выходили мужчины с заплывшими покрасневшими лицами, а после их ухода  в вечернюю темень прорывался охрипший старческий голос. В протяжном, безысходном пьяном пении изливал Василий Иванович  всю свою боль. Через раскрытые окна было слышно, как он часто и подолгу кашлял. И все чаще я подбегала к окну, чтобы посмотреть, поднимается ли голубой дымок над крышей небольшого деревянного дома…

   Я не видела, когда он в последний раз выходил из своей калитки , но до сих пор за моим окном стоит тот самый гимназист с влюбленными васильковыми глазами.   И сердце мое неспокойно оттого, что не успела я ему сказать те теплые слова, которые успокоили его, быть может. Быть может…