автонекролог а свиридовой

я не автор        автором является а свиридова         Автонекролог

Хорошо помню СЕМЬ – когда купили портфель, букварь, тетрадки и я чувствовала себя очень важной. Взрослой – старше всех. Противно было только терпеть бант на макушке – он стягивал волосы и было больно. Особенно после лета, когда волосы намокали в море, а потом ветер высушивал их, трепал, и если правильно встать против солнца напротив белой стены любого домика в деревне, куда вывозили с детским садом на лето, то на тени было видно, как они дыбом стоят вокруг головы или лучами расходятся от нарисованного солнца... Хотелось нацарапать эту тень на стене хоть веточкой, но все стены вокруг были чужие и вполне можно было схлопотать по этой самой всклокоченной башке.


Помню семнадцать. Когда школа, которая тянулась-тянулась, вдруг – бац – и кончилась. И я стояла, как дура, навытяжку перед фотографом, потому что велено было сняться для общей – выпускной - фотографии, ненавидела эту белую рубаху, комсомольский значок на груди строгого серого сарафана, и старательно делала деревянную морду. Чтоб никто не узнал, что я испытываю на самом деле. Терпела, подчинялась, и знала, что это - в последний раз. Больше никто мне в этой школе указывать не будет, как стоять-сидеть-писать-говорить и не курить с пацанами в мужском сортире. Как дальше жить – я понятия не имела. Во ВГИК, куда я хотела, не брали после школы – нужны были аж два года рабочего стажа, в Херсонский пединститут – в просторечьи Херпед – поступать не хотелось, а куда идти работать ни одной мысли вообще не было. Всё рассосалось само: и в Херпед не приняли, и на работу в лабораторию портовой санэпидстанции, где служила мама, взяли. Стояла и мыла пробирки... Но недолго – вскоре перебила их столько, что меня выгнали...

Двадцать семь – это был полный ужас. Во ВГИК я не только поступила, но даже его окончила. Наснимала мелких фильмов с разными режиссерами. Поняла, что что-то очень неправильно во всем – и в форме записи сценария – литературного, и в режиссерском, и в отношениях сценарист-режиссер, и в стране, где про это-это и это нельзя, а про все остальное можно, но так чтобы бодро... «Подари ты этим людям хоть надежду!» - взывала ко мне секретарь по работе с творческой молодежью Валя... - фамилия вылетела. Надо Катю Барабаш попросить, чтоб она у мамы спросила – они в одной комнате в Комиссии кинодраматургии сидели в СК. О! Корнешова! Сашу Миндадзе я полюбила до гроба за то, что он тихо и ласково – как он всё всегда говорил – на её стон про жару и вопрос в открытое окно «Даже не знаю, что в такую погоду одевать!» - сказал: «Форму, Валентина... – забыла отчество. – Форму».
Я затаилась после третьего закрытого сценария, вышла замуж и ушла от мужа, сидела у подруги, что жила неподалеку, курила на её большом балконе и надеялась, что этот, с которым у меня закрутиося сумасшедший роман на БАМе, сейчас определится, разведется, мы поженимся и уедем к ****ям... Да хоть в Тынду, где нас никто не найдет. Но пришел Женька – дружок- оператор, скзал «Замри, отражение в стекле класное получилось» - щелкнул, ушел проявлять и сказал, чтоб не дергалась, а сидела писала. Сейчас в Нью Йорке в метро увидела издали своего героя с той самой женой и так хотелось сказать ему спасибо, что не раззвелся тогда, что бросил меня, оставил с разбитым сердцем. Иначе бы это мне сейчас стоять с ним на платформе и слушать его брюзжание... А так – отпустил на свободу!



Тридцать семь было вообще за гранью возможного вынести. Утрата всех иллюзий, которые успела вырастить на своей делянке. Возраст гения, в который нужно признаться, что ты не гений. А потому не надо падать замертво на дуэли, а надо жить дальше. Да и стреляться не из чего, да и нет предмета из-за которого стоит. Из всего полного собрания сочинений написан только десятый том – «Письма», но и в них ничего особенного. Выяснила, что многое могу, но неограниченные открываются только невозможности. Могу рисовать, но не хочу – рисунок не передает всего, что хочу выложить на бумагу. Могу писать стихи, но они мне не нравятся. Сценарии – могу, но устала на худсоветах объяснять, чего редакторы не заметили. Одна радость, что Майя Туровская теперь это делает громко и внятно, и еще отряд замечательных людей встает на защиту моих текстов. Сомневаться в себе оснований нет, тк сомневаться в себе нынче означает сомневаться в правоте любимых Габриловича, Иры Шиловой, Давида Самойлова, Тоника Эйдельмана. Нет уж. Пусть худсовет во мне сомневается. Но жить как-то надо.
Сыну уже семь и в сентябре он пойдет в первый класс. Это мой папа держит его на руках.

Я увидела летом вожделенную Америку, которая тоже оказалась иллюзией. И как с этой новостью жить – не ясно. Помню, как сама себе говорила, что это такой период, линька, - когда одни иллюзии рухнули, а другие не наросли. И стоишь, как голый, или лысый. И надо переждать...


Сорок семь даже не могу вспомнить, но если постараться, то конечно занятно. Кругом Америка, которая не иллюзия, а реальность.
Я уже пять лет тут и три года отработала в важном проекте у Стивена Спилберга. Правильное дело делаю. И делаю лучше многих. Снимаю выживших узнаков нацистских гетто и лагерей. Сынок большой – скоро закоончит школу. Что будет дальше – не знаю, тк не мне решать: жизнь плетется сама и от меня требуется только быть готовой в новому повороту сюжета.
Тут мне чуть поболее, но дорого воспоминание – с друзьями в Самоваре задуваем свечи хором, так как мы все – августовские Львы. 


Пятьдесят семь – дикая цифра.
Ну не может такого быть про меня...
Так в пятьдесят любимая Наташа Рязанцева позвонила и сказала, что в календарике СК написано, что мне 50. Но мы только что гуляли по Манхеттену и она видела меня, а потому – «Ну этого же не может быть!»
Увы... Может. Спасибо, Наташа, за звонок.
А 57... Странно.

Сижу с собакой на Манхетттене, что-то пишу.
Всем недовольна. Текст может быть и должен быть точнее и чище, но доводить – для чего? Для кого?

Одна отрада – сын защитил в Оксфорде докторскую и вернулся в Америку. Вот с любимым дружком Мерабом отмечаем рождения...





Шестьдесят семь – вызывает недоумение. Как это случилось? Где я была, когда моя жизнь проходила? Что я делала? Сложила десяток книжек, которых никто не читал? Сняла десятки часов не для своих проектов? Написала сотни статей, которые рассыпались по каким-то исчезнувшим газетам эмиграции? Кому это было надо? Зачем всё это было? Как заставить себя дописать начатое? И какой в этом смысл?

Полтора года без пса. Пристаю к соседской собаке – просто погладить. Она жмется к ноге – позволяет. Все соседи – собачники терпеливо ждут, пока я глажу их псов. Они знают, что я сирота, что меня давно не видно в парке над рекой. А где меня видно? Да нигде. В зеркале не отражаюсь. Цифра немыслимая, но я не хочу назад. Ни в школу, ни в после школы, ни в закрытые сценарии, ни в утраченные иллюзии. Я оформила пенсию, медицинскую страховку... Я почти свободна от всех и для всего. Мне никто не указ, кроме стветофора. Хочу разгрести архив, дожить до внуков, доехать до Москвы – повидать любимых, кто еще жив. Ну, еще машинистку... Поплавать... Чаю с лимоном...

Вот нажала в компьютере кнопочку – сижу ровно сию минуту – стучу неизвестно зачем этот текст.
Всё очень странно. Но я точно знаю, что там – наверху – есть еще идеи на мой счет. А потому – окорачиваю свой волюнтаризм, и почти кротко говорю: «Пусть будет воля твоя, а не моя».










я не автор               автором является а свиридова