как я не получил нобелевскую премию

я не автор                Как я не получил Нобелевскую премию
Владимир Калуцкий
 В семидесятые годы прошлого столетия у нас в районке редакторствовал мужчина с совершенно невозможной для этой должности фамилией Праведников. Газета печаталась в типографии, что громыхала станками этажом ниже, и там тоже начальником был дядька ещё с той фамилией!
Фамилия дядьки была Брёхов.
Можете представить, какую гремучую смесь представляло наше «Знамя труда» на выходе, если редакционный поэт Володя Кобяков так писал об этом «органе райкома КПСС и райсовета депутатов трудящихся:

«Но тяжёл газетный камень
И бумажная среда,
Потому-то наше «Знамя»
Не поднимешь без «Труда»!

Время было дремучее, сусловская аракчеевщина не терпела ни свежего слова, ни свободной мысли. Поэтому наш Праведников чуть не каждый день возвращался из райкома, держась за сердце и посасывая валидол.
Я был молод и , считалось, подавал надежды. Из местной школы и техникума даже ученики прибегали на меня поглядеть, как на передержанного вундеркинда.
Праведников был редактором с собачьим чутьём на стиль и слово. Лет сто назад он бы непременно выбился в люди, стоял бы вровень с Хомяковым, скажем, или Сувориным . В советское время ему приходилось быть псом при суконном первом секретаре райкома.
При этом редактор сам писал юмористические рассказы. Но они были такими дубовыми, что редактор Праведников выбросил бы их в корзину с омерзением. Но так уж мы устроены, сочинители: часто чутки на чужое слово, а своего не ощущаем совсем.
А ещё Праведников был просто хорошим человеком. Никогда не «сдавал» сотрудников райкому, все грехи брал на себя.
Был он внешне очень похож на Наполеона. Даже руку все время держал за бортом пиджака. Сердце, саднило, видимо, постоянно. Ему только треуголки не хватало . Так и ходил каждый день в райком за накачкой.
И опять – рука на сердце и валидол.
Той зимой вызвал он меня и говорит: «Вот на днях в городе проводы русской зимы. Масленица, так сказать. Вы (он обращался на «вы» ко всем без исключения, даже к детям) напишите оттуда репортаж. Поднимите подшивку, поглядите – как это раньше делалось. Но у меня просьба – напишите так, как увидите. Представьте, что это не репортаж, а рассказ для бабушки. Без лукавства».
Ну, я и написал. Если в прежние годы мои предшественники в красках описывали, как здорово это для города и людей – проводы зимы, то я честно накропал о повальном пьянстве на празднике, сообщил, сколько от продажи водки урвала торговля, каких счастливцев отловил для медвытрезвителя райотдел милиции....И вообще весь этот шабаш озаглавил недлинным, но выразительным заголовком «На пьяной козе».
Да…
Теперь вспоминаю – и думаю. Ну, я был пацан, не соображал, что делаю. Мне даже интересно было позлить общественность
Но умный Праведников?!

Он пришёл из райкома совершенно серый лицом и с шибким душком. Хотя не пил никогда. Если случались в редакции попойки (хотя почему – если?), то он отстранялся рукой от приглашения и всегда говорил что-то вроде:
-Ну, что вы – водку пить стаканами!
А тут у нашего Наполеона что-то сдвинулось. Мы все притихли, как перед грозой. Хотя гроза сгустилась над моей головой, молния партийного гнева могла ударить по каждому, и даже по всем разом.
И ещё мы понимали, что Праведников наш, как говорится, спёкся.
И вот он по внутренней связи вызывает меня. А мне уж всё равно. Я за дни после репортажа такого о себе наслушался, что уже ничего было не страшно. А как бы вы себя чувствовали, если бы чуть не при каждом телефонном звонке трубка ехидно воспрошала:
-Тебя еще не выгнали, шелкопёр?
Иду и думаю: «Ну, выгонит. Подумаешь – мне до пенсии ещё сорок лет, успею наработаться».
Он сидел за короткой перекладиной совершенно пустого Т-образного стола и что-то быстро писал на бланке редакции. Все бумаги были сдвинуты на пол. Их было столь много, что пред очи редактора пришлось идти прямо по бумагам. Я шел по подшивкам газет, письмам трудящихся, сметам бухгалтерии и совершенно секретным постановления бюро райкома партии «О дополнительных мерах по обеспечению вывозки навоза», и остановился с виновато ( хорошо это я написал, точно – свиновато) опущенной головой.
Праведников молча писал, притиснул печать. Потом вложил в большой конверт свою писанину и свернутую вчетверо районку с моим репортажем. Размашисто написал адрес и протянул мне.
-Вы вот что. Не тушуйтесь. Я вас надоумил писать, как для своей бабушки, вы честно написали. Работайте и дальше, никто вас не тронет. Тем более, что в этой редакции и писать–то больше некому. А письмо снесите на почту. И квитанцию тотчас же мне.
Я вышел в коридор, где меня ждали все наши корифеи. Замредактора, Анатолий Лазаревич, выхватил у меня конверт, глянул на адрес и… начал зеленеть на глазах. Я потянул конверт на себя, и, как сказано у Ильфа и Петрова – победила молодость. На ходу напяливая пальто, я тоже глянул на адрес того места, куда должен был отправить письмо.
Говорю же – молодой был, не всё сразу соображал. Раз редактор решил написать куда-то – ему видней. На то они, родимые, и поставлены над нами.
Но в почтовом окне женщина как-то скуксилась , приняв конверт. И глянула на меня с сожалением, как на больного.
-Погодите минуточку, - сорокалетняя дама снялась со стула, как малолетка. Вернулась она вместе с начальником почты – хромым фронтовиком Иваном Матвеевичем Зубовым. О нём в городе знали, что он очень любил песню : «Когда я на почте служил ямщиком». Он сунул мне под нос моё письмо и спросил:
-Прочти, что там написано?
-Да пожалуйста. «Швеция, Стокгольм, Королевская академия наук. Комитету по Нобелевским премиям» . Ну? – теперь уже переспросил я. -Ну, Стокгольм. Редактору виднее, куда писать. Вы мне дайте квитанцию, а там разбирайтесь.
-Я тебе щас дам….Я тебе такую квитанцию выпишу, шо ты у меня с редактором все буквы забудешь..! То они в газетке на добрых людей поклёп возводят, а то доносы капиталистам пишут. Мария Афанасьевна, - это он к сорокалетней девочке, - ну-ка, звони в милицию! Тут государственная измена, понимаешь.
-Да за что в милицию? – я совершенно не разумел хромого почтаря. Однако он шустро закрыл дверь на ключ и хищно замер рядом, всем видом давая понять, что от Карацупы ещё ни один шпиён не уходил живым.
И точно. Приехал целый автозак, и меня на виду всей прильнувшей приплюснутыми носами к оконным стеклам почты погрузили в позорный фургон и увезли в околоток.
Там посадили в дежурном отделении и велели ждать.
-Чего ждать –то? - спрашиваю
-Нобелевской премии, чего ж ещё? – расхохотался спустившийся из кабинета начальник милиции. – Вот только редактора твоего доставят – и тут же обмоем глобальное событие.
Скоро на меня сбежались смотреть все милиционеры. Надо же! Мы и без того были знакомы, я много писал чуть не о каждом из них, под их началом два раза в месяц дежурил в народной дружине. Но тут для них во мне увиделась какая-то новая слава. Эти люди просто не знали, что со мной теперь делать.
Кончилось всё скоро. Узилище пало, скорее всего, от обычного телефонного звонка, и я оказался на улице. У крыльца милиции меня ждала вся редакция и еще десятка два людей, кому интересно было глянуть на нового Нобелевского лауреата. Замредактора заржал по жеребиному и сказал, что это он стукнул «первому» насчёт письма. «Если б не его звонок, тебя б вообще в психушку отправили!»
Всё случилось так быстро, что я не успел ни испугаться, ни обрадоваться:
-А что с редактором? - спросил я
-Напился до чёртиков, - всё ржёт Лазаревич, - мы его домой отвезли. И лучше б ему завтра не просыпаться.

* * *

Прошло много лет. Праведникову всё-таки сломали жизнь. Да и я не скажу, чтобы моя удалась.И соцреализм победил: редактором газеты стал человек по фамилии Воробьев, а директором типографии - Овчаров.
 Но случилось и ещё кое что.
С тех пор я всем людям говорю непременно «вы». Даже детям. Так научил меня человек с говорящей фамилией Праведников.
ну
я не автор