7

Дождь начался ночью. Он растворился в мутном утре и сейчас скапливался в насыщенной влагой земле, стекал по листьям шиповника и роз, а на тонкой песчаной дорожке, уводящей вглубь сада, к туманным деревьям, дрожали лужи. Это был день для лжи, которая очень удобно маскировалась во всем сонном, тускловатом расположении вещей, на пластике и дереве мебели, в отражениях зеркал и бездонности стекол. Ее взгляд бесцельно блуждал по мокнущему саду. Она поздно встала; возможно, из-за погоды болела голова. Ее муж рано утром уехал по сверкающей дороге в город, который вздымался невероятной, футуристической громадой там, дальше, за деревьями и домами, за минутами шуршания шин и бьющего в лицо холодного воздуха. Она почему-то вспомнила, как они в первый раз после свадьбы поехали в этот дом, как дрожали блики солнца на дужках его очков, как вытягивались в неровную, прерывистую линию разграничительные полосы и как колыхались бесконечные, бесконечные поля. “Ты счастлива?” – одной улыбкой спросил он. “Да,” – ответила она и улыбнулась в ответ.

Она не любила мужа. Но сейчас это было не важно. Сейчас время шло медленно, в комнатах царил полумрак, и ничто не хотело приобретать  значения. Хотя все существующее доставляло ей удовольствие одним своим существованием; то была странная черта характера, принимаемая окружающими то за наивность, то за притворство. Ей нравился и дождь, и поникший сад, ей приятно было думать, что можно сейчас выйти, скользить ногами по мокрой земле, ощущать капельки воды на коже, волосы постепенно намокнут, повиснут сосульками, листья будут гладить по лицу, одежда ластиться к телу, и она  отошла от окна, села на матовый диван посредине комнаты. По поверхности стоящего рядом столика стремительно пробежало ее лицо. Она взяла со стола одинокий вчерашний бокал на тонкой ножке. Тонко и холодно. Очень, очень красивый бокал.

Да, это была ложь. Опять те же спокойные мысли. Мысли о том, что все пребывание здесь – ошибка. Надо встать, запихать в чемодан некоторые вещи и уехать. Уехать в другой город, снять комнату в отеле, и будет вечер, и можно будет пойти по притемняющимся улицам и смотреть на мелькания фар. Зайти в бар, сесть в углу, заказать красного, чуть сладкого вина. Познакомиться с одиноким мужчиной у стойки, который будет загадочен и притягателен в этой ночи. Слушать редкие слова, смотреть в жесткие серые глаза и чувствовать, как его взгляд постепенно смягчается, что воспоминания оставляют его разум, уступая место дикому, неутолимому желанию, и потом будет асфальт и звуки шагов, лестница, дверь и ключи, коньяк, темная штора, неудержимая сила его рук… И все это будет началом круга, череды повторов, поездок, городов и отелей, пока после мельканий и музыки, истеричных движений, не станет вдруг ясно, что это вновь тот же самый отель, и надо идти знакомым путем в бар, за угловой столик и с тоскливым ужасом встречать холодный взгляд. Опять круг, она понимала это, идя к лестнице на второй этаж, мимо серванта, мимо полок со статуэтками, вазами, игрушками, которые она целыми днями выбирала в магазинах (“это красиво,” - говорила она с полуулыбкой, а он только кивал головой), чтобы убить время, застывающее, невыносимое время, которое появилось, как только она поняла, что это ошибка.

Он показался ей милым. Милым даже в своей неуклюжести, в той собачьей преданности, с которой приносил ей глупые и безвкусные подарки, в покорности, с которой сносил ее капризы, в безумной тоске, с которой он говорил несвязные слова. “Что, что?” -  рассматривая розы, спросила она. Он повторил. Она удивленно посмотрела на него: “Зачем?” Он смешался. Потом сказал. Звучание этой фразы еще долго преследовало ее, даже на венчании, и ночью, и утром, и даже сейчас ей казалось, что она по-прежнему видит отголоски и формы слов. Она вспоминала, сколько раз ей говорили эти слова, и почему именно этим она поверила, пошла за ними по дороге, усыпанной розами (он купил пятьсот штук), и слушала красивую музыку, и эта музыка настолько унесла ее в детство, что получился легкий конфуз, за стеклами его очков поселился ужас, священник кашлянул и повторил вопрос. Она вспомнила суетливые, неприятно - унизительные слезы его матери, и потом весь вечер приходилось избегать ее настойчивый взгляд, вспомнила бесконечных гостей, из которых ей особенно запомнился один, церемонно обращавшийся к ней “сударыня” и далее говорящий какую-то ветвистую, длинную речь, так что постепенно он уже сам запутывался в скользких водорослях слов, и память оставляла его за блеском хрусталя. Ей было хорошо и весело. Круг разорвался, и сжимаемая годами энергия понеслась вперед, появилась надежда, что все предыдущие мысли и года были просто дурным заблуждением, что она покинула одиночество, окрашенное блеском фонарей в сигаретном дыму, и надежда была вполне настоящей, пока она не поняла, что не любит его.

Эта картина ей нравилась. Тихая заводь, пристань, стройный корабль с приспущенными парусами. Недалеко от пристани небольшой дом, в котором, вероятно, живет старый моряк, а на поверхности воды - изумительный свет заката. Ей очень хотелось перенестись, хотя бы на мгновение, в эту картину, уж слишком сильно было ощущение чуда, идущее из прошлого, от самой юности. Она покачала головой, улыбнулась и не спеша пошла дальше по коридору второго этажа. Она шла и исчезала в полумраке, вещи доверчиво тянулись к ней, когда она обращала в их сторону взгляд слегка близоруких и мечтательно-теплых глаз, но ее взор смотрел в пустоту, не встречая необходимой плотности, смотрел мимо простых очертаний и силуэтов, она шла и улыбалась.
      
Она оказалась в спальне, где царил еще дух сна и безмятежности, где в беспорядке находились подушка и одеяло, создавая заманчивость вновь лечь и укутаться, оставить мир хождения и усталости, боли и размышлений. Скоро она спала, и ей снилось, что она проснулась, вышла из дома и идет по саду, идет дальше, за линию деревьев, и скоро мокрые ветви царапают лицо, трава обвивается вокруг ног, вода окутывает щиколотки, но уже рядом, среди близких просветов, то нужное и счастливое, что чувствует душа, и к чему всегда стремилась ее жизнь. Она спит, а дом тих и охраняет ее покой.