Окончание повести Аманат

***

В кабинете георгиевского полицмейстера Каллистрата Евпаторовича Павловского сидел грозный Ермолов и ждал, когда приведут в кандалах аманата-чеченца. Сам полицмейстер, грузный, мордатый, с одышкой пожилой служака, родившийся в Москве в  1771 году в сентябрьские дни Чумного бунта, выросший в Первопрестольной и поступивший на службу под началом самого Архарова, стоял перед Ермоловым важно в своём тёмно-зелёном мундире и панталонах, с пехотной офицерской шпагой на боку и в чёрной треугольной шляпе. Во всей манере своей и повадках старался изображать он своего легендарного кумира – главу Московского сыска Екатерининских времён и главного распорядителя казни Пугачёва – Николая Петровича Архарова, будучи сам птенцом из его свиты архаровцев, использующих для наведения порядка порой незаконные, мутные меры, стоял и бросал теперь старый полицмейстер на наместника Кавказа вызывающе независимые неробкие взгляды. За ту свою непокорность, быть может, а скорее всего, за мутные методы работы, и был сослан Павловский на Кавказ дослуживать своим рвением самодержавию на благосклонность. И тут он не изменял себе, мздоимствовал и лиходеил нещадно, три шкуры сдирал с виноватых и невиновных, обирал своими поборами страждущих, стращал и запугивал слабых, безропотно покорных торговцев, плативших сверх меры ему особую мзду за право торговать по аулам и станицам, а также провозить неучтённый товар на губернскую ярмарку. Знал за ним Ермолов многое из того и не любил этого держиморду. А взгляд того не по чину ему говорил, мол, поглядите сюда, на меня, ваше высокопревосходительство! «Каков я молодец и орёл! Такого беглеца изловил! (Будто бы сам). Военные с ног сбились повсюду, всю губернию обшарили, а я, вона, взял и добыл убещика. У-у-у! Утеклец поганый! Калёным железом бы его прижечь!».
Имел Павловский чин 8 класса и был уважаемый по особому в Георгиевске человек. Его боялись, к нему шли на поклон мелкие чиновники и горожане, мещане и маркитанты, казаки и армянские купцы, а также и мелкое духовенство губернии, все перед ним тянули шею и звонко трещали подобострастное «Ваше высокоблагородие». А он крутил усы, звенел шпорами и шпагой, и свирепо щурил угрюмое самодовольно-тупое своё лицо. В Георгиевске в его ведении велась городская полицейская команда, состоящая из пяти-шести казаков, десятника, одного-другого будочника и трубочиста, профоса и сторожей. Также ему подчинялась и пожарная команда во главе с её бессменным брандмейстером. Каллистрат Евпаторович всех их держал на поводке личной выгоды. Все зависели от него, все его боялись.
- Ну, что, Каллистрат Евпаторович, - глядя на полицмейстера презрительно, процедил сквозь зубы генерал Ермолов, - оправдали своё имя?
- Это чем же, извольте полюбопытствовать, Ваше высокопревосходительство?! – напрягся кавказский архаровец.
- Ну как же! – раздражённый Ермолов нетерпеливо выстукивал о столешницу табакеркой старый солдатский суворовский марш. – Каллистрат, ведь прекрасный воин по-гречески значит.

Павловский самодовольно смягчился, не замечая дальнейшую издёвку наместника.
- Так точно, Ваше высокопревосходительство! Так я и говорю! А то как же! Мы проходимцам жития для лютования не дадим. В раз жилу нужную передавим!
- А что сам-то мальчонка, каков из себя? – любопытствовал Ермолов о чеченце. Ему неприятно было продолжать это самолюбование недалёкого казнокрада и захолустного мироеда.
- Какому быть и положено, вражонку – волчонок дикий. Всех сторонится, грызётся, скалится. Охоч дюже до побегу…
- А я вот охочий дюже на туземных женщин, братец, - вдруг резко переменил тему Ермолов и сощурился, как-бы просверливая нутро полицейместера.
- Женатый ныне на трёх уж. Но мечтою был слаб, чтоб достали мне соколы мои бравые чеченку из немирных, чтобы силой взять, покорить, значит. Покоряя их женщину, я ритуально покоряю их народ, разумеешь, Павловский?! – с горчинкой презрения усмехнулся Ермолов.
- А то как же, - словно подмигом на подмиг, отреагировал жадный до утехи полицмейстер. – Добра этого вона сколько повсюду, переводи, не переведёшь. Хочешь побаловать себя мясцем, так не отказывай желанию. Разумеем. Скоромное сами потребляем, когда не в пост.
- Ишь ты! – зло усмехнулся генерал и заявил напоследок по-барски: - А чеченца этого я у тебя забираю, братец. Он мне в Тифлисе надобен будет для давления на чеченских лидеров. Он из их стаи. По крови вождей.
- И чего с ними нянчиться вам, Алексей Петрович! Утопить, вон, в бочке, или повесить на иве и все дела с шельмой этой! Лишние хлопоты – стережи его! Вам оно, конечно, виднее, Ваше высокопревосходительство. Наше дело было – его изловить и содержать в охране. И здесь я старался и во многом преуспел, как вы изволили видеть. Держал опоганенным, приниженным, на корке хлеба и воде. Охрана такого выродка – дюже муторное занятие-с, того и гляди, как бы не издох раньше срока, нелюдь поганая. Куда легче его вам передать. Так мы этому токма рады. Одной головной болью будет поменьше!
- Но-но! – вдруг внезапно взорвался Ермолов, всей яростью с гневом обрушаясь на нахрапистого и глумливого полицмейстера. – Ты тут не зарывайся, сукин сын! Ишь, трябух дубоносый, нажрал пузо, вон как тучно отвис! Мерин брюхатый! Зарвался тут без догляду, что ни градоначальник, ни комендант крепости тебе боле не указ! Творишь, учиняешь злодейства, изгаляешься над людьми, бабий подбрюшник! Люди-то, вон, по всей линии жалобы на тебя пишут, харя табачная! Я тебе головную боль новую тут устрою! Ишь, расслабились без меня, в конец распустились! Начальник полиции в губернском городе называется! И вся управа благочиния! Кто, как не вы обязаны чинить в городе благочиние, добронравие и порядок! Добронравие, понимаешь, а не омерзение! Люди из-за тебя, паскуды, проклинают всю государственную власть!
Ермолов напускал на себя суровость, чтобы скрыть то волнение, с которым он ожидал привода аманата. А Павловский, бледнея и отступая назад, будто его хлестали плетьми по щекам, тряс нижней губой, отвисшей уродливо, и, противно слюнявя слова, оправдывался, заикаясь, рьяным подобострастием.
- Ничего не желаю слышать! – орал уже на него наместник. – Рожу-то вон отъел, шире масленицы, на казённых хлебах! Ревизию учиню делам твоим, падлюга! И коли докажут чего против тебя, самолично шкуру спущу! Слышал?!
Ярый ор настраивал тем не менее генерала на нужный лад. Он хотел предстать перед чеченским мальчишкой грозой и авторитетом. В мыслях  своих, в мечтаниях частых, сводками и характеристиками подкреплённых на этого юного кавказского пленника, у него сложился образ чеченца как свободолюбивого, гордого воина, храброго и непреклонного труженика своей воли, чему искренне любовался в душе генерал. Давно уже мечтал он о таком сыне и, неосознанно чувствуя, что в России ему такого не родят, интуитивно подбирал ему матерей и даже уже искал его самого здесь, на Кавказе, где все чувства обнажены, обострены до предела перед лицом смерти, и нет суевериям порока, и нет лицемерию чести.
Вспомнился генералу прошлогодний спор с Грибоедовым под наливку в одной из казачьих станиц, когда остановились они там на ночёвку в походе. И, вроде бы, это была Червлённая, и было это в доме атамана Басманова, который сидел с ними за одним столом и хлестал араку, а его жена-раскольница, в тёмном платке суровая и властная в доме женщина, уводила с глаз долой от пьяных свою стройную красавицу дочь, девушку на выданье, необыкновенной красоты, с лицом, спрятанным по глаза в кисейной чадре, прятала, на всякий случай, от наместника и старопечатные книги, хмурилась из своего угла и крестилась двуперстно.
- А я вам заявляю, Парфентий Терентьич! – орал на всю хату и бил кулаком об стол буйный под хмельком Ермолов. Мундир его был сначала расстёгнут на вороте, а затем и вовсе им снят и сидел он в одной белой нательной рубахе, выбившейся поверх генеральских рейтуз.
- Вот, кто вы есть все терцы: гребенцы, низовые, аграханцы, терцы-семейцы, кизлярцы, волгцы, моздокцы, горцы, владикавказцы и сунженцы? Вы думаете, что вы без нашего брата – русского солдата здесь на Кавказе сила? Ни чёрта с два! Чепуха это всё и рассадник разбоя! Пугач кого звал себе в шайку, когда в Каргалинской ошивался в 1771 году? А? Подбивал на бунт вас, казачков. Вы же потомки новгородских ушкуйников, бежавших от русских царей сюда на волю. Знаем мы вашего брата. Нет, кунак дорогой! Только силою оружия и дисциплиной регулярного русского войска сможем мы переломить Кавказ, обуздать его и покорить. А всё ваше куначество боком нам выходит. Мне, вон, было доложено моим разведчиком, которого я посылал для реконгносцировки по аулам, что в сентябре червленский казак предупреждал Дади-Юрт о готовящейся над ним показной расправе. Я ведь замысливал это дело, дабы ужас вселить всем другим качкалыкам надтеречным. Чтобы бежали они в свои горы, сломя голову. И бежали, бегут, сукины дети!
Ермолов снова с чудовищной силой стукнул по столу, на что опять заворчала у печки старуха-хозяйка:
- Ирод проклятый! Перелупит тут нам всю посуду.
А Ермолов наседал не то на пьяного в конец атамана, не то на осоловевшего от вина Грибоедова, которого тянуло пофилософствовать с наместником на глобальные темы.
- Но ведь, Алексей Петрович, дорогой ты мой! – умилённо глядел на седеющую львиную гриву генерала молодой поэт и расплывался в глупо-наивной улыбке. – Кто они, эти чечены, по своей сути?
- Кто! – свирепо уставился на него Ермолов. – Хищники и разбойники!
- Ну, не все же…, - пытался ему возразить Грибоедов.
- Да все! – снова бил по столу генерал, так что окна звенели в хате.
- Не соглашусь я с вами, дорогой вы мой! Если посмотреть на нихсо стороны, отвлечённо, так сказать, незаинтересованно, то они, по сути, как спартанцы в Древней Греции.
- Чего? – удивился, немного трезвея наместник.
- Это такая же каста воинов, суровых профессионалов войны, закалённых в лишениях и невзгодах аскетов. А что мы такое на Кавказе? Испанцы, колонизаторы, конкистадоры. Как Кортес, пришли сюда истреблять эти бедные варварские туземные племена аборигенов. Вот, что мы такое есть и что надо бы нам разуметь за муштрою и фрунтом!
Ермолов смотрел на молодого своего друга очумелыми глазами. Он долго молчал, затем его качнуло и он сказал твёрдо, почты уже трезво.
- Да тебя за такие слова, в Сибирь сослать мало, друг ты мой бесшабашный! Но за то и люблю тебя, дурака! Митька, ещё чарку! – крикнул он своему денщику и, нависнув через весь стол, щедро, по-покровительски расцеловал Грибоедова.
Этот молодой секретарь дипломатической службы прямо и не юля, высказал в глаза генералу те же соображения, что и самого Ермолова посещали не раз. Алексей Петрович сам также думал, когда размышлял о чеченцах, об их стойкости и отваге - не боясь таким малым численно народом, смело бросить вызов огромной империи и идти с нею в бой один на один, практически без союзников. Когда думал об этом Ермолов как частное лицо, то искренне восхищался чеченцами. Но как государственный муж и высокий военный и гражданский чин целой империи скрывал это от своих подчинённых.  Но именно поэтому о сыне из чеченского народа всего более мечтал седеющий русский генерал.
Давно Ермолов мечтал о таком сыне и сейчас хотел усыновить этого мальчугана, вырвав его из лап имперского рабства и отринув ото всего косноязычия и дикости, присущих его прежнему пещерному варварству.
- Я из этого кавказского индейца сделаю героя похлеще Ахилла или Тезея! – мечтательно говорил он себе накануне приезда в Георгиевск. – Такой мощный дух выковывается в горах один раз на тысячу лет!
Так думал Ермолов о мальчике. А тот, бредя в кандалах и хромая на струпья по теми коридора в рваной гнилой одежонке, мечтал о возмездии и той кровавой мести, какую изольёт он, вцепившись из последних сил, быть может, даже в предсмертном рывке и хрипе, в глотку тирану, главному виновнику его бед и гибели его семьи. Так отомстит он за отца и мать, братьев и сестёр своих, погребенных в руинах Дади-Юрта или унесённых в пучину Терека. Аздамир шептал молитвы Аллаху, благодаря его за случай и единственный шанс, каким он сводил его с кровником и просил лишь сил для задуманного свершения мести. Так думали оба: генерал и аманат, томительно ожидая встречи друг с другом. И вот та минута настала. И глаза их встретились, подёрнутые влагой в избытке ненависти и любви. Грозный Ермолов смотрел на мальца с отеческой нежностью, не стесняясь более присутствия этого мракобесного Павловского, оттиснутого его гневом к стенке. А чеченец острым взглядом, как кинжалом пронзал своего лютого врага. С минуту они молчали. Мёртвая тишина повисла в воздухе, лишь только слышна была муха, бьющаяся о треснутое и мутное стекло кабинета. Наконец, дрогнувшим от волнения голосом, не могущий совладать с собой Ермолов прохрипел:
- Улан! – произнёс по-кумыкски «сын» генерал и, недоверчиво глядя на мальчика, сомневаясь, что тот понял его, пробормотал, отгоняя стеснение, выученное им специально для этого момента чеченское слово «сын».
- Сан к1ант! Мой сын! – и протянул к нему дрогнувшие руки.
Мальчику передалась его дрожь, он тоже вздрогнул от непостижимости совершающегося перед ним. Он никак не ожидал такого приёма и это, словно выбило оружие из его рук. Его нервно подёргивающиеся веки заволокло туманом слезливой мглы. Он часто заглотал слюну и кадык комом встал у него в горле. Аздамир не знал, что делать. В нём что-то проснулось и аукнулось на призыв генерала. Будто его отец, Дада Центороевский взывал к нему из загробного мира или из-под обломков их разбомбленной пушками сакли. Мальчик глядел на своего врага глазами сына к отцу, впитывая каждой клеткой кожи мистически-родное дуновение, таинство сближения душ. И незаметно для самого себя будто на миг становился уже другим человеком, которого он ещё не знал, чуждым и непонятным прежнему самому себе.



XXII
За месяц до дня своего рождения в неполных четырнадцать лет в мае-нисане у Айбики ночью в первый раз обильно и густо низом пошла кровь. Мать Салима показала ей, как с этим обходиться, и строго, как и во всём в воспитании, успокоила девочку, которая с расширенными зрачками испуганно смотрела вокруг рассеянными стеклянными глазами и, словно раненый зверь, сжималась и поскуливала, оскаливаясь, как лисица. В ту ночь над юртом бушевала гроза, и дед с отцом и старшими братьями закрывали в усадьбе скотину, напуганную громом и сверкающими отблесками молний. Айбика лежала в женской половине сакли и, невольно прислушиваясь к раскатам грома, словно к грохоту русских артиллерийских пушек, какими пугала её шестидесяти восьмилетняя бабушка-денана Сапият, в то же самое время пытливо исследовала новые свои ощущения происходящего в ней и неведомого ранее для неё взросления. Со двора доносились грозные окрики отца, успокаивающего ревущую скотину. Деда с братьями Айбики подпирал ветви персиковых деревьев, чтобы они, наливаясь соком завязавшихся плодов, не лопнули и не свалились под тяжестью своего уже по-взрослому выросшего стволового возмужания.
«Неужели это я?» - думала Айбика, лёжа на низкой лежанке и прислушиваясь к себе. «Та маленькая девчонка, которая совсем недавно, да вот, кажется, только вчера была ещё совсем ребёнком, с невинными шалостями и проказами, за которые не строго по адатам, а любя, бывало, строжила меня моя мать-нана, и мой отец-да ласкал и словом, и взглядом, как своё малое дитя - бераш, чадо, зудабер, не стесняясь проявления чувств. И мечты были такие светлые и наивные – получать сладости от бабули в праздник. А теперь в одночасье всё вдруг стало иное. Теперь всё не то, как будто. И природа моя уже другая. И предназначение моё всё ближе и от этого страшнее отчего-то. Волнительно и страшно. Вот оно то, должно быть, чему нас учат законы шариата. Материнство – главное в женской судьбе…». Так думала девушка, чувствуя под собой кровоток.
***
Старший брат Айбики Алхаст был к тому времени уже три года женат и жил отдельной семьёй в усадьбе отца, Дады Центароевского. Его жена-зуда Асинат родила ему двух дочерей-йо, Малику и Захиру, но он ждал сына-канта и был строг с ней, суров и неласков. Молодая сноха-нус, она старалась, как могла, быть не только нежной и ласковой с мужем – майром, но и расторопной и проворной хозяйкой его родительского дома, которой строгая свекровь-марнана, мать мужа Салима, доверила уже по утрам их домовой очаг-кхерч – самое священное место в доме, где молодая невестка, вставая раньше всех, готовила пищу мужчинам рода. И двор она мела до зари, и скотину кормила и доила, и дочки её, чистенькие и здоровенькие погодки, росли у неё и радовали стариков, деда и денану, поднимающейся гордостью. Но вот только сына не могла она родить майру и внука марду и марнане, что угнетало её и принижало перед родственниками-марзхой Алхаста. Она даже тайком от всех домочадцев ходила к священному камню древней языческой богини плодородия Тушоли, которую всё ещё, не смотря на внешний шариат, почитали чеченские женщины. Женщина шептала страстные молитвы, обнажала, демонстрируя идолу, красивую грудь, купалась голой в солёном озере, в которое стекал бьющий из под священного камня ручей. Всё это делала молодая женщина, чтобы забеременеть сыном-наследником рода.
Старшая на четыре года сестра Айбики Сагила, тоже, как и отец с матерью, обходилась с невесткой холодно и высокомерно, а вот с Айбикой у Асинат были выстроены самые тёплые, доверительные отношения, за что была благодарна ей молодая женщина.
А средний брат Айбики, двадцатитрёхлетний юккъера ваша Заурхан на второй день кровотока сестры объявил матери, что полюбил ингушку-галгал. Всплеснула испуганно руками Салима. Что могли подумать дед с бабкой, строжайшие приверженцы древних адатов и важного закона среди них – сохранения народа нохчий! Что мог подумать об этом её муж, уважаемый в народе нохчо дадиюртовский старшина Дада! Уму не постижимо! Ведь не берут чеченцы в жёны иноплеменниц, пусть даже, и вайнашек.
- Кто она?- спросила сына мать.
- Она ингушка, мама. У неё длинные чёрные косы. Она не чета нашим рыже-бурым лисицам! У неё такие обжигающие, до глубины души жгучие чёрные глаза и такие же чёрные длинные волосы! Цвета, чернее вороного жеребца с иссиня-чёрным, лиловым отливом в ночи! У неё такой тонкий и стройный стан. Белая рубашка украшена вышивкой – розовой мерешкой! На ней белый архалук, шёлковые хачи и на голове высокий белый кур-харс! Как она танцует свой халхар, мама! Словно лебедь! Тамила - самая красивая девушка в ближнем к нам ингушском селе Цолой! Но её старший брат Ильнар грозится мне, что убьёт меня, если я только притронусь к ней. А я касался уже её красоты, мама! Она мне дала свою любовь. Что мне делать теперь?
- Ты тронул её до свадьбы?! – ужаснулась Салима. – О, горе мне, горе! Мой сын полюбил падшую женщину – жеро!
- Никакая она не падшая! Я совратил её, я сорвал ей цветок невинности.
- Её родня убьёт тебя за это зло! Это кровная месть, сын! О, Аллах! Почему ты лишил моего сына разума?! Порази меня в самое сердце!
Мать молитвенно воздела руки к небу и бессильно, страдальчески скорчила выразительно-угрюмые гримасы. И вдруг ужасным бешенством исказилось, передёрнулось её красивое до этого лицо, уродуя его глубокими морщинами.
- О, горе мне, глупой женщине, родившей и воспитавшей такого неразумного сына! Уж лучше бы я простоволосой перешла дорогу похоронам вождя-дая! Или меня живьём зарыли бы в землю вдали от предков! О, Аллах! Провалиться бы мне в землю, чтобы не видеть и не знать такого позора и нечестивости собственного сына! Да падут проклятия на голову тому, кто его надоумил на такую мерзость! Да сгорит он в огне преисподней! Да развеют его прах буйные ветры, и дикие козлы попрут его тлен! Пусть утонет в крови тот глупый выродок! Что же ты наделал, юккъанирг! Ты подвёл под кровь своего отца! Куда позарился ты, нечистый?! Разве не мог ты попортить безобидную ногайскую девчонку или украсть молодую казачку в русской станице? Делал бы с ней, что хотел, хоть в ветви лозы скручивал её тело. Но зачем ты поднял руку на гордую девушку нашего народа?! Пусть и другого тукхума? Это не пройдёт даром. Они придут и возьмут своё. Ты хочешь, чтобы твоих сестёр, Сагилу и Айбике, изнасиловали ингушские джигиты? Ты этого хочешь, поганец?! Тебя разве никто не учил яхъан косташ – заветам приличия и достоинства вайнахов? Черемши тебе полный рот, бессовестный смрадец! Сделал скверну, ответь за неё сам! Езжай в их аул и сам дай им ответ. Если ты будешь прятаться за спиной брата и отца – прокляну за трусость! Так и знай! И не будешь мне больше сыном, проклятый! Езжай и отвечай за свой поступок перед её роднёй!
Мать устрашающе смотрела сверху вниз на своего, в страхе и неуверенности присевшего перед ней сына.
- Но, мама! Я украл её! Она ждёт меня там, где никто не найдёт нас…
- Никто, говоришь?! – яростью наливалось лицо чеченки. – Так они же придут сюда и поругают наш отчий дом! Ты об этом не подумал, герой-любовник?! Ты разве шиит какой-нибудь, поганец?! Зачем оскверняешь отчий дом и наш род?! Езжай и отвечай! Умри как чеченец с кинжалом в руке! И я буду считать тебя достойным сыном. Но, ежели ты будешь прятаться по лесам, как трусливый шакал, ты не сын мне боле! Скорее ты сын маркитантки и блудливого проходимца! Только такие могут поганить имя своего отца! Разве ж ты не знаешь причины кровной мести, юккъанирг? – несколько успокоившись и вновь принимая женское смирение, наставляла и скорбела над участью среднего сына опечаленная мать. – Нарушение брачных обещаний, похищение людей, супружеская неверность, осквернение домашнего очага, бесчестие. На всё это налагается кровная месть без срока давности и может быть закрыта лишь одинаковой по стоимости жертвой. Если только отец согласится дать за тебя выкуп. Но, Боже! Что это будет стоить ему?! Его чести, его сединам, его заслуженному уважению стариков! О, мой бедный муж и отец такого срамного сына! О, проклятие на наши седины! О, горе нам, несчастным! Иди и убей Ильнара! Погаси это пресловутое пламя родины! Восстанови славное имя джигита! Сделай это дерзко и лихо, как смог выкрасть свою потаскушку у родника. А до тех пор на тебе моё материнское проклятие – ньяIалат! ИншаАлла!
И напутственный матерью, ничего не сказав отцу, сын сел в кабардинское седло, подаренное ему дядей, и уехал один за невестой в ингушский аул. А вместо калыма вооружился абреком до зубов.
Отбрехали собаками дальние хутора-котары. Отшумела кукуруза материн плачь по нерадивому сыну. Къонхалла – кодекс чести джигита погнал молодого горца в чужой аул без тейповой помощи. И лишь родовые башни, холодными, каменными истуканами провожали его в горы.
- Мой кант. Средний сын - юккъанирг. Нерадивый боьршабер-дитя… Щъэожъый. Мальчик. ЩIалэр… Парень, - шептала как молитву мать. «Может, принести за него белого барана в жертву, чтобы всё прошло благополучно?» - роились мысли в бредовой голове Салимы. «Как сказать мужу об этом? Или пока утаить, чтобы не разъярить отца?» Он ведь кинется спасать сына и погибнет в этой глупой схватке. Нет уж! Пусть сын расхлёбывает эту кашу сам, раз её заварил! И даже смерть его не так страшна, как возможные последствия кровной мести в роду её любимого мужчины.
В одной чухте-волосяном мешке на голове и в нательной рубахе Салима по стройной своей фигурке, не смотря на возраст, казалась со спины девушкой, настолько лёгкой была её походка и гибок стан.
«Почему не нашёл ты себе нохчи мехкарий, сынок?» - шептали её посиневшие в горе губы во след ускакавшему Заурхану. «Почему не отыскал чеченскую девушку, чеченку?!»
И хоть вся трепетала в потаённом ропоте и тревоге немолодая, но стройная женщина Салима, не показывая ни себе, ни сыну среди строгих нравоучений, как и подобает чеченской матери, спрятанную глубоко душевную радость, но и среди тревог ликовала за него, за его сердце, способное увидеть красоту где бы то ни было и даже за чертою дозволенного и уготованного свыше каждому. Увидеть и забрать, как подобает дерзкому джигиту. В самой Салиме глубоко-глубоко спрятанная от всех в сердце тлела непогасшей искрою гордость, что наполовину она лишь чеченка, но что и более древняя в ней течёт кровь, привнесённая ей извне, как говаривать любила её прабабка по линии матери. И кровь эта в ней бежит древняя хазарская, и нисколько это не позор её тайпу, а гордость, что корнями своими она откуда-то из-под Дербента или даже разрушенного легендарного Семендера. А это значит, что кровосмешение уже бывало в её роду, и небо не упало на землю, и Пророк Мухаммед не покарал её за такое святотатство. Но это была тайна для всех, тайна за семью печатями, которую она собиралась раскрыть только на смертном одре своим дочерям Сагиле и Айбике в назидание будущим поколениям. 
Так думала сорокатрёхлетняя красивая ещё женщина Салима, глядя в закат, и шла к Айбике, лежавшей в своём кровотоке и зажавшей себе по велению матери между ног холщёвую тряпку для впитывания крови.
***
Через три дня конь Заурхана вернулся без всадника в стойло, не на шутку растревожив семью. Все домочадцы в усадьбе дадиюртовского старосты забегали, засуетились, обеспокоенные таким злосчастным происшествием и только одна Салима, догадываясь о происшедшем и смиренно принимая злой рок на свою голову, стойко молчала и лишь в молитвах богу обнажала свою душевную скорбь. Никто в доме не мог понять, куда и зачем понадобилось одному ускакать Заурхану, ведь даже в набеги юноши собирались в группы. А тут парень уехал один, никому ничего не сказав, не предупредив. Зловещим итогом тревожил думы отца и брата вернувшийся конь. Они не знали, что и подумать, стоя возле него, моя его и расчёсывая, и разглядывая, нет ли на самом животном хотя бы малейших признаков, по которым можно было бы составить картину произошедших с Заурханом событий.  Подпруга была разболтана, седло съехало на бок.
- Отсюда, по-видимому, он падал с седла, - вслух размышлял Дада, внимательно оглядывая коня. – Но что его смогло свалить с коня?
Не было ответа. А потом, с дальнего хутора чабаны перегоняли скотину с кошар, проходя юртом, и рассказали старосте, что видели одинокого джигита, карабкающегося верхом по горной тропе, а потом слышали одиночный выстрел в горах. Тело юккъанирга так и не нашли, хотя посылали много джигитов на поиски. Старший сын Дады, вокханиг Алхаст лично водил всадников в горы. Они облазили все высокогорные тропы по всем направлениям, спускались в ущелья к ручьям и долинам, но след молодого Дадина простыл. Тогда только Салима решилась рассказать всё мужу о причинах, побудивших её изгнать юношу в горы. Опечалился Дада, рассвирепел на жену и наедине, без свидетелей, отчитал жестоко.
- Неразумная женщина! Почему не сказала мне раньше о том?!
- Я боялась твоего гнева, - лепетала ошарашенная жена.
- Наш сын ни в чём не виноват! Мы всем кланом встали бы на его защиту. Подумаешь, какая-то цаца! Если он выбрал её, она бы всё равно стала его женой. Пусть хоть весь мир ополчился бы против нас за это! Но мы бы сберегли его жизнь! А теперь мы отомстим за его честь! Эй, Вокханиг, седлай коней! Заряжайте все ружья! Мы идём на цолоевцев мстить за Дадина!
Горцы поспешно выводили коней, проверяли острие шашек, точили клинки. Жёны вьючили им провизию на дальнюю дорогу.
- Привезите мне голову этого урода, убившего моего брата! – рычала в исступлении зеленоглазая красавица Сагила.
Маленькие дочери Алхаста плакали, прижимаясь к своей матери Асинат. Он не приласкал их и её на людях, прощаясь с ними сухо, как полагалось по адату, и даже нежно не посмотрел, посыпая солью злости свои душевные раны потери родного брата и отмщения за него. Алхаст до последнего мига избегал встретиться взглядом со своей молодой женой, молитвенно взиравшей на него. То усердно затуживал подпругу, то стреножил коня, то проверял ружьё и пистолеты, то заправлял бустармаши зарядами пороха, то осматривал наточенность шашки и кинжала, то лязгал точилом, то перепоправлял вьюки. Всё было взято, всё предусмотрительно готово. Только душа не была на месте, сама не своя, она трепетала, томимая гнетущим неведением ожидания рока. И лишь страстными мужественными молитвами отпугивались и развеивались страх и тоска.
Много мужчин Дади-Юрта уехало в горы мстить за Заурхана. И долго их не было...
***

Прошла неделя, вторая. Вернулись из набега горцы, приведя с собой отары скота и привезя дорогую добычу. Много воды утекло и ила перетащило в Тереке и Сунже, пока их ждали матери и жёны. Много согнали с гор яростные ливни с грозами скудно-плодородной земли в мощных селевых потоках в ручьи и арыки, много сползло оползней, отшумели обвалы камней. Заурхан не погиб от пули Ильнара. Его привезли домой живым, но сильно искалеченным. Нашли его после долгих поисков сброшенного пулей с коня в горах и поломавшего себе руки и ноги.
Кунаки Дады – гребенские казаки, посватали Айбику. Но чужой нохчий по крови жених дочери их народа - молодой казак с тонкими закрученными усами в новенькой, ладно подогнанной по нему бурой черкеске, не по нраву был юной и своенравной горянке. Хмурила она саблями тонкие красивые брови, отводила глаза, опуская голову, укутанную по шею в тёплый из козьего пуха платок-куортали, одетая ещё по холодам в парчовую тунику-нюда  с вышитым воротом разноцветными шёлковыми нитками и в красный бархатный архалук, перепоясанный матерчатым кушаком. Дева гордо отвергла чужака. А потом безумно влюбилась в кровника Ильнара, которого приволокли из набега отец с братом Алхастом. Хоть он не стал убийцей Заурхана, но сильно его искалечил. Ингуша тащили, привязанным к лошади к мечети, и он был весь изодран до крови о камни и ветви горных кустарников. Навстречу всадникам с притороченными к коням тюками богатой добычи вышел мулла Загало.
- Вы что, ограбили царскую почту? – спросил он у старосты.
- Вроде того, - неохотно отвечал ему Дада.
- Абречье ремесло, - тоном осудил джигитов мулла.
- Мы отомстили галгалам за Заурхана!
- Вы разорили дом его родителей и дома его братьев? Вы убили всех мужчин в его селе и женщины его усадьбы стали добычей твоих людей?
- Не совсем так, - хмурился всё больше дадиюртовский староста.
- А что будете делать с ним?
- Его будем судить! Он уже сознался, что из лесной засады стрелял в моего сына. Я лично отрежу ему его тъэн и освежую его, глядя пристально в его поганые глаза и насладившись их предсмертным ужасом! Распотрошу его ливер, отрежу голову и насажу на тын рядом с оберегами – обглоданными черепами жертвенных быков!
- Зачем столько зверства, Дада? Столько средневековой дикости? Варварского язычества?
- А что ты думаешь, мулла? Разве Аллах его пощадить за такое? Мой средний сын не сможет больше никогда сесть на коня. Что он без коня?!
- На всё воля Аллаха и нам не дано постичь её, кунак. Воздержись от крови. Итак её много пролито. Так что будешь делать с ним?
- Я пока запру его в хлеву, - поворачивая коня, грозно сказал Дада, - и Алхаст будет стеречь его.
Ильнара заперли в сарае на скотном дворе. И хоть у его дверей стоял вооружённый Алхаст, любопытная и вездесущая Айбика, бегая по двору, незаметно от брата заглядывала в сарай через щель и пытливо изучала облик врага, отмечая в нём изящные достоинства молодого джигита. Ильнар был красив, с выразительными глазами, с курчавой густой шевелюрой и аккуратной бородой. И чуткое сердце девушки дрогнуло перед его невольными чарами. Нафантазировала себе дочь старосты, что это и есть ей напророченный Исфендиар, посланник Бога, её защитник и ангел-хранитель. И только его потребовало девичье сердце себе в женихи. Она влюбилась и разлилась, как весною река, бешено снося все преграды к её мечте. Она захотела его спасти, ни о чём уже другом не думая, как только о том, как бы его вызволить из плена и породнить с отцом и братьями. И придумала выманить из хлева Алхаста, ввести пленника в дом, дать коснуться ему надочажной цепи, чтобы он по старинным адатам гостеприимства из врага превратился в родственника. Но как это сделать, когда Алхаст настроен так решительно, готовый в любую минуту перерезать Ильнару горло? И тут сметливая Айбика пошла на хитрость. Она подвизалась играть с младшим, родным ей лишь по отцу шестилетним братишкой-жимнагом Оздемиром, совсем ещё ребёнком-боьршабером, с которым подошла она к Алхасту и, выразительно состроив тревожную гримасу, стреляя своими красивыми глазами, сказала старшему брату воккха ваша.
- Беги немедля к отцу! Он звал тебя с собой к реке. Там что-то случилось. Я с Оздемиром покараулю врага.
- Бери кинжал, жима йиша – младшая сестра. И стереги его строго! Я мигом! Смотри в оба, сестричка!
Горячий джигит запрыгнул на коня и ускакал к Тереку. А Айбика на глазах младшего брата, оторопевшего от такой неслыханной дерзости ослушания сестры, проворно отворила хлев, быстро схватила крепкими, натруженными сельским трудом руками измождённого и обессилившего пленника и заволокла его в дом, оставляющего кровавый след от полосных ран на с утра не метённом ею дворе. И когда отец со старшим братом увидели открытым и пустым покинутый всеми хлев, когда они возбуждённые вбежали за огнестрельным оружием в дом, готовые тотчас помчаться за беглецом в погоню, они увидели Айбику и ингуша, держащими вместе священную надочажную цепь их дома. Они ахнули, выпучили глаза и обомлели от неожиданно свершившегося факта такого устранения кровной мести.
- Вы видите его руку на нашей надочажной цепи? – гордо спросила мужчин Айбика. – Отныне он тоже Дадин! И он мой жених, отец, вместо шуаноя Джаватхана, постылого мне! Я подарила этому галгалу-башеннику своё сердце! Не смейте его обижать, мужчины!
Сказала это Айбика гордо, с вызовом, свысока и с прямой осанкой корпуса тела, шеи и головы. Произнесла и глаза её при этом сверкали волчьим блеском. Семья была ошарашена таким её поступком, но по законам гор не тронула более ингуша. Но только семейным советом они решили всё по- другому. Никакой свадьбы не было, как того требовала Айбика. Ильнара увезли в его родное село, сбросив с коня на дороге, недалеко от первых ингушских жилищ. А Айбику силой отправили к дальней родне в Дагестан, в Эндери или кумыкский Эльдерей, в котором шла вся невольничья торговля Кавказа с арабами и персами, а давным-давно, при Грозном царе это был гребенский казачий городок, названный Андреем. И там её припугнули родственники, что продадут в рабство невольницей, если она будет и впредь ослушаться отца и не выкинет из своей головы бредовой мысли о глупом замужестве с ингушом. У Айбики тогда случился сильнейший нервный срыв. Она чуть не умерла и была в беспамятстве. Кумыкский мулла в мечети долго и скрупулёзно изгонял из неё бесов. А затем её повезли назад, чуть пришедшую в сознание, бледную и исхудавшую всю в душевных муках. И из арбы она увидела новым окружающий мир, удивляясь чудной его красоте. Щедро светило летнее солнце, нежно одаряя, словно поглаживая материнской ладонью, светло-зелёные придорожные луга и дальние синие горы молодым, набирающим силы июньским зноем. А вокруг в густом подлеске кустарников и по высокому, душистому травостою звонко щебетали певчие птахи. Зяблики и вьюрки шмыгали в этом буйном растительном приволье. Бурая сойка, взмахнув своим голубым крылом, перелетала с бузины на акацию. Чёрные дрозды с яркими оранжевыми клювами, сновали в кустах, словно джигиты в набеге, роясь и шурша прошлогодней листвой. Вот вдруг яркая птица с головой и шеей каштанового окраса и с чёрно-белым оперением крыльев, с острым клювом и причудливым хохолком, раскрывающимся, словно хвост павлина, стремительно взметнулась в небо.
- Удод! Тушоли-кутам! – радостно взвизгнула Айбика.
Это была священная птица древней, полузабытой богини любви Тушоли. Увидеть её считалось хорошей приметой.
- Ну вот, - хитро улыбаясь, прищурился возница арбы Авко, троюродный дед Салимы, поджарый юркий старик в распашном халате, в каракулевой папахе, повязанной вокруг белой лентой. – Будет и тебе любовь, дочка. Встретишь ты своего джигита!
Арба скрипела дальше. Зелень листвы и травы изумрудно переливалась в разные зелёные оттенки. Утренний прохладный освежающий ветерок ласкал волосы девушке, и они колыхались, как метущие дорогу ивовые прутья. А над горными теснинами и дальними кручами парою летали беркуты: самка с самцом, кружась в своём брачном ловзаре. Арба скрипела, качалась, ползла домой. Волы натужно тянули её в гору и усердно отмахивались от роя назойливого слепня, тучей кружащего вокруг. 
Когда наступал час молитвы, старик слезал с арбы, садился на колени в направлении на Мекку, как это он сам на глаз определял, и молился, сняв папаху и отбивая земные поклоны в шапочке-тюбетейке пес. 
- Заботься о своих братьях, Айбика, - наставлял он её в дороге. – Слушайся и никогда не обманывай. Сестра без брата, что птица без крыла, говорят у нас люди.
И Айбика, слушая Авко, как новорожденный ребёнок улыбается матери из колыбели, беззаботно улыбалась всему, глядя по сторонам. Взгляд девушки умиляли отцветающие жёлтые азалии и сиренево-розовый понтийский рододендрон, который чеченцы называли анас. Вокруг их соцветий с колокольчиковыми венчиками дружно в работе жужжали дикие пчёлы. Клевер и подорожник стелился, проминаясь под колёсами арбы. Синие огоньки цикория выбрасывали свои любопытные глазки, следящие за проезжающей путницей. Разросшийся багульник и сухой, ещё в мае отцветший ландыш, который любовно называют чеченцы пшеницей ласточки, клонили свои колокольчики, словно отвешивая Айбике приветствия. Но вот дорога пошла вверх и за длинным и вьющимся петлёй поворотом открылся вдруг взору девушки на горных лугах в сплошных густых зарослях высокий кавказский вереск, розовое дерево или горный рододендрон, цветущий белым соцветием-зонтиком в июне. Своими крупными бледно-кремовыми венчиками он особо умилил её.
- Зезаг! Белый цветок! – восхищённо воскликнула она и протянула к нему свои ладони.
Авко остановил арбу, щурясь на солнце и глядя вверх на склон, куда указывала Айбика. Густо цветущие белым кусты вдруг всколыхнулись и оттуда напуганный людьми встревоженно закудахтал, закурлыкал тетерев-косач. «Гук-гук», - говорил он об опасности своей самке, прячущейся где-то в гнезде. А она ему тараторила «кэ-кэ-кэ-кэ». И вот с глухим криком «чуу-ишш» и с большим шумом и частыми взмахами своих сильно изогнутых крыльев взлетел чёрный красавец-тетерев с красными бровями, уводящий от гнезда опасность за собой.
- Редкий это цветок – анас, - задумчиво сказал Авко. – В его зарослях вьют гнёзда тетерева. Лечебный цветок. Лечит сердце и почки, суставы и гнойные раны. В походах мы заваривали из него чай – бросали сухие листья в кипящее молоко и доваривали зелье. Сил придавало немерено. А медонос какой! Пчёлы так и льнут к нему.
Айбика, словно вновь начиная жить и чувствовать жизнь, оглядывала всё вокруг влюблённым взглядом.
Когда она вернулась домой, семья её встретила как самого дорогого гостя на свете. Отец подарил ей гнедого коня-двухлетка и старший брат Алхаст провёл его под уздцы по улице, накрытого пёстрой большой тряпкой, чтобы не сглазили. Молодой жеребец перебирал копытами и стриг ушами, искоса поглядывая большими красивыми умными глазами на свою новую хозяйку. Его гнедая шерсть блестела, будто горела тёмно-рыжим пламенем. Мускулы переливались и ходили под тонкой кожей. Черкесская грива и хвост были на горский манер заплетены в косы. Девушка была на седьмом небе от счастья.
- Спасибо, папочка! Какой красивый конь! Хаза говр! – воскликнула Айбика и захлопала в ладоши.
Она тут же, даже не отдохнув с дороги, лихо распахнула свои сильные молодые ноги в лилово-чёрных шароварах, запрыгнула на коня уверенно, по-джигитски и поскакала со двора на просторы, к реке, где гремучий Терек приветствовал её своими раскатами.
- Мехкарий! – гордый за дочь, улыбнулся отец матери, выглянувшей из пекарни, где по случаю приезда Айбики готовилась праздничная стряпня.
- Дадика! – ответно расцвела в материнской улыбке мудрая жизнью Салима.
***
Айбика, вернувшись домой из Эндери, почувствовала, как никогда прежде, насколько родное её селение, да и вообще весь уклад жизни чеченцев, вросли в дикую природу, составляя неотделимую часть её, её костяк и хребет. Все запахи, краски и звуки – всё было пронизано природой, во всём чувствовалось её присутствие. Ни турлучные, ни саманные стены, ни конусообразные на плоскости, ни плоские в горах крыши саклей, крытых дранкой или плетёным камышом, в котором делали, не боясь, свои гнёзда певчие птички: гаички да зырянки, ни глинобитные или земляные полы, выметенные ещё до зари радивой хозяйкой, не могли скрыть этот единый запах свободной дикой природы, распространяющийся во всём, во всех деталях многообразия органически красивой мозаики жизни. Здесь вместе с людьми было жилище самой природы и дух человечий не отличался от духа леса. И это кардинально отличало чеченские селения от селений русских, огороженных от природы тыном частокола, ставшего острогом другой жизни, отдалённой и враждебной по отношению к своей матери-природе. Чеченские селения, словно поляна в лесу, были уютным уголком лесного царства. Чеченцы жили, как животные и птицы, на лоне природы. Русские же жили вне её, огородив её от себя заборами, рвами станиц и валами крепостей. И понимая это, горянка в который раз убеждалась правоте мудрых старейшин тейпа, которые учили молодёжь чтить свой народ превыше любого другого. Но русские наступали на их мир, завоёвывали себе всё новые территории и пространства, отгоняя нахов всё дальше в горы. Подобно тому, как раньше сгоняли их кабардинцы, а ещё ранее воины Тамерлана, монголо-татары и хазары.
Да, Айбика выжила, чуть не покончив с собой, после жестоко разорванной её вдруг проросшей любви. Но теперь не хотела она мириться с любыми преградами жизни, так страстно чувствовала дочь дадиюртовского старосты своё необоримое желание жить.
И тут пришёл в Дади-Юрт день его жуткого истребления... Накануне русского штурма Айбика вместе с подругой Зазой Амиран была в белхи у одинокой Жовхар, вдовы погибшего от казацкой пули джигита Тамета. Белхи была старинной традицией взаимопомощи у чеченцев. Обычно молодые, незамужние девушки собирались вечерами и шли к одинокому человеку и помогали ему: делали кирпичи-саман, перебирали под песни шерсть, делали бурки-вертанаш, ткали ковры и войлочные кошмы – истанги. Туда приходили и парни, знакомились, общались с девушками, весело в совместном труде проводили время. Только на белхи, да ещё на хи йист – месте сбора молодёжи у источника могли юноши и девушки общаться друг с другом беспрепятственно, туда не мог прийти ни один женатый мужчина и только там не распространялись жёсткие нравоучения адатов.
Слышатся в старой сакле Жовхар женские приветствия: «Де дика хилда! Добрый день!» Но вот заходят и юноши, важно, с воспитанным достоинством. За Зазой пришёл на белхи Бахадар Мюстарг. Он был сыном бьаччи – военачальника села Ясы, красавцем джигитом, славой и гордостью всего Дади-Юрта и сватался уже к этой первой красавице из рода Амиран. Заза делала бурку и пела старинную песню про джигита, а он, подняв правую руку к папахе из чёрной смушки в знак приветствия, похвалялся перед ней своей лихостью, разгорячённый недавней казачьей погоней, что угнал у русских целый табун одного из полков Кавказской линии.
Девушка смотрела на него восхищённо, словно на молодого бога и азартно сверкала белками больших и подвижных глаз. А он услаждал её слух ласками нежных слов.
- От твоего лица, Красавица, исходит сияние! – говорил он ей, наклоняясь к её изящному ушку.
- И что ты будешь делать с этим табуном, о ловкий и храбрый белед-наездник?! – девушка краснела, пряча свои чувства в шерсть выделываемой ею бурки.
- Это не только моя добыча. Но когда я получу свою долю, я продам её и куплю тебе лучшие золотые и серебряные украшения от самых прославленных ювелиров Дагестана! И самые дорогие платки из нежного тончайшего шёлка добуду тебе! Чтобы моя Красавица Заза была всегда нур догуш – вся светилась от счастья! Чтобы звёзды оставляли след в твоём взоре! Чтобы утренняя роса застывала в твоих радостных слезинках! А Луны секреты затаила в своём молчании твоя нежность. Меня сегодня перед утренней молитвой укрыла завия мечети, где я, размышляя перед молитвами, думал и о тебе, моё драгоценное Сияние!
- О, Аллах! – блаженно вздыхала девушка, поспешно пряча в невинность и смирение свою горскую страсть.
Айбика смущалась дальше подслушивать их приватный разговор и обводила глазами всю саклю. Девушки прилежно трудились, напевая старинные песни, улыбались, смеялись даже. В одном углу обсуждали горские вражьи роды, давних кровников тейпа и соперников в дележе угнанного скота и лугов. Слышны были непристойные и даже обидные для мужского уха девичьи эпитеты, которыми они пылко награждали врагов своих предков, кумыков и качкалыков.
- Юсуп хромой – ямбаш! Астаг1а! Сопляк Гези! Сморчок-паснас! Маршокха! Безбородый-куьйса Сулим! Горбатый – букара Хизри! Трус-к1иллуо Четегеж! К1уазал-плешивый Назир! Косоглазый – г1уенжар Шабатнук! Гайшик-обжора Урысбий! Куоло-хилый Лаху!
В другом углу обсуждают кровную месть.
- Отдали за неё штраф за бесчестие в 10 коров…
Но переговаривает всех Мюстарг. Опять слышны его комплименты Зазе.
- Са хазаниг – моя красавица!
- Са диканиг – моя хорошая!
- Са дашу йо1 – моё золото! Язык твой ласковый, как у ласточки! Ты моя Луна, Солнце, утренняя заря!

… Русы пришли с севера на рассвете в четырнадцатый день тав-бутта или сентября, форсировав Терек у Шелковской, напротив аула, и большим войском обложили Дади-Юрт. Те русы, которыми матери пугали непослушных детей, а отцы кляли как неверных-гяуров и готовили сыновей к битве с ними. И вот они перед ними, метили жерлами медных походных пушек в родное село. Плоскостные жилища нахов – сакли, более похожие на казачьи хаты-мазанки или такие же, как грузинские хижины, длинные, турлучные и крытые камышом, они были мало приспособлены к обороне. Это не те каменные башни-крепости или полускальные норы-пещеры, какие в горах веками были надёжной обороной для горцев. А здесь, на равнине, где горец жил лишь урожаем и приплодом скота, всё было в хозяйских постройках усадеб. Здесь только выложенные камнями ограды да кладбища со скальными памятниками оттёсанных горных плит могли служить надёжным укрытием от пуль и картечи, свистящих над головой. Русские выставили дадиюртовцам ультиматум – оставить аул и убираться за Сунжу и на выполнение его давались считанные часы. Поводом для их выступления стал накануне удачно совершённый местными качкалыками из надтеречных аулов угон табуна в четыреста упряжных лошадей артиллерии Кабардинского и Троицкого пехотных полков. Полки эти вывел Ермолов для войны с аварским ханом и они стояли лагерем в строящейся крепости Внезапная близ селения Эндери на реке Акташ.
В угоне солдатских лошадей принимал самое активное участие лихой Бахадар Мюстарг – красавец джигит, герой Дади-Юрта, сын бьаччи – военачальника села Ясыъ и жених первой красавицы юрта – Амиран Зазы. За ним и пришла следом расплата всем жителям юрта в этой налётной карательной экспедиции. Расплата за то, что они, дадиюртовцы, уже много лет безнаказанно гуртовали угнанный из казачьих станиц скот, выдавая его за размноженный свой, и перераспределяли между своей многочисленной качкалыковской и ичкерской роднёй по окрестным юртам, хуторам-котарам и горным своим родовым сёлам. Русские пришли мстить и карать, выдворять за пределы плоскости чеченцев, как хищников и разбойников.
Аульский сход старейшин – бьаччи Ясаъ, староста-хъальмчха Дада, Загало-мулла, Наа и Гянжи принял решение держать свою оборону. Спасаться бегством, пусть даже оберегая жён и детей, было не в чести у чеченцев. И был дан бой горцами пришельцам-карателям, бой до последнего воина.
С минарета мечети Загало воззвал всех правоверных к бою.
- Слушай меня, народ! Къам! Русский сардар привёл на нас своё войско и велит нам покинуть облюбованный нами край. Не бывать этому, нохчий! Здесь похоронены наши деды и отцы. Здесь ляжем и мы в землю, которую не отдадим русским! Берите свои маджарские ружья! Берите боевые топоры-жамболат! Меткие стрелки-иччархо! Стреляйте в глаза поганым врагам! Да, у них пушки. Но у нас кинжалы-шаьлта, ножи боевые урс и наши шашки-туры, ревущие обезьяны и дамасские полосатые барсы! Терс-маймал тур. Щокъ-болат тур. Уран! В бой! Да, мы погибнем здесь все, но мы всё-равно победим, победим духом! И пусть русские запомнят, как умеют воевать чеченцы! Мужчины, будьте стойки. Помните славу своих отцов и дедов! Жёны, сёстры и дочери! Помогайте своим отцам, братьям, мужьям! И пусть храбрая Жансига в белом архалуке первой натянет тетиву з1енаш из сухожилий дикого чёрного козла и направит свой лук – пхойн-1ад в сторону вражьего войска, как в старину, бывало, встречали врага наши предки – амазонки. И пустит во вражий стан свою боевую стрелу – пха! Умрём, но не будем трусами! ИншАлла!
- ИншАлла! – заревели, завыли, словно волки, отчаянно сотни глоток, до хрипоты спускаясь единый гортанный вой.
А затем мулла сошёл с минарета в прямоугольный зал мечети, где собрался уже вооруженный народ в папахах с белыми чалмами для священного благословения, впереди всех, во главе намаза стал читать боевую молитву Пророка.
- Аллах превыше всего. Единственный, Всегда Живущий, Сущий, Высший Судья, Справедливейший, Святой… Аллахумм мунзил аль-китаб сарагь аль-хисаб, ихзим иль-ахзаб. Аллахумма – хзимхум ца залзилхум. О, Боже, ниспославший нам Благородный Коран, перед которым нам предстоит держать ответ! Помоги одержать победу над врагом. Развей и низвергни их скопища!
Оглядев ряды склонённо-молящихся правоверных, Загало добавил с героическим блеском в глазах: «Братья! Мы победим русских! Они хотят, чтобы все народы Кавказа покорились им. Они считают свою империю Третьим Римом. Но мы развеем в прах последний Рим!» ИншАлла!
- ИншАлла!!! – как боевое заклинание громко вторили ему встающие с колен горцы и вооружённые до зубов выходили на площадь перед мечетью.
По улицам юрта матери поспешно, на бегу наставляли сыновей на бесстрашие, вытравливая из себя и из них влитую им с молоком материнскую нежность и обещая проклясть их, если они только посмеют струсить. «Лучше смерть, чем позор!» - кричали, снимая платки, чеченки. А юноши и подростки били себя кулаками в грудь и клялись: «Расскажут про нас илланчи, к сердцам подбирая ключи, по юртам неся свои илли о том, как урусов мы били! Умрём же, не ведая срама, как верные дети ислама!».
Русские ждали ответа на свой ультиматум, доставленный казаками пикой в село. Войска Донского генерал- майор Сысоев нетерпеливо призвал к себе в полевую штабную палатку князя Бековича-Черкасского, Фёдора Александровича, чтобы ротмистр быстро перевёл ему ожидаемый от чеченцев ответ, устный или письменный – не важно, лишь бы смиренный, во что верилось с трудом, и согласный с требованием российской стороны.
Сысоев привёл с собой в Дади-Юрт шесть рот Кабардинского полка при шести орудиях и семьсот казаков с линии. Его гнал твёрдый приказ Ермолова наказать этот аул.
- Жители Дадан-Юрта, любезный Василий Алексеич, - говорил ему главнокомандующий, отправляя из Внезапной, где сам был в это время при строительстве укреплений для войны с Султаном Ахмед-ханом Аварским, поднявшим на дыбы непокорности русским весь Западный Кавказ, - среди других чеченцев слывут самыми дерзкими и удачливыми разбойниками. И безнаказанность их лишь распаляет хищнический голод и волчий грабительский зов остальных горцев. Нужно им дать пример жестокого наказания, дабы посеять ужас, чтоб не повадно было всемостальным.
- Я понял Вас, Алексей Петрович! – садясь в венгерское седло, бойко отвечал своему наставнику-командиру казачий генерал-майор. – Сделаем всё как надо! Грозная слава ужаса эхом прокатиться по всем горам!
И вот теперь Сысоев ждал, что будут делать чеченцы. Ультиматум их не напугал. Видно было в трубу, что они организованно, без паники передвигаются по аулу в сторону мечети, чтобы решать на совете, как отвечать русским. И скорый ответ их не понадобилось переводить. Его понял даже самый последний безграмотный казак из сысоевского отряда. На краю села показался на белом коне всадник. Это была Айди Жансига в белом архалуке и белом шёлковом платке, скрывавшем её шею и лицо почти по глаза. В руках у неё был лук. Она гордо выехала в русский обзор одна, без сопровождения, умело взяла из болтающегося за плечом колчана стрелу, натянула с ней тетиву и пустила её в стан русских. Таков был гордый ответ чеченцев. Они вызывали врага на смертный бой. Дипломатия кончилась. Начиналась смертоносная битва.
Вот русские пушки ударили по аулу. Все жители юрта, готовые биться насмерть с имперцами,  отстреливались из укрытий, а если придётся, то и умереть в отчаянной рукопашной. Солдаты и егеря медленно, но верно пробирались в центр с опалённых пожарами окраин. И уже лицом к лицу, штыком к кинжалу столкнулись в кровавой каше штыковой атаки озверевшие от потоков крови люди. Бой был за каждую саклю. Обстрелы орудий на сто шагов проламывали каменные ограды. И в эти пробоины врывались солдаты в зелёных мундирах с трехгранными штыками на длинных ружьях и всех убивали там: женщин, стариков и детей, роящихся в этой кровавой сутолоке и вакханальной возне в сгустке предсмертных хрипов и стонов, воплей и устрашающих рыков ободрения злости и ненависти угроз.
С кинжалом в руке, рыча, как пантера, погибла в своём дворе на штыках егерей бесстрашная Айди Жансига. Дальняя родственница Айбики, на которую она всегда старалась походить в делах и суждениях. Гордая, независимая, величественная, вызвавшая на бой русских выстрелом первой стрелы. А красавица Заза, дочь Амира, живущая в центре села, как и сама Айбика, как только бои начались на окраинах и артиллерийские снаряды полетели в аул, круша каменные ограды и поджигая турлучные сакли, выбежала на плоскую крышу своего жилища. В руках у неё сверкал на солнце медный таз. И стала девушка ударять в него, выплясывая лихо и напевая боевую песню, чтобы поднять дух джигитам. И Айбика, вторя ей, на крыше своей сакли стала вдохновлять горцев, стреляющих в русских из-за укрытий оград, игрою на медной чаре. Обе девушки, переглядываясь и улыбаясь смелости друг друга под свистом пуль и визгом картечи, плясали и пели нахам свои величальные песни. Внизу под ними в руинах оград и в расщелинах стен стреляли отцы и деды, юноши-братья и совсем подростки, палили из самодельных ружей по врагам. Им жёны, дочери, сёстры подносили и подавали пороховые заряды и самодельные пульки, кустарно отлитые в своих домовых мастерских. Мимо свистели пули и картечь, иногда ковыряя штукатурку стен, и тогда из-под толстой корки отбелки вываливалась и осыпалась старая сухая глина с Терека, перемешанная когда-то при постройке сакли с ядрёным конским навозом.
А наверху на крыше сакли пели и плясали, неустрашимо и гордо, словно реющее знамя, две девушки, заклиная своих родных биться до последней капли крови. Айбика вспомнила старинную песню, которую певала ей ещё прабабка о временах далёких, когда сражались вольные горцы с кабардинскими князьями и их холопами за землю свою и свободу. Вспомнила и затянула красиво, нараспев, да так, что все вытянули к ней шеи и словно сладкий сок впитывали каждой клеткой своей силу несокрушимую. А песня звучала лирично и грозно и отбивалась вскаченным ритмом в сердцах джигитов:
Мы родились той ночью,
Когда щенилась волчица,
А имя нам дали утром,
Под барса рев заревой,
А выросли мы на камне,
Где ветер в сердце стучится,
Где снег нависает смертью
Над бедною головой.
Но поля ты там не встретишь,
Не будешь овец пасти ты.
Мы дрались с врагами жестоко,
Нас не одолели князья.
Как ястреба перья, уступы
Рыжеют, кровью покрыты,
Мы камни на них уронили,
Но честь уронить нам нельзя.
И мы никогда не сдадимся,
Накинем ветер, как бурку,
Постелью возьмем мы камни,
Подушками — корни сосны.
Проклятье князьям и рабам их,
Собакам лохматым и бурым,
Их кровью заставим мочиться,
Когда доживем до весны.
Костры мы поставим в пещерах
И наших шашек концами
Усилим огонь их, и пулями
Пробитые башлыки
Накинем на сыновей мы,
Пускай они за отцами
С князьями схватятся в битве,
Когда умрут старики.
А наши любимые скажут:
«Мы ждали с набега так долго,
Я ждала — и вот я целую, —
Я ждала, не смела устать,
Я даже тогда целовала б,
Когда бы уста, как у волка,
В крови его были б враждебной,
Но я б целовала в уста.
Я дам ему рог с аракою,
Айрану и турьего мяса,
Я косы отрежу, чтоб косы
Пошли на его тетиву,
Сама наточу ему шашку,
Когда он уснет, утомяся.
А если он ранен, и стонет,
И кровью он моет траву, —
Спою ему песню, и песней
Заставлю рану закрыться,
Напомнив о том, что весь род его
Вольный и боевой,
О том, что родился он ночью,
Когда щенилась волчица,
Что имя сыскали утром,
Под барса рев заревой».

Так пели и плясали две девушки-горянки в своих красных нераспашных габали с серебряными пряжками на острой груди, опоясанные тонкими, как их талии, серебряными поясами, выстукивая ритмы в сафьяновых сапожках с тиснением на взъёме и сборным каблучком. Головы их были покрыты белыми полупрозрачными шифоновыми платками. Бесстрашно смотрели молодые чеченки на летящие в них бомбы, ядра и картечь, презирая смерть, реяли, словно цветные флажки на пиках, поставленных на могилах шахидов, до той поры, пока шипящий снаряд от мортиры не разорвал чудовищно Зазу на глазах у окрестных селян, твёрдо обороняющих свои сакли. Обрушилась покрытая дранкой крыша дома Амирана. Завалился навес террасы, накрыв собой весь двор. Дымом взметнулось пламя пожарища и гарью от частых разрывов застило уже всё вокруг. От бешеной, ни на миг не прекращающейся бомбардировки русских падали в чеченских усадьбах столбы террас, обваливались кровли. Потолочные балки переломанными костями торчали из частых дыр и пробоин, словно зияющих ран домов. Пылали и дымились усадьбы. Горели скотные дворы, хозяйские постройки, конюшни, пекарни, амбары и гостевые дома. Нечем было дышать. Беспросветной тьмой, как чёрной тучей, заволакивало всё небо. Близким разрывом ударило и отбросило в сторону с крыши и саму Айбику, так сильно и больно, что она потеряла сознание.
…Чеченские воины все погибли, но много забрали с собой и душ незваных захватчиков. Все двести дворов усадеб аула были изуверски выворочены, словно наизнанку, артиллерийским обстрелом в упор и разграблены спешенными в усиление штурма линейными казаками. Лишь сто сорок женщин, девушек и детей взяли русские в полностью ими уничтоженном юрте, а также четырнадцать совсем обессиленных в ранах и не могущих больше держать оружия мужчин. И с казаками отправили их в крепость Грозную.

Переправа через Терек была организована в месте брода у Шелковской на больших грузовых волжских и донских плоскодонных завознях, а также на деревянных понтонах с бурдюками, выполняющих роль паромов.
И когда, словно гурт скота, погнали терские казаки пленённых в разгромленном Дади-Юрте женщин и детей к Тереку, в свои камышовые балаганы, встав на плавучий понтон, старшая из оставшихся в живых горянок, седая Жовхар, та самая, у которой была вчера вечером Айбика на белхи, гордая и неукротимая эта вдова выкрикнула отчаянно боевой кличь смерти. И словно приученные кони, бесстрашно бросающиеся с утёсов под рукой лихих джигитов, бросились, откликаясь на её кличь и, не боясь смерти, в омут чёрной реки чеченские женщины и девушки, утаскивая за собой на дно пучины червленских и волгских казаков конвоя.
Перед глазами Айбики проплыла в этот миг вся её юная жизнь. Встали из памяти скалами, будто петые вчера колыбельные песни матери:
«Моя кроха, красатуля, моя маленькая. Щедро одарила тебя красотой Луна. (красота – хазалла по чеченски). Звёздочки уступили свет твоим глазам. Тьма, как уляжется, солнцу уступив, я тебя заверну в солнца лучи. Засыпай, моя родная, мой красивый птенчик. Долго живи, счастья тебе, корень моего сердца».
Вспомнила девушка и предсказания Шоаипа-Хаджи, посланника Аллаха, ночного гостя у Дады в Дади-Юрте, путешествующего паломника из Мекки, когда тот предрёк милой двенадцатилетней девочке, налившей ему в кувшин воды для омовения рук, что её девичью честь сбережёт ангел Исфендиар, хранитель женского целомудрия. Запомнила тот вечер очень ярко Айбика. У отца в гостевой сакле был совет-кхел. Пришли в своих длинношерстных папахах и в ворсистых белых или чёрных говталах и бурых чоа поверх них как всегда на аульский сход  к старшине-хъальмчха Даде старейшины и уважаемые нохчий юрта – бьаччи Яса, Загало-мулла, старые Наа и Гянжи. Отец через сыновей, стоявших у дверей, позвал свою любимую дочь, и она, изящная и стройная, со смиренным и потупленным взором из-под длинных изогнутых ресниц, и белой шеей, с достоинством вышла к гостям с медным кувшином на плече и поставила его на низенький столик перед ними. Поверх своего нижнего белья в виде штанов-хеча и нижней рубахи, которую горянки носили лишь по дому и в поле, доходившей им до лодыжек, с длинными рукавами и кругло вырезанным раскрытым на груди воротом, застёгнутым на круглые каплевидные пуговицы из плетённого шнура, чтобы достойно предстать перед гостями, Айбика старательно надела безрукавный цельный нагрудник-гадарг до талии, сзади застёгнутый на крючки, и платье-полшу, свободное, без разреза на юбке и с открытым лифом и длинными ложными рукавами с манжетой, украшенной орнаментом красивой вышивки. Душистые её волосы, чёрные, смолистые, намытые с вечера кислым молоком с сывороткой, в которые потом девушка заботливо втёрла сливочное масло, были разделены ею надвое и заплетены в несколько длинных, густых кос кIажарш и чIабанаш и заброшены за спину. На голову её был накинут небольшой девичий платок-йовлакх из домашней ткани, как  подобает невинной девочке. На ноги были обуты тапочки-к1архаш из сафьяновой кожи.
- Ай, дочка! – улыбнулся ей старый Гянжи. – Доживу ли я до твоей свадьбы, милая! Самого лучшего тебе жениха желаю! Лучшего наездника из всех тукхумов и истинного нохчо, неукротимого, храброго сердцем и къонаха-витязя в душе!
Девушка, не шелохнувшись, замерла с кувшином, грациозная, величественная и в то же время скромная, смиренно опустив глаза.
- Скажи, как чувствуешь, не стесняясь адатов! Я разрешаю, и отец твой не будет строг с тобой за это! – распалял её старик-сосед.
- Да что вы дедушка! – скромно улыбнулась почтенному старцу Айбика. – Я выйду замуж лишь за того, кто сумеет одолеть меня в единоборстве. На горе коршунов встречу я своего супруга лишь раз, не пытаясь увидеть его вовсе. Я же потомственная амазонка! Я дочь великого племени! Я лучше буду молиться, дедушка, чтобы сила моего будущего жениха перешла в твои жилы, чтобы красота его юности улыбнулась тебе, чтобы ты жил в этом мире долго-долго и чтобы день печали пришёл к тебе много-много позже его дней!
- Оставь его, детка! – смеялся над ошарашенным таким ответом девчонки Гянжи его сосед Наа. – У него давно уже детский ум! Беран хьекъали вахна иза! А я всё ж-таки желаю тебе вскоре услышать родительское благословение перед свадьбой – Дала некъ нисбойла хьан! Сыграй нам лучше, девочка, как только ты одна умеешь, на кыргызской чаре! Порадуй моё сердце!
- А лучше на трёхструнном дичиг-пондаре! – улыбнулся Айбике и подмигнул по-отечески отец Мюстарга Яса.
И только Айбика с разрешения старших села на подушки подле старейшин, чтобы усладить их слух своей музыкальной игрой, как в густых поздних сумерках появился во дворе усадьбы ночной странник. Братья Айбики уже проворно распрягали его коня, и старик в мохнатой папахе с крымским ружьём и аварским кинжалом оглаживал ладонями седую бороду, читая молитвы и славя Аллаха, приведшего его в этот благословенный дом. Всё внимание переключилось на гостя. И когда он был изобильно накормлен, гость настойчиво попросил снова позвать из женской половины ту девушку, которая так божественно играла на чаре. Отец вызвал Айбику, уже полусонную и укутанную в ночной прохладе в материнскую шаль.
- Я вот, что тебе скажу, дитя, - начал мрачный путник, оглядывая Айбику с головы до ног. – Я Шоаип-Хаджи. Я вижу в тебе настоящую чеченскую красоту – хазалла! Как зовут тебя?
- Айбика…, - прошептали девичьи губы.
- Айбика, - просмаковал, словно бокал вина, старый горец. – Лунная, луноликая госпожа… В твоём имени скрыта сила, упрямство, доброта, проницательность и простота. Подойди ко мне ближе, не бойся!
Айбика быстро поглядела на отца и, получив его одобрительный кивок, нерешительно подошла к таинственному гостю.
- Ближе, ближе, говорю я! – нетерпеливо настаивал гость. Девушка ещё приблизилась к нему, почти до невозможного, далее только нарушать адаты прикосновением, что неслыханно уже в порядочном, гостеприимном доме. Но путник не трогал её, соблюдая святые нормы горского гостеприимства. Он воздел вверх ржавый, обожжённый ветрами и иссушенный годами длинный палец с орлиным когтем вместо ногтя и молвил, загадочно погружаясь, словно в молитвенный транс.
- Когда минет твоя пятнадцатая весна и придёт пора убирать урожай, и тебе как целомудренной деве дозволят в очередной раз давить ногами общинный виноград в большой деревянной чаше, когда уже будут в приданом собраны твои три сумочки-бохча, ангел Господний, посланник Аллаха, грозный Исфендиар своим огненным мечом-зюльфагаром отведёт от тебя беду, неминуемую, страшную участь поругания девичьей красоты. Ты прошла уже школу мужества для девочек? – гость нахмурился и строго поглядел на девушку.
- Да, почтенный человек! – за дочь ответил её отец Дада. – Старая дева учила её в горах. – Моя дочь сможет защитить себя. Расскажи нам лучше, кто ты сам, отец? Ведь мы ничего о тебе не знаем.
- Я Шоаип-Хаджи, сын Абала, одинокий путник, паломник из Мекки, возвращающийся из хаджа по святым местам.
- Надо же! – радостно воскликнул Дада. – Бог благословляет мой дом таким гостем. Моего отца тоже зовут Абалом!
- Мир ему и долгих лет в уважении рода, - кивнул Даде паломник.
- И что видел ты в Мекке? Расскажи нам, святой человек!
- Мой хадж в Мекку лежал через Стамбул. Я плыл туда Чёрным морем с кунаками из черкесов на их утлой плоскодонной барке. На такой посудине они и пираты, морские разбойники, и охрана, если им щедро заплатить. Они не боятся нападать на русские корабли, швартующиеся в крепостных портах. И немало трофеев сняли они с имперских корветов!
Все зачарованно слушали гостя, затаив дыхание. Только светильники на белой нефти колыхали тени по серой оштукатуренной глине стен.
- О, Стамбул! – восхищённо воздел глаза к потолку таинственный гость. – Исламбол – наполненный исламом. Там над городом возвышается Голубая мечеть с шестью минаретами… Из Стамбула большим караваном мы двинулись в Мекку.
- Что видел ты в Мекке, хаджа?
- Заповедную мечеть Аль-Масджиду-ль-Харам. У неё семь минаретов! В её внутреннем дворе стоит наша святыня – Кааба. Заповедный дом Аль-Бейту-ль-Харам, дом Аллаха, самый древний дом! Священный куб. В одном из углов его Пророком, да благословит его Аллах и приветствует, вставлен Чёрный камень. Он, как яйцо. Этот камень когда-то находился в раю.
Все слушавшие паломника восхищённо восклицали разнообразными междометиями.
- Этот камень в восточном углу Каабы заключён в серебряную оправу. И я целовал его. Я целовал Чёрный камень! Мир ему и благословение! Как мир и благоденствие вашему дому, гостеприимному и дружному! Который позволил мне, помолившись с дороги, вкусить в нём эти вечерние сытные кушанья: варёное мясо – жижиг-галнаш, плошку бульона с чесночным соусом и плоские тонкие лепёшки с луком и творогом – ченалгаш. И всё это для того, чтобы я мог путешествовать и дальше во славу Аллаха. А ещё десять лет назад я ничего этого не знал, не ведал, а был янычаром у султана Селима III и много творил греха...
Тут взгляд путника посуровел, пронзая время. Он начал вспоминать свою жизнь и, будто оправдываясь, стал исповедоваться приютившим его притеречным селянам.
- Я родился в ауле Гумсе в семье старосты Абала, сына Утулкха, сына Ангута, сына Ташу, сына Соипа, сына Атаби из рода шуаной. Когда русские стали возводить свою крепость Моздок посреди кабардинской земли, мой отец с отрядом джигитов поехал на помощь своим кунакам из Кабарды, князьям Анзоровым, чтобы защищать их землю и бороться с захватчиками. И погиб как мученик в бою с неверными.  Его убили русские, когда мне было 7 лет. И ещё много славных джигитов не вернулось из того похода в родной аул. Мы осиротели. Этим воспользовались наши враги, кровники и злые соседи. Они совершили набег, истребили наших стариков, обесчестили женщин, а детей угнали с собой и продали в рабство. Так я попал в Османскую империю. Там меня взяли в Стамбул и определили в турецкую семью, чтобы готовить в янычары ко двору султана Мустафы III. Это был мудрый султан. Он лично возложил мне на голову шлем новых воинов – белый войлочный колпак- бёрк или юскюф, как они его называли, с висящей сзади тканью, словно рукав халата султана. Мустафа вёл войну с русскими и мы, молодые янычары мечтали на неё пойти. Мы брили бороду и носили длинные усы. Султан был нам как отец. А суфии из ордена бекташи и монахи-дервиши наставляли нас быть верными сынами ислама. Я мечтал отомстить русским за смерть моего отца. В оружии я прекрасно был научен владеть ятаганом. И метко стрелял из лука и ружья. Но вскоре старый султан умер, и на его место сел его младший брат Абдул-Хамид I. Война была бесславно проиграна. Россия вышла в Крым, к Чёрному морю и вся Кабарда была отдана ей, как насильно похищенная чужая невеста. Новый султан был слаб, труслив и нелюдим. При нём янычарам стали плохо платить жалованье. Новый султан тоже повёл свою войну с Россией, но тоже проиграл Ещё бесславнее, чем его брат. Крепость Очаков пала и Абдул Хамид умер от удара крови в голову. А потом стал султаном Селим III, который был свергнут в результате восстания янычар. И я лично убил его по приказу нового лидера Мустафы IV. Заколол ножом в серале – главном дворце империи. Это было десять лет назад. До сих пор во снах вижу его глаза за миг до смерти. И после этого я оставил оружие. Аллах послал меня в первый мой хадж в Мекку. С тех пор я уже десять лет каждый год совершаю паломничество по святым местам и замаливаю мои грехи...
Запомнила на всю жизнь Айбика этого странного гостя. Отец в честь него устроил тогда во дворе зикр – молитвенный танец, в котором молились всем телом и заряжались энергией, медитируя с факелами, бегая по кругу и крича молитвы босиком, в шапочках-пяс, повторяя на распев: «Шахаду ла иллаха ил Аллах». Руководить танцем почётно предложили гостю и он с палкой для целеуказаний, как старейшина-шейх, завлекал неистово вращающийся круг людей фанатичной боевой энергией, сплачивающей коллектив перед боем и поднимающей с одра самых дряхлых стариков.
Запомнила Айбика тот зикр и того хаджу, сказавшему ей напоследок перед отъездом:
- А пока ходишь ты справа от отца и братьев, Айбийке, как дочь и сестра, заклинаю исламом ангела Исфендиара стеречь твою девичью честь, в которой одной и хранится истинно дух и благочестие всего нашего народа! Не меньше! Запомни это, дочка! В тебе это есть, я вижу! Сбереги, сохрани нашу мощь предков в себе и передай затем своим детям. Вырасти настоящей чеченкой, гордой и сильной, а главное свободной! Скоро мало таких среди нас останется, вольных и боевых. Такую женщину следует искать днём с огнём! Так говорят у нас в народе. А ты станешь ею, я знаю! Динах тогарца лаха еза зуда!
Странное заклинание. До дрожи в груди, до судорог сердца неземного волнения и ответственности перед таким наказом.
И вот теперь эту честь нагло могли попрать эти грязные бородатые казаки со скотскими лицами и желаниями. Где тут быть кодексу чести -къонахалле?! Дотронувшийся до чеченской девушки джигит отрубал себе палец, каким нечаянно смел коснуться её тела. А тут хватали грубо, мяли в руках бесцеремонно и разглядывали бесстыдно и нахально шедших осквернённо под дулами ружей в одних изодранных нижних рубахах-чухулах женщин и девушек с сорванными платками и распущенными волосами. Внутри всё поднималось наружу. Не выдерживала гордость и честь. Лучше умереть, чем позор доступности! Лучше смерть, чем позор! Так кричала, как выла волчицей, и старая Жовхар.
И, словно пригретая колыбельной лаской матери, и окрепшая духовным наставлением святого хаджи, Айбика, послушная зову крови предков, гордая и непокорная, отчаянно кинулась на ближнего казака. Это был дородный волгский казачина средних лет, бородатый и страшный, как медведь, ухмылявшийся, глядя на чеченских женщин, как на добычу в охоте. Айбика утопила его, прыгнув с ним в Терек с понтона, опутав-захомутав казака своими длинными косами и душа его до хрипоты. В мутной бурной ночной стремнине захлёбывающегося и хрипящего, болтающего неуклюже в воде руками и ногами, она тянула этого вояку на дно, как русалка, отчаянно превозмогая его силу своей юркой изворотливой молодостью, гибким упругим телом извиваясь в воде. Наконец, он, наглотавшись воды, задёргался в предсмертных судорогах удушения и обмяк вялой тушей в намокшей, разбухшей черкеске грузным мешком с повисшими руками и выпученным застывшим омертвелым взглядом, потянулся, сносимый бурным потоком, вниз по реке. Повсюду в воде слышались стоны, барахтанья, всхлипы. На всех паромах ругань конвоя, выстрелы, факелы, разрезающие чёрную, опустившуюся на Терек тьму, лишь изредка выхватывающие, словно опаляя своим пламенем бешеные звероватые лица бородатых казаков в чёрных мохнатых длинношерстных папахах.
- Упустили добычу, ироды! – высоким фальцетом противно визжал чей-то дрожащий голосок.
- А ну, ныряй за ними, Прошка!
- Да где их тут разе отыщешь?!
- Может, пальнуть туда?
- Куды?! Кругом шаром покати - темень!
- Чёрт подберёт!
Айбика выплыла, наглотавшись хляби, барахтаясь между жизнью и смертью в самом сердце теречной бурной стремнины, бушующей посреди ночи. Она вынырнула уже далеко от понтонной переправы, проплыв всё это расстояние под водой, для того глубоко вдохнув, набирая полные лёгкие воздуха. Чуть высунувшись по глаза из воды, она огляделась вокруг. Жадно глотая открытым ртом воздух, головою оставаясь в воде, запрокинув затылок, а лицо поднимая к небу. Отдышалась, успокоилась, притаилась в волнах. Занырнула вновь, поддавшись течению и отталкиваясь сильными ногами, свободно стала плыть к родному правому пологому берегу. Сильное течение всё дальше от переправы сносило её в камыши. В одной лишь рваной рубахе-полуше и в раздуваемых водой пузырями чёрно-лиловых своих шароварах-шарбал девушка быстро уплывала в непроглядную тьму сентябрьской ночи.