Прости меня, Иван Бунин!

  Приехав в Москву, я воровски остановился в «просоленной» съёмной однушке в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником – от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти дни всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:
- Я ща быстро, только в туалет схожу…
 Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволно-ванной женщины, голос у неё срывался, и то, как она, бросив на диван хрустящий стразами клатч, спешила обнять меня, потряс-ло меня жалостью и восторгом. Молодая. Сильная. Подобная лу-бочному образу, списанному с битюга древнерусского крестья-нина. Этот рост… Эта масть… Почти квадратная, с мелированым двуцветным «бобриком» на некрупной головке и в булавовид-ных клипсах, она всегда была одета в разное, но постоянное: туфли на каблуке, спортивные штаны и прозрачная, крупной вязки кофта.
- Его, походу, стоя рожали! – прервала она поток моих мыслей. – Голова говяжья.
  Я понял, что говорит она о муже.
  - Он что-то подозревает, может, даже знает что-то. Может быть, ему ****анул кто что, может, видел; на базаре тебя виде-ли, или эс-эм-эску прочитал, подобрал PIN к моей Мотороле. *** его знает!.. И вообще от этой хуйни на лапах чего хочешь можно ждать – с него станется. Раз он мне прямо, нахуй, выдал: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь мужа и офице-ра!» «Ага», говорю, «Спорт и ярость!» А у самой коленки трясут-ся. Посрать не могу сходить четвёртый день – так заперло с не-рвов... Так что, чтобы наш план удался, я должна быть ****ец осторожной. Ты бы слышал, как я ему в уши ссала, что сдохну от авитаминоза, если, нахуй, не съезжу на море! Кстати, ты знал, что первые клетки, развивающиеся в эмбрионе, образуют зад-ний проход? Получается, в какой-то момент ты был просто ану-сом…
   План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде в Ге-ленджик и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели.
   И место это было выбрано неслучайно.
   Познакомились мы на рынке – она по двенадцать часов око-лачивалась у себя в палатке, не столько торгуя турецким шир-потребом, сколько «выпасывая», её слова, торгашей и валютчи-ков, которых, собственно и крышевал её муж, офицер милиции… С первых же дней нашего знакомства она удивила меня тем, что, едва выпив несколько стаканов вина и реактивно запьянев, ста-ла петь песню Антонова «На улице Каштановой», манера же ис-полнения её больше походила на набиравшего в те годы попу-лярность питерского шансонье Шнура.
Нужно отметить, что это у неё неплохо получалось:

«Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную
  И на Тенистой улице я постою в тени.
  Вишнёвые, Грушёвые, Зелёные, Прохладные
      Как будто в детство давнее ведут меня они… »

Помнится, я тогда взвесил все «за и против» и решил, что было бы неплохо подыграть этому прекрасному чудовищу, посмот-реть, так сказать, во что всё это может развиться. Тогда и роди-лась эта безумная в своей дерзости идея сбежать к морю.
 Сделав страшное лицо, я прохрипел:
- Слышь ты, кобыла базарная! Намёк понял. Завтра же, нахуй, первым скотовозом в Геленджик!
 И крепко так трахнул кулаком по столу.
 При воспоминании об этом я потёр о штанину всё ещё не пе-реставшую ныть ладонь.
 Я знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, – молодой, одинокий, едва год отработав на кафедре при-кладной философии одного №-ского университета. На всю жизнь запомнил я те южные осенние вечера среди кипарисов, у холод-ных серых волн… багрово-чёрных приезжих работяг – каждо-дневный изнурительный труд на строительстве под палящим солнцем в короткий срок превращал любого из них в настоящего негра; каждый вечер заливали они рожи разливной, жутко раз-бавленной чачей в кабаке с романтическим названием «Роза ветров». Ни один вечер в его просоленных стенах не обходился без поножовщины…
И глаза её маслянели, когда я рассказывал ей об этих варварах, а после добавлял: «А теперь я там буду с тобой, в горных джун-глях у тропического моря».
- А ты сводишь меня в этот кабак? – с трудом перебирая опух-шим с водки языком, мямлила она. – Только, это, давай будем, нахуй, каждый день ходить в разные кабаки. Мне София, ну, сестра, рассказывала, что у чёрных их как насрано…
В осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты – слишком великим счастьем казалось нам это.
В Москве шли холодные дожди-«дрыстуны», как шутливо окрестила их она… Похоже было на то, что лето уже прошло и не вернётся, на рынке было грязно, сумрачно, устланные продав-ленными поддонами проходы мокро и черно блестели раскры-тыми зонтами, дрожали на ветру остовы торговых палаток.
  И был тёмный, отвратительный вечер, когда я ехал на вок-зал; всё внутри у меня замирало от тревоги и холода. По вокзалу и платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза кепку и уткнув лицо в воротник своей стремительно напитывавшейся влагой джинсовой куртки. Почему-то мне вспомнилась одна омерзительная история. Она же мне её и рассказала. История, как всегда, о подруге, но, подумал я тогда: «Не нужно быть сле-дователем, чтобы догадаться, что рассказываешь ты о себе…» Всё оказалось банально: подруга пила на квартире с какими-то кавалерами, а когда поняла, что её собираются изнасиловать, не придумала ничего лучшего, как навалить кучу себе в колготы. Её всё равно изнасиловали, но только орально, что, с её слов, «во-обще не считается», и знатно поколотив, спустили с лестницы… В заключение же она выдала:
«С той поры Лилька стала избирательной и пила только с ментами».
 Я сделал вывод, что она одновременно и гордится своей находчивостью – нетривиально разрешила такую непростую си-туацию – но и стесняется признаться в том, что обосралась пе-ред кучей народа. Вспомнив же об этом сейчас, в канун отъезда, возможно, даже в переломный для наших судеб день, я вдруг яв-ственно осознал, что история эта, словно средневековый при-зрак, будет теперь всегда являться мне в минуты радости и неизбежно омрачать её.
  А дождь всё усиливался.
  В купе, которое я заказал заранее, шумно лилось по крыше. Я немедля задёрнул оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой дерматиновый передник, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл зана-веску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы – мой ма-ленький, недоразвитый Антон Палыч принялся, кривляясь и из-виваясь, накидывать маски на представшие перед моим взором образы: вездесущие маслино-лицые цыгане, хмурые Репинские бомжи, не менее чернолицые выходцы с Кавказа, в одинаковых «кожаках» и с баулами; мой носильщик – я узнал его по родимо-му пятну между глаз – уже пятится, напрягая воловьи жилы, вдоль состава с доверху нагруженной тележкой… я невольно по-ёжился при воспоминании о том, как ревела она на весь вокзал: – «Носильник! Носильник!» – подзывая носильщика… то была ре-петиция нашего бегства – незабываемый уикенд в Переславле-Залесском; жидкоусые менты, одинаково безобразные пожилые семейные пары, такие же дети, их, сами ещё почти дети, родите-ли, все, все, все… – я невольно зажмурился, не имея в себе силы более глядеть на то, как все они, эти чудные, полусумасшедшие жители Земли, точно высыпанные из коробка блохи, суетно пре-смыкаются сейчас в тусклом свете фонарей Белорусского вокза-ла.
  Мы условились, что я приеду на вокзал, как можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне, как-нибудь не столкнуться с ней, а главное, с ним, на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел всё напряжённее – их всё не было. Объявили окончание посадки – я похолодел от страха: опоздала или он в последнюю минуту вдруг не пустил её! Но тотчас вслед за тем был поражён его непомерной грузностью и невероятно сытыми, словно бы они были вылеплены из цельного куска сала, выпро-станными на лицо губами. Синие и так же невероятно чётко очерченные, не менее выпростанные глаза его тлели в тени ко-зырька фуражки. Короткопалая, свободная от ноши рука смешно топорщилась из кителя и так торчала, не имея возможности быть даже просто засунутой в карман, до той самой минуты, по-ка он ни взял её под руку. И даже не под руку – под мышку.
Она раньше ещё рассказывала об этой странной слабости му-жа, но теперь я впервые мог лицезреть это воочию. Он любил подолгу держать пальцы у неё под мышкой, а после нюхать, особенно, когда засыпал…
  Я отшатнулся от окна, упал в угол сиденья.
  Её вагон, плацкарт, был в сцепке следующим, и я мысленно видел, как он хозяйственно вошёл в него вместе с нею, огляделся – дав понять попутчикам, что за этой женщиной стоит сила – снял фуражку, приосвободил тесный китель на две пуговицы, целуясь с ней, крестя её... О его религиозности знал без преуве-личения весь рынок.
Лязг сцепки оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оце-пенение… Поезд расходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах... Проводнице, которая проводила её ко мне в купе и помогла перенести вещи, я ледяной рукой сунул заго-товленные заранее «Сникерс» и пол блока сигарет, небольшой «кэш» я занёс заранее, когда уславливались…
   Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостно улыб-нулась, садясь на диван и снимая, отцепляя прилипшую к распа-ренному в волнении телу неизменную свою кофту. Мутные кап-ли смешавшегося с дождевой водой пота заскользили по мощ-ному телу. Теперь она сидела в спортивных штанах и в крепком, едва справлявшемся с её грудью лифе.
  - Кусок, ****ь. В горло не лез. – прохрипела она и не без тру-да перетянула верхние лямки лифа на плечи. – Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца.
  Не сдержавшись, я прыснул смехом, но тут же собрался, вы-дав это за чих, – последняя её фраза явно была заготовкой. Я давно заметил, что она, хоть и проста и необразованна, но доста-точно сметлива для того, чтобы подмечать и рефлексировать на ту культурную пропасть, что была разверзнута между нами. Особенно же это было заметно, а попытки неуклюжи, пока она была трезва.
  Фыркая, она растирала оставленные лямками синие вдавле-ния и всё ещё севшим в волнении голосом рассказывала:
- Надо жахнуть. Дайте мне водки.
Она впервые обратилась ко мне на «вы», что свидетельствова-ло о крайней степени её возбуждённости.
- ****ь! Сукой буду, если эта свинособака не потащится за нами! Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и бу-дет через дня три-четыре в Геленджике… Сказал, если на службе отпустят, то приедет. Ну да *** с ним, лучше смерть, чем эти му-ки…
Я снова чихнул, маскируя буквально раздиравший меня из-нутри гогот.
- Д-да заб-бей ты. – я выдал фистулу и, не скрываясь, уже в го-лос, рассмеялся. – Это нервное. Не обращай внимания. – слёзы хлынули из моих глаз. – Й-я, й-а т-так счастлив… А с ним. Э-э-э… Да *** с ним, с чёртом легавым! Потом чего-нибудь на****ишь. Давай лучше поебёмся.
Точно в приступе эротического голода я пожирал глазами му-жеподобное лицо её, плечи, что начинали свой анатомический путь едва ли ни от затылка… и, одновременно, и тяготился, и вожделелся её неприкрытой, неогранённой животностью.
- Давай. Успокойся. Пососи. – я поднёс к её губам стакан водки, специально тёплой – мне очень нравилось смотреть, как она да-вится.
Она быстро выпила, занюхала своей кофтой.
Я достал член, харкнул в руку, обтёр головку, понюхал пальцы, вытер скатертью, что покрывала столик, так же, скатертью, стёр с её губ помаду. Засунул член в рот. Помогая руками, она опытно обсосала его, вылизала мошонку. Затем я упёр её в стол и быст-ро, минуты три трахал в очко, но она быстро поросилась в туа-лет – долгоиграющий нервный запор наконец-то отпустил её... Затем мы курили в форточку. Выкурив пол сигареты, она сказа-ла, что хочет, что б я потрахал её в ****у…
Утром, когда я вышел в коридор, в нём было солнечно, душно, из уборных пахло мылом, одеколоном, мочой и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная и выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки с канареечными кругами подсолнечников и алыми маль-вами в палисадниках… Дальше пошёл безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор на горизонте…
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написав, что мобильник сломался и, что ещё не знает, где останется.
Потом мы спустились вдоль берега к югу.
Я, как и обещал, нашёл место дикое, первобытное, под стать своей спутнице, заросшее чинаровыми лесами, цветущими ку-старниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых ютилось неисчислимое количество кабаков, лавок, при-тонов…
Я читал ей стихи:
 
Студентка спешит с конспектом
Такси пролетает пулей
И на углу проспекта
Гудит ресторан, как улей.

Пьяные скачут рожи
Скачут под «дядю ваню»
Словно сорвались с вожжей
Перевернули сани!

И в сигаретном дыме
Среди ошалевшей пьяни
Дешёвку с тоски мы снимем
С размазанными губами!

Не взирая на круглосуточное пьянство и шатанье по кабакам, я просыпался рано и, пока она, ужравшаяся с ночи, спала до опо-хмела, к которому мы приступали обычно часов в восемь-девять утра, шёл по холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами си-яла предвечная белизна снежных гор… Назад я проходил по знойному, провонявшемуся горящим кизяком базару нашей де-ревни: там кипела торговля, было тесно от народа, от верховых лошадей и осликов – по утрам съезжались туда на базар множе-ство разноплеменных горцев – плавно ходили черкешенки в чёрных длинных до земли одеждах, в красных чувяках, с заку-танными во что-то чёрное головами, с быстрыми птичьими взглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанности.
Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой. Купались голышом. Невзирая на её двадцать три и мои пятьдесят и на то неприкрытое отвращение, что я испытывал к её мужскому телу, я умудрялся сношать её до пяти раз за утро, один раз – даже семь раз... Потом пили, снова безудержно еблись и лежали на солнце до самого завтрака.
Завтрак… Первый же завтрак на побережье закончился траге-дией. 
Обожравшись жаренной на шкаре рыбы, орехов, фруктов, вы-жрав цистерну местного почти безалкогольного вина, у неё раз-разился страшнейший понос. И, пропостившись, как дурак, че-тыре дня у постели с молодым сильным организмом и дабы не испытывать больше судьбу, я был вынужден найти у русских туристов привычные ей продукты.
Сивуха, привезённое с собой «чернило», водка, ливерная кол-баса, шпроты… – вот был залог праздника моего стареющего члена на последующие несколько недель.
В знойном сумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, весёлые полосы света. Когда жар спадал, и мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда не бу-дет конца этому покою, этой красоте.
На закате часто громоздились за морем удивительные облака; они плыли так великолепно, что она порой ложилась на тахту, закрывала лицо напитанной шпротным маслом газетой и пла-кала: ещё две, три недели – и опять Москва, рынок, муж-мент!
Ночи были теплы и непроглядны, в чёрной тьме плыли, мер-цали, светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз при-выкал к темноте, выступали вверху звёзды и гребни гор, над де-ревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днём. И всю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой, заунывный, безнадёжно счастливый вопль, как будто всё одной и той же бесконечной песни.
Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из леса к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Как чудесно дробился, кипел её блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!
Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злоб-ная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверза-лись волшебные зелёные бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки… Раз к нашему освещённому окну сбежалась целая стая их – они всегда сбега-ются в такие ночи к жилью – мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим ливнем и тявкали, про-сились к нам… Она радостно плакала пьяными слезами, глядя на них…
Он искал её в Геленджике, в Гаграх. В Сочи. На другой день по приезду в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое бельё, свежий, ещё не надёванный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампан-ского, пил кофе со шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвра-тясь в свой номер, он лёг на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

Прости меня, Иван Бунин…