Жизнь и мнения

                ЖИЗНЬ  И  МНЕНИЯ
 
                ПЕТРА  НИКОЛАЕВИЧА  КУСЬКАЛО, ЭСКВАЙРА.
 
 
     Конечно, насчёт эсквайра это прикол, на самом деле Пётр Николаевич был пенсионером на «минималке», а не эсквайром. Да и эту «минималку» он получил в шестьдесят просто чудом, потому что у него не было тридцати пяти лет трудового стажа, а всего лишь тридцать и четыре месяца. А надо было иметь в крайнем случае двадцать девять, чтобы получать хоть что-нибудь, а иначе нужно было дожить до шестидесяти пяти, чтобы получать, но не пенсию, а соцпомощь, которая вообще составляла двадцать долларов и была, таким образом, несовместима с жизнью, особенно в данный момент, когда инфляция так галопировала, что десяток яиц стоил семьдесят две гривны вместо четырнадцати до войны.
     О нескольких моментах жизни этого псевдоэсквайра, Петра Николаевича, а также о его мнениях насчёт этой жизни, этот рассказ.
 
                1. ВСЕМИРНЫЙ  ДЕНЬ  ПСИХИЧЕСКОГО  ЗДОРОВЬЯ.
 
     За окном внезапно раздался чудовищный взрыв, электричество с водой пропали и Пётр Николаевич, приподнятый  неведомой силой, шмякнулся на задницу.
     Взрыв, казавшийся недалеким, на самом деле был чёрт знает где, в сторону Бердичева, так что ни о какой взрывной волне речи идти не могло, тем более что и стёкла только дребеднули, а не вылетели, а просто Петра Николаевича кинула на пол какая-то эмоциональная сила, овладевшая им в тот миг. Очевидно, он хотел броситься плашмя, но, учитывая ограниченную подвижность старого тела, ограничился маневром на пятую точку.
     - Не любит, ох, не любит! - нервно смеясь, воскликнул Пётр Николаевич, вставая на четвереньки, а с четверенек на ноги и имея в виду Путина, мстившего за Крымский мост.
     Тут же раздался звонок по телефону. Конечно, звонил Валерка Галин:
     - Чеши в подвал, скотина! - заорал он, как всегда с нотками паники. - Дождёшься, дурак! Мы с Алкой и Бубликом уже под подъездом! Отвечай потом за тебя!
     - Да я уже бегу, бегу! - сказал Петр Николаевич и отключился.
     Неожиданно раздался еще один чудовищный взрыв со стороны котельной напротив тюрьмы, дом опять всколыхнуло, но Пётр Николаевич только пригнулся и на задницу больше не падал а, будучи фаталистом, продолжил свои занятия.
     Когда произошли эти два события, Пётр Николаевич делал зарядку.
     Зарядка была «дембельская» - без отжиманий от пола, без подъёма шестикилограммовых гантелей и других молодеческих забав, а просто Пётр Николаевич махал ногами взад, вперед и вбок, держась за край стола. Плюс пресс и небольшие приседания вроде книксенов. А на плечевой пояс, на широчайшую и на бицуху Пётр Николаевич не делал уже месяц, так как у него был бурсит.
     Сделав зарядку, Пётр Николаевич сполоснул подмышки из ковшика, сходил по-маленькому в двухлитровую бутылку с прорезанным «окошком»; газ был и он поставил  чайник; положил в холодильник под морозилку кусок целлофана и половую тряпку; сорвал листок календаря: «Десятое октября, - прочитал он. - Игнатий, Каллистрат, Аристарх, Савватий… гм-гм… Акулина, - сказал он. - Всемирный День психического здоровья».
     Пётр Николаевич почесал ноющую ягодицу:
     - П…ц  какое здоровье, - сказал он, - у всемирных психов.
     Глядя в зеркало, он нанес на правый локоть йодную  сеточку:
     - Бурсит этот еще! - сказал Пётр Николаевич. - Як нэ срачка, то пердячка!*
 
                2.  БУРСИТ.
 
     Доктор-травматолог вытащил из локтя Петра Николаевича иглу большого шприца, наполненного сукровицей и пытливо посмотрел ему в глаза, не сомлеет ли.
     Пётр Николаевич ответил травматологу мужественным взглядом древнего римлянина. Лишь где-то в глубине его глаз плясали подозрительные чёртики: «Муций, бля, - пронеслось у него в мозгу, - Сцевола.»
     Некоторое время назад у него образовался бурсит.
     О том что это бурсит, а не что-то другое, Пётр Николаевич узнал из ютуба.
     Этим словом, навевающим ему ассоциации с бурсой, где учились Хома Брут и философ Халява, обозначалось воспаление суставной сумки локтя, с выделением в неё жидкости, формирующей поганого вида опухоль, свисающей сизым «мешочком» небольшого, но бросающегося в глаза, размера.
     Бурсит бывает инфекционный и травматический. Инфекционный бывает от инфекции, а травматический от удара.
     Все часто или хотя бы иногда бьются локтями об ручки дверей или стенку ванны, или ещё обо что-нибудь и, покряхтев и потерев больное место, тут же забывают об этом «инцинденте».
     И Пётр Николаевич также сто раз бился локтями за свою жизнь и, прошипев: «с-с-с!..» и потерев потерпевшее место, забывал о нём.
     Как вдруг недавно, случайно поглядев на согнутую руку в профиль, Пётр Николаевич увидел странный синеватый нарост, свисающий с локтя.
     - Е…ть-копать! - только и сказал Пётр Николаевич, ненавидевший такие сюрпризы.
     Сначала он не обратил на эту фигню внимания и продолжал обычную жизнь и даже отжимался на спинках стульев и таскал в больной руке картошку с базара или шестилитровые бутыли из автомата с водой.
     Но, посмотрев на локоть в следующий раз, Пётр Николаевич увидел, что он стал ещё больше и побелел.
     Тут уж он серьезно занялся лечением - мазал раздувшийся «мешочек» мазью «Секреты Парацельса», бинтовал его эластичным бинтом, укутывал тёплым шарфом на ночь, а утром подолгу держал под холодной струей из крана.
     Ничего не помогало и опухоль не спала ни на миллиметр.
     Будучи чрезвычайно мнительным, Пётр Николаевич уже начинал подозревать плохие вещи.
     Особенно его почему-то пугало, что больной локоть совершенно не болел, не мешал и просто функционировал как ни в чём ни бывало, как будто с него ничего не свисало.
     Будучи исключительно впечатлительным, Пётр Николаевич  вспомнил смерть Ивана Ильича, происшедшую примерно в таких же обстоятельствах, и даже стал подозревать у себя рак локтевой сумки.
     Но всё это, конечно, была ерунда, а Пётр Николаевич был просто дурак,  раз думал такое.
     И вот, в один прекрасный день, а именно двадцатого сентября, Пётр Николаевич получил свою минимальную пенсию в размере двух тысяч пятисот пятидесяти трех гривен, отложил пятьсот на сигареты, а с оставшимися двумя штуками пошел сдаваться в частный кабинет «Алхимия стихий» на Новом Бульваре. А почему   было не сходить даром в родную Третью поликлинику, это долгая и печальная история, начавшаяся сразу  после Революции Гидности*.
     Естественно, Пётр Николаевич ещё кое-где подрабатывал, а иначе дел с медициной можно было даже не начинать.
     Пётр Николаевич в молодости был наладчиком ампульных полуавтоматов «ИО-18», а сейчас работал сторожем на одной стройке, «замороженной» до лучших времен.
     И вот, не прошло и пары-тройки недель, как получивший научное лечение бурсит дрогнул, съёжился, отступил и пошёл на спад. И вскоре о нём почти ничто не напоминало, кроме сморщенной кожицы, похожей на старческую мошонку.
     Пётр Николаевич решил выждать еще месяцок, дать локтю пройти окончательно и пока не качаться в полную силу, когда прилетели гостинцы от каспийской и черноморской эскадр.
     Это было вовремя, то есть не прилёты, а заживший локоть, потому что два месяца бурсита так измотали нервы Петра Николаевича, что он начал курить не по средствам.
 
                3. НЕРВНЫЕ  ЛЮДИ.
 
     Но, в сущности, это были одни разговоры, а в принципе Пётр Николаевич не был нервным. То есть не в том плане, что он был само хладнокровие, или  спокойным мудрецом, а в том, что его мозг удивительно быстро тупел, не выдерживая перегрузок и включая защитный механизм.
     То же самое было с девяностами процентами других граждан. Но оставшиеся десять тяжело переносили военное положение, в котором оказалась Украина, в ожидании неприятностей в виде «Калибра», «Искандера», или бомбы с «Герани-2».
     Некоторые не выдерживали самих звуков воздушной тревоги и буквально бегали по стенам, заслышав её.
     Не оставляло сомнения, что в этом звуке была  изначально заложена хитрая частота типа «голоса моря», которая влияла на какие-то подспудные струны психики, чтобы человек не ленился и не забивал, а хватал «тревожный» рюкзачок, детей, собак, котов, жен, старуху тёщу и бежал с ними в бомбоубежище, а не манкировал опасностью, думая: «Т-а-а…».
     У Петра Николаевича его друзья Галины как раз были такими нервными.
     Обычная картина выглядела так: Пётр Николаевич часто бывал у Галиных в их обкомовской «сталинке» на Большой Бердичевской, чтобы проводить с друзьями досуг, пья хороший кофе, куря хозяйское «Собрание» и болтая о чём-то постороннем, не связанным с войной, а потом обедая и ужиная, потому что Наталья уехала беженкой за границу, а Галины, добрые души, подкармливали этого непрактичного и, что греха таить, бестолкового, друга, потому что сами не могли смотаться, оставив зятя-прокурора, которому выезд был запрещён и дочку Глашу, жену этого прокурора, с двумя собаками и котом жившую в прокурорском особняке.
     Бывало, сидят они на кухне, кушают сыр пармезан и прочие испанские хамоны из «Пана Марципана», Алка пьёт красный «сухарик», Валерка с Петрухой ром, джин и кальвадос, все тихо, мирно и вдруг - медленно, начиная перемешивать мозги с кишками, совсем рядом, через дом, начинает заводиться и выть сирена воздушной тревоги.
     Тут же Алка, запнувшись на полуслове, начинала по-бабьи рыдать, не в силах справиться с собой, а Валерий Олегович вскакивал и начинал судорожно одевать на себя тёплые вещи, хватать рюкзак с документами и деньгами, сажать на поводок дряхлого пуделя Бубу и так ругаться, что сразу чувствовался декан литературного факультета.
     Пётр Николаевич выходил на балкон, чтобы не мешать семье и заодно поглядеть, не летит ли что-нибудь и вскоре сирена умолкала, объявлялся отбой и все возвращались за стол, нервно хихикая и крутя головой. В другом случае Петру Николаевичу приходилось сидеть с Галиными в подвале, оборудованном под бомбоубежище и слушать рассуждения соседей, старичков-обкомовцев, что будет, если их всех завалит.
     Конечно, всё это было глупо и стыдно, ведь война до Житомира ещё не докатилась в полном объёме и по сравнению с солдатами на передовой или с тысячами погибших мариупольцев житомиряне ничего пока не видели и не нюхали, но ведь нервам не прикажешь, тем более что ожидание зачастую хуже самого факта.
      Дети, особенно маленькие, которых необъяснимо много оставалось в городе, так что приходилось удивляться, о чём думают их родители, вообще не чувствовали никаких неудобств и их весёлые крики доносились с улицы в самый разгар воздушной тревоги, смешиваясь с рёвом сирены в какой-то потусторонней симфонии, если не сказать - инфернальной какафонии.
      Петру Николаевичу, лежащему как обычно на диване с книжкой, все это попахивало Кафкой с примесью Хичкока.
 
                4.  ЛЕГЕНДА  О  КАЛЬТЕНБРУННЕРЕ.
 
      Но как ни были слабы нервы у иных граждан, их нервы не шли ни в какое сравнение с нервами патриотов.
      Со всеми патриотами, известными Петру Николаевичу, в последние месяцы происходили удивительные в плане чувств вещи.
      Пётр Николаевич вместе с неким Витьком Баландюком были, хоть и неприлично это произносить, а тем более писать на бумаге, сестроёбами.
      Сестроёбами в Житомире называются мужья родных сестер.
      Пётр Николаевич был женат на старшей из девиц Мельниченко, Наталье, сидевшей беженкой в маленьком финском городке Валкеокоски, а сестроёб Витёк, электрик по образованию, на младшей, Анжеле, тоже беженке, сидящей в Германии, в Нюрнберге.
      И у Витька Баландюка, который был широко пьющей душой, постоянно гуляли гости, его кореша, такие же как и он вчерашние или позавчерашние селюки, ставшие горожанами в девяностых, когда из Житомира уехали все, кто составлял, как говорится в Библии, «соль» Житомира - евреи, поляки и часть кацапов.
      И эти друзья были все как на подбор патриоты, майдановцы и фарионовцы, и точно такими были их жены-жлобихи.
      Пётр Николаевич, городской пацан, книгочей и интеллектуал, насколько это позволительно для сторожа, долго не знал, как ему себя вести за одним столом с этой гоп-компанией и о чём говорить, чтобы не оказаться евреем в разгар «хрустальной ночи», ибо он признавал  войны неотвратимыми, политику делом тонким, а хохлов фантастическими идиотами, самими виноватыми в происходящем с ними кошмаре. Впрочем, таким идиотом стал бы любой народ, за которого взялись Коты Баюны мирового зла, что и видно по совершенно дурацкой русофобии.
         Собственно, мириться с человеческими минусами легко, если не любить и презирать людей. Пётр Николаевич всегда усмехался, вспоминая трактирщика Паливца из «Солдата Швейка»: «Человек-то думает, что он перл природы, а на самом деле он дерьмо.» Если знать об этом, то всё встает на свои места и возмущаться совершенно нечем. Нужно просто постараться выжить в этом единственном, как утверждал Лейбниц и лучшем, как стебался Вольтер, из возможных миров. А пока суть да дело, Петр Николаевич быстро выпивал пять-семь рюмочек и тогда уже общался с ура-бандеровцами легко и свободно, как геркулесовец Бомзе из «Золотого телёнка» со своими сослуживцами.
      Нет лишней необходимости уточнять и рассказывать о пещерном национализме и дикой ксенофобии сестроёбовых друзей, ведь патриотов хватает везде, особенно среди братских славянских народов.
    И вот у них-то с нервами, особенно после сдачи Херсона и падения Мариуполя стали происходить самые необратимые вещи.
      Придя к Витьку в последний раз в гости, точнее сказать, не в гости, а на годичный поминальный обед, посвящённый смерти Витькова отчима Всеволодовича, умершего прошлой осенью от ковида, Пётр Николаевич только диву давался происшедшим с патриотами переменами. Он даже забыл о стремительных семи рюмочках, глядя на них.
     Не было сейчас ни обязательной «пятиминутки ненависти» с пожеланиями сдохнуть: Путину, Бацьке, москалям, бульбашам, китайцам, персидцам, отчасти мадьярам; их матерям, отцам, бабушкам, дедам, а также детям, рожденным и нерожденным. Не было пьяных обещаний напоить радиаторы козацких танков водою из Волги и Амура и так далее, а были осторожные застольные беседы образца 1937-38 гг., когда мысли держатся при себе, а вслух говорится нейтральное и понимаемое как угодно.
      Больше же всего умиляло Петра Николаевича, что никто из Витьковых друзей-патриотов так и не пошёл воевать, хотя все были как на подбор, здоровые  красномордые хлопцы или жилистые, верзилистые, самого что ни на есть подходящего возраста, 40-45 лет.
      Идя домой с пакетом недоеденных закусок, собранных ему сестроёбом, Пётр Николаевич думал об этом и вдруг вспомнил Кальтеннбуннера из «Семнадцати мгновений весны».
      Кальтеннбруннер сидел у себя в Шестом Управлении РСХА и «причёсывал» одного бокореза, не взорвавшего Краков при отступлении: « - … Ах, хотели бы на передовую? Под бомбы и пули? Какой умный бригаденфюрер нашёлся! Любой  дурак мечтал бы отправиться на Восточный фронт, чтобы подставить там лоб во имя фюрера! Я-я! Натюрлих! Это проще всего! А кто будет сражаться с врагами рейха тут, на Вильгельмштрассе? Я, что ли, со Штирлицем?..»
      Так и эти патриоты, думал Пётр Николаевич, не ищут лёгких путей под Балаклеей и Краматорском, а воюют тут, на месте, с сепарами, коллаборантами и другой русскоязычной сволочью, я-я.  Вернее, воевали, пока в ютюбе не стали показывать как  на временно оккупированных территориях местных патриотов ведут в подвал для воспитательной беседы.
      Да, думал Пётр Николаевич, ничто так не портит нервы и не подрывает психику как жизнь в городе, далёком от фронта и горячей фазы войны. Там-то, на фронте, психика сразу ломается и исчезает, а остаются только инстинкты, или лучше сказать, рефлексы, оставленные нам на память предками-питекантропами.
      И вообще, думал Пётр Николаевич, никогда не слушайте новостей перед обедом, а также завтраком, ужином и на ночь глядя, особенно от Арестовича, чтобы не нарушать подколенный рефлекс и не быть в угнетённом состоянии духа . А то что же, с утра и до ночи: «Суровикин-Суровикин…», «Армагеддон-Армагеддон…», «карт-бланш - карт-блаш…» …
 
                5.  ДОРОГА  НА  КАЛЬДУ.
 
     Хорошо выпивший Пётр Николаевич шёл по городу из гостей и наблюдал разнообразные сцены и приметы времени - там на Восточной три терообороновца с жёлтыми повязками на рукавах и карабинами «Сайга», окружили и затолкали в подворотню какого-то терпилу и пытались втюхать ему повестку; тут из зелёного джипа, похожего на тачку Безумного Макса, вылезала такая шикарная телка в камуфляже, что Пётр Николаевич долго смотрел вслед тугих пятнистых ягодиц; то вдруг раздавалась сирена и из всех магазинов, парикмахерских и кафе валил народ, как при морском аврале.
     «Иду… - думал Пётр Николаевич. -  До дому, до хаты…»
     Он бы и поехал, но для пенсионеров отменили половинный проезд в электротранспорте, так что он ходил пешком, как бы далеко ему не было. Во-первых, это было дёшево и полезно для здоровья, во-вторых, электротранспорт все равно не ходил из-за экономии света. А на маршрутке за четырнадцать гривень нормальные пенсионеры не ездили.
     Он взял в ларьке «Американо» и закурил в общественном месте:
     «Иду себе, - думал он. - Дорога, бля… на Кальду…»
     Ему вдруг стало неприятно за Кафку, что Франц - гений-то гений, да не всегда. Как жалка была эта попытка написать повесть «из русской жизни» - «Воспоминание о дороге на Кальду».  Как сценарий Рижской киностудии по мотивам Чейза.
      Тут внимание Петра Николаевича привлекла надпись в витрине, написанная раздраженной рукой: «Увага!! Свічок та лихтариків немає!!!»* и он с грустью подумал, что если зимой ничего не будет, то к весне он будет как тот бомж из «Голода» Кнута Гамсуна.
      Пётр Николаевич плюнул на газон тягучей слюной, пошёл и дошёл без всяких приключений.
 
                ОТ  АВТОРА.
 
      Нужно было бы, может быть, говоря о такой вещи как братоубийственная война, сказать о чем-нибудь светлом, жизнеутверждающем, дарящим надежду на будущее и так далее, а не писать об этом Петре Николаевиче Куськало, который на самом деле никакой не Пётр Николаевич*, а чёрт знает кто. Так уж принято, чтобы лицо автора пряталось за дымовой завесой чужого имени. Раньше это делали из уважения к инквизиции, императору Нерону или НКВД и сейчас тоже не просто так.
 
     *Як нє срачка, то пердячка. /укр.присказ./ - Не понос, так золотуха.
 
     *Гидность / укр./ - достоинство.

     *Свічок та лихтариків немає /укр./ - Свечей и фонариков в продаже нет.
 
     *Настоящий П.Н.Куськало - зав. «Эндокринологии»  в  больнице им. Гербичевского. Хороший мужик,  как специалист и вообще.