Еще один нырок в молодость

      Этот снимок шестидесятипятилетней давности опять всколыхнул во мне воспоминания о моей счастливой молодости, хотя понятие “счастливой”, пожалуй, более подходит для характеристики детства. Молодость же у меня ассоциируется с  периодом жизни, когда твоя сущность, еще не до конца осмысленно бунтует жаждой  физических и творческих преодолений на пути формирования своего “Я”, а значит, и биографии твоей дальнейшей  жизни.
      Этот, как я его назвал, бунт у всех бывает разный. У одних он тихий: сидят, читают книжки, ходят в кино и “вплывают” во взрослую жизнь мирными обывателями. Нет, не бунтарями, но, часто - соглашателями. Среди них много и, по-настоящему, хороших людей, но, по-моему, мало творцов.
     Другие “бунтуют” по-настоящему: занимаются в спортивных секциях, ходят в походы, участвуют в различных олимпиадах, словом испытываю себя “на вшивость”. Под этим образным  выражением я подразумеваю проверку на свою способность преодолеть страх, лень, усталость и тому подобные человеческие слабости, чтобы почувствовать себя Настоящим человеком (Вспомнил Алексея Маресьева и роман Б. Полевого о нём) . Кстати, я где-то прочёл, что среди хулиганствующей и порой плохо учащейся школьной детворы (тоже бунтарей) процент удачных и известных во взрослой жизни людей больше, чем из примерных и хорошо учащихся их одноклассников.
     Среди нас, в ту, давно ушедшую сталинскую эпоху, “бунтарей” было много. И объяснить это можно было тем, что моя Родина, т.е. мой Советский Союз, сама была двухсотмиллионным (столько нас тогда было) бунтарём, выступающей за слом сложившихся в течение многих сотен лет социальных и экономических основ человеческого общества. Моя страна стремилась в Коммунизм  и  делала всё, чтобы её  молодая поросль  была на уровне тех задач, которые она решала.
      Может быть,  мои рассуждения о бунтарях и бунтарстве звучат несколько высокопарно, но то,  что мы, молодежь того времени, были более активными в быту и в жизни нашей страны – это факт.
      Вот и я, не задумываясь не о причинах, побуждающих меня к тем или иным “телодвижениям”, ни о  последствиях последних, ходил в походы, был чуть-чуть -альпинистом, чуть-чуть – спелеологом, чуть-чуть ныряльщиком (до акваланга, к сожалению, так и не добрался).  И здесь, в этом очерке, я попытаюсь вспомнить моё увлечение Жак-Ивом Кусто и моё, хоть и кратковременное, увлечение подводным плванием.
     А всё началось с просмотра в 1957 году документального фильма Жак-Ива Кусто “В мире безмолвия”. Подводный мир южных морей ( Средиземного моря, Персидского залива, Индийского океана) захватывал дух  и будил желание заглянуть туда не через кинокамеру Кусто, а своими глазами.
      Сейчас, по прошествии целой жизни, я уже не помню, как вокруг меня, там, в Менделеевке, сформировалась небольшая компания парней с разных курсов и факультетов, жаждущих, как и я, заглянуть в этот таинственный подводный мир – первородный для всего живого на земле. Их лица по прошествии стольких лет ещё всплывают в моей израненной годами памяти, а вот имена многих из них стёрлись и, наверное, навсегда.
      Этот очерк-воспоминание даётся мне с большим трудом, и не только из-за моего постоянного критического отношения к тому,  как я пишу, но и  из-за моего постоянного “перегрева” в желании из отдельные всплесков моей памяти слепить незамысловатый, но цельный рассказ о том моём юношеском увлечении.
     На втором курсе учёбы в МХТИ им. Д.И.Менделеева, куда я поступил в 1956 году, лабораторные занятия по Органической химии вела Татьяна Фёдоровна (фамилию не помню), имевшая какое-то отношение  к  Президиуму ЦК ДОСААФ СССР и лично к маршалу С.М.Будённому. Как- то, чувствуя её симпатию ко мне, я рассказал ей о моём несбывшимся желании стать моряком из-за неудачной попытки поступить в Высшее Военно-морское Радиотехническое училище им. А.С. Попова и о последующем “приземлении” в Менделеевке (надо же, из моряков -  в химики).   С её помощью я попал на тренировки подводников (по-моему, ребята были из МАИ) в бассейне стадиона «Динамо», а несколько позднее Татьяна Фёдоровна организовала всей нашей секции “Подводного плавания” тренировки в 50-метровом  Лужниковском бассейне.
      Основной целью наших занятий в бассейне  была тренировка дыхательной системы, а именно, способности, захватив дыхание, как можно больше проплыть, или, нырнув, находиться под водой, до очередного вдоха.  За давностью лет я уже не помню, проходили ли наши тренировки с использованием масок с дыхательными трубками и ласт. Эта оснастка позволяла ныряльщику чувствовать себя весьма комфортно: хорошо видеть под водой и не опасаться, невзначай хлебнуть ртом из окружающей тебя водной стихии.
      Сейчас, по прошествии стольких лет, вспоминая некоторые события из того времни, начинаешь сомневаться: были ли они, или это плод моей фантазии. Это, например, касается воспоминания о моём конструировании и изготовлении маски для ныряния. Как будто бы я эту маску делал: покупал черную листовую пенорезину, кроил из неё заготовку и  клеил маску. Не помню, как я вырезал для неё овальное стекло, но самое главное, не помню, довёл ли я этот процесс до конца и плавал ли я с этой самодельной маской  в бассейне. Ох уж это время!
      Что касается результатов тренировок в бассейне, то, если мне не изменяет память, я научился проныривать 25-метровый бассейн на одном вдохе. И опять же,  гложут меня сомнения: а может быть, я проныривал 50 метров разом(?).
       А потом был Крым и море, нет,  не Черное (кто его так дурно назвал(?), а  голубое, сливающееся за горизонтом с небом и бередящее душу подспудной мыслью, что это твой дом, из которого ты когда-то  вышел.
      За год до приезда сюда нашей подводной компании  я уже побывал на полуострове с семьёй сестры  и… заразился Крымом. Побывал в горах Крымского заповедника, видел поля горной лаванды, вдыхал её сладковатый запах, подсматривал за мирно пасущимися оленями на его лесистых склонах и впервые увидел море с предгорья заповедника – бледно-бледно голубое,  просыпающееся с первыми лучами восходящего солнца. Тогда  море поразило меня своей однородной необозримостью, особенно, если  обозреваешь его с расстояния, когда не видно его фактуры: волн, пены прибоя, парящих  чаек и резвящихся в лучах южного солнца дельфинов.
      Купание в море, насколько я помню, каких-то особых эмоций у меня не вызвало. Впечатлила меня, впервые отдыхавшего на черноморском побережье, отпускная суета массы людей, приехавших с разных уголков Союза, чтобы пожарится под южным солнцем, накупаться всласть в голубой солёности моря, поесть сочных татарских чебуреков, запивая их крымским вином, а вечером  - потанцевать, в предвкушении нового дня, такого же беззаботного, как этот -  уходящий, под мягкую музыку танго с “глазами в глаза”, с теплом дружеских, а, может быть, и более тёплых улыбок.
     Через несколько дней отдыха в Алуште мне эта однообразная суета стала надоедать. Пляж, столовая, прогулки по набережной и . . . всё. Для меня – моей двадцатилетней сущности этого было мало, хотелось “бунта”—  тем более, что Жак-Ивом Кусто я тогда  уже заболел. Так что вернулся в Москву я хоть и отдохнувшим, с крымским загаром, но без  тяжёлого багажа впечатлений, главными из которых, пожалуй, были, всего лишь, впечатления от дней, проведенные в горах Крымского заповедника.
       Зато летом следующего 1958 года, там же в Крыму, я со своими друзьями- подводниками получал впечатлений по максимуму.  Вот написал - по максимуму, а где у человека в его действиях и способностях  максимумы(?]. Было бы замечательно, если бы при любом действии человека, требующем преодоления тех или иных своих возможностей, высвечивалась перед его глазами пунктирная кривая этих возможностей, а закрашенная её часть говорила бы, какую часть этих возможностей он уже реализовал. Но, фантазировать, не грех. И на память опять приходят 1964 год, Карпаты и я, с 30-килограммовым рюкзаком за плечами, преодолевающий очередной подъём, с панической мыслью, что всё – сейчас, если не сяду, то упаду. И не  было перед глазами кривой твоих возможностей, а просто другая половина твоего “Я” пресекала позорную  мысль: “Кончай ныть - ты же мужик, давай – Вперёд, и только Вперёд!”
      Нас тогда, приехавших в Крым,  было восемь или девять человек. Никакой программы нашего пребывания на море не было. Просто среди нас было два крымчанина, они-то и  были нашими проводниками в бродяжничестве по  Крымскому побережью.
      Началось это бродяжничество, кажется, с Феодосии, а закончилось в Алупке. Жаль, что не могу поместить здесь несколько фоток, хоть как-то дополняющих эти  “бледные” воспоминания о том кусочке моей молодости. Сейчас смотрю  на снимок, где мы, только что пребывшие в Крым, проводим первую ночь среди палаток какой-то турбазы. Спим на песке, постелив под себя одну часть одеяла и укрывшись другой его частью. С одной стороны из под одеяла торчат наши ноги в кедах, а  с другой – спящие головы. Моя – в темном берете (уже тогда модничал).. Кстати, всё время тогдашнего нашего пребывания в Крыму мы спали так же: под открытым небом, на одеялах или под ними, благо, что погода нас баловала. 
      Да и вообще, экипировка наша, да и жизнь, в тот крымский месяц, была спартанской. Ни палаток, ни спальников, ни надувных матрасов мы с собой не привезли – спали на одеялах, питались в кафе или столовых, если иногда задерживались в цивильных местах, а в  основном, еду готовили на костре.
      Из всех мест нашего пребывания в Крыму в памяти остались лишь  Новый Свет, Гурзуф и Алупка, да и то в виде немых, смазанных временем картинок. Сейчас, копаясь в интернете, читая в нём о Крыме, разглядывая карты Крыма, пытаюсь хоть как-то подвигнуть эту мою блудницу-память  проснуться и вернуть меня в те дни, как я их выше назвал, бродяжничества по сказочному побережью Крыма.
      В самом посёлке “Новый Свет” мы не задержались, а направились в его полудикие окрестности. Оказалось, что тропа, по которой  мы прошли к нашему будущему биваку, называлась тропой Голицына, а грот, который мы обнаружили, и над которым разбили свой бивак, был Гротом Голицына (Шаляпина). Всё это нас тогда не очень интересовало. Главным для нас были море, маски, ласты, подводные ружья и посиделки вечером у костра.
      Биваком место тогдашней нашей стоянки в Новом Свете можно было назвать условно. Просто это была небольшая более или менее плоская площадка на склоне вершины Коба-Кая, где можно было развести костёр и улечься спать, всё на тех же, ранее упомянутых мною, одеялах. Моё ночное лежбище я устроил в природном архитектурном сооружении из двух известняковых плит, образовавших в силу каких-то “судорог” природы что-то в виде двухскатной палатки.
      Через несколько десятков лет я вновь побывал в этих местах и, ностальгируя по давно ушедшим приключениям моей молодости, искал места, а может быть, и следы нашего здесь пребывания. Но природа, если ей не мешают, быстро стирает следы порою беспардонной деятельности человека. Склон, на котором мы когда-то организовали свой бивак, зарос высокой травой и нашу тогдашнею стоянку я с трудом нашел по моей тогдашней каменной палатке, дремлющей под крымским солнцем в объятьях всё той  же высокой травы.
      Сейчас, вспоминая время, проведённое в районе  Коба-Кая, мне представляется, что мы были там одни, как на необитаемом острове, среди дикой, но какой-то застенчивой красоты.  Только раз нас потревожили пограничники, на предмет, кто мы, и чем мы в их охраняемой зоне занимаемся. Посмотрев наши ласты, маски  подводные ружья, пожелали нам успехов в подводной охоте и пожалели, что не смогут с нами посидеть у костра за ухой, приготовленной из нашей рыбной добычи.
      Здесь, в районе Нового Света, ни какими тренировками мы не занимались, а целыми днями купались, пытались охотиться  с подводными ружьями на рыб. Мы, москвичи, совсем не были знакомы с черноморской фауной, в том числе, видами рыб. Сейчас на память  приходит кефаль,  которая первая затрепыхалась на гарпуне моего подводного ружья. Помню, я тоже “трепыхался”от радости, вынырнув на поверхность и держав в одной руке ружьё, а в другой – гарпун с первым трофеем. Но таких удачных выстрелов было немного.  Видимо не  хватало опыта подводной охоты, да и мест, рыбного поголовья мы не знали. Был, правда, в нашей компании парень, которого мы в шутку прозвали Зеленухой за достаточно успешную охоту  на Зеленух (водится такая рыбка в Чёрном море). Как ему это удавилось, мы таки не узнали, но кличка эта к нему “прилипла”.
      В Гурзуфе мы провели несколько дней.  Там не было  романтики необитаемого острова, которая окружала нас под  Коба-Кая. Гурзуф уже тогда был местом паломничества отдыхающих  в Крыму, да и Всесоюзный пионерский лагерь Артек, находяшийся там, был у всех на слуху.  Но, необитаемость мы всё-таки почувствовали и там, на Адаларах.
      Две скалы-близнецы, примерно в трёхстах метрах от берега, как магнит притянули и нас своей таинственностью. Близнецами их часто называют не за похожесть, а из-за легенды, согласно которой, двух братьев-близнецов, Петра и Георгия, морской царь за ослушание превратил в эти две скалы. Теперь в интернете про Адалары  можно найти много информации, в том числе и других легенд, а  для нас тогда это были просто две скалы, манящие нас своей первозданностью и отрешенностью от всего окружающего мира.
      На скалы мы добирались вплавь. Ласты и маски позволяли нам преодолевать 300 метров до ближайшей скалы без проблем. Наш, почти рыбный, косяк сопровождала надувная байдарка с нашей одеждой и продуктами (кушать при увлечении плаваньем, а тем более, нырянием, нужно было хорошо, тем более, что на Адаларах мы находились по четыре, пять часов). Именно у этих скал мы возобновили наши  « “подводные” тренировки.
     Глубина моря у скал от 15 до 40 метров позволяла нам проверить  наши способности нырять на глубину, т.е. заниматься фридайвингом (Конечно, без английских названий мы не можем). Кто-нибудь один из нас отплывал на байдарке  немного от берега и сбрасывал в воду верёвку с грузом на конце. На верёвке через каждый метр её длины были подвешены таблички с цифрами, указывающими  глубину их нахождения от поверхности моря. Мы же, совершив несколько вдохов-выдохов через  дыхательную трубку и, набрав как можно больше воздуха на очередном вдохе, совершали резкий нырок с последующим движением вниз вдоль верёвки  в стиле  Брасс. Где-то, на глубине полтора - два метра появлялась боль в ушах из-за повышения окружающего давления и требовалась продувка евстахиевых труб.  Для этого мы  через  маску  зажимали обе ноздри и резко выдыхали в нос до щелчка в ушах.  Эту  операцию мы повторяли и при дальнейшем погружении, при первых болевых ощущениях в ушах. 
      Я не помню, какие рекорды устанавливали при нырянии мои товарищи, но мой рекорд составлял 15 метров. Сейчас, называя это своё достижение рекордом, улыбаюсь.  Вот,  когда человек нырнул на глубину 124 метра и провёл под водой около 4,5 минут на одном вдохе, тогда это – настоящий рекорд. Мы же не гнались за рекордами, мы просто проверяли свои возможности без внутренней установки на преодоление глубины погружения “через силу”. Мы были в этом своём увлечении подводным плаванием даже не спортсменами, а первооткрывателями, точнее – туристами в подводный мир Черного моря.
      Помимо  ныряния, мы соревновались ещё в скорости плавания в ластах и масках, используя для этого пролив между этими скалами, благо, что ширина его составляла где-то около 50 метров. Здесь, как всегда, отличался Санька Ушаков – самый симпатичный для меня товарищ. Высокий и улыбчивый, он навсегда запомнился мне не только тем, что всегда был первым в наших соревнованиях, но и вечными шутками и способностью легко найти выход из той или иной возникшей ситуации. До сих пор помню его, вылезающего на берег с оттопыренными спереди и сзади плавками. В ответ на наши удивлённые глаза, он с серьёзным видом начинал извлекать из них одну за другой собранных им на дне рапан, сопровождая эту разгрузку шутками, иногда двусмысленного характера (слава богу -  кругом были одни мужики).
     После Гурзуфа наша компания распалась. Несколько ребят соскучились по Москве, а мы, ещё желающие моря и новых впечатлений, подались в Алупку, куда нас ещё в Москве приглашала заехать одна из моих сокурсниц по Менделеевки - Ирина Новодерёжкина. Там она каждое лето отдыхала со своей семьёй, обитаясь на винзаводе Массандра (какие-то там у них были родственные связи).
     Почему я вспомнил Ирину, пусть земля ей будет пухом? Наверно, за способность быть всегда человеком в самом лучшем понимании самого понятия ЧЕЛОВЕК. Я для неё даже в свои 80 лет оставался Вовкой. И это меня грело и, при общении с ней, переносило в те далекие пятидесятыё прошлого века, когда я был действительно Вовкой. Там в Алупке она познакомила меня со своими родителями, которые тогда  поразили меня  своей мягкой интеллигентностью. Они общались со мной, с 20-и летним пацаном, как с равным им по житейскому опыту, и это поднимало меня в собственных глазах.  Они же и организовали для нас экскурсию по винзаводу и его подвалам.  И сейчас, когда  дома или в гостях держу в руках фужер с вином, приходит на память кабинет директора Массандры.
       Мы сидим за длинным столом в креслах, сделанных из винных бочек, и дегустируем Крымский мускат. Написал, что дегустируем, и про себя  засмеялся: “Тоже мне – дегустаторы”. Тогда нам просто было хорошо потягивать из фужеров золотистое, чуть мутноватое крымское чудо.  Почему мутноватое? На этот, чуть нескромный наш вопрос, хозяин кабинета с улыбкой и с лёгким налётом сожаления объяснил, что вино – прямо из бочки и еще не отфильтровано; после фильтрации мускат потеряет немного от своего волшебства. Не знаю почему, но само слово - мускат с той “Алупкинской дегустации” осталось меткой в моей памяти,  пробуждающей воспоминания о том благословенном крымском бродяжничестве, <…Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли…>.
      В Алупке, когда поредела наша компания, а нацеленность на тренировки в дайвинге прошла, мы вдруг обнаружили на крымском побережье особей противоположного пола, привлекательных и порой. . . желанных. Поэтому оставшиеся до отъезда в Москву дни мы посвятили им  и дикому пляжу, где не было суеты отдыхающих, а мы с нашими новыми знакомыми девчонками были ближе к природе. Что делали(?) - играли в карты, болтали на разные темы.  Девчонки кокетничали, а мы для них ныряли за рапанами, очищали их от моллюсков и дарили красивые раковинки подружкам на память о проведённых вместе днях.
      До Алупки мы были чисто мужской компанией и о девчонках даже не вспоминали, хотя, я ни сколько не сомневаюсь в том, что в Москве у некоторых из нас остались свои симпатии. Мне кажется, что в то советское время, то ли в силу тогдашнего воспитания, то ли из-за нашей технарской нацеленности на будущую жизнь, мы были чуть-чуть монахами и девчонки для нас были просто очень милыми приятельницами. Но, может быть, это фантазии моего до сих пор пионерского сердца. Скорее всего, всё-таки, - фантазии.
      Не помню, как мы проводили  Алупкинские вечера. Танцевать я тогда не умел, да и посиделок у костра тоже не было (где разведешь костёр в курортном городе?). К сожалению, много всего и всякого из тех крымских дней стёрло время, но иногда, за упорные попытки  “оглянуться назад”, оно высвечивает в памяти какой-нибудь почти стёртый сюжет. Вот и сейчас почему-то вспомнился Алупкинский парк, где мы ночевали каждую ночь. Расстилали под кустом или деревом наши родные одеяла и обменявшись с приятелями несколькими комментариями о прошедшем дне, засыпали сном молодости, о котором я, нынешний 80-летний Вовка,  могу только мечтать. Но если сейчас я часто просыпаюсь, простите, по нужде, то тогда  просыпался от окружавшего меня какого-то таинственного и довольно наглого шороха, и так - каждую ночь.  А утром мы смеялись, вспоминая ночных гостей. Оказывается, мы чем-то привлекали местных ежей, вот они и ползали вокруг нас в надежде найти что-нибудь съестное, оставленное нами. Приходилось вставать и откатывать подальше вдруг сформировашиеся из ежиков колючие шарики.
      Ну вот, пожалуй, и всё, что сумелось вспомнить. Конечно, хотелось большего, но спасибо и за это моей привередливой памяти, спасбо за возможности, благодаря ей, еще раз окунуться в ту, уже далёкую, молодость.