Священная корова Пульхерии Кузьминишны

СВЯЩЕННАЯ КОРОВА ПУЛЬХЕРИИ КУЗЬМИНИШНЫ
2021
Из: «Доктор Букофф»

1
Самая священная из коров в писательской терминологии, дорогая моя Пульхерия, – это ИДЕЯ. Да–да–да, нас так – как конченых дилетантов и недоразвитую молодёжь – учат… учили и намекали, предупреждали, грозили и советовали. На самом же деле начинать писать книгу с выдумывания ИДЕИ (а в неопытных руках это равно высасыванию из пальца)… Так это всего лишь ОДНА ИЗ НЕ САМЫХ ЛУЧШИХ технологий создания… – тут Егорыч поддал в голосе… –  художественного произведения.
– Хм.
– То есть, Пульхерия Кузьминишна, это никак не закон, обязательный к применению как единственно правильный. Пусть меня за это поругают упоротые филологи, и покачают головами… а они вечно сомневаются – было бы в чём. А тут есть в чём.
– Это точно. Вот есть такая Славка Обалды–Балду…
– Знаю, знаю её. Хорошая девочка… была… тётенька уже, пожалуй… Гонялась за мной – всё интервью хотела снять… Отшил я её… Может зря. Так вот, подчёркиваю, что речь идёт именно о художественной книге, о беллетристике, наконец, а не о научной, или иной серьёзной  работе. Это как исследование, доклад, исторический очерк и тому подобное, где без твёрдого плана, а поначалу идеи… то бишь без идейного замысла, никуда...
– Тут никуда. Согласна.
– Можно даже сказать, что главенство идеи в литературе это в значительной степени идеологический, даже несколько советский и своего рода «однопартийный», пассаж; он же «политподход» к литературе.
– Ишь ты! Буллинг какой–то!
– Да, это ПСЕВДОВЕРСИЯ, обманка. Склоняет к индустриализации, к излишнему планированию творческого процесса, отвергает многообразие приёмов литературного творчества, связывает писателю руки, «утяжеляет перо», заставляет писать по «главному правилу» и ни–ни вбок.
– В общем–то… Разумеется… Лишь бы толь…
– «Главное правило» выдумано бездушным инженером типового, якобы художественного проекта, вместе с технологом литературного производства. Этот чисто производственный подход лепят к художественно–литературному творчеству. Но он  смахивает на конвейер! Это как? А конвейер готовит текстовые штампы… причём для писателей с образованием таким… ну, которые ЕГЭ сдавали. Писатели эти – то ли недоремесленники, то ли технари рабфака, притом другой специальности. А в литературе, в итоге, хотелось бы видеть индивидуально художественные «вещи»… высокой пробы, вот. А у начинающих литераторов хотелось бы видеть – по крайней мере попытку  личного творческого эксперимента. Он же молодой, это же то самое время, когда… Это, Пульхерия, как полёт Икара. На самодельных крыльях, но из современных материалов. То есть уходить надо от штампа… Пусть он нынче в тренде и хорошо продаётся… 
– Требую пруфы, коли так пошло', – сказала Пульхерия.
– Ух вы что знаете! – удивился Егорыч, – пруфы, они, коли… Будет вам пруфа. Короче: планирование книги без творческого полёта мысли на сто шагов впереди процесса, а также лишение… заметьте – самого себя, права манёвра в процессе написания вещи, дорогая моя Пульхерия, приведёт исключительно к бездушной и заремеслененной, зарегулированной и туповатой штучке.
– А может обойдётся?
– Не обойдётся. Как бы автор не старался исправлять и поэтизировать её по ходу дела – исход у такого мясорубочного планирования один. Выйдет фарш, а не изделие. Из букв и слов фарш, но никак не художественное произведение. При удачном стечении обстоятельств оно могло бы потрясти литературный мир – новизной, мастерством, духовным или иным отровением…
– Как же так, если вы только что говорили о фарше?
– Ну, я про того, у кого есть талант. А он, дурачок, взялся планировать по технической науке, то есть залип на штамп–конвейер, про который я говорил.
– Тьфу ты, опять не так!
– А я предупреждал: псевдоверсия о главенстве ИДЕИ в начале написания принижает все остальные способы написания. А они такие,  на вскидку: художественная интуиция, импровизация, польза случайности, подсказка во сне, то есть сонного мозга. Тараканы тут тоже играют роль. Эти тараканы – самые оригинальные. Они и путают, но и они самые незашоренные. Им точно конвейер не по нраву. А у ваших последователей конвейерного способа…
– Они точно не мои, – сказала Пульхерия.
– Ну, значит они мои… Вот у них практически сводится «на нет» элемент неожиданности и оригинальности. Взамен им втемяшивают логические модели с приставкой «псевдо–».
– И что?
– А то, что псевдологические модели в итоге обращаются в антихудожественных уродцев. Или, если хотите, в схоластические болванки, в схемы.
– Едва дышащие, правильно?
– Вообще мёртвые, Пульхерия.
Тут образовалась тишина, похожая на конфуз, так как о смерти… в таком возрасте…
– Собственно, уменьшается элемент спонтанности, приключения, творческого взрыва, фонтанирования и раскачивания мысли – в резонанс с интересностью.
– Как же так? – Вопрос избыточен: мысль Егорыча была вполне аксиомного вида.
– А вот так: исключается фантазия, которая заменяется установкой творческого локомотива на якобы проверенные, а на самом деле стопроцентно ненадёжные рельсы.
– Фу! Не люблю вокзалы!
– Последние, не смотря на прописанный конечный адрес, приведут автора–машиниста, зарегулированного научной упорядочностью, в обыкновенный, но в поучительный, Пульхерия! творческий тупик.
– Занятно объяснили.
Егорыч возгордился силой своей пропаганды:
– Да всё бы оно и «ничего», только «просветление» по прибытию в тупик происходит тогда, когда автор уже так сильно много накропал… текстов, Пульхерия… Что отказаться от всего этого, извиняюсь, мусора, трудно. Придётся осознать факт, что он оказался болваном. А этот самодиагноз, Пульхерия… батьковна, звиняйте… сам по себе очень болезненный. Он бьёт по самолюбию покрепче… ну, например, хулиганского тумака…
– Я как–то не проверяла, – сказала Пульхерия, напухлив губки.
– Да я и не про вас, дорогая моя. Мы же играем с вами… Вы же не настоящая писательница… Кстати, вот оно понятие «воды'»… Пару строк из нашего разговора вполне бы можно было выкинуть… Чехов бы точно выкинул…
– А мы не в Чехова играем, дорогой мой начальник…
– Это точно. До Чехова всем нам далеко. Чехонте, чехонте… он–то как раз гений. Это мы тут пустое мелем…
– Ну нет, мне это очень интересно… давайте дальше… без завистей…
– Ну так может дойти до того, что автор забросит свою писульку… С тем, чтобы начать совершенно новое и вообще по другой теме.
– Согласна.
– Это тоже опыт. А также «битый небитого везёт». Но! Дорогая моя, автор потеряет темп и драгоценное время. А это – для романа, например, – от двух–трёх месяцев. Это если автор – скорописец. А то и до года, а то и десятка лет, если автор долгодум, или не особо торопится в печать...
– А ведь его предупреждали!
– Кто?
– Да вы вот! Вот, сейчас предупреждаете!
– А-а. Короче, это… Такая ситуация  сложится по уже объявленной мной причине: ЖЁСТКОЕ, подчёркиваю, бухгалтерское планирование любому настоящему творчеству противопоказано, по определению.
– О–о! Я рыдаю
– Ну да. Потому как вы не гений, а начинающий сочинитель. Ваш статус определится лишь через несколько лет упорного труда.
– Ах как жаль, что я не писательница, что мы… играем…
– Ничего. Я вам не сказал, что у нас под столом диктофон включен…
– Ах! Как же так? Вы отчего не предупредили?
– Да чтоб естественно было. Скажи вот вам, так…
– Так что? Я бы тут по–научному отвечала? Или как со сцены? Ах, да ох? Как Комиссаржевская, да?
– Не обижайтесь, всё путём, и частично для научных целей. Мы, может, после… в статью всё оформим…
– Ну да, тогда простительно. Но вы хитры, наставничек мой дорогой. В следующий раз всё–таки предупреждайте. И собеседника про запас организуйте. Он же и для охраны. Не то я и водой плесну. У домохозяйки… такое не застоится.
 – Ну ладно, ладно. Давайте продолжим… Короче, если и планировать что–то, то в самых общих чертах, как бы предоставляя самому себе моральное право импровизировать: свободно и как тебе нравится… А не как велит твоя же дурацкая схема по советам премудрых акаде… современных академических пескарей.
Пульхерия деланно посмотрела по сторонам: нет пескарей. Но, плохо смотрела, наверное, потому что:
– Посмотрите на этих пескарей внимательно, – сказал Егогыч, – определите в их советах долю правды и долю «хотелок… жить по плану» – по советскому плану, моя дорогая Пульхерия домохозяйка тож… Модно вот говорить: «дорожная карта». Но, если это формально применимо к путешествию… А также метафорично – по отношению к политике и экономике… То к творчеству оно имеет другое отношение: гиперболичное, гротескное, иван–сусанинское, если хотите.
– Не хочу. То есть хочу, конечно… Я же писательница.
– Вот–вот, попасть при танковом биатлоне в яблочко, извиняюсь, в яблочко искусства, при таком зарегулировании движения – по сути, вроде бы и с планом, и с открытыми глазами, и с подушечкой под спину… чтобы комфортно ехать… Но с завязанными руками. Ну, у водителя. И с мутными стёклышками у наводчика… орудия… очень трудно. Практически это невозможно, Пульхерия Кузьминишна, уж поверьте старому ракетчику...
– Разве ракетчик и танкист это одно и то же?
– Я про мутные стёклышки, дорогая. И про искусство. Арт такой. Метафоры, понимаешь… те?
– А–а.

***

Что ещё?
Вот поток сознания для Пульхерии Кузьминишны, он же лекция:
– Главенством изначальной идеи почти отвергается  частный выбор индивидуального метода творчества, именно который, и ничто другое, создаёт прекрасные и не похожие ни на что текстовые вещи. Как бы само собой отрицается известный и вполне плодотворный в любом виде искусства метод проб и ошибок. Псевдоверсия подменяет собой спектр разнообразных подходов к творчеству надуманной схемой, взятой из другой сферы. Это похоже на подложение соломки на место ожидаемого упадения. Или на инструкцию для ремесленников писательского дела. Или на пособие для безнадёжных графоманов, которых как не учи, а всё не в коня корм. Можно, конечно, идти на поводу этой схоластической схемы от литературоведа–сухаря. Бог этому писателю и горе–учителю в судьи. Но, лично я – в писатель–графоманском деле, милая Пульхерия Кузьминишна, предпочитаю падать и рисковать. Я люблю, Пульхерия, огребаться шишками и царапинами. Понимаете меня? Они все – игровые эти шишки. Мне нравится медленно взбираться и неожиданно скатываться обратно, ведь это всё не по–настоящему. Все эти горы и реки, жара и мороз, скудная пища и вообще голод, любовь к аборигенке, нападения хищников и т.п. – это всё происходит на бумаге… и в писательской голове. До читателя труд ещё не дошёл, он в процессе. Понимае… те, да? Ну вы умница у меня. Как можно запланировать такую жизнь? Идеей? Планом? Да никак. Реальная жизнь, по крайней мере, её детали и перипетии, не предсказуемы. Поэтому жизнь интересна. Это всегда тайна. То же желательно видеть и в книге. Стандарты и картонки тут неуместны. В этом и состоит прелесть читательского  путешествия по книге, а книга – это авторский объект путешествия, это необычный мир. Мир Автора с его личными Тараканниками. Понимаете? Автор получает своеобразный литературный адреналин от неожиданностей. И радость от покорения неизвестного. Эта таинственная жизнь для читателя  находится на бумаге и поначалу для него скрыта… если, конечно, автор позаботился о скрытности. А поначалу – в процессе сочинения, и  если исход дела заранее не предрешён… планом, или подробно прописанной идеей –  тайна книги (исход) находится в голове, если мозг вообще её обнаружил. Вы, Пульхерия, представьте себя писателем…
– Давно представила.
– Когда интересно?
– Да вот, давеча, как вы Джойса включили…
– Фу ты ну–ты! Я и не думал о Джойсе.
– Зато я подумала.
– Ну да ладно… Короче… Вот вы, как писатель… ница, потихоньку вытягиваете эту тайну со дна. Со дна мозга. Переводите её в буковки. Отшлифуете позже. Короче говоря, исполняя функции писателя, вы изредка сами становитесь в позицию читателя и заранее определяете – будет ли это читателю интересно, не переборщил ли, не загрубил ли, не упростил ли. А вы ещё не забыли, что вы в роли?
– Нет.
– Так вот вы ещё не знаете исхода. Потому что решили путешествовать… слегка наугад…, без всяких концовок впрок… И без таких же запланированных, наверняка скучных, Пульхерия… приключений
– Почему сразу же «скучных»? Может у меня талант на приключения? – и Пульхерия Кузьминишна хитро так улыбнулась. – У нас с вами что сейчас?
– А потому что подсмотренных где–то. А то что у нас – так это чёрт знает что такое… Не берите в голову, моя дорогая…
– Я и не беру. Я констатирую факт
– Вот чёрт! Простите… Ну ладно… Находясь в некотором неведении, вы всё это мозготворческое добро, тщательно добываете, расшифровываете, переводите на понятный язык, сортируете, укладываете на виртуальные страницы. В компьютере потому что, Пульхерия Кузьминишна… вы будто строите алогичную, с некоторой долей реализма – долю вы определите сами, софистскую, казуистическую, юмористическую, сатирическую. Как бы пирамиду книги. И, если вы обладаете даром живописания, а не выковыриваете козюль из собственного носа…
– Зря я согласилась… в писательницы…
– Простите, милочка… То читатель  воспринимает всё написанное вами как настоящее. Он внимает вам и верит. Он, разумеется, понимает иногда, что его «как бы» дурят, что он «будто бы» сидит в театре, или в кино. Но, тем не менее, он поддаётся чарам. Не вашим чарам, дорогая Пульхерия Кузьминишна, а чарам вашей литературы. Но, если она хороша и убедительна. Читатель проникается всей душой, приняв ваши правила игры. Он порой вздрагивает, а то и рыдает; и послушно следует за вашим пером. Вот она радость творчества! Какое тут к чёртовой матери, может быть планирование?!
– Нет, ну вы, Кирьян Егорович, таки в учители годитесь. В славных таких учителей… от Бога что ли…
– Спасибо. Но какая тут может быть ИДЕЯ во главе всего!? У меня вот всё решается по ходу дела; я, увы, не гений, послушайте хороший способ: вы намечаете стрелкой направление (можете ткнуть, не глядя, в карту – в алфавит, в справочник, в чужую книгу – пальцем); обзаведитесь одним–двумя героями (остальные выползут в нужный момент сами)  и вперёд!
– Уже интересно!
– И меня не пугает совершенно, что я не печатаюсь и невесть когда стану (и стану ли вообще)  печататься – будто это и есть главная цель. Это не так. И без напечатания в издательствах я нормально жил и продолжаю жить. Да, скромно. Но я  не нищий, и не бомж. У меня была основная профессия, где я зарабатывал себе и своей семье на жизнь в достаточном количестве. Сейчас я на пенсии, и мне её хватает. Да, впритирку. Но я и не желаю большего. Зато теперь у меня масса свободного времени, которое я могу употребить для творчества. А разве этого мало для интересной жизни?

2
Итак, я получаю удовольствие и прочие эмоции от писательского процесса. Я продолжаю изучать мир, хотя, казалось бы, нахрен пенсионеру его изучать – готовился бы лучше к иной жизни, в вечно тёмном подземном царстве, или в небытийном пространстве, ежели изъясняться философски, по–модному. Глядишь, нашёл бы там приятненькую для себя ноосферку, к своему удивлению: подтвердилось, чёрт его побери! Не зря жил и выдумывал неосказки.
 Это нечто вроде огромной кафешки с приятными людьми полупрозрачного вида. Сидел бы и точил лясы с псевдонимами, прототипами, протагонистами, писателями, героями и тараканами – к этому ты призывал в своих глупых книжках.
Такой вариант вовсе не ад, как полагают верующие грешники – какие же они доверчивые! сидят на своей Библии как на игле!
И углубляюсь в себя… а вот это уже интересней: неплохо ближе к генеральным вратам с доброхотной табличкой «выход» посчитать духовные болячки и боевые раны, а также взвесить всю ту шелуху, что ты за свою жизнь, полноценную до недодаунства, нащелкал.
Заметьте, Пульхерия, вся эта масса якобыполезностей сделана аж при двух взаимоисключающих политических строях, ёпа мама. Тот, что был вторым, пришёл мирно, как стадо овечек; он проблеял «щас будет либерально и хорошо до демократичности, прям как на западе»; и сделал народу «козу». Он ввёл в обиход презервативы с гейщиной; а в кармане изобразил, и мы догадываемся для кого, известную трёхпальцевую фигуру. 
Тут, конечно, возгласы в эфире (читают, бля, злобные американы):
– Глядите–ка: ему и народу повезло с Америкой и Западом, далось благо бесплатно практически, а он – мало что отказался – так он ещё недоволен. Угомонись, сударь без штанов! Поверь, болван, если бы ты вместе со всеми жил в Африке, то эффект был бы заметней. А то, что малёхо не вышло сейчас, так попробуем… а что попробуем, работа кипит, уже! эффект проявится, цыплят пересчитаем, даже не беспокойтесь,  немного позже.
Итак, на этой суммарной полит–экономической основе приобретаю опыт писательства… – фу, как громко, однако… Тогда так: опыт графоманства, или бумагомарания, или как–нибудь ещё, если кого–то коробит от слова «писательство».
Этот приём свободного, и НЕ ЗАВИСИМОГО ни от кого, творчества, однозначно лучше, нежели действовать по какой–то дурацкой схеме, выдуманной скорее бездушными социологами, менеджерами от литературы, бесталанными и скучными учителями в профессорских чепчиках… И всё, пожалуй, для следующего:  для приведения творческого процесса каждого пишущего индивида в управляемый научно (я бы сказал «научноподобно»)  и сверху («пастухообразно») в удобоваримый для злобной и классово социализирующей критики вид.
Главенство идеи над всеми прочими процессами, сопровождающими литературное формотворчество, стало главнючей ПСЕВДОВЕРСИЕЙ в тот прекрасный день (год, век, эпоху), когда литературоведение вопреки элементарному рассудку  попытались представить наукой. Снасильничали, иными словами. Присвоили несвойственные качества. Оттого не захочешь, а забрюхатишь последствиями. Так оно и вышло.
(Точно так же, как в своё время была, но благополучно почила псевдонаука под названием «Научный коммунизм».
Признайтесь, кто из вас верил в эту чушь? Лично я – нет и никогда, даже когда сдавал на пятёрку экзамен. Вот оно –политическое и воспитательное лицемерие правящего класса).
Одно дело назвать – совершенно же другое дело быть таковым. Как–то конфузно всё это выглядит.
Хотите верьте, хотите нет, но литературоведение, если шурупить реально, а не навинчивать никогда не ржавеющих, разговаривающих с отвёрткой, «умных» и самонастраивающихся на любой размер дырки космических винтов, да собственно, умным винтам и резьбы не нужно –поверьте, что «и так» будет держаться. Так это не наука, а профанация. Это весьма вольно, а у разных авторов  – противоречиво трактуемая классификация и объяснение процессов, проходящих в сфере литературы и смежно. И только.
Когда ИДЕЯ была «просто идеей», или обыкновенной идеей в полном соответствии со справочником слов, она была фактом, или просто  концентрированным выражением смысла книги. А смысл книги выражался вовсе не в том, соответствует она первоначальному замыслу в виде, допустим, плана  произведения – в момент, когда произведение ещё не написано, а только лишь кристаллизуется в мозгах… То тогда ИДЕЯ была относительно свободным явлением.
Идея не писалась заглавными буквами и даже затейливыми буквицами, и даже в помине не была «священной коровой писателей».
Этот плод (или выкрутас) чисто политической, он управленческой породы.
Вплоть до конца девятнадцатого века можно было эту идею иметь, или не иметь вовсе. Можно было подразумевать нечто средненькое между концентрированным планом–смыслом произведения, или сложившимся, также концентрированным, но всего лишь итоговым  результатом произведения.
Литература писалась любым из известных и незапрещённых способов. Подчас, и, как правило, по наитию, по внутреннему течению. Скорость и направление их задавал специфический набор героев и обстоятельств.

3
Идея, как литературная категория, будучи изначально «свободноплавающей», приобрела черты ИДЕИ организующей и «вождёвой», по моему дилетантскому разумению, именно в момент зарождения и здравствования таких глобальных плутократий, как воинствующий нацизм и общество насильного равноправия. В смеси с партийной честностью, разумеется. И, соответственно, с руководящей ролью победившей (или продвинутой тайными мастерами) партии.
Этот прекрасный, но недостижимый, идеальный и классически утопический строй, обосновавшийся на территории проживания самой живучей и притом терпеливой нации – а также необыкновенно честной, глубинно порядочной, почти что по умолчанию как бы арийской… но гады фашисты с «арийством» опередили… совестливой и талантливой, самой дружелюбной и умной – в общем, строй именовался коммунизмом, если кто подзабыл.
А промежуточная «недостадия» – тут без обид, а по сути термина, – называлась социализмом.
Переходная «недостадия» по факту оказалась очень сильной и политически сверхорганизованной формацией, которая вывела СССР в одну  из самых экономически развитых стран. Почётное второе место по многим показателям, кроме – и тут даже молчаливому нашему, и любому проамериканскому ёжику (даже живущему под мостом и в пещере из мусора) всё понятно – кроме  уровня жизни отдельно взятого советского гражданина.
Подсчёты в мире крайне просты: берётся суммарно выплаченная «белая» зарплата государства и делится на количество людей.
Заглянуть в холодильник американского тёмнокожего и белокожего русского – убедительным показателем не считается. Тем более, в СССР холодильники появились далеко не раньше всех (холодные лабазы и погреба со льдом в деревнях у так называемых русообезьяно не в счёт), а некоторым неграм (под мостами) холодильники вообще не нужны, а гетто есть там и там. И даже в Лондоне, докудова  Лепс, красиво визжа в песенной хотелке,  не доехал – не пущают, есть и гетто, и наркомания, и наркомафия, и даже русские.
Везде. Всё. Уже. Есть!
Короче, путаница и шулерство в сравнительных сферах процветают.
Ну да ладно, отвлеклись на ерунду…
…Литература времён СССР в самом СССР носила претенциозный, приспособленческий характер.
Может оно и правильно что так. Каждое уважающее себя государство должно поощрять литературу, полезную ему; и придавливать, или, как минимум, «журить» литературу, подтачивающую его основы.

***

Вернёмся к нашим священным коровам. То есть продолжим монолог о месте ИДЕИ в создании литературного произведении.

В СССР идея любого напечатанного произведения, если речь в нём шла о реальном времени,  заключалась в более или менее выраженном прославлении социалистического строя, вознесение представителей трудящегося класса в герои (+), косвенно или прямо восхвалялись руководители государства, подчёркивались военные (+), трудовые (+), космические победы (+), достижения в сфере построения многонационального государства (+), замалчивались практически любые поражения (–), превозносилось – как доказательство единства и монолитности общества – монопартийная система (?), как бы не замечалась «монарховидность» и порой возрастная, а равно ей профессиональное невежество, или глупость, или маразматичность  иных высших руководителей (–).
Приглаживалось (с какой целью?) существование жёсткого политического и военного террора, существовала отлаженная механика подавления инакомыслия (+ и –), процветало славославие партийного лидера (позор), и отсюда лизоблюдство (–), декларировалась некая свобода граждан (на самом деле свобода действовала в рамках соблюдения законодательства (+++), вряд ли поощралось свободомыслие граждан (– – –), тем более истреблялась на корню всякая оппозиционность по отношению к генеральной линии партии (–), последняя по определению не была и не могла быть идеальной. И все беспартийные трудящиеся прекрасно это знали.
Знали и рядовые партийцы (многие из них), но, исповедуя или зная не понаслышке чекистско–гулаговскую науку, совершенно рационально  помалкивали.   И даже не трепались на кухнях с родственниками, тем более избегали говорить об этом с детьми, желая всем долгих лет неведения и обыкновенного человеческого счастья. Проявлялось это вредное для здоровья знание лишь с глухого утреннего бодуна, равно как при застолье с боевым  товарищам tet a tet, зная, что тот властям не сдаст, он, если категорически против, по–честному пристрелит на месте.
 Глубинно правдивая, тонкая сатира существовала, но имела мягкий юмористический характер.
(Теперь же жёсткая сатира не просто имеется, а буйно процветает. Сейчас она выглядит гротеском, вакханалией, пасквилем.)
Сферой дозволенной критики был явный негатив, относящийся к нарушению законности, и к космополитическим и «обезьянним» явлениям. Истоками и защитой такой критики виделись тексты «научного коммунизма» и самой справедливой в мире Конституции СССР.
Писателям честным и совестливым, неуверенным в себе, мятущимся, интровертно–одиноким, копающим глубоко и поперёк коммунистического идеала, жилось неважно.
Жизненный приговор им был таким: или прислоняйся к великим свершениям и шагай в ногу с массами и политикой партии, или твори в стол.
Графоманам же живётся всегда хорошо – они заведомо работают в стол. Они такие мазохисты… без тернового венца.
Диссидентством или оппортунизмом, сопротивлением в сфере литературы занимались или очень сильные, но отчаявшиеся люди, или настоящие подонки (фактически предатели государства).
 Были, конечно, как всегда в любом человеческом процессе,  литераторы промежуточного вида, которые в формально славославящих произведениях тонкой нитью проводили несколько другую, мятущуюся, подкорковую, тайную, юмористическую, иносказательную человечность.
Они уходили от политизирования литературы к сферам, будто бы полностью удалённым или мало связанным с политикой, прославлением партийности и коммунистических идеалов.
Удобными в этом смысле темами были темы: современного фольклорного крестьянства, детективы, фантастика,  детство–юношество, глубокая история и другое.

Вот такая здравствовала и величествовала литературная ИДЕЯ того времени. Общая для всех –выбирай (из списка) не хочу.

А дальше (после крушения Германии, а позже –после развала оплота коммунизма – СССР) «ведущая» роль литературной категории «идея» в виде общенациональной советской литературной идеи – строительства коммунизма (вместе с лозунгом «пролетарии всех стран, объединяйтесь»), потеряла своё наполнение как сдутый шарик.
Понятие «идея» для художественной литературы  механически и бездумно (увы, совсем ненадолго) стала идеей абстрактной, практически деполитизированной, зато сюжетообразующей – своего рода планом траектории фабульного движения внутри книги
Но нет спокойствия внутри нового королевства. Кто–то должен был объявить новые литературные правила, соединив их с соответствующей новой политикой.
Называлась такая политика созданием рыночных отношений и подобии демократии. Другими словами – строительством капитализма на костях «совка».
Фиг там!
Десять лет кряду Сорос со своими цивилизованными помощниками «оттуда» и не без «своих» отсюда (то есть пятиколонников, либералов, западносмотрящих) – кроме прочих мефистофельских дел – занимались  ломкой советских литературных теорий, унижением и сведением в забытьё советских литературных франкенштейнов.
Полчища продажных писателей (удивительно, но им и их семьям хочется кушать) ринулись к западным литературным ценностям, на бегу осваивая технологии создания как а–ля–западных бестселлеров, так и прочего разлагающего и дебилизирующего, безидеологического чтива.
– Книжки сочинять – это же не заводы строить? –правильно рассуждаю, Ванятки?
А Пульхерии Следящей–За–Ванятками другое напутствие: «Чтобы как у нас, Пульхерия, но чтобы не дай бог!»

***   

Итак, портачили, портачили, да недопортачили.
Не успели нагадить либералы с демократами слишком революционно, то есть до безвозвратности: не заметили и не залили асфальтом заросшую лопухами тропинку для патриотической эволюции назад.
Однако, зараза пошлости и абсолютного попустительства пусть на неопределённый срок, но победила и традиции, и патриотизм и нажитой опыт. Она забралась в литературу (и в издательства) нагло и без всяких теорий.
Это минус, и даже вирус, но вирус пока что не смертельный. К нему есть вакцина. Только этим надо заниматься, а не выжидать. Иначе эпидемия одержит верх и даже самые стойкие сдадутся.
Распространять заразу в литературе самым активнейшим образом помогает интернет. Но он же эту заразу и погубит на корню.
Только опять же этим надо заниматься, а не делать вид лягушки, которая хавает пищу, лишь совсем уж близко пролетающую.

***

Сколько–нибудь полезной информации в отношении места «идеи» в новом литературоведческом пространстве я не встречал.
Но, если быть честным, то и не старался выяснять.
Сужу об этом по выступлениям в печати постсоветских, полубуржуазных – такими их сделала история – критиков и литературоведов.
С некоторой толикой уверенности, почти равной недоказанному подозрению, негромко и досудебно заявляю: точка зрения их не сильно–то изменилась.
Учебники для филологических и педагогических ВУЗов безусловно переписываются, но не настолько кардинально.
Ведь живы ещё профессора «той ещё» умной, но ориентированной марксистско–ленинской школы. А иначе и не бывает. Последователи уважают своих учителей. А революционеры свергают их.
Последнее и предпоследнее заявляется без всякого ёрничества: написаны старые учебники литературоведения чётко, профессионально, в полном согласии с частной совестью, которая есть интеллектуальная собственность, и, разумеется, с реалиями того времени, когда против ветра не попрёшь. Иначе и не напечатают.
От уймы профессионализма и бездны ума литературоведение не делается наукой.
Потому как эдакой и не сделается никогда. Как бы и кто бы этого не хотел – хоть обвешайся нобелевскими орденами и обложись Гонкурами с ног до головы.
Гуманитарные науки на 99% вовсе не науки, а более или менее описательно–классификационные, вспомогательные (а не навредительные)  процессы.
Ибо в этой псевдонауке (как бы кому не хотелось истребить приставку «псевдо–) нет настоящих, аргументированных на 100 доказательств, и нет материальных артефактов, которые можно было бы пришить к делу. Есть лишь умозрительные заключения и формулы, которые могут трактоваться в любую сторону одинаково, в зависимости от платформы судьи и от способностей защиты.
А книжки сами по себе не есть доказательства, это всего лишь материальные носители мысли, а не сама мысль.
Заложенные мысли, как в самом тяжёлом и непонятном, малорасшифровываемом сне, находятся не в строчках, и не в буквах. И не в бумаге. Они находятся «между строк».
Надеюсь, что не нужно переводить на русский этот ясный, хоть и чуть–чуть задрюченный частотой употребления, мем.
И заключаются они (мысли) в комбинации сочетаний смыслов значочков – букв, слов, предложений. И каждый горазд смысл книги вывести по–своему, подчас алогично и переворачивающе так называемые «здравые» рассуждения, которые среди умных людей называются логикой.
А среди людей не очень умных понятие «логика» – это пустой звук, тем более, в применении к литературе. В последней тумана гораздо больше, нежели ясного солнца.
А ИДЕИ, это тем более самые–самые обобщающие понятия из всей интегральной суммы смыслов.
Кроме того, любые интерпретаторы «идеи обыкновенной» страдают (и при этом радуются как дети, поймавшие скользкую «эврику» за хвост) разночтением – в зависимости от внутренних качеств авторов обобщений.
Включая, конечно, но в самую последнюю очередь, автора книги – этого самого субъективного, хоть и самого «глубоко забирающего» ценителя и толмача своей книги.
На каком–нибудь семинаре неугомонные и взыскующие читатели могут заставить вынуть из писательского шкафа самого главного скелетона и объяснить его идею – какого хера, мол, что тут такого секретного, зачем таился и не раскрыл смысла своей писанина хотя бы в послесловии? 
Хотя у хороших писателей скелетов в шкафах столько, что – доведись им переезжать на другое место – в одну архи–литературоведческую фуру они не поместятся.  Так что умолчать все свои тайные помыслы писателю не составит труда.
А идею пусть ищут критики и читатели. Так оно будет даже правильней.
Тем более, когда никакой идеи у писателя и не было: взял перо в руки, назначил героя, выбрал обстоятельства, и попёр импровизировать. Как вам такой безыдейный подход?
А любой, даже самый заслуживающий уважения, и самый сладкоголосый  «научный» постулат «Об идее произведения» (уровня прозрения, открытия, не меньше) потребует тысячу в равной степени «уважаемых и сладких» гуманитарных, философских, риторических, метафизических и прочих «доказательств».
И несть им числа. На каждое такое фальшивое «доказательство» потребуется либо веер столь же фальшивых «сверхдоказательств», либо одна бандитская (критическая, дмитребыковская, веллеровская, прохановская, эхо–московская, майдано–киевская, сталинско–ленинская, мао–цзэ–дунская, фээсбэшная) распальцовка: «не верю и всё». Или ельцинская по пьяной лавочке: «А я верю». И тут ты хоть лопни.
Ни один из судей (марсианских) не воспримет филологические, этические, иные гуманитарные доказательства всерьёз.
Уж поверьте человеку, который (как независимый пенсионер–инопланетянин, притом материалист, а не оратор, не идеалист, и не употребляет наркотиков) ничего не воспринимает на веру.
Никакая вселенская ноосфера, даже если она и есть, не спустит землянам сверху инструкций по расшифровке их родной в доску, тухло–болотной, ничего не значащей на деле казуистики, софистики и прочих выдумок скромных хитрецов и законченых жуликов от ума.
Демократизация мирового пространства (тут без деталей) привела к «глобальной демократизации» внутри литературных процессов; которая, кстати сказать, последние лет сто пятьдесят никогда не была спокойной.
Она лишь раскрепощалась: до постмодернизма и разного рода перевёртышей.
Она, щетинилась до маргинальности, ветвилась до всего остального.
И, наконец, саморазрушалась – изнутри, до образования корост снаружи.
Предхаосной ситуации в литературе достигли.
Демотивация литературного творчества почти достигла вершины.
Главные демотиваторы обозначили в издательствах свои фамилии крупными буквами, практически лозунгами.
Гениальность бесовщины доказывается её тиражами.
Читающее человечество (огромная его часть) лежит моською в говне, и, хуже чем просто свиняче, бездумно и азартно хавает всё подряд. Вместе с жирными опарышами и чумными –на этот раз не от крыс, а от литературы –микробами.
 
4
СТЁБ СТАЛ БОГ
Человечеству, пока оно ещё шевелится, и пока помнит «что есть добро», каковой лозунг трепетал и даже активно полоскался над головами верующих с сомневающимися в эпоху просвещения, в нашем XXI–м веке пришла пора поменяться. Причём не просто измениться, но! аж вывернуться наизнанку.
За парочку–другую столетий в мозгах верховодствующих учителей и, соответственно, в их нравоучительствующих писульках, со скоростью вируса распространяемых всеми видами СМИ, не просто «что–то пошло' не так», а всё кардинально, аж чертовски (противу христианским оберегам) поменялось.
Иными словами, чёрное стало белым. А белое сильно замаралось – как бельё чумной проститутки; Христос не свергается, но его образ сильно поубавил в святости. Бог будто ещё есть, но модно стало чертить на него карикатуры.
Стёб стал Бог.
Знамя церкви и до того–то стеснительно не высовывалось из соборов (олицетворяя формулу «не сотвори себе кумира»), разве что во время редких  крестных ходов в особо религиозных местностях, а тут вообще как–то потерялось на фоне многоцветных гейских полотнищ.
Половой разгул приобрёл черты праздника, он стал демонстрировать себя как признак расцвета демократии.
Наличие демократии в отдельно взятой стране стало непоколебимым признаком принадлежности её к лучшей из цивилизаций.
Отстрел обывателей выродками из нацболов, религиозных фанатиков и просто тронувшихся умом стал нормой – вроде такой насильной вакцины: обывателей стало слишком много, они превратились в безмолвный мусор, их надо периодически прорежать, чтобы остальные не забывали «нечто главное».
Под «нечто главным» подразумевается, что общество окончательно становится управляемой массой, включая образованную интеллигенцию.
Интеллигенция соображает каждая в своей узкой области, не замахиваясь на целое и не делая всепланетных выводов относительно вектора «эволюции». В области нравственности последнее слово правильней бы писать с приставкой «де».
Тогда это другое слово, противоположное по смыслу, по правилам грамматики не будет нуждаться в кавычках. 
Политика партий, в которых соображают все кому не лень, есть всего лишь видимость, внутренняя движуха, не делающая погоды, а обозначающая приятное для оболваненных масс шевеление – то есть демократию.
Партии – всего лишь пешки и фигуры, за которыми стоят безымянные игроки: они и есть настоящие великаны.
Фамилии вершителей мира вслух не называются: теперь это не отдельные лица, а кланы.
Теперь это не «лучшая страна в мире Америка», а транснациональные компании.
Одни из психологических помощников Вершителей судеб – это убийцы–одиночки, фаны, религиозные фанатики, террористы с собственной философией убийств. Их назначение – сеять страх. Наличие страха в обществе даёт основания для силовых и нужных экономических действий правительств. 
Помощники, но никак не «воистину демократические правительства», сегодня есть всего лишь выразители приказов Верховных.
Они лишь имитируют демократическую власть большинства, которое на самом деле оказывается ощипываемым стадом, быдлом; скромными и нежными, глупыми и разными обывателями; буржуазией и мещанством; управленцами и служащими разных степеней; рабами и маргиналами; наказываемыми и экспроприируемыми; судимыми и прощаемыми; полезными и вредными. 
Литература сегодня – это тоже рычаг влияния на массы. В данном случае, на мыслящие массы, массы, которые читают эту самую «литературу как явление».  Как цивилизационное явление в прогрессивном смысле, или наоборот – деградационное.

5
По хорошему, надо бы «чистить» сегодняшнюю литературу. Не такая уж она свободная, чтобы нам не говорили, особенно с появлением рычага мгновенного действия – Интернета.
По–хорошему, пора бы творить другую, извинительную и положительную литературу, хоть как–нибудь сообразуясь с божественными, философскими, прочими постулатами, которым, между прочим, так же требуется приличная нравственная чистка.
А  начинать шерстить следует не с греховных, вонючих бумажек, во что в значительной мере, медленно, но неуклонно превращается  литература самой смертоносной, «гибридной» и информационной эпохи (не исключая нынешней российской литературы).
И начинать надо не с самой Библии, хоть дурманной и сказочной, но всё–таки с путеводной «Звездой Слова», а с тех священнослужителей, которые, вместо честного служения крестовому Богу, ни с того, ни с сего вдруг выбрали путь несунов нравственной заразы.
Они мимикрировали в тайных гей–отступников, педофилов и прочих тварей босховского вида и поведения.
Без «чистки» сегодняшней «быдлолитературы» дорога у читателей (их звать по–демократичному «потребителями услуг») одна: следовать и дальше зову ведущих литературных извращенцев всех стран, предателей чистоты нравов, заигравшихся стёбарей (под видом пышно цветущего «постмодернизма»), уважающих преимущественно бабло,  а не искусство и не творчество (исключения, конечно, имеются), превратиться в настоящую физическую, а не метафорическую быдломассу.

***

Итак, мы начинали с «замарывания, или дискредитации ИДЕИ самой священной писательской коровы» в качестве постулата из постулатов написательской технологии.
А кончили чёрт знает чем. Это произошло по той простой причине, что в начале данного опуса даже и мысли не было писать что–то высокохудожественное, или интересное. Не было никакой главной ИДЕИ кроме как спонтанное желание опорочить эту самую идею «такого рода священной коровы», ибо она не нравится мне. Думаю, что она многим не нравится.
И больше ничего.
Тем не менее, обратите внимание, что: как бы само собой написалось сколько–то страниц текста практически на одну ТЕМУ. Без какого–то ни было плана.
Да ладно, ребята, я и не претендую. Я ради примера, я ради тренировки. Я просто прошёлся рядом с этой коровой и присмотрелся к ней. Ну, она боднула меня разок. Формально. Ибо её никто не защищал и не сопровождал. И я ей – ввиду беззащитности коровы – с десяток раз наподдал. Причём как следует.
Кто оказался главнее: священная корова или свободный графоман? Догадываетесь, к чему клоню? Правильно догадываетесь. Вы просто молодец и читаете мои мысли.
Итак, ТЕМА, а не ИДЕЯ. Выкристаллизовалась ТЕМА. Она просто выползла из сочетания слов «священная корова». Ну добавьте ещё прилагательное «писательская», если хотите. Из этих трёх слов выкатила ТЕМА, что «эту корову следует грохнуть». И эта тема «убийства священной коровы» стала главной во всём опусе.

Подчёркиваю:
ТЕМА оказалась главнее ИДЕИ.
ИДЕЯ просто затухла как головёшка – на фоне яркой ТЕМЫ с глаголами, фабулами, сюжетами и всем что полагается в небольшом рассказике на тему… Вот, опять ТЕМА, а не идея. Ну согласитесь, что это так, и что никаких передёргиваний нет…
Итак, опус вполне пристало бы переназвать: по фактическому результату. Например так: «Убийство священной коровы». И никто бы меня за это не наказал. Я сам себе хозяин. И вы можете не читать. И я вас не неволил.
А поначалу статья называлась просто и по–рабочему, немножко загадочно, но близко к тому, что я собирался сказать и на каком фоне поплакаться: «Самая священная из коров».
На мой взгляд, «Убийство священной коровы», хоть и звучит не очень–то красиво, зато отвечает сути дела. И не важно получается – что первоначальная идея была несколько иной: сюжет сам собой вырулил именно на такого рода тематическое, раскрытое завершение – «Самая священная корова у писателей – это сюжетно–идеологическая идея произведения, долженствующая заработать с самого начала и вести дальнейший текстосоздательный процесс под этим флагом. Но это настолько псевдо–научная и схоластическая, тормозящая настоящее творчество формула, что священную корову по имени Идея надо бы грохнуть как самую бесполезную, как самую неправильную, как самую вредную корову из всех священных писательских коров».
Такие вот пироги!
 
И так получается, что идея произведения выкристаллизовалась окончательно не в начале произведения (не планово), а по факту. А в основе произведения само собой организовалась и владела «повествованием» не идея, а некая ТЕМА самозванка.
А первоначальную  идею (частично выраженную в начальном названии) в итоге пришлось подкорректировать под факт. Чтобы оно соответствовало, а не существовало само по себе, и далеко от правды. То бишь откорректировалось «под тему».
Прошло некоторое время и мои качания относительно названия закончились так, как вы видите в названии. Слова «убийство» в названии нет. Однако смысл произведения остался прежним. Главное в нём это именно убийство священной писательской коровы, которое выплыло именно из саморазвившейся ТЕМЫ, а вовсе не из названия статьи. 
Теперь и решай читатель, что же в писательстве главнее –ТЕМА – охватывающая всё произведение с начала и до конца, бегущая свободно, как на душу легло, и как требует внутренняя физическая логика…, а не идейная, духовная, ни мораль, ни наставления. Всё вживую, всё в процессе.
Или абстрактная «верховная» идея, поначалу на что–то особо и путеводно претендующая, но в итоге самым предательским способом подстроившаяся под ТЕМУ.
Хорошо настроенный писатель (как импровизатор за роялем) внутренним нюхом чует, что живое (а это тема) главнее абстрактного (почти бухгалтерского) самопосыла (а это идея).

CODA