Ёжики

   Перед сном, когда сознание начинает пунктиром затираться быстро мелькающими картинками, приходят мысли, которые кажутся такими … интересными. И уже сквозь сон ты начинаешь думать: «Как досадно, что вот именно сейчас я до этого додумался. Ведь ценная мысль, такая удачная и всерешающая, гениально ведь придумал. Но как же я донесу ее до утра, если я уже почти ничего не соображаю. Можно, конечно, встать прямо вот сейчас, встать и записать ее куда-нибудь. Или ну хотя бы надиктовать на телефон. Но лень, так сильно лень, что нет возможности перебороть себя. Ах, как жаль. Но, раз я смог до этого додуматься сейчас, то наверняка ведь смогу потом воспроизвести нечто похожее, и уж тогда, в бодром состоянии, немедленно запишу, воплощу, реализую...» И наутро, вскочив, попив, облачившись и выскочив, в лифте, вдруг вспоминаешь, что вчера вечером придумал такое важное, сильное и гениальное, но что конкретно – конечно же, неизвестно… А иногда, вот так же перед сном, можно выцепить в голове кончик какой-нибудь киношки про твое прошлое, вытащить этот кончик киноленты, намотать его на пустую бобину мысленного киноаппарата, и смотреть фильм про СССР, про своих давних товарищей, про пирожки по 5 копеек и очередь на футбольный матч возле стадиона «Авангард»…
   И вот вчера я посмотрел такую короткометражку, про свой первый день службы в Советской Армии, и потом всю ночь мне снились сны с вариациями на тему: как меня забирали дослуживать. Дело в том, что служить мне пришлось всего четырнадцать месяцев из двадцати четырех, потому что так решил Верховный Совет СССР под председательством Горбачева – они решили уволить в августе-сентябре 1989 года с действительной военной службы для продолжения образования военнослужащих срочной службы из числа студентов дневных отделений ВУЗов. Но сны эти я почти не запомнил. А вот короткометражку коротко перескажу.
   «Последний моет баню!» - закричал «молодой» и перекрыл горячую воду, потом заржал. Я этого козла не видел, он навсегда остался для меня просто голосом, который противно так проорал: «Последний моет баню! Хи-хи-хи-хи!». Наверное, потом я этого солдата множество раз встречал где-нибудь на территории гарнизона за полгода службы в учебке, но не мог сопоставить тот противный голос в бане и какого-нибудь конкретного «молодого». Те, кто был в мыле, кинулись смывать пену под ледяными струями. На выходе из помывочной образовалась пробка из голых «духов». Новобранцы протискивались в предбанник. Там из-за стойки каждому выбрасывали комплект новой формы и сапоги. Размер не спрашивали, поэтому «духи» тут же принимались меняться формой друг с другом. С трусами и майками было проще. Главное в трусах и майках было то, чтобы они налезли на бойца. В тренде были трусы-парашюты, в которых пацаны выглядели смешно. Однако, никто не смеялся. Мне повезло, сапоги и форма оказались в пору. Одевшись на мокрое тело, намотав кое-как портянки, солдаты выскакивали строиться на улицу. Последним оказался Мишка, он остался драить всю баню.
   Несуразный строй новобранцев, в котором никто никого не узнавал из-за непривычной одинаковости, дикий из-за разнокалиберных причесок под нелепо натянутыми на патлы пилотками, двинулся в сторону казармы. Стук сапог по бетонке понравился, и все начали усердно отпечатывать шаг. Идти пришлось недолго, метрах в трехстах стояло одноэтажное длинное бревенчатое здание. Сильно и непривычно пахло хвоей. Вдоль казармы тянулась узкая бетонная дорожка. Младший сержант, который привел нас из бани, построил бойцов в две шеренги и оставил стоять на улице, сам юркнул в казарму доложить о прибывшем цирке.
Тут же началось представление. Первым из казармы вышел длинный дрыщ в строго подогнанной по фигуре форме, с бешеными глазами, с погонами ефрейтора, остановился перед строем, отыскал глазами самого крупного бойца, подошел к нему и влепил со всей силы в солнечное сплетение кулаком. Крупный согнулся и застонал. «Смирно!» – скомандовал дрыщ, и, дождавшись, пока боец выпрямится, ударил еще раз. Из казармы повалила толпа старослужащих. Каждый хотел поучаствовать в развлекательном мероприятии. Духов хватали за ремни, пробуя, насколько туго они затянуты. Слабо затянутые ремни укорачивали так, чтобы они застёгивались с большим усилием. Интересовались, куда подевались воротнички и погоны, которых нам еще никто не выдал. Это было, по мнению вопрошающих, очень смешно. Искали земляков, громко выкрикивали: «Кто из Томска? С Новосиба есть?», еще не поняв, что вся партия из Луганска.
   С левого края шеренги послышались звуки драки. Наш Артём влепил по челюсти ефрейтору Грудскому. На духа налетели старослужащие, повалили на землю и отпинали ногами. Остальные духи не рыпались. Было страшно.
Каждый понимал, что его индивидуальный протест против этого слаженного волчьего коллектива закончится побоями и не получит коллективной поддержки. Откуда бралось это понимание, эта уверенность, что своя толпа не спасет, что своя толпа разобщена и бессильна, не знаю. Каждый был сам за себя, был маленьким и напуганным. Переступить черту страха смог только Артём. Старослужащие были одного с нами возраста, но выглядели гораздо старше. Глаза их были жёсткими и борзыми, они свято верили в свою силу и безнаказанность и готовы были безжалостно пресечь любое посягательство на свои законы. «Так положено» - говорили они, этого было достаточно для того, чтобы произошло то, что было «положено», ничего другое не допускалось.
   Артёма унесли в казарму. Следом за ним по одному туда же последовали и мы.
Внутри нас снова построили в три шеренги в длинном коридоре. Стояли мы по стойке смирно. Основная толпа дедушек ушла валяться на кроватях и слушала происходящее в коридоре, лениво перекидываясь грубыми армейскими шутками и приколами. Однако, нашлось человек пять неугомонных «молодых» - тех, кто отслужил по полгода, которые остались развлекаться с нами в коридоре. Шеренги располагались на большом расстоянии, поэтому эти шавки могли свободно передвигаться по проходам между шеренгами. Они бесшумно подкрадывались сзади и резко дергали бойца за рукав. Если рука была недостаточно сильно прижата к бедру, она отлетала в сторону. Это считалось «косяком», который требовал немедленного наказания – сильного удара в живот. Эти развлечения происходили под монотонную речь старшины роты – старослужащего Иванчука, по званию - старшего сержанта, по сроку – «дедушки».
- Курсанты, на! - говорил он, заправив под спущенный ремень большие пальцы обеих рук, широко расставив ноги в солдатских тапках и покачиваясь на носках, - вы попали под жёсткую дедовщину, бля на, в этом секрета нет. Секрет в том, на, что всех, на, кого мы поймаем с жалобами офицерам – мы покалечим, бля на. Завтра на утреннем осмотре кто не стрижен, не подшит, не побрит – будет наказан.
   Смотрел сержант на нас как на что-то неодушевленное, назойливое, презренное. Снова эти новобранцы, глупая масса дебилов. В каком-то роде такими мы и были, растерянные, с массой вопросов, которые некому задать, с надеждой, что такими странными будут только первые часы, а потом всё образуется.
   Нам забыли скомандовать «отбой», как бы случайно, и оставили стоять в коридоре по стойке смирно. Все ушли спать. Стало тихо. Стояли долго, примерно полчаса. Потом кто-то тихонько предложил разойтись и искать койки самостоятельно. Так и сделали. Как только первые бойцы дошли до ближайших пустых коек, поднялся шум. Гневу старослужащих не было предела. Как же так – бойцы без команды что-то сами придумали сделать. Возмутительно. Страшный косяк. Нас снова построили. «Старики» хватали подушки и выскакивали с ними в коридор. Сначала духи подумали, что начинается какое-то шуточное представление. Но оказалось, что подушки нужны не для забавы. Нас начали ними избивать. Тяжелая солдатская подушка – прекрасный инструмент для того, чтобы ударом по голове свалить с ног. Ни одного синяка, а впечатление такое, что тебя переехал самосвал. Лупили нас добросовестно, не оставляя безнаказанным ни одного бойца. Тут и там духи валились на пол, их били на полу. Если закрывались руками, по рукам били носками сапог. Профилактика проходила методично и чётко. Потом мы узнали, что эта процедура – стандартная для любой новой партии новобранцев.
   Спали мы мало. Полночи ушло на то, чтобы пришить погоны и петлицы, подшиву, побриться «всухую», а также подстричь друг друга единственной найденной в бытовке ручной машинкой, совершенно тупой. Всё это происходило в умывальнике с мокрым кафельным полом, по которому мы шлёпали босиком, потому что духам тапочки не положены. В бытовке находиться тоже было не положено, оттуда разрешили взять только пару табуреток.
   Добравшись до заветной кровати и кое как сложив форму на табуретку, я упал в койку в надежде поспать. К форме тут же кто-то подошел и вывернул все карманы. Я вскочил с невнятным вскриком возмущения. Это доставило массу удовольствия парочке шмонающих вещи бойцов, у них появился повод отлупить меня за возмутительное неуважение к старослужащим. С парой синяков я забился под одеяло и понял, что никто из новобранцев на соседних койках не спит, все подсматривают за процессом шмона.
   Утром в карманах я не обнаружил ни военного билета, ни водительского удостоверения, ни новенького, подаренного однокурсницами на торжественных проводах в институте, бритвенного станка. Новобранцы стали одинаковыми, похожими из-за стриженых голов на ёжиков.