Вечная глупость и вечная тайна. Глава 47

Глава сорок седьмая.
Конец короткого чуда и новый ужас.

Надежда не дает спокойно жить и радоваться всяким мелочам, она призывает замахиваться на великое, на большое, сводит с ума, а потом она заставляет нас впадать в депрессию после мелких неудач. Я, конечно, понимал, что работа грузчика не так проста, как может кому-то показаться и был готов преодолеть трудности, но я забыл о том, что грузчики тоже непосредственно работают с людьми. В мои обязанности входило подвозить на ручном погрузчике поддон к столу, за которым работали клейщицы, выставлять и открывать им ящики, а потом, когда они наклеивали марки и запаковывали ящики, я должен был их складывать на другой поддон с другой стороны, обмотать его пленкой и отвозить в определенное место, с которого его забирали мужики на электропогрузчиках и ставили в грузовики.

Пока шел алкоголь в больших ящиках, в которых было много маленьких бутылок, я мог не напрягаться. Совсем нечего было делать, когда женщинам приходилось клеить марки клеем, но становилось очень тяжко, когда шел алкоголь в больших бутылках и маленьких ящиках, на которые надо было лепить самоклеящиеся марки. Женщины хотели получить премию побольше, потому рычали на грузчиков если им приходилось ждать даже пять минут. И тут уже любая ошибка стоила простоя в несколько минут, во время которого проводилась психические атаки. Некоторые мужики просто огрызались, начинались ссоры, которые разрешали мастерицы.

Из Риги туда ехал только один автобус, и вез на работу в основном индийцев, да и то по дороге собирал жителей с окрестных поселков. Два автобуса везли работников и работниц из Елгавы, тоже собирая по дороге деревенских. Рядом тоже было много других огромных складов, где трудились сотни людей, привозимых издалека на специальных автобусах. Некоторые, конечно, приезжали на своих автомобилях, брали попутчиков, которые скидывались на топливо водителю.

Конечно, никто никого особенно ничему не учил. Несколько добрых грузчиков могли мне объяснить некоторые вещи, если были не очень заняты, но были и те, кто вообще не хотел со мной разговаривать. Больше всего раздражали некоторые женщины, которые видели, что я делаю что-то неправильно, но не говорили мне, а потом ныли, что простаивают, пока я исправлял свою ошибку. Их спрашивать о чем-то было бесполезно. До мастерицы бежать было далеко, и она была постоянно занята. Самыми добрыми были индусы, которые часто сами подходили и вовремя говорили, что я ошибся, говорили, как исправить побыстрее. Позднее я узнал, что по вечерам они ещё и учились заочно в медицинском университете. Работали они виртуозно, не запивали, как местные и были в принципе довольны скудной оплатой.

Неприятным моментом было то, что меня каждый день отправляли работать с разными женщинами и в разные бригады, а каждая бригада работала со своим набором разновидностей алкоголя. Нужно было запоминать, как раскладываются коробки по поддону, как клеить маркировочные ленты и листы на обмотанные поддоны, как открывать ящики, какие поддоны для каких напитков идут. Я видел, как приходили совсем потерянные мужики совсем неспособные работать. Один из них умудрился себе практически отрезать палец, когда вскрывал ящик обойным ножом. Другой несколько раз перекладывал ящики на палете  и никак не мог понять, как их следует сложить правильно, а клейщицы ругались с мастерицей, требуя у неё другого грузчика. На одного совсем расслабленного долговязого юношу женщины налетали с кулаками...

Я, конечно, старался и делал успехи, но после работы жутко болела спина, особенно по дороге домой. Я мазал её финалгоном в раздевалке после душа, это немного помогало. Элитой на складе были мужики, работавшие на электрических погрузчиках, у них были жилеты другого цвета, они устроили мастерицами своих жен и относились к обычным работникам высокомерно. Как-то меня отправили с утра помогать одному из них разбирать контейнер, просто заваленный разным алкоголем. Мужик был очень недоволен тем, что ему дали эту работу. Я не понимал, что надо делать, а он устроил истерику из-за того, что ему дали неопытного помощника, отсылал меня обратно к мастеру, а она требовала, чтобы я шел обратно к нему, пока я не пожаловался старшему начальнику.

Через две недели я практически всему научился и мне стало скучно и гадко. Особенно было тяжко сидеть в столовой и ждать автобуса, слушая разговоры рабочего класса, которые продолжались в автобусе. Все там в итоге как-то приспосабливались, начинали работать у одних и тех же столов, а меня все швыряли из одного конца огромного склада в другой. И я начал подумывать о том, чтобы найти работу поближе от дома и менее нервную и тяжкую. Слушая разговоры рабочих, я понял, что премии платят не всем и размер их просто смешной. Целыми днями скакать с ящиками вокруг поддонов, чтобы получить четыреста евро за месяц, это было совсем не то, что обещали мне при устройстве. Конечно, можно было выходить по субботам и просто перегружать ящики с пивом на поддоны, и там платили сугубо сдельно, но и там я больше двадцати пяти на руки за день не заработал. Потому в конце месяца я написал заявление об увольнении. Начальник спросил, все ли меня там устраивало. Я сказал, что в принципе да, вот только эти крики женщин, мне на нервы действовали. Он с облегчением вздохнул, и сказал, что для женщин нормально кричать и ворчать постоянно. Для многих это действительно, было нормальным, а я этого вынести не мог.

Свою зарплату я истратил на одежду и обувь для себя и Павлика, и её, конечно, не хватило на то, что было нужно. Хоть и самочувствие мое начало сильно ухудшаться, а ещё у новых препаратов был очень неприятный побочный эффект - они слабили, я устроился в фирму, которая вязала стропы. Надо было стоять у станка и резво завязывать хитроумные узелки. Всем там заправляли строгие старухи, желавшие, чтобы я за пару дней начал работать наравне с людьми, которые там отработали уже несколько лет и набившие руку. Проблема была в том, что все станки были рассчитаны на то, что за ними синхронно работают два человека. Если один из работников работал хоть немного медленнее, то другой должен был его постоянно ждать. Меня ставили то за один, то за другой станок, чтобы я не мешал профессионалам выполнять срочные заказы. С самого начала веселая старушка, руководившая процессом, приговаривала, что уволит меня, если я за пару дней не научусь быстро работать. За пять дней быстро работать я не научился, тут ещё на меня начали покрикивать, проходящие мимо старухи из офиса. Я написал заявление об увольнении и получил за неделю сто евро на счет.

Деньги я потратил не совсем с толком, по мелочам. Настроение у меня после недели работы в той фирме и поиска работы как-то совсем испортилось. Общение с людьми меня просто убивало, если даже они не особенно на меня нападали. Тогда я решил найти себе работу, где я мог бы работать один и начал просматривать объявления о работе дворника. Поиск в итоге увенчался тем, что я устроился в крупную фирму по уборке территорий, вывозу и переработке мусора. Требовался дворник на фанерную фабрику, на шесть часов по рабочим дням. Зарплата была минимальной, и мне светило около трехсот евро в месяц. И я на это подписался.

Однако, в любом выгодном предложении всегда есть подводные камни. Добираться до работы надо было первым трамваем, который шел в пять утра, но я и так в то время рано ложился и рано вставал. Главной трудностью было то, что на этой фабрике работало ещё три дворника помимо меня, и один из них был как бы бригадиром. Начальница долго рассказывала мне, какие ужасные пьяные люди приходили к ней устраиваться на это место, сказала, что если я не пью и не курю, то я быстро пойду на повышение зарплаты, а ещё зимой она обещала сверхурочную работу и премии.

Когда я и ещё один инвалид второй группы пришли работать дворниками на фанерную фабрику кончался сентябрь и начался листопад. Но в первый день мы ничего не делали, сначала проходили инструктаж по технике безопасности, потом проходили тесты, насколько мы усвоили эти правила. Мой новый коллега совсем ничего не понимал на латышском, а инструктор отворачивался, чтобы у меня была возможность подсказать ему правильные ответы. А потом нас отвели в дворницкую, в которой курили двое наших коллег - Генрих и Лёня. Гена был ярко выраженным евреем, с огромным золотым антикварным перстнем, он страдал болезнью Альцгеймера и одна его рука тряслась и плохо действовала, но он был старшим по объекту, получал в два раза больше, чем обещали нам, постоянно шпынял Лёню, неряшливого высокого мужика богемно-интеллигентного вида.

Для начала нам подобрали рабочую одежду, побывавшую в употреблении, а потом предложили покурить и попить чаю. Мы сказали, что не курим, да и сидеть и пить чай в ужасно грязном помещении из страшного чайника как-то не хотелось. Но Генрих, сказал, что его приказы не обсуждаются, и если он сказал, сидеть в раздевалке и не шастать по территории, то его мы обязаны сидеть там и пить чай, разговаривая с ним. Курить на территории было строго запрещено, но в дворницкой никто их не видел. В туалет надо было идти очень далеко, и он был вечно занят фабричными работниками. Гена рекомендовал нам экономить на горячей воде и мыться в фабричной душевой, мы отказывались, а он нас отчитывал за неэкономность.

Лишь на второй рабочий день нам доверили метлы, грабли и совки, которыми мы слегка размахивали час, а потом до полудня сидели в прокуренной каморке, слушали рассказы Генриха о том, как он в свое время перехитрил других евреев, о том, как он славно напивался в молодости и работал в Германии. Листьев с каждым днем падало все больше, я получил свой участок улицы, которая разделяла фабрику на две части и утром после часовой беседы шел грести эти листья справляясь часа за полтора или два. Потом Лёня приезжал забирать листья на крохотном тракторе. Меня тоже научили им пользоваться на всякий случай.

С каждым днем мне надо было делать все больше, а Генрих со мной и Виктором, другим новичком, становился все строже и работал все меньше. Вечно он приезжал позже и уезжал раньше, но мы этому только радовались, чтобы не слышать его брюзжание. Начальница привезла нам компрессор для сдувания листьев, которым Лёня меня научил пользоваться и это облегчило мне работу. Хотя Генрих требовал, чтобы я убирал свой участок все быстрее и быстрее, а я не вполне понимал, зачем спешить, а потом три часа сидеть в каморке. У меня ещё был смартфон и подключен интернет, а Виктору и Лёне совсем было нечего делать, и они читали вслух по очереди газеты и обсуждали прочитанное. Мои попытки одеть наушники и не принимать участия в общих дискуссиях, вызвали возмущение Генриха, он сказал, что одеть наушники, когда все разговаривают – вопиющее появление неуважения к коллективу.

Кончилось все тем, что Генрих не объяснил Виктору, что надо убирать значительный участок улицы, фабричная начальница пожаловалась на это в нашу фирму, наша начальница распекла Генриха, а тот начал орать на нас и велел остаться после работы и вычистить тот участок улицы. И все бы ничего, поработать пару лишних часов даже бесплатно было не трудно, хотя это можно было сделать и на следующий день, но все эти вопли и угрозы меня не на шутку разозлили и через пару дней я решил уволиться. К тому времени чувствовать я себя стал совсем неважно, и даже фигура начала заметно округляться, не смотря на строгое соблюдение диеты. Полученные при расчете деньги я потратил не очень разумно, разошлись они на всякие мелочи.

Во время планового визита к психиатру, я узнал, что лекарство, которое мне так хорошо помогало выпускаться не будет, потому что на большинство людей оно никакого эффекта не произвело, испытания провалились. В утешение меня направили к психологу, вместе с сыном. У Павлика были большие проблемы в техникуме с физкультурой, потому ему пришлось тоже пройти обследование по части психиатрии, чтобы получить освобождение. Диагноз у него был не такой страшный, как у меня, медикаменты он принимал не очень долго. Психолог был молодым и совсем неопытным. Все его рекомендации сводились к тому, что мне надо устроиться на работу, а стресс после неё снимать походами по магазинам. А Павлику он рекомендовал каждый день несколько часов заниматься уборкой квартиры, чтобы меньше времени посвящать видеоиграм. Курс этой психотерапии совсем нам не помог.

Постепенно мне становилось все хуже и хуже, я все меньше гулял, меньше общался в социальных сетях, смотрел все фильмы подряд, лежа на диване. Видя, что масса тела увеличивается, не смотря на диету, я от неё отказался и стал готовить себе то, что подешевле. Конечно, было интересно бегать и доставать некоторые продукты, когда они, в связи с пандемией, на какое-то время исчезли из магазинов. Той зимой я чувствовал отчаяние из-за того, что не могу работать, и тогда я ясно осознал, что от своего отца мне никуда не деться.

Когда Павлику исполнилось восемнадцать Вера начала ему звонить и требовать, чтобы он дал ей номер своего счета, чтобы она перечисляла туда деньги, однако Павел решил, что лучше стабильно получать деньги из фонда без всяких задержек. Она обиделась и перестала с ним созваниваться, лишь изредка присылая пятерку или десятку на его счет. В новый год он поехал к друзьям в Прейли, там что-то пошло не так. Ему негде было ночевать, потому он пошел переночевать к маме, от которой успел отвыкнуть. Домой он приехал в шоке, сказал, что хотел её прибить. Ему было жалко свою младшую сестру, которой порядком доставалось от мамы.

Тогда он рассказал мне о том, что Вера его била и достаточно сильно. Рассказал и о том, как он с сестрой попал в кризисный центр, а Вера в психиатрическую больницу. В сущности, органы опеки не очень интересовались бедственным положением детей. Просто его друг спросил его, почему у него так сильно разбито лицо. Павел рассказал, что это сделала мама, рассказал он и о том, что твориться у них дома. Друг рассказал свое маме, которая была депутатом городской думы. Она позвонила в полицию и лично попросила их проверить, что твориться у Веры дома. Мой сын видел, как полицейские у всех на виду тащили извивающуюся и кричащую Веру в машину. Он сказал, что в кризисном центре было нормально, все-таки регулярная еда, чистота, и возможность выспаться. А у Веры вся пища, которую она пыталась нечасто готовить пригорала, печь она практически не топила, да и ночью не спала и кричала.

Слушая это, я испытывал жгучий стыд. Только тогда я понял, что мне все-таки надо было ездить к нему, и терпеть Веру с её скандалами. А надеяться на то, что органы опеки будут за кем-то наблюдать было наивно с моей стороны. Но главной моей виной, конечно, было то, что я решился зачать ребенка с очень больной женщиной, которой в принципе нельзя было иметь детей. Мне об этом говорила моя мама, но меня тогда возмущали подобные суждения. Формально она имеет право рожать детей, но никто не думает о том, каково детям жить с такими матерями и кем в основном становятся дети у таких матерей. Конечно, если бы не я, то она родила бы детей от другого, чтобы жить за его счет, за счет социальных выплат и получать различные льготы, но...

К весне на каждого ребенка государство выплатило пособие в размере пятисот евро. Эти деньги получила Вера, а не я, как и детское пособие каждый месяц получала тоже она, потому что по закону при переезде ребенка ко мне она должна была пойти в агентство социального страхования и добровольно отказаться от пособий в мою пользу, и заставить её это сделать никто не мог. Каждый месяц она получала примерно двадцатку, а я ничего не мог с этим поделать и смирился. Но на пятьсот евро Павел мог купить себе новый велосипед, и я уговорил его позвонить Вере и потребовать эти пятьсот евро. Он согласился, но включил громкую связь и попросил, чтобы я сидел рядом с ним. И два часа мы слушали агрессивный бредовый монолог безумной женщины, и только после этого она перечислила деньги Павлику.

Приличный велосипед мы на эти деньги в магазинах не нашли, да и смотреть приходилось в интернете, из-за эпидемиологических ограничений, и пришлось покупать велосипед с рук. После долгих поисков нашли неплохой вариант, велосипед был совсем новым, модель немного устарела, но для Павлика, который ездил мало, он вполне годился. Радость покупки омрачило только то, что размер рамы оказался меньше, чем было указано в объявлении, и я это при продаже не уточнил, из-за чего очень переживал, чтобы это исправить надо было купить новый вынос для руля. Так же много чего ещё надо было приобрести к новому велосипеду. И для этого я снова начал искать работу.

В итоге я оказался на таможенном складе, но не на том, где работал ранее. Этот склад был поменьше, находился поближе, но там была странная схема работы. Коробки распаковывали только руками, выставляли бутылки на стол, за которым сидели две или три женщины, клеили на них марки, двигали бутылки к другому концу стола, где их другой грузчик обратно составлял в ящики и складывал их на поддон, который уже другой грузчик увозил, обматывал и ставил под загрузку в грузовик. Людей там работало меньше, чем в Текаве, но и производительность труда при такой технологии была раза в три меньше, не смотря, на то, что люди метались без остановки целый день. К тому же постоянно разбивались бутылки, и их замена на другие тормозила весь рабочий процесс. Там было очень много всяких мастериц, которые шлялись вокруг, да около без дела.

Меня поставили вскрывать коробки и выставлять бутылки на стол. В конце первого дня у меня начали отставать ногти, потому что некоторые коробки были заклеены на совесть. Перчатки порвались за пару часов, на следующий день я принес новые, но это не спасало руки. Мужики там работали в основном сильно пьющие, как, впрочем, и женщины. Постоянно там кто-то прогуливал или даже напивался на рабочем месте. За обедом только об этих происшествиях и говорили. Рассказали там и об обещанных премиях, которые платили сверх минимальной зарплаты. Только очень опытный и шустрый грузчик мог выйти на премию в сорок евро. Но при приеме на работу пожилые женщины из конторы говорили о том, что если усердно работать, то можно заработать и тысячу в месяц на руки.

На третий день работы я ободрал себе все ногти так, что ширинку расстегнуть не мог, насколько болели пальцы. В обеденный перерыв я просто зашел в контору и написал заявление об увольнении. Вместе со мной пришли две женщины, молодая ушла, проработав пару часов, а пожилая не явилась на работу на третий день. И как же я был счастлив, когда вышел за ворота того склада, попрощавшись с забавным мужиком, с которым вместе работал. Уже, когда я ехал домой мне пришла зарплата за три дня и она составила пятьдесят евро. Я даже не стал проверять, правильно ли мне все обсчитали, настолько был рад отделаться от этой кошмарной фирмы. Деньги я тут же перекинул сыну и на следующий день мы пошли покупать аксессуары для его велосипеда.

Мне вскоре тоже пришло пособие за страдание от пандемии в двести евро, и я купил себе на них туристические ботинки известного итальянского бренда, надеясь на то, что их хватит надолго. Пальцы заживали долго, но все же зажили, а вот неприятное ощущение от общения с пролетариатом мучило меня и того дольше. Потом я ещё сделал пару прививок от коронавируса и вопреки разным страшилкам, ничего плохого после них со мной не было. Вообще эта пандемия сделала меня ещё большим мизантропом. Противно было слушать, когда каждая уборщица рассуждала о химическом составе различных вакцин и пыталась решать проводить вакцинацию или нет, носить защитную маску или нет. И в Латвии ещё по этому поводу все было относительно тихо, в отличии от других стран. Я понял, что если на человечество обрушится что-то посерьезнее этого вируса, вроде чумы, то оно вымрет из-за своей недисциплинированности.

В середине лета я опять лег в больницу. Профессор сказал, что все известные лекарства я уже перепробовал, и потому остается только повышать дозировку, совмещая разные препараты, чем и занялся его молодой помощник. И в первую же ночь в больнице у меня так начало крутить ноги после приема лекарств, что я готов был лезть на стены. Разбуженная мной медсестра дала мне пару таблеток, и я принялся гулять по коридору, пока беспокойство в ногах не прошло. В принципе в больнице я почувствовал себя хорошо, благодаря множеству разных терапий каждый день. Правда, там была беда с интернетом, больничный был слишком медленным и его на всех не хватало, а мобильный именно в радиусе больницы телефон очень плохо ловил.

Лето было чудовищно жарким, даже трава на газонах вся выгорела. Я исступленно шагал по Югле - крайне некрасивому новому району между терапиями и на выходных, слушая при этом разные стримы и аудиокниги, или разговаривая с мамой. Было как-то неприятно оставлять сына наедине со своим отцом. На выходных я, конечно, приезжал, чтобы постирать бельё и прибрать в квартире. Волновался я и из-за того, что Павел вечно забывал покормить мою любимую белку дегу, не говоря уже о том, чтобы поиграть с ней. Тогда я понял, что вряд ли он сможет о ком-то когда-то заботиться и это меня расстроило.

После месяца в больнице я какое-то время чувствовал себя неплохо, но потом пришлось вернуться к Бринтеликсу, из-за усилившихся побочных эффектов от комбинации лекарств. Бринтеликс мне особенно не помогал, но и побочных эффектов у него не было. Гулять я стал меньше, чтобы обувь не изнашивалась слишком быстро. Я не жил, а скорее ждал, когда Павел наконец закончит техникум и будет оплачивать половину счетов. Хоть с отцом мы не разговаривали, но жить с ним в одной квартире было невыносимо. Это постоянно ожидание очередного скандала выматывало хуже, чем сам скандал. Он постоянно жаловался маме на то, что мы тратим слишком много электричества, газа, воды, будто это он за все это платил. В то же время, когда мама предлагала ему хотя бы начать платить за интернет, он искренне возмущался, считая, что мы не только должны все оплачивать, но и на всем экономить, чтобы поддерживать его материально.

Павел накопил денег со стипендии и купил себе кресло и стол для компьютера. И эти изменения в квартире меня сильно радовали. Я уже начал мечтать о капитальном ремонте. Занимался мой сын на последнем курсе удаленно из-за пандемии, и мне было намного легче помогать ему с литературой. К нам в гости начала часто заглядывать очень старая соседка, вечно просила, чтобы Павел помог ей с телефоном, которым она никак не могла научиться пользоваться. Возможно, конечно, ей просто не с кем было поговорить. За беспокойство она всегда платила нам то евро, то два, хотя мы и пытались отказаться от этой мелочи. Постепенно мой отец перенял у нас инициативу в помощи соседке за скромное вознаграждение и расширил спектр этой помощи. Он все дольше засиживался у неё в гостях, как бы помогая разобраться со счетами и продать ненужные ей вещи, которых у неё в квартире было очень много.

Я в ту осень и зиму начал много времени проводить в разных социальных сетях, начал как-то дискутировать с какой-то женщиной из России, началось с того, что она начала активно комментировать мои фотографии Риги. Она попросила меня рассказать о том, как живется обычным людям в Европе. Так я и начал печатать это произведение, практически каждый день. Мне было интересно посмотреть на свою жизнь глазами человека из другой реальности. Меня совершенно не интересовала та женщина, её профиль был совершенно пустой, может это была и не женщина, но по некоторым её замечаниями по поводу того, что я ей печатал я понял, что человек это одинокий, с большими проблемами со здоровьем, редко выходящий из квартиры.

После нового года у Павлика началась практика, которую он проходил в сервисе телефонов, работа ему нравилась и особенно то, что ему за неё хорошо платили неофициально. Благодаря своим заработкам он приобрел для себя много приличной одежды и поставил новое дорогое окно в своей комнате, старое совсем прогнило и если ветер, то в комнате, не смотря на теплые батареи становилось очень холодно и сыро. Отец, конечно, выразил мне свое недовольство из-за того, что мы не спросили у него разрешения на замену окна, но я на него зарычал и он замолчал.

Хоть мы все и сделали прививки от короны, но в конце зимы все ей заболели. Просто неделю полежали с небольшой температурой, покашляли и на этом все кончилось. Павел вернулся на работу, а отец начал изрядно напиваться вместе с соседкой за её счёт, на свою пенсию и некие заработки в интернете он себе вряд ли смог бы позволить напиваться до такого состояния каждый день так долго. А в мире запахло войной, я слушал аналитиков во время прогулок, гадавших о том, нападет Россия на Украину или нет. Родственница моего отца, изредка мне писавшая короткие письма из Читы, начала вдруг проклинать Европу и Америку и заявила, что скоро россияне наведут порядок в Украине, а потом и всю Европу усмирят навечно. Как-то мне не хотелось с ней дискутировать, и я её просто заблокировал. Мне и ранее с ней переписываться не доставляло удовольствия, я делал это скорее из вежливости, но после такого о дальнейшем общении и речи быть не могло.

Началась война, и мой отец включал российскую пропаганду совсем громко и в пьяном угаре, будто подпевал Соловьеву. Павел предложил отключить ему интернет, но мне хотелось его просто пришибить, потому что я знал, какая у него начнется истерика, и какой она кончится дракой. Одним утром он вошел в нашу комнату, хотя я просил его много раз, ещё со времен первого скандала, к нам не заходить. Белка дегу кричала на него из своей клетки, а он погрозил ей пальцем и потребовал замолчать, после чего развалился на кровати Павлика и потребовал у него написать ему программу для разоблачения антироссийских фейков. Павел вежливо объяснил ему, что это невозможно, да и не будет он для него бесплатно делать такую работу. После этого я взял отца за ворот, попросил выйти из комнаты, больше никогда в неё не заходить и не разговаривать с нами. Он, конечно, начал сопротивляться и мне пришлось вытолкать его вон и закрыть дверь.

Может быть, все бы и обошлось, если бы я тогда просто держал дверь и не давал ему войти, но его наглость меня уже давно раздражала, и мы снова подрались. В тот раз нападал он, даже пытался беззубым ртом откусить мне палец и при этом требовал, чтобы мы убирались из его дома. Бил я его не сильно, понимал, что придется отвечать, если его покалечу и ушел в другую комнату, когда он более или менее успокоился. Я пытался смотреть какой-то фильм, но соскочить с мысли о том, что жить с этим алкоголиком и маразматиком придется ещё очень долго доводили меня до бешенства.

Он снова ворвался в нашу комнату и потребовал, чтобы я пошел с ним на улицу, на газон, где он у всех на виду будет меня убивать. И снова мне пришлось его бить. Я ловил его за горло душил, он затихал, обмякал, но стоило дать ему немного подышать, как он снова начинал нападать. Павел тоже подошел, начал на него орать и бить. Поняв, что ничего не может нам сделать, он начал грозиться зарезать нас во сне. Я велел Павлику вызывать полицию. Когда отец понял, что полиция скоро приедет, он прекратил свои атаки, побежал сначала на кухню за ножом, а потом в свою комнату к компьютеру.

В напряженном ожидании прошел час, полиция все не ехала, потом оттуда позвонили и попросили подтвердить вызов и только спустя полчаса после подтверждения приехали двое совсем молодых парней из муниципальной полиции. Дверь открыл отец и молча показал на меня. Мы с Павлом начали им рассказывать о случившемся на латышском, но они сказали, что можно говорить и на русском. Потом начали спрашивать о случившемся отца, а он принялся вопить о том, что я педофил, а мой сын гомосексуалист и о том, что мы регулярно устраивали оргии у него на глазах, что суть конфликта заключалась в том, что он просто хотел объяснить внуку, что нет в мире правителя гениальнее, чем Путин, а я приревновал своего сына к нему и начал его бить. Молодой полицейский слушал это с почтением и говорил, что это ему показалось из-за алкоголя, что ему надо просто поспать и все образуется. Но старый маразматик начал обзывать полицейских нехорошими словами, угрожал, включал видео с Соловьевым, кричал, чтобы его забирали в тюрьму, где он будет страдать за великую Россию.

Не знаю почему, полицейские пошли разговаривать с пьяной соседкой, а потом спросили у нас, действительно ли мы материально зависим от отца и действительно ли квартира принадлежит ему. Я объяснил, что квартира ему никогда не принадлежала, что на данный момент квартира принадлежит моей матери, которая с ним давно развелась и живет в Ирландии, так же я рассказал, что он ни за что не платит и никогда не платил, да и платить не в состоянии, потому что у него слишком маленькая российская пенсия и получить латвийскую нет никаких шансов по причине отсутствия трудового стажа с момента развала СССР.

 - Ты урод? - вопил мой отец на полицейского. - Отвечай! Ты урод или где? Ты понимаешь, что это моя квартира! Я хозяин! Я в девяностых партбилет не бросил! Они предатели, они отца сдали ментам, и за такое у нас убивают...

Около двух часов полицейские разбирались с тем, как нам уладить конфликт, составляли протокол. В итоге один из них сказал нам, что если нам с Павликом что-то не нравится, то мы должны больше работать, чтобы снимать отдельную квартиру и оплачивать квартиру, в которой живет отец. Его угрозы он нам рекомендовал не воспринимать всерьез, так как он скоро протрезвеет и извинится, ну а пока он пьяный с ним надо просто соглашаться, и тогда он не будет драться. Он сказал, что отец уже старый и слабый, а мы двое молодых и сильных мужиков и ничего он нам сделать не сможет, даже если и захочет. А кухонный нож оружием не является, и он вполне может держать его у себя на столе, чтобы намазывать масло на хлеб. Перед уходом они ещё вызвали скорую помощь. Врачи дали отцу какие-то таблетки, пока он крыл их матом и рассказывал о том, какой он больной и потому пьет, а ещё просил забрать меня и Павлика в психиатрическую больницу. Нас врачи только спросили, не было ли у него попыток суицида, мы ответили отрицательно.

А потом все уехали, а отец побежал пить к соседке и ещё пару раз попытался вторгнуться в нашу комнату, но Павел начал снимать его телефонной камерой, и он прекратил нападки. Мы подперли дверь в нашу комнату доской и вооружились столярными инструментами, если он решит исполнить свои угрозы зарезать нас во сне. Дверь в комнату была символической, сломать её можно было легким движением ноги даже очень пьяного человека, но пока он бы это делал мы бы по крайней мере проснулись.

День мы просидели в комнате, как в осажденной крепости, думая, куда бы обратиться, чтобы прекратить этот бардак. Вечером неожиданно пришли двое муниципальных полицейских уже не такие молодые, как прежние. Отец тогда был у соседки и услышав наш разговор на лестничной клетке сам выскочил из квартиры и начал орать на полицейских матом и требовать, чтобы они убирались. Полицейский, оправившись от шока, попросил обращаться к нему на вы и не употреблять нецензурных слов. Тогда отец накинулся на его напарницу, даже начал размахивать руками у неё перед носом. Она сказала, что тоже может начать размахивать руками у него перед лицом и ему это не понравится. Тут ещё попыталась вмешаться соседка, но полицейский сказал, что она пьяна, и он может составить протокол и забрать её, если она не закроет дверь с обратной стороны. Тогда отец начал орать матом на нас и угрожать расправой за то, что мы опять вызвали полицию.

После этого возмущенные стражи порядка предложили моему папеньке проехаться с ними и предупредили, что ему этот вояж скорее всего не понравится. А он вопил, что его не запугать, что ради Путина он готов хоть десять лет сидеть в тюрьме. Ему велели одеваться, но он вместо этого только шипел ругательства в наш адрес, щуря глаза, наклоняясь вперед. Ему предлагали хотя бы куртку накинуть и обувь одеть, но в итоге он поехал в тапочках и драной кофте.

Каким же облегчением было видеть из окна, когда его загрузили в клетку и увезли! Мы заперли дверь так, чтобы снаружи её нельзя было открыть, позвонили маме, рассказали, что нас на время избавили от мучений полицейские, на которых не было видео регистраторов и потому более строгих. Однако радость наша была недолгой. Через пару часов мы услышали на лестнице его крики о том, что гомосексуалисты и педофилы не дают русскому человеку зайти в собственную квартиру. Когда я открыл дверь, он снова начал угрожать расправой за предательство и только когда Павел начал его снимать, он затих и всю ночь бегал к соседке и обратно.

Утром он позвонил от соседки маме и начал угрожать уже ей за то, что она вырастила предателей, педофилов и шизофреников, которых он на всю жизнь упечет в психушку. Мама слушать это, конечно, не стала и вообще перестала выходить с ним на связь. Он ей успел пожаловаться, что полицейские его избили, не доставили обратно домой и он шел по холоду домой в одних тапочках и кофточке. Днем мы пошли в государственную полицию, но там нам сказали, что пока он нам не нанес телесных повреждений, не испортил имущества, они ничего не могут для нас сделать, даже заявление принимать не захотели, мотивировав это нежеланием разводить лишнюю бумажную волокиту.

Тем не менее Павел все-таки подал заявление в интернете и через пару дней пришел офицер государственной полиции. Выслушав наш рассказ о том, что произошло, он сказал, что нам надо было соврать врачам о желании отца сделать суицид, тогда бы были основания отправить его в первое отделение психиатрической больницы на неделю - другую. А иначе он ничего для нас не может сделать, заявление, он, конечно, примет, но через неделю придет отказ в возбуждении уголовного дела и все.

И тут он зашел в комнату к отцу, который к тому времени уже немного притих и был не такой пьяный, как ранее. Он спокойно начал рассказывать полицейскому о том, что меня надо посадить в тюрьму за педофилию, что он видел, как я насиловал своего сына, когда он был ребенком. Полицейский спросил, почему он не обратился в полицию, если такое видел. Отец с гордостью сказал, что русские люди своих не сдают и вообще он гражданин великой страны и с ним всякие чухонцы должны общаться только через консула.

Тогда полицейский попросил у него связаться с хозяйкой квартиры и отцу пришлось включить видеосвязь с мамой, которая рассказала, что её бывший муж уже очень давно живет за её счет в её квартире, дебоширит и пьет и она больше не желает, чтобы это продолжалось. Полицейский сказал, что в данном случае нужно просто подать иск в суд и отца обязательно выселят из квартиры. Отец завыл о том, какой он бедный, как его все предали и хотят от него избавится, но он не готов сдаться или чем-то поступиться. Полицейский ушел, пожелав нам удачи в судебной тяжбе. А мы с Павликом поехали к юристу на консультацию, за которую Павел был намерен заплатить деньгами, которые заработал на практике.

Выслушав нас, юрист только удивился, зачем мы так долго все это терпели и сказал, что никаких причин для того, чтобы проиграть дело нет. Нужно только составить иск в суд, что он за двести евро может сделать. Консультация стоила тридцать евро и еще семьдесят надо было заплатить государственную пошлину. Он ещё сказал, что можно его выселить и до суда, но это обойдется дороже. И две недели он составлял иск, который мы отправили маме по почте для подписи и подали в суд через две недели. А ещё через две недели из суда пришло письмо на электронную почту о том, что в иске указаны не все данные и он нуждается в исправлении. Опять пришлось идти к юристу и потом ждать, пока он его исправит. А потом мы решили подождать две недели, пока мама приедет в Ригу для прохождения медицинских обследований. И только в начале мая наш иск был принят.

До того, как иск приняли, беспробудное пьянство отца подошло к концу, соседке стало слишком плохо и её забрали в больницу. Объявились всякие родственники, а её племянница, хозяйка квартиры, проживавшая в Англии, решила забрать тётю к себе прямо из больницы. Она даже купила ей билет, но та просто не поехала. И в итоге племянница прилетела в Ригу, чтобы её забрать. Не знаю, каким образом, но отец как-то втерся в доверие и к родственникам соседки, и к её племяннице, и даже получал от них какую-то денежную помощь. Свою пенсию за три месяца он пропил и потому нагло воровал наши с Павликом продукты.

Несколько лет назад, компания мобильной связи предложила мне большую скидку, если я подключу второй номер. Фактически я платил за два номера с неограниченными временем разговоров. Второй номер я отдал отцу, речь шла о шести евро в месяц за два номера. Но потом абонентная плата выросла до восьми евро за каждый номер, а по телефону я практически не говорил, как и отец, потому я переключил оба номера на минимальный тариф - два евро в месяц за каждый номер абонентной платы и двадцать центов за минуту разговора. Отец, конечно, эти два евро мне не платил, как и ни цента не давал за проживание в квартире. А во время того запоя он умудрился наговорить с кем-то аж на тридцать пять евро, хотя и знал, сколько мне стоит каждая минута его разговора. Счет мне, конечно, пришлось оплатить, но телефон я ему отключил. Удаленно это сделать было нельзя, пришлось записываться на прием в офис, ехать туда, подписывать бумаги.

Юрист сразу предупредил нас о том, что суда надо будет ждать около четырех месяцев и нам ничего не оставалось кроме совместной жизни с отцом, который написал судье совершенно неадекватную объяснительную, которую перевел на латышский с помощью электронного переводчика. Там он утверждал, что никакого конфликта у него с нами не было, просто ему хватило двух ударов, чтобы меня и Павлика успокоить, а взбесились мы, потому что психически больны и переболели вирусом. Он указал, что мы весим по девяносто килограмм и ростом по метр восемьдесят, а он восемьдесят пять кило и ростом метр шестьдесят. Писал он так же, что мы ему в квартире совсем не нужны, что мама незаконно проживает в Ирландии и много ещё всякой несуразицы, которую можно было написать только в совершенно невменяемом состоянии.

Мама, когда приехала в Ригу, остановилась у своей подруги, и за две недели только пару раз зашла в квартиру, забрать свои документы. С отцом она разговаривать не хотела, и вообще она чувствовала себя намного лучше, как перестала с ним общаться. Я сопровождал её в походах по разным медицинским центрам. Она была очень расстроена тем, что все её подруги сказали ей, что нельзя выкидывать бывшего мужа из квартиры, что то, что он пьет не страшно, ведь у каждого свои слабости и их надо уважать. А то, что он не заработал себе нормальную пенсию, так это наши проблемы, а не его, и мы его должны содержать, пока он не умрет, раз содержали ранее и не приучили работать. Цитировали Антуана де Сент Экзюпери, который говорил о том, что мы в ответе за тех, кого приручили.

Я пытался найти что-то хорошее в своих отношениях с отцом и ничего не мог вспомнить. Он всегда язвил по поводу моих недостатков и хвастался тем, что он умеет в отличии от меня. Пока мы жили вместе с родителями мамы, мной занимался в основном дед, а отец вечно отсутствовал, а после того, как мы разъехались, отец стал приходить домой поздно вечером, а на выходных то ехал на рыбалку, то шел в баню на целый день, то в гости. Когда он был дома мне было неприятно, потому что он лежал на диване и рычал, чтобы его никто не тревожил, чтобы ему вовремя подали обед на подносе, который он заказал. Да и меня на выходные и каникулы часто отправляли к деду, чтобы я не шлялся по городу без присмотра, да и еды не всегда хватало. Бабушка, а иногда и дед постоянно упрекали меня в том, что у меня такой бестолковый отец, будто я его выбрал. Потом, когда я работал у его знакомого, многие говорили мне, что мой отец им должен и намекали на то, что не мешало бы мне отдать им его долги. А другие только спрашивали, почему мой отец не хочет нормально работать, и я не знал, что ответить.

Когда я заканчивал основное образование в пятнадцать лет и мне надо было определиться с тем, кем быть, я захотел получить от него какой-то совет. И когда он вдруг решил дать мне попрактиковаться в вождении своей машины, я спросил его куда мне дальше идти. Это был девяносто пятый год, в доме было практически нечего есть, я ходил в чужих обносках не по размеру, а он хвастался, что купил чехлы из овчины для кресел в своей "копейке". Он все же смутился, когда я перебил его, повторив свой вопрос, взял бесплатную рекламную газету и ткнул пальцем в объявление о наборе на курсы дизайна, которые стоили сорок лат за месяц, в то время мама зарабатывала сорок лат в месяц, сидя в прокате видеокассет целыми днями. Я спросил, откуда мне взять деньги на обучение, когда у нас огромный долг за квартиру и мы живем на грани выселения. А он, как всегда, сказал, что я Козлевич и ничего не понимаю, не умею, не могу, что я маменькин сынок, что ему никто не помогал. Я в принципе от него ничего не требовал и не ждал. Мне было видно, что он сам жить не умеет, потому глупо с ним советоваться.

К тому времени, когда я читал объяснительную своего отца для суда, у меня уже не было никаких чувств в его отношении. Прошла злость, прошла жалость, презрение, ненависть, гнев. Я просто понимал, что он, больной человек, как и моя бывшая жена и лечиться они не желают, потому что они уже отождествили самих себя со своей болезнью. Я не хотел его наказывать, не хотел лечить, хотел только, чтобы он исчез из моей жизни и мне было совершенно безразлично, что с ним будет после того, как нам удастся его выселить.

Павел закончил техникум с девятками в аттестате по специальным предметам и по литературе он все-таки получил пятерку, благодаря нескольким сочинениям, которые я и моя мама напечатали вместо него, исправив те отрицательные оценки, что он хватал на уроках. Правда, вслед за радостью окончания учебы пришло и разочарование. Работы по специальности было не так уж и много, а Павел ещё и не хотел ездить на работу через весь город и работать меньше чем за тысячу евро в месяц на руки. Тут ему ещё фонд перестал перечислять алименты и стипендии тоже больше не было, и его накоплений оказалось не так уж и много. Я показывал ему счета, которые надо каждый месяц оплачивать и объяснил, что без бабушкиных перечислений, мы бы не выжили. И тут мой любимый сын меня сильно огорчил, заявив, что хочет на лето поехать с друзьями в Англию. Он утверждал, что он там заработает очень много денег и пришлет их мне, чтобы я заплатил за квартиру. Я только напоминал ему, как он уставал от той работы ранее и как мало заработал. Он был уже взрослый и свободный человек, и я не мог ему что-то запретить.

Все-таки Павлику удалось найти работу недалеко от дома, платили там прилично, но работа была неофициальной. Я объяснял сыну, что работать неофициально - это очень плохо не только для родины, но и для себя, ведь ни больничного, ни отпуска работодатель предоставлять ему не обязан, никаких пособий по безработице и отчислений в пенсионный фонд не будет и главное то, что работодатель может просто ничего не заплатить и даже, если его и прихватит налоговая полиция, то его одураченным работникам все равно ничего не достанется. К тому же эту фирму могут в любой момент закрыть, что через месяц и случилось, правда, деньги Павел все получил.

Потеряв работу, Павел даже обрадовался и тут же собрался в Англию. Мне хотелось по этому поводу устроить истерику, но я вспомнил себя в его годы и понял, что это бесполезно. Ему уже двадцать лет, он взрослый человек и уже поздно ему что-то объяснять, он уже живет своей головой и не хочет слушать никаких советов. Билеты в тот раз он покупал уже себе сам, да ещё и по высоким ценам, потому что хотел лететь немедленно. Мне осталось только проводить его и пожелать ему удачи с выражением скорби на лице. Моя мама была недовольна ни сколько внуком, сколько мной, из-за того, что я не имею на него влияния, сетовала на то, что ей ещё неизвестно сколько предстоит нас финансово поддерживать. А мне было очень стыдно из-за своей неспособности пойти работать.

Весной двадцать второго года размер моей пенсии достиг трехсот двадцати евро, но цены тоже порядком поднялись и эти индексации я не почувствовал. Я попытался устроиться в супермаркет норвежской торговой сети, там было не так страшно, как в литовской сети, где я работал. Я приехал на собеседование, поговорил об условиях труда и мне стало плохо. Работать надо было три дня по двенадцать часов, потом три дня выходных, зарплата была фактически минимальная, обещали, конечно, её со временем повысить, но верить таким обещаниям я расположен не был. После этой неудачи я впал в сильную депрессию, думал о том, как было бы хорошо, если бы моя жизнь поскорее закончилась.

Уже через месяц Павел вернулся из Англии, ничего не заработав, причем потратив остатки своих сбережений. Он сказал, что не может много ходить, потому то у него плоскостопие, хотя я и знал, что это не так. Меня расстроило даже не то, что у него совершенно ничего не получилось, а то, что он при всем при этом отказывался признать свою ошибку. На работу он устроился достаточно быстро к ведущему провайдеру, ему надо было консультировать клиентов по телефону. Работа была официальной, хотя и зарплата не очень высокой, около восьмисот евро на руки за месяц и добираться на работу надо было около часа. Павел чувствовал себя очень несчастным из-за того, что слишком мало времени у него остается на его любимые игры и болтовню с друзьями. Но к моему великому удовольствию к началу отопительного сезона счета за квартиру мы уже платили пополам и маме уже не надо было нас поддерживать материально.

В то время я начал довольно часто ходить на кафедру психиатрии, чтобы рассказать студентам, будущим психиатрам о своей жизни и болезни. Врач психиатр, лечившая меня преподавала в университете, и я был рад ей помочь. Рассказывая о себе, я смотрел на свою жизнь каждый раз с новой точки зрения, вспоминал новые подробности и это к осени сподвигло меня на то, чтобы продолжить работу над этим произведением. Работа двигалась медленно, печатал я всего пару часов в день по утрам, но потом весь последующий день меня одолевали невеселые мысли. Мне стало очевидно, насколько же я болен и неадекватен, насколько больны и неадекватны люди, которые меня окружали. И главным выводом из всего этого было то, что ничего приятного для меня в моей жизни случиться не может.

За пару недель до суда, который назначили в конце ноября мне позвонил некий человек, представился юристом моего отца и начал пафосно убеждать меня в том, чтобы я забрал иск из суда, потому что отца, каким бы он ни был, на улицу выселять нельзя. В том случае, если я этого не сделаю, он обещал принудить меня платить огромные алименты. Сказал, что мой отец будет брать в кредит огромные суммы и отдавать их придется мне, сестре и моему сыну и на нас будут такие долги, что мы не сможем их отдать никогда, и соответственно не сможем иметь никакой собственности. Я спокойно выслушал этот бред и отказался забирать иск. Было ясно, что человек этот не то, что юристом не был, что он был просто не образован и даже не знал о том, что счет моего отца был арестован и если на нем появлялась сумма превышающая минимальную зарплату, её тут же конфисковывали в счет оплаты его долга страховой компании и оплаты работы судебных исполнителей. И конечно, никто ему никаких кредитов не даст, да и детей не могут принудить оплачивать долги родителей. Меня одно время пытались предупредить, что я не смогу получить отцовское наследство, если он не оплатит свой долг, но наследовать же мне нечего.

В то утро, когда был назначен суд, мы встали пораньше, собрались и поехали туда, а отец остался дома и когда мы выходили только начал готовить себе завтрак. Суд начался по протоколу, и только после соблюдения всех формальностей судья объявила, что заседание суда откладывается на два месяца по причине болезни ответчика, которому необходим постельный режим. Для нас это было неожиданностью, я попытался заявить, что ответчик совершенно здоров, как обычно бегает в магазин и употребляет алкоголь, но мне сказали, что я имею право обратиться в полицию по поводу подделки больничного или некомпетентности врача, который его открыл. Обнадежило только то, что в следующий раз, даже если ответчик не явится, суд пройдет без него.

И снова я потянулись мрачные дни, в которые я дремал после завтрака в шесть утра, часов до девяти, потом печатал до обеда в полдень, болтал с мамой за обедом, шел на прогулку до ужина в шесть и смотрел фильмы до десяти, когда мы с Павликом ложились спать, подперев дверь в свою комнату на всякий случай. За отопление начали приходить зверские счета и для меня стало неприемлемо оплачивать даже половину счетов за квартиру, хотя государство на время отопительного сезона и начало приплачивать мне двадцать евро в месяц и платило компаниям компенсации напрямую. Но Павел без лишних слов начал оплачивать большую часть счетов.

Я смотрел на то, как живет Павел и мне казалось, что один он вряд ли жить сможет, да и не хочет. За ним нужно приглядывать, убирать, смотреть, чтобы он вовремя встал на работу и в то же время он раздражается, если я отвлекаю его от его игр без уважительной причины. Как-то он мне сказал, что друзья для него очень много значат, а я сказал, что с детства скорее покупал себе друзей разными благами, вроде возможности поиграть на компьютере и выбирал достаточно мерзких личностей, ради того, чтобы было над кем посмеяться. Я никогда не стремился к общению с успешными людьми, даже более того, общение с ними было неприятно для меня. В тот момент я сам удивился своему высокомерию. Да и женщины в моей жизни были похожи на очень некачественные товары, которые распродают в торговых сетях с большими скидками. Радость от покупки таких вещей совсем недолгая, распаковав такую покупку, сразу понимаешь, что совершил глупость и думаешь, в какой бы угол её засунуть, чтобы она не попадалась на глаза и не напоминала о зря потраченных деньгах. Сын, конечно, возмутился моим методом выбора друзей и женщин, а я попросил его не совершать таких ошибок.

Мама говорит, что я не хочу ни с кем общаться, кроме неё и сына из-за своего заболевания, но я осознал, что ранее делал это не из-за того, что у меня была в этом потребность, а только потому, что мне с детского сада внушали, что быть одному очень плохо и ради общения следует идти на жертвы. И я подружился с тем пацаном, который требовал от меня ради общения с собой меньше всех жертв. Мой первый друг был вне общества, он был всеми осуждаем, он был антигероем. Но он научил меня не есть гадкий суп за обедом, а выливать его в шахматную доску, а картофельное пюре запихивать в батарею. В детский сад я пошел позже других детей, и столкнувшись с общественной жизнью, я возненавидел воспитателей и большую часть детей и совершенно не хотел добиваться их расположения.

В школе я какое-то время ещё проявлял интерес к обучению и симпатию к некоторым учителям, но вскоре возненавидел не только учителей, но и всю систему образования и учеников. Порывшись в своей памяти, я понял, что дружил с одними одноклассниками в основном против других. Быть одиночкой было плохо потому, что сбившиеся в компашки детки могли наехать на одиночку безнаказанно. Со сверстниками мне было в основном скучно, я не понимал их интереса к играм, которые мне очень быстро надоели, не понимал, как могут нравится разные коллективные игры типа футбола или хоккея. Меня вечно тянуло в путешествия, а им было хорошо во дворе. В подростковом возрасте у меня появилась потребность в самоутверждении, и я начал навязывать свои желания и вкусы другим, но потом это прошло...

Какое-то время я активно печатал твитты, мне эта социальная сеть сразу не понравилась ограничениями по объему постов, но после того, как российские социальные сети заблокировали в Латвии, а Фейсбук стал настолько коммерческим, что если не заплатить ему денег, то никто твои публикации не прочтет, я все больше начал посещать Твиттер. И тут через полгода я заметил, что мне совершенно не нравится то, что я там читаю, хотя и почему-то соглашаюсь с этим. Перечитав то, что я там печатал, я остался очень недоволен собой. Может краткость в некоторых случаях и сестра таланта, но в случае пользователей этой социальной сети краткость стала подругой недомолвок, кривотолков, хамства и грубости. И какое же облегчение я испытал, когда удалил приложение этой социальной сети из телефона!

В фейсбуке появилась функция знакомств для отношений и создания семьи. И я там зарегистрировался в надежде на то, что может найду кого-то, с кем можно хотя бы время от времени погулять, поболтать, нарушить свое одиночество. В заполнении анкеты мне пришлось пропустить пункт о месте работы. Сначала я не хотел писать о том, как я живу, но потом подумал, что откровенность поможет мне избежать лишних недоразумений и написал всё, как есть. И тут началась самая неприятна часть поиска - просмотр фотографий. Минут через пятнадцать мне стало не по себе от фотографий, с которых на меня недобро смотрели всякие тетки, некоторые пытались натянуть улыбку, но это меня только ещё больше настораживало. И стоило посмотреть в анкеты, как становилось видно, что все они магистры и кандидаты наук, а курят и пьют время от времени. И сколько я ни пытался, я не смог себя заставить написать никакого комплимента под фотографией с целью начать общение.

Чтобы немного отдохнуть от просмотра профилей злых теток в радиусе четырехсот пятидесяти км от моего дома, я залезал в Инстаграм, где смотрел фото и видео африканских женщин. Глядя на них, я немного расслаблялся и мир мне казался не таким жестоким и враждебным, как глаза теток из Фейсбука. Со временем я совсем перестал лезть в раздел знакомств и только любовался африканками, хотя и понимаю, что только любоваться ими я и могу, а знакомство с кем-то из них мне не светит, во всяком случае в этой жизни. Как-то незаметно пришло смирение с тем, что мне лучше дожить эту жизнь в одиночестве, ведь я при моей болезни вряд ли смогу какую-то женщину сделать счастливой.

Всю жизнь я о чем-то мечтал и иногда мечты сбывались, но в реальной жизни все обстояло совсем не так, как в моем воображении, вечно были какие-то нюансы. И даже тогда я все ещё иногда мечтал о том, чтобы поехать в очередное путешествие по Европе на велосипеде. И с той пенсией это было не так уж и недостижимо. Вопрос был только в том, как оставить на сына квартиру, согласится ли он оплачивать её один, будет ли он ухаживать за белкой, которая слишком избалована и капризна. Мама, конечно, всегда будет против того, чтобы я куда-то ехал, ей спокойнее, когда я сижу дома.

Засыпая, я представлял, как я набрал бы лекарств на год и поехал все-таки на самую северную оконечность Европы в начале лета, а потом плутал среди норвежских фьордов и шведских лесов все лето, а осенью постепенно спустился бы на Юг Европы, где нет зимы и катался бы уже там. Я уже не курил и не пил чай, что позволило бы мне тратить в путешествии намного меньше денег, чем прежде. Возможно, что, проводя много времени в седле, я бы сбросил лишний вес, да и депрессия моя отступила бы. Надо признать, что я никогда себя таким счастливым не чувствовал, как во время своих путешествий на велосипеде и единственное, что меня во время этих странствий беспокоило, так это то, что они должны были скоро закончится, потому мне надо было спешить, проезжать за день побольше...

Наконец состоялось судебное заседание, без присутствия ответчика, то есть моего отца. Он этого совсем не ожидал, полагал, что заседание опять отложат месяца на два из-за того, что он прислал в суд справку о том, что он находится в больнице. Непонятно, конечно, откуда он такую справку взял и сколько за неё заплатил. Судя по его поведению дома, он все ещё никак не осознал, что его ждет дальше, все ещё надеется непонятно на что. А ведь мог же хотя бы попросить прощения и как-то задуматься о том, что делать дальше, где жить и на что вместо того, чтобы слушать вопли Соловьева.
Это судебное заседание, которого мы ждали почти год длилось меньше часа, а если откинуть, то время, когда судья проговаривала излишние формальности, то останется минут пятнадцать вопросов и ответов по существу. Ей было просто не понятно, на каком основании мой отец жил в квартире с того момента, когда я эту квартиру приватизировал. И уж совсем ей было непонятно, почему он остался в квартире и после развода с мамой. Я мог на это ответить только то, что он нигде не работал и не хотел работать и пойти ему было некуда, а мы не выгоняли его из жалости, до тех пор, пока сожительство с ним не стало совсем невыносимым, пока он не начал угрожать нам кухонным ножом.

Тогда меня интересовало, когда мой отец должен будет покинуть квартиру после вынесения судом решения. Выход на самом деле у него был только один - попросить прощения у своего старшего брата, и ехать к нему. Со здоровьем у его брата и у его жены совсем не очень, а у них ещё осталось какое-то хозяйство, да и им самим нужен уход. Непонятно, что его держало в Латвии, которую он так ненавидел с того времени, когда приехал. Когда я ранее задавал ему этот вопрос, он говорил мне, что он имперский колонизатор, но было видно, что он сам в это совершенно не верит. Даже до развала СССР он отказывался ехать в родные места даже в гости на неделю, говорил, что там вечно наводнения и холодные зимы. Но главное, конечно, люди там и порядки не такие уж и мягкие для маленького человека, как в Латвии. Потому он поедет туда только в крайнем случае и скоро этот крайний случай для него настанет.

Порой меня робко атакует жалость к этому, по сути, чужому мне человеку, с которым я прожил вместе так долго. Я пытаюсь представить себя на его месте и у меня это совсем не получается. Да, я могу понять, если человек не любит жену, не любит сына, но я не могу понять, как он мог тогда жить за их счет большую часть своей жизни. Если мне кто-то не нравился, я просто стремился поскорее с этим человеком распрощаться, а не сесть ему на шею и чего-то требовать до конца жизни. Он вполне мог уже давно обратиться к психиатру и разобраться с тем, почему он нигде не мог работать и вылечиться или получить инвалидность, ведь он явно психически нездоровый человек.

Психически больные люди практически никогда не вызывают сочувствия у окружающих, ибо они не признают себя больными и тем труднее это сделать окружающим. Большинство людей на постсоветском пространстве объясняют пьянство, нежелание работать, недоброжелательное отношение к другим некой порочностью человека, а не его болезнью. Этих больных людей просто наказывают за их болезнь. Представьте, ситуацию, когда безногого бьют за то, что он не может бегать! Абсурд? Но ещё более абсурдно ситуация выглядит, если этому калеке предлагают протезы и прочую помощь, а он её отвергает, утверждая, что абсолютно здоров и вполне может жить нормальной жизнью и соответственно терпит наказания за свою болезнь.

Почему-то болезни сердца в нашем обществе считаются приличными и вызывают некое сочувствие, а вот к болезням пищеварительной системы уже не такие приличные, а геморрой - это уже совсем позор и говорить об этой болезни неприлично. Я встречал много людей, которые просто гордились болезнями позвоночника, дескать надорвали спины на непосильной работе. Болезни венерические были неприличными по той причине, что они могли свидетельствовать о беспорядочной половой жизни. А вот психические заболевания ставились больным в вину, будто их вовсе нет, а все это просто распущенность и эти больные могут в любой момент взять себя в руки и стать здоровыми. Или же это не болезнь, а некий злой дух, которого они в себя запустили добровольно и в любой момент могут его изгнать. Зная о таком отношении к психически больным общества, большинство психически больных людей отрицают факт своей болезни, пытаются его скрыть и готовы даже быть наказанными за последствия своих заболеваний.

Мне признать факт своего психического заболевания было совсем не просто, проще было даже убить себя. Мне и сейчас не так уж и просто жить, осознавая то, что при наличии конечностей и не будучи умственно отсталым я не могу пойти хотя бы работать дворником, чтобы жить не в той нужде, в которой я живу сейчас. Мне трудно признать то, что я не могу нормально общаться с нормальной женщиной. Я много чего не могу и за это многие меня упрекают, и я к этому уже привык. Но я все-таки отделил себя от своей болезни и понял, что её нужно и можно лечить.