Диптих о несбывшейся великой метаморфозе с илл

                1.

               
        Стоит представить себе нашу жизнь совершенно без смерти :
        метаморфозы тогда ожидали бы старых людей.
        Возраст нельзя упразднить : он незыблемый столп мирозданья.
        Все изменяться должно. По спирали движенье идет.
        Высшую точку пройдя, опускается жизни кривая.
        Движется дело к концу. Но иным тот конец мог бы быть.
        В разных существ старики, сообразно душевным их свойствам,
        вдруг превращались бы... что ж? Разве с этим смириться нельзя?
        Разве смертельно больной, что до боли сердечной нам близок,
        или, что хуже, мертвец, утешительней чем-то для нас,
        нежели те существа : будь то птица, змея или рыба,
        что упразднили бы труп и восславили б вечную жизнь?
        Разве родной человек, что имеет большой недостаток :
        карлик он или слепой, или к креслу прикован навек,
        глух или тронут умом, иль вошел в него старческий облик
        рано – в четырнадцать лет (о прогерии речь здесь идет), –
        разве мы бросим его? Нет, конечно, не только не бросим, –
        будем его мы любить много трогательней и острей.
        Так любят люди собак, что, однажды попав под машину,
        прыгать отныне должны на трех лапах. Но нет и следа
        горя в их честных глазах. А тем более нет и упрека
        к тем, кто их счастья лишил. И циклопа в пещере узрев,
        что уж не может и встать и до чаши с водой дотянуться,
        только протяжно кричит, – не сдержали бы мы горьких слез.
        Странно, что люди подчас, перед смертью безмерно страдая,
        не вызывают у нас таких слез, как тот пес иль циклоп.
        И, вариант тот случись, то есть вздумай свой путь проторенный :
        жить, а потом умереть, – мать-природа для нас изменить,
        новый закон учредив : вечно жить, но и вечно меняться,
        чтобы на деле родство с существами земли доказать, –
        думаю, что с этим все мы безропотно бы согласились.
        Против природы никто в здравом смысле не может идти.
        Не говоря уж о том, что отказ принять облик животный
        самоубийством чреват, на что тоже не всякий готов.
        Также и то не забыть : принимая чудовищный образ,
        были бы внутренне мы тем отчасти уже существом,
        чей принимаем мы лик. Так что нам от него отказаться
        было бы, может, сложней, чем от крыльев и клюва орлам.
        Или же рыбам от жабр. Или тиграм от лапы когтистой.
        Розе от острых шипов. Или небу ночному от звезд.
        И как с любовью холят люди исстари близких животных,
        так провожали б они своих близких в животную жизнь.
        Зная тем более, что ожидает их сходная участь.
        Было бы в тех и других только больше любви и тепла.
        Ведь и любая вам мать подтвердит, что родного ребенка
        любит иначе она, чем того, кого богом зовут.
        Может, как раз здесь и смысл уязвимого бренного тела :
        так, как мы любим его, никогда не полюбим мы дух.
        Им восхищаться? – о, да! Он как будто для этого создан.
        Но чтоб его полюбить, нужно орган особый иметь.
        Ни у кого из людей, что по жизни короткой я встретил,
        не было близко его. А религии пышно цветут.
        Так что в величьи одном состоит преимущество смерти.
        Тайна в основе ее. И на них уже строится жизнь.


                2.


     Допустимо ли сравнивать человека с животным? Вопрос не только любопытный, но и, быть может, главный вопрос философии. Потому как, во-первых, узнав о змее, которая подружилась с брошенным ей на съедение хомячком, невольно задумываешься о святости в природе : ведь эта змея преодолела собственную змеиную природу в той же мере, в какой святые преодолевают свою человеческую природу. Во-вторых, размышляя о врожденном соперничестве у львов и тигров с человеком, этом сугубо человеческом и даже где-то по-своему возвышенном чувстве, приходится вспомнить о Люцифере, отпавшем от Бога тоже якобы по причине рокового соперничества. И в-третьих, внимательно заглянув в глаза собаке или кошке, увидишь там практически все те же психологические свойства, которые мы наблюдаем у самих себя – разумеется, с теми или иными соответвующими их виду отклонениями.
     И тогда на вышезаданный вопрос мы вынуждены ответить в том смысле, что сравнивать людей с животными не только можно, но даже и нужно. Тем более, что при таком подходе наиболее удовлетворительным образом разрешается сложнейший вопрос о существовании души : ведь если душа есть у человека, значит она есть и у животных, а если у человека ее нет, значит нет ее и у животных.
     Но где же тогда пролегает тот таинственный водораздел между людьми и животными, существование которого все мы молчаливо признаем, однако доказательное обоснование которого нам никак не удается? Я думаю, что водораздел этот – смерть. И не в том плане, что животные не чувствуют приближение смерти – они чувствуют его даже острее людей и реагируют на него столь же драматично, как люди – но животные, как мне кажется, не в состоянии воспринимать в высшей степени загадочную и антиномическую природу смерти.
     Что было бы, если бы люди уходили из жизни как животные? Есть такое заболевание : дети к четырнадцати годам завершают жизненный цикл, становясь старичками и старушками. Примерно как в той «Сказке о потерянном времени». У них сморщивается кожа. Повсюду появляются морщины. И необманчивое стариковское выражение проступает на маленьких и по существу все еще детских личиках.  Жить таким детям остается один-два года. Медицина им помочь не в силах. Болезнь их называется прогерия. Редчайшая болезнь. Приходится она на одного из нескольких миллионов жителей планеты. Однако регулярно приходится.
     Природная аномалия? Положим. Но разве многим от нее отличается конец тех, кто умирает в раковых корпусах или домах для престарелых? Скажут : здесь принципиальная разница.  одном случае финал, предначертанный матерью-природой, а в другом чудовищная аномалия. Тогда проделаем мысленный эксперимент : допустим, что болезни и старость не заканчивались тем, чем они всегда заканчиваются, то есть смертью, а становились как бы последней ступенью перед необратимой метаморфозой : превращением человека в обезьяну или жабу, змею или насекомое, льва или крокодила. Сообразно склонностям характера и кармическим заслугам. И допустим далее, что процесс этот был бы естественный и неизбежный.
     Так что же, согласились бы мы с таким финалом? Но не согласиться значит попросту покончить с собой. И почему-то думается с цинической степенью вероятности, что мы позволили бы матери-природе проделать над собой любой опыт. Правда, при условии, что она сделает это мастерски, то есть вполне убедительно, правдоподобно и, главное, без права на выбор.
     Что делать! Мы по натуре своей великие приспособленцы. Мы покорно идем по пути, предначертанному нам разного рода мировыми законами. И если бы путь этот не заканчивался смертью, но вел бы к дальнейшим перерождениям : скажем, от высоко одухотворенным к менее одухотворенным существам, – что же! мы, очевидно, проделали бы и такой путь.
     И более того, привыкли бы к нему со временем, как привыкли мы идти из века в век по проторенной дорожке от рождения к смерти. Тем более что в час, когда нам суждено будет принять облик чужеродного существа и низшей твари, мы будем уже внутренне наполовину тем, чей облик должны принять. Всего лишь милосердие матери-природы : ведь страдающий обычно так привыкает к своему страданию, что искренне сострадающий ему, кажется, страдает больше, чем сам страдающий. А наши родные и близкие сопровождали бы нас в нашу метаморфозу, как они сопровождают нас в смерть. То есть ухаживали бы за нами до последнего как за особо полюбившимися животными. Тем более, что они знали бы наверное, что и их ожидает сходная участь. 
     Я думаю даже, что при таком жизненном финале люди выказывали бы друг другу больше тепла, любви и сострадания, нежели при нынешнем окончании жизни смертью, потому что все стадии метаморфозы были бы предельно телесные и зримые, тогда как смерть уводит человека в полную неизвестность. Это все равно что сравнивать любовь матери к своему ребенку с ее же любовью к Богу, который по определению невидим и непостижим. В первом случае – максимум конкретности, во втором – бездна неопределенности.
     В сущности, смерть в своей заключительной стадии упраздняет любые узы родства и привязанности, которыми живут как человечество, так и животный мир. И потому умирающий человек, как бы ни был он искажен болезнью или старостью, – это все еще проходящий стадии привычной метаморфозы (хотя и доводящей его подчас до полной неузнаваемости), а стало быть привычный своему окружению человек, тогда как умерший человек – это уже феномен, выходящий за пределы любой – мыслимой и немыслимой – метаморфозы, и вошедший в измерение, недоступное живым людям и тем более животным. 
     Итак, монументальная альтернатива смерти – понятая, кстати говоря, всего лишь как реинкарнация в ее обнаженном виде – не состоялась. И ее место заняла смерть как она нам дана испокон веков. Ведь существо смерти состоит для нас в абсолютной и потому великой и таинственной Неизвестности, а развилки дальнейшего пути, уходящего либо в ничто, либо в реинкарнацию, либо в царствие божие – гипотетичны. Уверенности ни в чем нет. И тогда вера становится так или иначе важнейшим духовным качеством.
     И вот из великой и таинственной Неизвестности смерти, как из безвидной Основы основ, исходят, навечно поселяясь в человеческой природе, великий и таинственный страх и ужас, но также великое и таинственное мужество и достоинство. Великие и таинственные беспокойство и отчаяние, но также великая и таинственная надежда. И как их квинтэссенции, великая и таинственная сила человека перед смертью,  но также его великая и таинственная слабость.
Короче говоря, все, что так или иначе связано со смертью, несет на себе печать величия и тайны, чего нельзя сказать о гипотетической метаморфозе, описанной выше. 
     Смерть, таким образом, является как бы наиболее художественным вариантом финала жизни. А поскольку жизнь и смерть изначально и органически взаимосвязаны, постольку тень смерти «присно и во веки веков» лежит на жизни. И музыка смерти в качестве основной тональности инкрустирована в музыку жизни, создавая потрясающий, невыразимый в словах контарпункт. И вот люди слышат – вынуждены слышать – этот контрапункт, тогда как животные его вряд ли улавливают.
     И потому главная разница между людьми и животными, возвращаясь к исходному вопросу, заключается, как легко догадаться, не в восприятии жизни, а в восприятии смерти : животным, как мне думается, недоступен аспект величия, неизвестности и многомерности последней. Если же когда-нибудь будет доказано обратное, тогда принципиальная разница между людьми и животными точно уже полностью упразднится.