Застывший мяч

Этот день из всех 413 дней войны запомнился Дауту больше всего, хотя в нем не было ни боев, ни потерь, ни боли. В общем-то, в тот день практически ничего и не случилось. 
Опять они пели, как ни в чем не бывало. Стоило затихнуть артобстрелу, так начинались птичьи трели, напоминая, что мир состоит не только из войны. Даут после суматошной ночи лежал под деревом на траве, подложив под голову охапку папоротника, скатанную в валик. Дремать под свадебные напевы птиц было невероятно приятно. Только ласточки иногда мешали, устраивая рыночную перебранку друг с другом, рассевшись случайными нотами на партитуре электропроводов. А еще стрижи падали дугой с неба с нарастающим свистом, как летящие стрелы. А ближе к земле, уже на бреющем полете, пили на лету воду из луж или также на лету отколупывали кусочки глины для строительства своих гнезд. Вполне обычный день летней идиллии природы. Июльское солнце ласково припекало даже в тени. «В это время до войны уже во всю купались в море», - подумалось ему вдруг. А сейчас море просматривалось только в бинокль кусочками, где-то вдали между эвкалиптами. 
Восточный фронт в первый же день войны был отрезан с юга грузинскими войсками от главной трассы М-27, которая проходила вдоль моря через всю Абхазию. Фронт был также обложен противником с запада и с востока. А с севера очаг сопротивления абхазов был прижат к горам. Осажденный район был отрезан от электричества, от снабжения продуктами, от всего, что составляло обычную жизнь. Периодически села обстреливались тяжелой артиллерией и бомбились авиацией по всему периметру противостояния. Попасть на Восточный фронт можно только вертолетами, которыми доставляли оружие и еду, а обратно на большую землю вывозилиcь раненые и женщины с детьми. Таких войн, развалившийся Советский Союз, породил несколько, в различных частях империи. Кавказ пылал особенно ярко. Все джинны исторических обид и амбиций политиков вырвались на волю и крушили привычный уклад жизни народов. 
Шел одиннадцатый месяц грузино-абхазской войны и седьмой день с начала высадки морского десанта, который вместе с встречающими его «восточниками», захватили участок трассы М-27, создав коридор к морю в несколько километров. Таким образом, перекрыв снабжение противника со стороны Грузии, десант помог основным частям абхазской армии овладеть господствующими высотами над Сухумом. После этого удерживать главную транспортную артерию под непрерывными атаками противника стало почти невозможно, да и не так уже и необходимо. Подразделениям было приказано отойти на прежние позиции, оставив транспортную артерию и вернув Восточный фронт опять в блокаду. Нужна была пауза для перегруппировки войск и отдыха.
Убитых и раненных с десанта отправили в столицу Восточного фронта - в шахтерский город Ткуарчал, а местных погибших бойцов развезли по селам оплакивать и хоронить. Остальных десантировавшихся, в том числе и подразделение Даута, собрали в большом дворе, где стоял едва отстроенный и даже не до конца оштукатуренный дворец довоенного «цеховика». Усадьба располагалась недалеко от трассы, жить в ней было небезопасно, но пару дней можно было пересидеть, пока линия фронта заново не зафиксируется. В доме, по замыслу командования, могли разместиться все подразделения десанта до окончательной перегруппировки сил.
 Подпольные миллионеры, ближе к краху советской империи, становились всё наглее, вот и строили себе особняки, наподобие тех, что подсматривали с контрабандных видеокассет про мафиози и наркобаронов. Эти предвестники капитализма, по архитектуре походили на советские дворцы культуры, но их строили и жили в них могильщики социализма. Особняк был такой большой, что смог уместить почти всех, а те, кто не поместился, находили место для отдыха в подсобных пристройках этой огромной усадьбы.
Десант был многонациональный: сотня донских казаков, рота турецких и сирийских абхазов - потомков махаджиров, покинувших родину после Кавказской войны еще в 19 веке. А еще была интербригада «Эдельвейс», в состав которой входили русские, украинцы, кабардинцы, чеченцы, армяне – всех и не перечислишь. Многие узнали друг друга только во время операции, да и то только по именам или по кличкам. Попали на войну все по разным причинам и из разных мест. Во время боев старались держаться рядом со своим подразделением, так как часто просто не знали языков друг друга. Одежда тоже у всех была разная. Потомки махаджиров были одеты в иностранную униформу, видимо, привезенную из дома. А казаки - в обычную советскую форму, лишь клиновидные нашивки на рукавах указывали на их принадлежность к вольному народу. Только «восточники» выглядели, как и положено партизанам: кто в чём, и в шахтерских резиновых сапогах. И у всех на шее или в петлицах были повязаны красные и зеленые ленточки. Это были опознавательные знаки для встречающих их «восточников». Причудливый зигзаг истории определил всех вместе на одну морскую баржу, вокруг одной цели и против общего врага. Хотя за сто лет до этого их предки десятилетиями нещадно истребляли друг друга. А завершал причудливый этнический калейдоскоп военного лагеря - пленный грузин.
Вообще их было двое, но того, другого, сразу отвели в штаб. Он оказался офицером, здоровенным бугаем, то ли тушинцем, то ли кахетинцем - с картой в планшете и пистолетом. А этот, второй, оказался почти ребенком, явно не нюхавшим порох. Ближе к концу неудачных блицкригов обычно такими несчастными заполняли мясорубку войны. Ему даже кто-то успел дать пару тумаков, но осекся под неодобрительные окрики сотоварищей. Плен, наверное, второй по значимости кошмар на войне после смерти, ну и тяжелого ранения еще. Тому первому пленному, конечно, досталось побольше затрещин.
Охранять пленника не было смысла: бежать к своим через минные поля было бы безумством, да и напуган он был так и дезориентирован так, что ожидать подвига от него не стоило.  Да и караулить его было некому, все итак устали за эти семь дней. Поэтому до распоряжения из штаба, определили его на чистку автоматов, стволы которых за эти дни изрядно прокоптились. Магазины на всякий случай, все же от «калашей» отстегнули пока, наводился марафет.
Утром второго дня передышки один из казаков, стоявших в дозоре, углядел на чайной плантации тощую, ошалевшую от взрывов и пальбы, заблудившуюся свинью. Сначала он хотел ее там же подстрелить, но, чтобы не тащить на себе тушу и не поднимать лишнего шума, решил аккуратно загнать ее на постоялый двор. Появление нежданной добычи вызвало восторг у однополчан. Они гурьбой принялись ее ловить. Животное с визгом носилось вдоль ограды, отчаянно изворачиваясь от преследователей. Наконец, самый удачливый настиг ее и с ловкостью матадора вонзил в загривок штык-нож. Предсмертный визг животного закончил и терпение сослуживцев-иноверцев. Забой свиньи на глазах - был ожившим кошмаром для любого правоверного. Не то, чтобы потомки махаджиров были ортодоксальными верующими, они могли легко опрокинуть рюмку чачи, да и намаз почти никто не соблюдал, но у любого нарушения табу есть все же свои пределы. Покинуть расположение не разрешал приказ, но и быть зрителем такого греховного зрелища стало невыносимым. Поэтому, проклиная испытания судьбы, они разбрелись по большому саду, надеясь отыскать поспевшие фрукты.
 Что-то очень знакомое напомнила Дауту эта картина: не то сюжетом, не то настроением, или даже чем-то еще более глубоким. «Что же это могло быть?!», - вяло пульсировало в голове. Голод не давал сосредоточится. Утренние кукурузные лепешки были совсем небольшими. Во всяком случае, проигрывали пропорциями чаю, которого здесь было вдоволь. Довоенный урожай чая барханами был разбросан в хозяйственной казарме вокруг огромных колхозных весов.
- Джантоу! Джантоу!! Это Вавилон! Прием! Джантоу! Джантоу!! Это Вавилон! Прием! У нас не все вышли на базу, может у вас появятся?!
 За долгие месяцы войны линия фронта на некоторых участках сдвигалась несколько раз и минные поля противников давно смешались в один замысловатый смертельный узор. Это обстоятельство делало выход заплутавших бойцов к своим еще более затруднительным. Радист со вчерашнего вечера вновь и вновь повторял этот текст, лишь иногда делая перерывы. Утром командир вызвал местных бойцов и отправил их на поиск потерявшихся, которые могли заблудиться, а может даже попали в плен.
Не то чтобы Даут был не общительным, но иногда уставал от армейского общежития и ему хотелось побыть наедине с собой, поразмышлять о чем-нибудь своем. Он был историком по образованию и буквально дней за двадцать до начала войны защитил диплом на тему - «Математический метод исследования истории». В теории он понимал закономерность, появления и исчезновения государств на протяжении веков, а вот как это случалось в реальности, теперь мог наблюдать своими глазами. «Удивительный все же феномен – время. Длится иногда мучительно долго, особенно, на войне. Скоро год, как она началась. А в учебниках может занять место всего в пару строчек».
 Стало припекать еще сильней. «Почему, даже закрыв глаза, солнце можно видеть на внутренней стороне век». Жужжание пчел, патрулирующих цветы во дворе усадьбы, приятно убаюкивало и мысли сползали в дремоту …
В казачьей сотне было три медсестры. Как они управляли этой ватагой повзрослевших мальчишек, было непонятно. Независимо рассекая плотный рой бушевавших вокруг них гормонов, они успевали приструнить самых борзых и подбросить в огонь страстей сухих веток, если про них, вдруг забывали. Под их чутким руководством в котле и варилась разделанная свинья. Сначала тушу хотели просто нетерпеливо пожарить на огне, но девушки отговорили от этого рецепта. Свинья была небольшая и на всех не хватило бы, а тут еще бульон останется, который можно заправить чесноком и лавровым листом. Даут, в общем то, и не рассчитывал на свою порцию в этом скудном пиршестве, да и почти привык к недоеданию за этот год, в отличие от вновь прибывших.
- Джантоу! Джантоу!! Это Вавилон! - как муэдзин, заунывно повторял радист.
«Турки», как их называли казаки, нарвали в саду недозрелых яблок, выразительно отражая на лице их кислинку. Хорошо еще, что нечестивая еда «казахов» - так в ответ называли они казаков, уже исчезла из виду, не оскверняя своим видом походный лагерь. Запах свиного бульона все же не так трагически сотрясал основы мироздания. Не привыкшие к блокадному рациону, они не знали, что фрукты только поначалу давали ощущение сытости, заполняя желудок, а потом кушать хотелось еще больше.
Походный лагерь дышал мирной жизнью каждым своим уголком. Борясь с дремотой, Даут лениво оглядывал двор.
 Сидя под навесом, Федя из «Эдельвейса» неумело пытался скрутить папиросу. Это был добродушный великан с волосами цвета соломы и васильковыми глазами. Его неспешный мордовский говор выдавал в нем какую-то сермяжную основательность и бесхитростность. В бою Федя, согласно своему облику, преображался в настоящего былинного богатыря. В день отступления от трассы, он прикрывал товарищей, таща на себе свой пулемет, ящики с лентами патронов и еще трофейный гранатомет с кучей боеприпасов к нему. Но скрутить «козью ножку» ему никак не удавалось. То бумага не хотела сворачиваться в его негнущихся пальцах, то табак рассыпался. Его товарищи еще докуривали сигареты, привезенные с собой с большой земли. А Федя решил заранее научиться курить самосад. Тем более табак тюками валялся в одном из сараев, распространяя вокруг приятный тяжеловатый аромат. «Цеховик» так и не успел превратить выращенный колхозный никотин в партию сигарет. От этих запахов даже меньше хотелось есть. И хотя Даут никогда не курил, но по нескольку раз за день подходил к тюкам, растирал в руках жилистые листья, глубоко вдыхая душистый аромат.
Алхас был из местных - лихой вояка и в довоенном прошлом курортный ловелас. Он с таким щегольством нарезал табак и закручивал самокрутку, что этим любовались даже некурящие. Отобрав у Феди ингредиенты, он одним ловким движением туда-сюда обернул автоматный патрон квадратиком бумаги, а потом в образованную бумажную гильзу уложил тонко нарезанные локоны табака.
- Уора, смотри сюда внимательно! Лучше крутить патроном 7- 62, а не «пятеркой»! И легче закручивать, и табака больше помещается. Прокрути бумагу сначала несколько раз вокруг патрона, как я показал, а потом уже табак сыпь на бумагу. И послюнявь хорошо по краю. Вот так!
 Попадались эстеты, которые не ленились проклеивать самокрутки инжировым молочком, которое сочится из основания плода, когда его сорвешь с ветки. Это придавало курению вкус шика дорогих сигарет, во всяком случае, их лица это пытались выразить.
-  Очень важно выбрать правильную бумагу, - продолжал свой мастер-класс Алхас, - Вот чего ты такую грубую взял?! Из этой книги?
- Ну, да…из нее вырвал.
- Так, что это?! Ленин. Владимир Ильич! Ну, конечно, такую писанину на толстой бумаге печатали, чтобы внуки наши еще почитали. Поищи другую книгу с тонкой бумагой, вон там целая библиотека есть. Федя потопал в дом искать подходящую книгу.
Сразу за курильщиками, на забетонированной беседке, слегка флегматичный Югас решил поучить Мичмана играть в теннис. Где-то нашел детский резиновый мячик и изрезанной, старой разделочной доской, как ракеткой стукал им о стену, поучая ученика своим образцовым прибалтийским акцентом.
- Отбиваай на верхнем пиике, когда мяч уже нэ лэтиит вверх и еще нэ начал паадать вниз. Он замираает на долю секунды. Этто и есть иддеальное состояние для удара. И моожно бить со всей силы, нааправляя мяч куда хочешь.
Сутуловатый Мичман неумело орудовал кухонным инвентарем, чертыхаясь и жалуясь.
- Вот была бы настоящая ракетка, попадал бы в десятку!
- Ты постарайся попаасть в круг, который я наачертил на стене …!
 Иногда казалось, что Югас специально преувеличивал свой акцент, лишний раз подчеркивая интернациональность бригады. Пленный удивленно смотрел за тренировкой, продолжая натирать промасленной тряпкой затвор чьего-то АКМ.
- И что нам Федя притащил, давай посмотрим?! «Одиссея». Гомер. Бумага какая-то ломкая, не скрутится. А это что?! Вот это самое то, что доктор прописал, и бумага тонкая и картинок нет. «О природе вещей». Лукреций. Вот ее и раскурим.
 «Вообще, странная у этого цеховика библиотека была. Книги, явно, по красоте обложки собирал или под обои?!», - Даут краем глаза досматривал сюжет с самокруткой.
-  Есть огонь у тебя?
- Найдем, - сказал Федя, пошарив по карманам.
- Сильно не затягивайся, это крепкий табак – самсун!
«Ну, точно, как в пионерском лагере», - Даут понемногу свыкался с шумовым фоном этого караван-сарая, потихоньку засыпая. Морфей выбрал для него один из любимых снов о детстве, вернее, уже тогда про юность.
 Это был последний августовский вечер в его маленьком шахтерском поселке у самых гор. Спроектированный и построенный добротно и на века немцами, которые отбывали в СССР свой срок пленными после Второй мировой войны. Было что-то необычное, в этом сталинско-бюргерской архитектурном ансамбле. Здания, отделанные тесанным известняком, со сквозными подъездами и вычурными балконами, соседствовали с деревянными бараками и уютным кинотеатром в центре бытия. Это был советский межнациональный плавильный котел в миниатюре, в котором жили русские, украинцы, абхазы, греки, грузины, татары, евреи. Все знали друг друга по имени, вместе спускались в шахту добывать для страны «черное золото». Дружно справляли свадьбы и также всем миром провожали в последний путь.
Двор Даута был самый большой в поселке. Он образовывался несколькими многоподъездными домами. Там всем всегда хватало места, даже из других домов к ним приходили. Уличные фонари и лампочки с балконов вечерами мягко освещали асфальт, разрисованный цветными мелками. Сваренный из металла дворовыми умельцами столик никогда не пустовал, на нем играли в домино и в карты. А на другом углу двора был еще длинный стол из струганных досок, он был для лотошников. Детьми они иногда присаживались рядом на лавочку и слушали, как смешно ведущий объявляет номера бочонков: «11 – барабанные палочки!» Соседи радостно или кряхтя реагировали на цифры, не переставая лузгать семечки, собирая перед собой пирамидки из шелухи.  «47 – баба ягодка совсем!». Подальше от всех сидели под фонарями шахматисты, молча передвигая фигуры.
Вечера еще оставались летними, хотя с гор уже веяло свежестью. Послезавтра начиналась школа, а с ней нирвана каникул никак не уживалась - ни распорядком, ни настроением. Все ровесники заметно подросли за лето, особенно это было заметно по тем, кто на все каникулы уезжал к родным куда-нибудь далеко. Последние дни августа парикмахерская работала с утра до вечера. Мастер Сократ только успевал между стрижками покурить в окно и подмести очередные отстриженные пряди мальчишеских волос.
- Так, это кто у нас такой битлз?! И как подстричь тебя - «полубоксом» или под «канадочку»? Нет, дорогой, подравнять не получится, а то в школе тебя поругают и дядя Сократ опять виноват будет!
Детвора поменьше играла в классики, девочки скакали между натянутыми резинками, кокетливо придерживая во время прыжков свои юбочки. Свистел бадминтонный волан в воздухе, падая белеющим снарядом, когда по нему промахивались, то на нарисованные мелом «классики», то на прыгающих девочек, вызывая у них возмущенный визг. Кто-то выставил бобинный магнитофон в окно, и из него Пугачева жалобно пела, про то, куда уходит детство. Велосипедисты носились быстрыми торпедами, прошмыгивая то там, то здесь, трындя звонками на рулях. И дворовой любимец - английский сеттер Тюльпан носился по двору в ожидании охотничьего сезона, а пока собирал объятья и любовь со всех сторон. Собаки ощущают счастье от ожидания праздника не хуже детей.
Какая-то необъяснимая тоска занозой пронзила тогда Даута и эхом отдалась сейчас во сне. Так бывает в момент абсолютного уюта теплой постели, когда вдруг понимаешь, что время вышло и надо вставать. Что привычный мир исчерпал себя, вот-вот закончится и никогда уже не повторится. Это было последнее лето детства.
Идиллия детства растаяла на глазах, когда империя стала рассыпаться, а с ней и привычная жизнь. Такие поселки и города повторили печальную судьбу Макондо, в которых постепенно поселились забвение и тлен.
- Вавилон! Вавилон! Прием! Джантоу на связи! Они нашлись, вышли на соседнюю позицию, всем отбой!
  По двору пронесся довольный гул. Казаки затянули Цоя, под которого хорошо шагалось, веселилось и даже печалилось. Привычка петь на марше осталась у всех от службы в советской армии. Только репертуар изменился. Марши – это последнее эхо всех империй.
Мичман уже уверенно попадал мячиком в стену, его сутулость стала казаться спортивной сосредоточенностью. Он вошел в такой раж, что мяч не выдержал, лопнул и плюхнулся с глухим звуком перезревшей хурмы, даже не пытаясь отскочить от пола. «Матч-пойнт», - подвел итог Югас. Неудачливый теннисист смачно матюгнулся и, сгорбившись, сел на лавку собирать вещмешок. Командиры на разных языках приказали собираться в дорогу. Пленного затребовали в штаб для обмена, видно кто-то из наших все же попал в плен.
Просыпаться Дауту никак не хотелось, тянуло еще побыть в своем маленьком и случайном раю, да и голод не так чувствовался во сне. И вдруг он понял разгадку своих ощущений. Как похожи эти дни: тот из юности и этот сегодняшний! Как и тогда, было предчувствие, что привычная жизнь заканчивается. Назревание чего-то нового, совсем другого по ощущениям, беззвучным туманом расстилалось по действительности. Только в этот раз оно сулило новые надежды и облегчение от окончания нынешних тягот.
 «Да, точно, как мяч в теннисе! Этот день был тем самым мигом Истории - когда замирает время и переворачивается страница в Книге Бытия». Даут окончательно проснулся от этой догадки. Надо было и ему собираться в путь. В животе опять заныл глухой и нудный голод.
«Пойти, что ли к тюкам, подышать еще раз табаком на дорогу?!», - подумал он, потягиваясь и разминая затекшее тело.
 Очередное «вавилонское столпотворение» на этом заканчивалось. Отряды распределялись по разным боевым позициям. Линия фронта опять растянулась вдоль трассы М-27 на многие километры и её надо было удерживать до нового, уже окончательного наступления в войне.
Группа крови – на рукаве,
Мой порядковый номер – на рукаве.
Пожелай мне удачи в бою,
пожелай мне …
Бархатный тембр одной из медсестер приятно выравнивал нестройный хор голосистых казаков. Такой же неровной колонной они отправились из этого удивительного привала по пыльной дороге в сторону гор. Потомков махаджиров решили расселить в ближайшем селе, а «Эдельвейс» двинулся куда-то на запад.
Солнце томно закатывалось за горы, дальние раскаты артиллерии можно было спутать с начинающейся грозой, но темнеющее небо было без единого облака. Стрижи под вечер совсем ошалели. Устроили такой гул, как будто в небе пролетали тучи стрел, выпущенных армией невидимых средневековых лучников. Горы слоями плавно таяли в сизой бесконечности, как сюжеты снов после пробуждения.
До конца войны оставалось чуть более двух месяцев.

Иллюстрация - Игорь Панченко