Два дня на деревне

               

Читатель добрый, выслушай рассказ о двух удивительных днях, прожитых московским интеллигентом Алексеем Петровичем Стасовым на топких Мещерских болотах, среди журавлиных гнёзд и гулкого предрассветного эха. История эта записана на диктофон с его собственных слов и положена на бумагу без какой-либо редакторской правки. С почтением и любовью к читателю, Борис Алексеев.
                * * *
Алексей Петрович достал из походного ящичка трубку, кисет с табаком и, разминая пальцами сафьяновый мешочек, повёл такой разговор:
— Скажите, Боря, приходилось ли вам слышать выражение «период размытых смыслов»? Да-да, именно так: «Период размытых смыслов».
Я улыбнулся. Загадки профессора кафедры общей физики «ходили толпами» по университетским коридорам.
— Молчите? И правильно делаете! В количествах знания нет разницы, если в нём отсутствует личный опыт. И всё-таки, коллега, выслушайте меня. Чужое переживание, как поролоновый коврик, от падения не убережёт, но из беды, глядишь, и выручит.
Профессор смолк. Минуты три он тщательно утрамбовывал табачок, «взвешивая» на глаз количество каждой взятой из кисета щепотки, затем долго раскуривал трубку, попыхивая и наслаждаясь ароматом первых «сырых» затяжек. Мне даже показалось, что наша беседа закончилась и я напрасно высиживаю хозяйское время. Но вот табачок разгорелся, и разговор продолжился.
— Представьте, юноша: вы успешны, любимая работа, друзья, девушки. Вдруг беспричинная тоска морочит вам голову и, как ржавчина, разъедает сознание. Вы просыпаетесь утром и не понимаете, зачем. Беспорядок в комнате, телефонные звонки, обязанности по службе раздражают, как назойливые мухи. «Хватит уже!» — объявляете вы, лопаясь от хандры и бессилия что-либо изменить.
Профессор взял с полки книгу.
— Священник Анатолий Гармаев. «Период размытых смыслов».
Он перевернул обложку и принялся листать страницы, видимо, вновь переживая прочитанное.
— Светлая книга!
— Светлая?
— Конечно, Боря! Помните, в русских сказках есть вода мёртвая и вода живая? И обе совершенно необходимы. Спрашивается, почему? — Всё просто! Чтобы воскреснуть, надо умертвить в себе то, что противится продолжению жизни: старые схемы, привычки, пристрастия! Этим и занимается период размытых смыслов. Он разрушает, вернее, разбирает нас на части, чтобы из россыпей былых «я» собрать новые интеллектуальные конструкции.
— Что-то вроде «Лего»?
— Именно. Заблуждение нашего сознания — дело рук нашего же подсознания!
Алексей Петрович вернул книгу на место.
— Подобно корабельной крысе, подсознание не обнаруживает себя в привычных обстоятельствах. Но если корабль получил пробоину, даже самую мелкую и незаметную, поведение крысы меняется, она бежит с корабля. Так и подсознание. Когда мы поражены интеллектуальным недугом, оно активизируется и требует от нас сменить среду обитания и образ жизни. Хотя бы на время.
— На какое время?
Алексей Петрович замер в обворожительной улыбке.
— На это я вам отвечу так: в каждом из нас время течёт по-разному!
Он извлёк из ящика письменного стола пачку старых фотографий.
 — Глядите, Боря!..

                * * *
В деревне Колосово на самом краю Мещерского болота жила-была женщина по имени Ефросиния. По выходным дням отправлялась она на попутных оказиях в город Спас-Клепики. Торговала ягодой, рукоделием. До ста рублёв, бывало, наторгует – и домой. «Что ж ты, голу;ба, барышом брезгуешь?» — судачили торговки, глядя, как она непроданную ягоду детишкам раздаёт. «Так то ж я в долг даю, — отвечала она, смеясь, — подрастут, вернут с прибытком!»
Году в семьдесят четвёртом случилось мне быть проездом в том милом рязанском городишке. Зашёл на рынок поглядеть, чем торгуют. На ягодном ряду разговорился со статной торговкой. Видная, величавая, речь свою вела умно и просто. Более всего приглянулись её глаза — голубые, как бирюза. Познакомились.
— Фрося, — улыбнулась она.
— Ефросиния, значит. А меня Алексеем зовут. Алексей Петрович, — представился я.
— Лёша, значит!
— Ну, если вам так проще…
— Не проще — ближе!
Вот такая женщина. Шутя, обменялись адресами. Какое-то время переписывались, потом реже, потом и вовсе перестали. Вспомнил я о моей эпистолярной «подружке» (голос Алексея Петровича дрогнул), когда разбил меня тот самый «паралич» размытых смыслов. Дай, думаю, напрошусь в гости, может, подскажет что, посоветует. Ум-то у Ефросинии светлый, как её глаза. Правда, лет много прошло, жива ль моя синеглазка? Написал письмо и, не дожидаясь ответа, отправился на автовокзал, примет — не примет. Купил билет, подарки, сел в автобус «Москва — Касимов», и покатила меня дорога в заповедный край Мещера;, к есенинским журавлям да на паустовские охотничьи угодья.

                * * *
Километров за двадцать до Спас Клепиков автобус «облюбовал» лесной лышачок и остановился. На пробитом дробью указателе значилась полустёртая надпись «Ханинская школа». «Да-а, — подумал я, сходя с подножки, — вместо ребячьих голосов — дырочки в указателе…» За спиной лязгнула дверная гармошка, автобус ухнул гидравликой и весело исчез за поворотом. Я проводил его взглядом, сложил поклажу у ног и с упоением вдохнул настой фирменной мещерской «можжевеловки». И...
Задыхаясь и отчаянно кашляя (эти твари залетели даже в горло), мне пришлось выплюнуть с десяток комаров. Да-а-а… Только полный университетский болван мог отправиться в путешествие тринадцатого июня, зная (ведь знал же!), что июнь — пик комариной вакханалии на Мещерских болотах. Знал, да забыл.
Как вы понимаете, Боря, передо мной встали два традиционных русских вопроса: кто виноват и что делать? На первый я ответил, а вот со вторым… Ждать обратный рейс — долго. Да и дождусь ли? — Съедят! Идти с сумками сквозь плотный комариный рой — немыслимо. По карте до поселения Колосово значилось шесть километров — какой пустяк! Правда, несложный расчёт говорил о том, что пять литров крови безжалостная комариная свора выпьет на первом же километре…
Ситуация! Пришлось вспомнить Мюнхгаузена – безвыходных ситуаций не бывает! – и то, что всякое, даже самое гибельное стечение обстоятельств даётся нам, маловерам, не случайно. «Делайте, что хотите!» — прорычал я наглухо закрытым ртом, смахнул с лица колкую комариную кожицу, поднял сумки и, лосиным шагом направился к цели.
Невозможно описать ощущения человека, идущего по дивной лесной просеке с распухшими, заплаканными от укусов и бессилия глазами. Потеряв возможность считывать с листа картографию, чувствуя вспотевшей спиной холодок подступающего вечера, я шёл практически наугад и уже готовился к худшему, как вдруг… Господь протянул мне Свою Десницу! Кстати, так я убедился в том, о чём прежде рассуждал с улыбкой: Бог проявляет Себя лишь тогда, когда мы перестаём горделиво уповать на собственные силы. Иначе как объяснить явление спасительной телеги перед человеком, который, не имея сил ни идти, ни плакать, привалился к упавшему при дороге дереву и замер в ожидании худшего?
— Эка тебя! — услышал я хриплый голос и скрип притормаживающих колёс. — Садись, родной! — весело прибавил старичок-возница. — Не печальсь, в нашей торфяной водице купнёшься — враз полегчает!
Я глянул на старчика. Его открытая одежда меня озадачила.
— А в-вы что, к-комаров не боитесь? — спросил я, не открывая рта.
— Они своих не жалют! — ухмыльнулся возница и, узнав, что мне надобно в Колосово, переспросил: — А табе там кого?
Как смог, я ответил, что иду до Ефросинии Макаровны, приехал из Москвы, на несколько дней.
— Эх, Фросиния, радость наша… Помёрла она, поди, скоро год будет, как помёрла, — вздохнул старик. — Так это табе она письма-то писала? Три напишет — одно отправит. Я ей говорю: «Чё ж ты бумагу портишь зазря?» А она мне: «Да я, Коль, для себя пишу, так на душе легче, а в Москву шлю, чтоб не забывал. Он хоть и городской, но душа у него живая, родниковая!» Прям так и сказала: «родниковая». — Старик замолчал, что-то соображая в уме. — А хошь, поживи в ейном доме, я-то за ним уж год как пригляд веду.
Телега въехала в старую, едва ли не заброшенную деревню. По обеим сторонам разбитого большака, похожего скорее на полосу препятствий, чем на деревенский тракт, стояли нестройные ряды домишек. Покосившиеся пятистенки напоминали танки, подбитые в захлебнувшейся восторженной атаке. Печные трубы, как жерла орудий, торчали из расштопанной брони. Избёнки медленно умирали, безнадёжно цепляясь взглядами друг за друга.
— Приехали, — возница не по-стариковски легко спрыгнул с телеги, — заходь, Ляксей!
Я вошёл в полутёмную горницу.
— Вот тута она и жила, — старичок затеплил лампаду. — Света нет, почто он теперя. Располагайся, а я пойду. Если что, пиши! — Он усмехнулся. — Мои окна напротив.
Старик вышел. Я остался наедине с Ефросиньей Макаровной, былой хозяйкой скромного деревенского пятистенка. В сенях обнаружилось полное до краёв ведро с водой. «Ужели так и стои;т? — подумал я, снимая крышку. — Может, Ефросинюшка воду-то для меня набирала?» Заметив, как мой язык стал, вторя старику, «то-окать», я улыбнулся и сунул голову целиком в ведро. Вода с шумом брызнула за края, обмочив табурет и половицы. Действительно, зуд от укусов успокоился, и ко мне вернулось приподнятое расположение духа. Я распечатал сумки, не торопясь, накрыл стол. Подобно тому, как путник после долгого подъёма в гору вдыхает великолепие вершины, мой дух, одолев дорожные неурядицы, блаженствовал.
Утолив голод, я разрешил себе осмотреть Фросино жилище. На подзеркальнике среди множества пузырьков нашёл листы старой бумаги, исписанные ровным убористым почерком. Это были те самые неотправленные письма, о которых говорил старик. Сердце моё сжалось от мысли, что Фросину тайну я вот так запросто разглядываю, отнимая «право собственности» у смертельного забвения. Верно ли?
Вскоре тело запросило покой. Не раздеваясь, я повалился на старый пружинистый диван и уснул, накрывшись голубым Фросиным пледом.

                * * *
Разбудил старик. Он сидел за столом и разливал из чайника по кружкам кипяток. «Ну, будись, Ляксей, рыбалку ты ужо проспал, а на могилку Ефросиньи свожу», — сказал он, надкусывая единственным зубом кусок сахара.
Мы вышли на околицу. Комары не донимали меня, как давеча, видать, приглядели. На церковном погосте старик отыскал Фросину могилку — присевший бугорок и простенькая оградка. Скупая табличка озадачила. Мне стало не по себе, душно. Вместо куска расслоившейся фанеры с цифрами, написанными от руки, привиделись Фросины письмена. Они походили на растревоженные комариные комья. Строчки рассыпа;лись на отдельные буквы и угрожающе разлетались окру;г, то немилосердно пища, как комары, то густо жужжа, как пчёлы: «Ф-ф-фрос-с-я…» Особенно усердствовали буковки «ш». Перевёрнутые, с опущенными вниз лапками, они пикировали, пытаясь достать меня даже через одежду. «Смахнув» с себя пару кровожадных наглецов, я привалился к могильной оградке и едва не потерял сознание. «Да, славная была женщина», — вздохнул мой провожатый, приняв обморок за проявление печали.
В тот же день я уехал в Москву. Старик подвёз меня к шоссе и стоял до прибытия автобуса. Привычным холодком лязгнули складные двери. Мы обнялись.
— Приезжай ещё, эка мы с тобой!.. — нарочито весело сказал он, морща лицо в сторону.
— Приеду, Макарыч, обязательно приеду! А теперь прощай, — ответил я уже с подножки автобуса.
Через месяц, когда поутихла комариная вакханалия, я действительно вернулся. Старик был несказанно рад. Мы подолгу сиживали во Фросиной горнице, пили чай, вспоминали хозяйку. Дружба наша росла. В этот и следующие приезды мне всё меньше хотелось возвращаться в Москву. Наступил сентябрь. Я прервал преподавание, взял диссертационный отпуск и поселился во Фросином доме, купленном за гроши у моего нового друга Николай Макарыча, родного брата голубоглазой русской женщины Ефросинии.

                * * *
Профессор подошёл к столу с фотографиями. Долго перекладывал снимки, расправляя загнутые временем края, снова менял местами, вновь расправлял. Наконец собрал в пачку и положил в стол на прежнее место.
— Да-а… — он потянулся к трубке. — Умирая, человек не уходит бесследно.
— Что же остаётся?  — спросил я.
— Человек забирает с собой только прожитое. А то, что по разным причинам не дожил, оставляет близким, будто завещает им свою непрожитую жизнь. Всего два дня гостевал я у гроба Ефросинюшки, а будто умылся живой водой. Прямо, как в сказке: поверх мёртвой воды живую положил, светлую, как её глаза. Так-то, Боря.
Алексей Петрович отвернулся. Если бы не случайное отражение в зеркале, я бы наверняка не заметил, как он смахнул побежавшие по щекам слёзы. Что ж, мужчины тоже плачут.