Глава 4-я. Просто я работаю волшебником Монолит

Глава 4. Просто я работаю волшебником

   Широкоформатный экран лобового стекла автомобиля показывал очередную серию неоднократно просмотренного сериала о небывалых красотах улиц родного города. Город на огромной скорости мчался навстречу. Но город не встречал своей красотой — он просто не успевал. Город хлестал по щекам — больно, наотмашь. Так в детстве, в Долине Роз, в приезжавшем раз в год чехословацком луна-парке, на “американских” горках (за сумасшедшие для ребёнка деньги — рупь пятьдесят) бил в лицо встречный ветер. И точно так же как машинка аттракциона “иномарка” Эпштейна меняла траекторию, нет, не езды — полёта, в самый неожиданный момент.
   Марк подозревал, что у машины отказали тормоза. А, может быть, у этой модели отсутствует педаль тормоза? Он не знал этого. Если она и была, водитель педалью не пользовался. Ах, как хотелось дёрнуть “стоп-кран” … К сожалению, в самолётах такой рычаг отсутствует. Чувство самосохранения брало верх, но он старался всем своим видом показать, что езда на таких скоростях для него — это даже не пустяк, а так — нечто меньше пустяка. С абсолютно спокойным лицом Марк посмотрел на себя в зеркало заднего вида. Посмотрел и понял — показать спокойствие у него не получается. Перевёл взгляд на Эпштейна. По довольной улыбке водителя догадался  Американец это тоже заметил.
   До сегодняшнего дня Марк считал себя отчаянным лихачём. Свою, доставшуюся от родителей “копейку”, он ласково называл Линкольн, но не за сходство с американским лимузином: высокий лоб ветрового стекла, глаза фар и шкиперская бородка бампера напоминали ему Авраама Линкольна. Он художник, он так видит.
   Получив в школе ДОСААФ права, Марк стал не то чтобы презрительно, но как-то всё-таки свысока смотреть на пешеходов, бредущих по жизни со скоростью пять километров в час. Скорость Марк любил, со скоростью он был на ты. А с каким почти маниакальным наслаждением смотрел он на напряженные лица друзей и выпученные от страха глаза подруг, когда они мчались за город на речку. Сегодня же любитель быстрой езды понял, что не знает о скорости ничего. Сейчас, в этот момент, он точно знал, что завтра, с утра пораньше, пойдет в ДОСААФ, вернёт им права как незаслуженный орден и попросит никогда их ему не возвращать. Даже, если очень будет просить, даже на коленях.
   — Как бы Вам помягче намекнуть, — Марк отважно боролся с перегрузкой в 10-15 G, — Насколько я помню, мы договаривались подготовить мою выставку, а не отправить меня в космос. Бурча под нос ругательства, он терпеливо ждал, когда наступит конец этому ужасу, но они выехали за город, и начался ужас без конца. “Американец” нажал на педаль газа. Марк видел, как она провалилась в пол почти до асфальта, и машина поехала, вы не поверите, быстрее. Эпштейн сверг с пьедестала почёта своего почти однофамильца — Эйнштейна, доказав тому, что скорость света можно превзойти. Учёный с улыбкой киношного злодея смотрел на поникшего парня:
   — Молодой человек, я Вам как русский человек русскому человеку скажу одну русскую народную мудрость. А народ мудр — он как мама — плохого не пожелает. Так вот: тише едешь, дальше будешь, а нам далеко не надо, поэтому мы едем быстро. Потерпите ещё совсем чуть-чуть, мы почти приехали. Не подумайте, что я Вас хочу обидеть, но Вам придётся примерить эту прелестную шапочку с прорезями для рта и носа и без прорези для глаз. Поверьте, это в Ваших интересах, не в моих. Дорогу туда, куда мы едем, Вам лучше не знать, как и дорогу обратно. Я вот знаю, и, Вы думаете, я этому рад ? — подтверждая свои слова, Американец печально качал головой.
   Они ещё какое-то время ехали, останавливались, поворачивали, шёпотом с кем-то переговаривались и снова ехали дальше. Сказать, что Марку в повязке было спокойнее — так нет. Вы представьте все предыдущие прелести “американского”
аттракциона, а теперь всё тоже самое — с закрытыми глазами. Марк открывал неизведанные грани безграничных эмоций и, почему-то, всегда встречавший что-то новое широко открытыми глазами, он этим открытиям был не рад. Быть может потому, что глаза закрыты? А перспектива узнать что-то, что знать небезопасно, напомнила классику советского кинематографа: “Как говорил мой друг — покойник: я слишком много знал”.
   Комсомолец Марк дал себе честное комсомольское: ”Да чтоб я, да хоть раз, да никогда в жизни...” И, дабы закрепить комсомольскую клятву, он сплюнул трижды через левое плечо, постучав по своей деревянной голове. Смех смехом, но это
помогло. Успокоившись, стал включать чудом сохранившиеся органы чувств, чтоб хоть как-то владеть ситуацией.
   Машина остановилась. Шёпот. Проехала немного и опять остановилась. Водительская дверь открылась, потом открылась его дверь, кто-то взял Марка за руку и голосом Эпштейна вежливо приказал: ”Пойдёмте”.
   Они пошли, гулким эхом отдавались шаги. Если верить слуху, помещение огромное, закрытое. Ангар? Какая разница. Потом вошли куда-то, и пол под ногами стал предательски проваливаться. На огромной скорости они спускались вниз, глубоко вниз. Уши заложило. Лифт остановился, они вышли.
   — Мы под землёй? — осторожно спросил художник. С чувством самосохранения всё было в порядке, но любопытство брало верх.
   — Можете снять свой головной убор, — разрешил спокойный голос Эпштейна, — Лифт скоростной, здесь уши всегда закладывает. Наберите побольше воздуха, закройте рот, нос и продуйте уши. Теперь сглотните пару раз — сейчас это пройдёт, — учёный дождался, когда парень после недолгого курса адаптации придёт в себя и после этого с наслаждением как ребёнок в песочнице стал хвастаться любимой игрушкой, — Это моя лаборатория, как бы так, помягче — очень секретная. Кто курирует и финансирует мои изыскания, вам лучше не знать. У нас над головой грибники собирают грибы, рыбаки ловят рыбу, о нас ничего не знают и спят спокойно после рыбалки и “тихой” охоты.

***

   Они долго шли по длинным коридорам, плохо освещённым лампами дневного света, изредка поворачивая. На каждом повороте их ждал высокий мужчина плотного телосложения в костюме тёмно-серого цвета. Из под пиджака мужчины на уровне груди что-то выпирало — возможно, там было оружие, но, скорее
всего, там билось огромное горячее сердце, неизменный спутник кристально чистых рук и холодной, до изморози, головы. Прошли мимо очередного охранника, Марк был уверен — тот же самый. Опытный “глаз;ватерпас” художника не нашёл не то что десять, даже одного маломальского отличия. “Американец” каждый раз
показывал “близнецу” с огромным сердцем красную книжечку и какую-то бумагу, при этом кивая на Марка. “Брат близнец” кивком головы давал добро, и они шли дальше.
   Пока шли, Эпштейн рассказывал: о себе, о лаборатории, о работе, о жизни. Сегодня с Марком разговаривал не ярко рыжий весельчак — посетитель выставки. Сегодня с высокой трибуны делился знаниями заслуженный человек — доктор наук:
   — Понимаете, наши кураторы урезали финансирование проекта до критически опасного минимума. Того и гляди — лабораторию совсем закроют. А для меня наука, моя работа, моя служба — это вся моя жизнь. Не подумайте, что я жалуюсь — я бы не пропал, но... Учитывая уровень моих познаний, уровень посвященности в тему, для меня — в лучшем случае, “палата номер шесть”, — улыбка на лице профессора весёлая, а глаза серьёзные, с чуть заметными нотками усталой грусти.
   Эпштейн вёл куда-то, а Марку казалось, что они заблудились — одни и те же коридоры, одни и те же охранники с большим сердцем.
   — А “там”, — кивнул куда-то через плечо юный спутник, — Вами не интересовались?
   — ”Там?” — Американец посмотрел в ту сторону, куда кивнул Марк, и оглянулся — не видел ли кто, — ”Там” интересовались, интересуются и будут интересоваться. Но, как в том анекдоте: “Понимаешь, сынок, есть такое понятие — Родина...” Вы не подумайте, я не против Родины, просто последнее время она, как мне кажется, тяжело больна. Без вмешательства опытных врачей может не выжить. Но, к сожалению, сейчас её лечением занимаются опытные патологоанатомы.
   Они подошли к массивной металлической двери с огромным колесом в форме штурвала на ней. Рядом стоял знакомый охранник с большим сердцем. Красная книжка, бумажка, кивок в сторону Марка. Охранник даёт добро, крутит штурвал на двери и, несмотря на свой внушительный вид, с трудом открывает огромную дверь шириной в две ладони.
   Вошли внутрь и дверь закрылась с той стороны. Вспомнилась фраза из киноэпопеи о Великой Отечественной: ”Это значит — обратной дороги нет”.

***
   В лаборатории весело сверкали лампочками и экранами незнакомые приборы.
   — Осциллограф? — Марк гордо показывал на прибор, вспомнив название то ли с урока нелюбимой физики, то ли просто — где-то слышал.
   — Почти, — снисходительно похлопал “горе-физика” по плечу учёный.
   — Судя по дополнительной бумажке к Вашему удостоверению, мой пропуск выписан заранее. Значит я нужен для Ваших исследований. Не портрет же Вам писать на фоне “почти“ осциллографа?
   — Как говорят в городе-герое Одессе: “Что да, то да”, — глаза улыбались. На Марка снова смотрел тот самый весёлый незнакомец с выставки, — Вы не художник, Вы страшный человек — Вы умный художник.
   Весёлый незнакомец погасил блеск смеющихся глаз и уступил место строгому учёному. Исследователь внимательно изучал подопытного: “А может — ну его, пока не поздно?..” Неизвестно, повезло Марку или нет, но “академик Павлов”, одобрив “собачку”, продолжил рассказ. Он даже повысил статус подопытного до
уровня старшего лаборанта и поэтому говорил теперь с ним как с коллегой — умно, долго, непонятно:
   — Объясню на пальцах как художник художнику. Есть наука фундаментальная, есть прикладная. Есть Ван Гог, Дали, Караваджо, а есть художники передвижники и прочие “голландцы”, “фламандцы”, “венецианцы”. Есть незыблемое триединство: материя-мера-информация. Материя — это камень, дерево, вода, человек в конце концов…. Информация — это тепло, звук, электромагнитные силы, мысль, эмоция, чувство, энергия, колоссальная энергия. Мера — это язык,
форма подачи информации от материи к материи. Только настоящий инженер, изобретатель, учёный, поэт, художник, писатель, творец способен создать ту, единственную меру подачи информации, которая растопит лёд, воспламенит дерево, и, что намного сложнее — заставит человека смеяться и плакать. Всё остальное — прикладная наука, художники-передвижники. Я к этому долго шёл, очень долго. В школе надо мной смеялись одноклассники: “Эпштейн не собирает макулатуру и металлолом, не ходит на субботники и не хочет трудиться на уроках труда”. А я работал, не покладая рук, только не руками — головой. Ещё ребёнком искал ответ на вопрос — есть ли смысл в жизни?
   — Есть, но ему тоже нужно на что-то есть, — Марк процитировал старую шутку.
   Эпштейн снисходительно растянул губы в подобие улыбки, оценив качество юмора. Если судить по ширине улыбки, шутка так себе, на троечку. Учёный посмотрел на “весёлого троечника”, убедился, что тот вдоволь нашутился и продолжил семинар.
   — Официально наша лаборатория занимается разработкой краски для самолётов военного назначения, преломляющей свет и радиоволны. Эта краска должна сбивать показания радаров потенциального противника, ну и, соответственно, должна быть почти невидима визуально — как с земли, так и в воздухе. Сначала так оно и было, но появились нюансы, которые направили исследование по новому, совершенно непредсказуемому руслу. Я — изобретатель, я — “физик”, а во вновь открывшемся направлении нужен “лирик”, художник. И я надеюсь — это Вы.
   Теперь он смотрел, не отрываясь, прямо в глаза:
   — Мне не нужен Малевич с шестью оригиналами “Чёрного квадрата”, который даже идею своего “квадрата” украл у малоизвестного французского художника Альфонса Алле. Мне не нужен замечательный копиист, который Джоконду так нарисует, от Моны Лизы не отличишь. Мне нужен Автор, художник-фундаменталист, который пишет, а не переписывает.
   Учёный-фундаменталист дал Марку переварить услышанное и продолжил:
   — Попробую объяснить на уровне физики 6;го класса, хотя, как мне кажется, и с ней у Вас не очень... Помните, из школьного курса? Если белый свет пропустить сквозь стеклянную призму, он разлагается на весь цветовой спектр: Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан — красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. И, наоборот, полный цветовой спектр можно собрать в белый свет. А теперь представьте — огромное количество идеальных призм, только очень маленького размера, находятся в абсолютно прозрачной краске. Свет, попадая в слой подобной краски, непредсказуем. Неизвестно, в какой цветовой спектр он превратится, где выйдет, и выйдет ли он
вообще. Вот для этого мне и нужен художник. Не маринист, пейзажист или портретист, мне нужен художник с нестандартным мышлением. Абстракционист, или, как там у вас это называется.
   — Именно так: стратегия абстракционизма состоит в том, чтобы производить формы, не существующие в природе — то, чем другие, по определению, не занимаются, — Марк процитировал Туманяна.
  — Вот, вот, Вам видней. Главный Герой Книги Книг говорил: “Человек должен не Верить, но Знать”. Мне нужен художник, который не думает, не сомневается, не пробует — он Знает. Откуда? Дар свыше или природный изъян, генная мутация или отлично выученные уроки? Всё это неважно. Важно только то, что он — Знает. Даже если он не знает, что он Знает. А Ваш аналитический тип живописи усиливает это Знание. И главное — Знание Вы как фигу в кармане не носите в себе, Вы не смотрите на окружающий мир сквозь экран калькулятора. Своё Знание Вы разбрасываете цветным салютом как конфетти. Поверьте, мне со стороны видней. Вы мне подходите.
   Марк не понял, учёный его похвалил или совсем наоборот... Вспомнился Бендер со своим знаменитым: “Я покупаю этот самолёт, заверните его в бумажку”. Состроив на лице нечто среднее между крайней степенью умиления и преддуэльным оскорблением, “знающий художник” голосом, похожим на выражение своего лица, сделав очередную попытку, снова пошутил:
   — Спасибо, Вы вогнали меня в краску. Если бы я был своим папой, я бы сказал себе: “Марк, сынок, я тобой горжусь”.
   — Продолжим… — учёный смотрел на шутника, неуверенно покачивая головой. “Да, даже на троечку не потянула“, — сам себе поставил отметку юморист. А “учитель-несмеяна” продолжил урок физики шестого класса для отстающих:
   — Состав краски я объяснил Вам примерно так, как в детстве мне мама рассказывала про устройство радиоприёмника: “Там поют маленькие человечки”. Я, помню, обиделся на маму — жуть, потому что, взяв в руки молоток, там я человечков не нашёл. Но Вам не обязательно знать химический и физический состав краски, Вам нужно изучить степень её воздействия на окружающий мир. Как она принимает, аккумулирует, трансформирует и излучает информацию? И это не главное. Вы должны изобрести Меру, язык для передачи информации посредством этой краски. Поэтому сто картин и крайне сжатые сроки. Вы не должны успевать думать, Вы должны работать на уровне подсознания, обходя природные табу и ограничения, обходя все догмы, постулированные с детства. Ну и, как говорится, Вам и карты в руки, то есть, краски.

***
   Они вошли в боковую дверь лаборатории и оказались в помещении средних размеров. Там находился самолёт, самый что ни на есть настоящий, только уменьшенный до комнатных размеров. Занимал он большую часть пространства помещения и выглядел вполне натурально, до последней детали, до последней заклёпки. Казалось, сейчас женский голос из репродуктора объявит о прибытии рейса, к самолету подъедет небольших размеров трап, и на землю спустятся человечки из детского радиоприёмника Эпштейна.
   Одно маленькое “но” — на самолёте почти невозможно было сфокусировать взгляд. Казалось, он постоянно меняет форму, покрывается лёгкой дымкой и даже дышит.
   — Вот, — учёный не без гордости показал модель самолёта. Так демонстрируют единственного, долгожданного сына, — Здесь всё и началось. Самолёт покрыт той самой краской. К сожалению, далеко не сразу, а спустя какое-то время, мы стали замечать, что стоит кому-нибудь из рабочего персонала с утра прийти с явно выраженной эмоцией, вечером весёлые, грустные, влюблённые или брошенные ходят все. Никто сначала этому не придавал особого значения, пока одного из моих коллег не бросила жена. В тот вечер вся рабочая смена чуть не покончила жизнь самоубийством. Заметьте, только в этом помещении. Путём ряда
взаимоисключающих проб и ошибок мы остановились на краске. Она как усилитель звука: ловит эмоцию, пропускает её через свою внутреннюю "электронную схему" и выдаёт на-гора через свои “колонки” запредельное количество “децибел” чувств. Как это происходит? Не знаю. Есть предположение. Возьмём к примеру НЛП (нейролингвистическое программирование). Правильно
подобранные слова, собранные в нужные фразы, произнесённые хорошо поставленным голосом, творят чудеса. НЛП может сделать из человека зомби: может легко заставить совершить подвиг, и покончить с собой. Я предполагаю, что и с этой краской происходит нечто подобное. Любой настоящий художник владеет “визуальным НЛП”. Он при помощи цветной палитры передаёт эмоции, мысли, информацию, а моя краска может это многократно усилить.
   Неожиданно пол под ногами стал ходить ходуном. Загремели на рабочих столах колбы, пробирки и какие-то железяки, усиливая, как НЛП, и без того нервозную обстановку. Марк, как житель сейсмоопасного региона, с детства привык к незначительным, но регулярным подземным толчкам. Одно “но” — сегодня под землёй оказался он сам, и здесь катаклизм застал его впервые. В отражении глаз учёного Марк увидел своё лицо — один в один, как в зеркале заднего вида, когда они ехали сюда.
   Эпштейн успокоил парня:
   — Не обращайте внимания, это мои коллеги из соседней лаборатории экспериментируют с чувством осязания, усиливая его чем-то, подобным этой краске, — учёный был рад за коллег: “Хоть у кого-то получается”.
   — Ну что, берётесь? — Марк неуверенно кивнул в знак согласия, отгоняя дурные мысли: “Куда я денусь с подводной лодки”, — и с нескрываемой тоской посмотрел на железную дверь, закрытую с той стороны. Удовлетворённый ответом Эпштейн достал из огромного шкафа большой деревянный ящик, покрытый краской цвета хаки, и открыл его. Тот под завязку был забит пластиковыми баночками, — Это те самые краски. Учтите, их больше не будет. Процесс изготовления крайне сложен и дорог, а финансирование, как я Вам уже говорил, ограничено. Поэтому используйте их с умом. Как? Вам виднее. Полностью на полотно или только центральная фигура, второй план или покраска рамы? Здесь я Вам не советчик. Понять это сможете только Вы. Вам нужно найти форму передачи информации и, в идеале, универсальную формулу — ту самую пресловутую Меру. Я в Вас верю, у Вас всё получится. Вы напишете гениальные картины, а мои краски как хорошая рама всего лишь немного усилят степень Вашего таланта. Ваше искусство, чуть усиленное моим скромным изобретением, будет нести свет людям. Да будет свет, Марк Тадеушевич, да будет свет, — закончил он свою подземную проповедь фразой, с которой у Творца всё только начиналось.
   Марк, не отрывая глаз, смотрел на него: “Гладко стелет, видно — нужен я ему, очень нужен”. Всё прекрасно понимая, он молчал как партизан на допросе.
   Ах, как хотелось наверх, а властелин подземных казематов продолжал пытку беседой:
   — Всё я Вам рассказать не могу, да всё Вам и не нужно знать. Во-первых, это будет отвлекать от картин, а во-вторых... Во-первых — хватит... Времени мало, времени почти нет. Мой почти однофамилец говорил, что время — понятие относительное. Но он Эйнштейн, а я Эпштейн — я не так легкомысленно отношусь к времени. На таймере пошёл обратный отсчёт, используйте время и краску с умом.
   Марк крепко держал за ручку злополучный тяжёлый чемодан цвета хаки и внимательно следил за оппонентом: ”Сейчас шмыгнет в боковую дверь и вернётся ровно через год — за картинами. Пусть только попробует, я ему такое нарисую...”
   “Художник подземелья” решил перед сражением провести разведку боем. Бесстрашный разведчик, демонстративно посмотрев на часы, зашёл с козырей:
   — Владимир Иосифович, я ещё к Туманяну успеваю — подвезёте?
   Коварный поработитель ответил не сразу:
   — Только при одном условии...
   — Каком? — не такие отважные как Марк мурашки побежали по спине. Подбадривая себя: ”Монолинские в неволе не размножаются”, — свободолюбивый художник был готов чемоданом пробивать себе путь к свободе.
   — Обратно поедем, — долгая, бесконечная, секунд в пять, пауза, — Чуть быстрее, чем ехали сюда. Я тоже спешу.
   “Да-а-а-а !”, — про себя, но очень громко кричал Марк. Не скрывая радости, он готов был обнять своего спасителя, прямо так, не выпуская чемодана из рук.