Кобылица в пруду

– Праздник прошёл, и слава богу, – вздохнула мама, – ждёшь его, ждёшь, а он, как льдинка на ладони, пощекочет кожицу и стает, будто не было вовсе! Да, сынок?
– Да, мама, – отвечал я, растирая подушечки пальцев, стёртые до самых косточек о клавиши аккордеона!
Мама права. Ох, уж эти фамильные посиделки! Что майские, что октябрьские. Но рекордсмен – Новый год! Бывало, до тридцати родственников собирались за праздничным столом. И как в нашей крохотной квартире помещались столько человек – не понимаю. Но помещались! – Сам пересчитывал.
Гости начинали съезжаться примерно за час до начала застолья. Каждые пять-десять минут звонок заливался соловьём, и мама устремлялась к двери.
– Анастас Петрович, господи, сколько же лет!
– Галя, да что ты, каких лет? На октябрьские виделись!
– Ах, как время летит!
– Вот-вот, голубушка. Ты-то всё хорошеешь, радость моя! Боренька твой как?
– Растёт, Анастас, нас догоняет.
– Вот и славно, голубушка. Это тебе.
– Розы… Белые! Дорогой мой человек, где же ты взял это чудо? Зима на дворе!
– Под снегом, милая, под снегом. Все сугробы перетрусил, самые белые для тебя искал!
Расцеловав хозяйку и сбросив верхнюю одежду в назначенные руки (как правило, мои), гости протискивались из прихожей в уже заполненный людьми коридор и передавали поверх голов бутылки с вином, авоськи с апельсинами и упакованные в кальку или обёрточную бумагу салаты. На время праздника наш коридорчик превращался в этакий атриум, где под двумя потолочными светильниками граждане, свободные от государственных обязанностей, обнимались, держались за руки и пристрастно выпытывали друг у друга личные новости, будто хотели выведать собственную жизнь.
– Рассаживаемся! Ничего-ничего, в тесноте да не в обиде. Эй, поаккуратней там. Сдвиньте плотнее доски, вы же провалитесь! – командирским голосом мама рассаживала увлечённых разговорами родственников за праздничный стол.
Основным посадочным материалом служили трёхметровые доски-пятидесятки. Мама хранила их в чулане, извлекала под праздник и стелила по две между табуретами. Расчёт был прост: три метра на пять человек, всего шесть пролётов. Но шесть пролётов вокруг праздничного стола никак не умещались – не позволяли квадратные метры, поэтому приходилось уплотняться и сосуществовать бочком – не пить же по очереди!
Но вот все расселись, разговоры смолкли и наступило праздничное ожидание. Это ожидание дорогого стоит! В нём и надежда на предстоящую радость, и затаившаяся любовь, и вера в будущее, прекрасное, как эта встреча. Будто в чёрной высоте вселенной летит комета Галлея, и пока она летит на головами собравшихся, длится сладостная минута ожидания.
Сжимая рюмку в подрагивающей от возраста и волнения ладони, первым поднимается почтенный Егор Евсеич.
– Родные мои!.. – дед тушуется. – Да что там. Живу я от встречи нашей до встречи. Знаю: пропущу разок – помру непременно. Ведь нам друг без друга нельзя. Никак нельзя…
– Ну, Егор! Праздник, а ты нелёгкую поминать вздумал! – смеётся тётка Авдотья, мамина сестра. – Выпей, Егорушка, по старшинству за нас всех. – лицо Авдотьи становится серьёзным. – Выпей за страну нашу широкую да за детишек наших, чтоб никакая война их не тронула. Пущай худо да лихо с нами сгинут. Хватит худобе; пялиться на русского человека!
– Авдотья, так ты ж сама!.. – слышится со стороны.
– Тьфу ты, проговорилась. С праздником, родные!
И потянутся хороводом от стариков к молодым заглавные речи, любовные признания да стишки с юморком. И будет гул над столом стоять, будто пар над рекой клубиться! А как примут по четвёртой да подсластят по шестой, так и про танцы непременно вспомнят! Стол, табуреты, доски – в сторону, меня ж с аккордеоном – на возвышение.
– Боряха, барыню! С выходом! Мать честная, раз живём!
Наскоро пристёгиваю ремни, развожу мехи и, притопив клавиши, беру долгий сочный мажор. По гостям, как электрический заряд, пробегает вздох накопившейся удали. Снова растягиваю мехи, бросаю в круг секундную паузу – Н-ну! – и зачинаю пе-ре-бор боярской кадрили. Темп придерживаю, будто вымазываю звуки из рамки с медовыми сотами…
Первой в круг выпархивает моя любимица, тётушка-красатулечка Катерина Фёдоровна. Расправив белые крылья, плывёт она ладная, красивая, «двадцатидвухлетняя»! «Мы Ивано;вы! – подхрипывает дед Егор и, бросив под ноги, будто в подстилок, горестные архипелаговы годочки (дед четырежды сидел при Сталине), вышагивает гоголем за тётушкой.  Сверкает дедов яловый сапожок. «Мы, Ивановы, завсегда в строю!» – хорохорится старик, перестукивая каблуками собственную погибель – сердечную аритмию. О том, что дед Егор болел пороком сердца, болел давно и трудно, я узнал год спустя, на похоронах. Матушка его Степанида Оглаевна вручила мне те самые сапоги со словами: «Как врастёшь – носи и помни деда. Очень любил он людей, особливо тебя, Боречка…»
                * * *
– Вот и всё, – вздыхает мама, помогая мне сложить праздничный стол в обыкновенную столешницу овальной формы, – замучили они тебя?
– Да уж…
Скажу ответственно, играть на протяжении четырёх часов попеременно Барыню, Цыганочку и Чардыш – дело нелёгкое. Одна Барыня чего сто;ит – пальцы молотят по клавишам, как град по оконным отливам. Отыграл Барыню, требуют Цыганочку да непременно с выходом. Что тут скажешь? Снова вжимаю пальцы в клавиши аккордеона, растягиваю мехи, и... Цыганская мелодия, подобно вырвавшейся из загона кобылице, цокая терциями по влажным мшистым валунам, уносится в степь, оставляя за собой рыхлую, как пашня, смоляную дорожку…
                * * *
– Праздник закончился, – повторяет мама, снимая передник.
Я смотрю на неё, усталую, немного растерянную и думаю: «Как странно! Столько было планов, надежд, труда, и всё это – пшик только потому, что в календаре закончился праздник? Выходит, целую неделю мы с мамой готовились не к будущему, но к прошлому. Меня завтра ждёт школа, уроки, а маму – долги и чужие мысли по телевизору…
Через много лет мне открылось другое понимание слова «праздник». Праздник не на потребу, не для увеселения, но как личная жертва и духовная победа над злом. Оказалось, такому празднику не нужны внешние события, он, как дух, дышит, где хочет, и всегда с теми, кто в нём нуждается – праздник-уте;шитель. Я понял значение фразы: «Вы можете меня убить, надругаться над памятью обо мне, но вы не можете причинить мне зла». Отнять праздник, который всегда со мной, невозможно. Не о таком ли празднике писал старина Хэм, когда обнаружил потерянные в Париже чемоданы?
И ещё. Во всяком русском иконостасе есть, так называемый, Праздничный ряд. Один из его центральных сюжетов – праздник Распятия Христова. Согласитесь, странно: как можно называть праздником столь ужасное событие?! Оказывается, можно. Без Распятия не было бы Воскресения, а без Воскресения Христова – возможности человеческого спасения. Выходит, праздник – это ступенька в будущее, некая высота, на которую надо суметь подняться, удержаться и продолжить восхождение, ведь впереди ещё столько праздников! Мы же ведём себя, подобно кобылице. Ломаем преграды, мчимся в ночное и под утро (праздник закончился) с повинной головой возвращаемся в табун, чтобы состариться под кнутом коневода…
Что делать? Так ли уж грешно радоваться, загадывать желания, накрывать столы, гарцевать, как кони в дорогой упряжи? Ведь подобные чувственные радости в перечне грехов не значатся! Разве что… праздность. 
                * * *
Люблю я поутру с удочкой посидеть. Встану этак часа в четыре и иду на пруд, а навстречу кони с ночного возвращаются. Пруд парит. И кажется, будто кобылицы по воде ступают. Гляжу на них и радуюсь. Потом присяду на валунок и ловлю карасиков, а сам удивляюсь. Что ж он, мелочь пузатая, крючка-то не предвидит? Всё б ему наживку пожирней да спинку опарыша маслицем помазать. Вот, опять по воде круги пошли, поплавок гарцует, будто Барыню пляшет. Хвать – и вся недолга – то-то!
Что трепещешь? Пойми, карасик, пока мы не научимся быть внимательными к собственной жизни, кто кому корм – не ясно.