Друзья из не дикого леса. Часть первая. Жора

Предисловие
Приснился не так давно мне довольно необычный сон. Мы плыли по Черному морю на пароходе, настоящем, с гребными колесами и чадящей трубой. На палубе дамы, в капотах, как в девятнадцатом веке, шляпки, от солнца зонтики, веера. Пароход швартуется у Анапы – пополнить запасы. Я говорю Жоре, который откуда-то тоже здесь:
- Жора, сойдем-с на берег? Останемся-с здесь? Я прежде-с не видел Анапы-с.
Зачем я так странно разговариваю, и почему вдруг не видел Анапу, если бывал там уже не раз? Сходим по трапу. Жора вдруг говорит мне, обежав спереди:
- Ты помнишь ли Сашу Хмельницкую, что была в лагере? Как ты по ней убивался!
Я открыл глаза. Перед мной еще висели колеблющиеся очертания почти забытого лица. Голос все еще звенел в воздухе. Видение, однако, постепенно рассеивалось. На мне одеяло, любимая моя кровать подо мной, рассветное солнышко зимнего утра уже брезжит в окошке. Суббота. Можно никуда не спешить. Отдавшись побуждению всецело, я задумался о Жоре, лицо которого вот только что было перед глазами. Точно такое же, как десятка два назад лет. Задумался и о Хмельницкой, выдавив из себя полуленивое: «Хм!» Таковой ведь в лагере тогда не было. Да и вообще в моей жизни не всплывали в памяти даже похожие на нее кто-то.
Но Жора-то был! Как он? Живой ли теперь? Вскипятив себе чаю, и приготовив на скорую руку бутерброд с колбасой, стал я помалу добывать из памяти те события, где-то смеясь, а где-то и подивясь...

Часть первая. Жора.
Глава I. Он же
Было это давнехонько, в те дивные времена, когда я был молод настолько, что едва-едва прекратил называться юнцом; сила кипела во мне избывная, и мечты перехлестывали. Жора же к тому времени молодость свою оставил позади, и было ему под где-то с полвека или около. Познакомились мы с ним в детском лагере. Я, вчерашний студент, а теперь дипломированный специалист, приехал туда на свои первые заработки (подрядился физкультурным организатором).
Слез я с электрички, прошел вместе с группой людей по песчаной дорожке к лагерю, огляделся по сторонам, то вправо, то влево, и очень обрадовался, потому что красиво кругом было, лесисто и река поблескивала на небольшом отдалении. Там, сям сквозь лесок петляли тропки и асфальтовые тротуарчики, которые соединяли отстоящие друг от друга будто притаившиеся за деревьями, что не сразу и заприметишь, домики – корпуса для проживания. Домики те имели простые формы, но будучи окрашены в сообразные месту цвета, выглядели довольно мило. Мне прямо даже захотелось на все лето в этом раю остаться и еще щемила невнятная тоска, что детство мое прошло вне таких чудесных краев.
Еще там было порядочно комаров. Однако ж они были не то, чтоб сказать, домашние, но и не дикие. Кусали, в основном, городских манерных девиц, приехавших воспитывать школяров, потому что уж очень настойчиво те горожанки от зудящих насекомых отмахивались, по-видимому, вызывая в последних крайнее раздражение. Меня те комары почти и не трогали – покружатся у лица только, обнюхают и летят прочь. Получил я комнату в распоряжение и приступил к делам. Дела, к которым пришлось приступить в день приезда, конечно, физкультуры касались весьма и весьма отдаленно. Таскали мы с воспитателями столы да стулья в корпуса и домики, куда завтра заедут школьники на каникулах. Еще изымали мы кровати со склада, смахивали с них паутину и тоже перли на себе куда велено. Другие трудовые подвиги совершали.
Подвигов было так много, что и Геракл бы возрадовался, мы же, в отличие от самого Зевсового отпрыска, измаялись до полного бессилия. Пошатывались из стороны в сторону и не только так.
В полдесятого вечера подали нам, наконец, ужин в столовой. Наверное, созвали бы нас трапезничать и попозже, дай волю, но кухарки воли много не дадут и на более позднее были вряд ли согласные. А с работниками общепита отношения накалять дело гиблое. Тогда я не понимал, а сейчас, конечно, диву даюсь, как их вообще и на это-то время уговорить вышло! Ужин, однако, был так себе. Вкусный, но на один зуб. Супчик жиденький – на донышке, яйцо в количестве одна штука, ложка пюре (в том же количестве, что и яйцо) и котлетка с пельмешку размером. Чаю подали в объеме граненого стакана. Что бы сказал Геракл на такую кормежку? После трудов изнурительных, эта плепорция исчезла внутри меня, как утлая лодчонка в морской пучине. И кроме усиления аппетита ничего не вызвала. Сидел я в той столовой, среди других таких же, голодный и усталый, как и они, и думал только одну мысль: «вот же подвязался, дурак!». А сидели мы там, ясное дело, не из надежды на добавку - ждали директрису и ее подружек заместительниц (это я после узнал, что они подружки, что в одной школе работают), которые на десять вечера назначили планерку. Еще потом выяснилось, что в десять вечера планерки – для того лагеря заведенный порядок.
В общем, грустил я и печалился, посматривал на часы и поклевывал носом. Без немногого десять объявился он. Человек-тайна. Я, быть может, не ломал бы себе голову на его счет, если б не совокупность различных и странных обстоятельств, бросавшихся в глаза. Человек-загадка сел через пару столиков от меня, у стеночки, смежной с кухней, имел вполне бодрый вид (ясное дело, ведь не таскал же кровати и прочую утварь на протяжении двенадцати часов!) и по непонятным заслугам получил самое услужливое обхождение. Перед оным выставили огромную миску супа, казалось, на полведерка, поместили внушительную салатницу, наполненную картошкой-пюре, десятка три котлет и черпачок с вареными яйцами в примерно таком же количестве. Чаю, правда, принесли всего два стакана.
Я с завистью и интересом наблюдал, как этот человек средней комплекции и неустанавливаемого возраста (то казалось, что сильно за сорок, а то – что и порядком больше пятидесяти!) будет поглощать всю поданную ему снедь. Предвкушал чуть ли не шоу цирковых силачей. Зрелище, однако, доложу, было скучное. Он медленно поднес ложку супа ко рту, проглотил содержимое, после отложил ложку в сторону и взял яйцо. Так же медленно, если не медленнее, от очищал оное от скорлупы. По скорлупинке в раз, каждую аккуратно укладывая на салфеточку. Уже выступила директриса, ее первая замша, медичка была на подходе, а первое яйцо было даже что не откушено! Но скорлупки продолжали отщипываться по чуток и укладываться деликатно одна к другой.
Я глядел на гору вкусноты, не даденную нам из соображений каких? Чтобы усладить вкусы этого копуши?! И как он собирается все это есть, если не может осилить уже одно лишь дурацкое это яйцо?!
Было очевидно, что стоявшее сейчас на его столе – это недоеденные и недоукраденные остатки. Другого сегодня не будет. Что-то из этого (кроме супа, который незнакомец уже испортил, пошарив в нем ложкой) еще в состоянии существенно сократить голод каждого из нас, если поделить поровну. Но это была только моя фантазия.  Я огляделся кругом и ни в ком не приметил хотя бы единого завистливого или голодного взгляда в сторону таинственного недообжоры.
Выступала медичка.
«Сичас, - излагала она, будто манерничая, - нюжно бить очень и очень внимятельными. Потому щто де-е-етьки, приехавьщие сюда, сделяли это ради полючения вольноси от рядительско-о нядзё-о-оря…»
Ее особое произношение, смягченные и без того мягкие звуки, потерянные согласные и гласные, тянущиеся, словно жвачка, вызвали мой смешок, спрятанный за рукой. Поискал в остальных солидарности, все зря – за столами одни кивающие хмурые лица… Лишь таинственный незнакомец, я видел, тоже упрятал за ладошкой улыбку. - Они тяйком пряносят на тьерриторию лягеря алького-о-ольние няпитки, и бивали слючаи тяжелего алькогольна-а апине-е-ения!»
Странный человек, хоть и продолжал еще бороться с яйцом, тщательно отнимая скорлупки, на кульминационной фразе вовсе отложил яйцо в сторону, обхватил голову руками и покачал ею, явно артикулируя «ай-яй-яй». Ему все сказанное, по-видимому, как и мне, показалось очень забавным.
После планерки все шагнули из томительного яркого света столовой в темную ночь, тускло подсвеченную фонарями, висящими на далеко расставленных друг от друга фонарных столбах. Пели цикады. Где-то на высоких соснах ухнул филин. Погрузился в полумрак и тот загадочный тип, ни на миг не задержавшись над трапезой, что означало для меня лишь одно – только продукты попортил зазря. К этой минуте я посчитал себя в полном праве недолюбливать злыдня. И то сказать: когда все трудились, он где-то прохлаждался, а как настала пора кормить изнемогших за долгий день пахарей, у них отняли причитающиеся им яства, взамен отписав этому самому лодырюге. Так хоть если б поел! А то поизгадил зазря. Капиталист хренов!
Я было подумал просить хоть кого-нибудь разрешить мое любопытство насчет этого дяди. Но народ спешно растворился во тьме, только он самый вальяжно расхаживал между темных стволов величественных сосен, предаваясь возбуждающим его мыслям, от чего то и дело плескал руками и слегка раскачивался взад-вперед, будто раскланиваясь невидимым зрителям.
Невзирая на владевшую мной неприязнь, я подошел к дяде и заговорил, стараясь из последних сил не выказывать своего отношения:
- Здрасте. – Говорю. – Меня *** звать. – И руку протягиваю. Он пожал.
- Георгий.
«То же мне, Жора!» - подумал я себе.
- А вы тут с какими обязанностями? – Его ответ должен был прояснить привилегии.
- Музыкальный руководитель. – Жора слегка прикартавливал. Больше я ничего не спрашивал, хотя сильно недоумевал. Куда сильнее недоумения меня одолела усталость, вот-вот готовая повалить даже с ног, из-за чего и я, подобно всем прочим, поспешил в свою комнату, но прежде к кастелянше за подушкой и одеяльцем - пока еще сохранялась способность на этот последний в столь трудный день подвиг. Вдруг предо мной, идущим с постельными принадлежностями под мышкой, из ночной тьмы словно черт материализовалась замша и пригласила в кабинет, там у нее намечалась еще планерка – для воспитателей и меня, на которой они запланировали (а что еще на планерках делать?) распланировать план мероприятий на смену. С ее слов без меня, как назначенного за руководство спортивной частью, их планирование могло рассогласовать планы.
- Вы уж простите, - ответил я ей как можно более деликатно, - но попробуйте эту часть сами. Завтра внесем коррективы.
Не удивляйтесь, я тоже от себя был в восторге, что только вчерашний студент, а так здорово изъяснился.
Прыгнул я под одеяло (а ночи в лесу холодные) и кое-как согреваясь стал было мечтать о безмятежном сне сплошь в ярких красках и милых юному сердцу воображаемых приключениях на любовных фронтах.
Только сейчас я понял почему в лесу комары от меня улетали. Они все отправились караулить в мою комнату! Эти злобные твари, как мессеры, взвывая пропеллерами, атаковали со всех сторон. Как я ни устраивал противовоздушную оборону, а все же терпел значимые потери. В конце даже пришлось заключить с врагом не очень для меня выгодное мирное соглашение – то есть, отдать им в пользование на целую ночь нижние конечности, выставленные из-под одеяльца, взамен на прекращение атак головы.
Все это добавило еще к моему бодрствованию, отняв силушки, кровушки, но самое обидное, сократив те желанные безмятежные сновидения, в которых явится мне ясноокая красавица.
Вот уже я помалу стал утрачивать контроль над реальностью (чем воспользовались наглые комариные морды, нарушая то и дело конвенцию), уже ясноокая дева была на подходе, проявляясь невнятным парящим силуэтом, как я очнулся – за стенкой слышались громкие шаги и неприглушенные полнозвучные разговоры мужчины и женщины. Мужчина картавил, то был без сомнения Жора. С ним кастелянша Люда (девчонка восемнадцати лет) – я ее тоже узнал тот час же.
Заколотил молоток. Задрожали утлые стенки. Вся комната вмиг затряслась. Плохо соображая от изнурения и желания сна я, однако, сумел смекнуть, что там не происходит ничего аморального – Жора приколачивал шторки на окна и только. Ладно, обезволенный усталью, думал я, колоти себе на здоровье, экий ты есть старый хрен! Вытерплю и это, шторки - оно ненадолго. Это недолго, учитывая Жорину медлительность, длилось и длилось, и длилось, в течение того времени Люда дважды уходила и возвращалась. Принесла ему подушку, одеяло и прочие предметы роскоши. Но Жоре и этого было мало. Он хотел и курить и, не теряя времени, прибивать занавески.
- Люда, - говорил он, - достань, пожалуйста мои сигагэты. Они у меня в заднем ка-амане бгук. - От его «эр» тоже дребезжало кругом. Я присел на кровать и стал вслушиваться.
Вышла небольшая пауза. Я вообразил, как наивная Люда все-таки честно пыталась что-то выудить из его заднего кармана.
- Нет тут у вас ничего. – Смущаясь, сказала она.
- Тогда, значит, в боковом посмотри…
«Старый шельмец понукает молодку шарить в миллиметре от его причинных мест? Вот сволочь!» - мелькнула скорая мысль вперемежку с завистью. «И что же Люда?»
- Нет уж, в тех карманах Вы сами смотрите. Я лучше занавеску придержу… - (молодец, девка! Не изводи почем зря душу! Пользуется сединами старый бес!)
Слово за слово, стук за стуком, понемногу в комнате за стенкой установилась долгожданная тишина. Давным-давно убежала кастелянша Люда, были занавешены все какие имелись окошки, и сон тяжелил мои веки опять, настолько сильно, что в калейдоскопе нарождающегося сновидения прорисовывался дивный прекрасный лик не то Люды, не то чей-то еще, но лучезарный и неземной, образ еще колебался, готовый отвердеть и обернуться влюбившейся в меня без памяти лапушкой, как вдруг, будто гром, в проявляющийся сказочный мир ворвался мерзкий электронный звук повторяющейся музыкальной фразы на клавишных. Я в ужасе подорвался с кровати, мне вдруг почудилось, что звук прямо над моей головой. Обернулся во тьме, никого вблизи не было, но из-за стенки доносились гнусавые синтезаторные звуки легко узнаваемой самой пошлейшей попсы.
 «Зубы бы тебе выбить» - Подумал я, имея в виду не то Жору, не то автора песни.
- «Ты со мной разговариваешь?» - Донеслось из-за стенки. Тут я смекнул, что в полузабытьи сказал вслух то, что думал. Какая неловкость! Надо было как-то выкручиваться. Все же дядя гораздо старше, а грубияном я никогда не слыл.
«Нет, с комарами» – Подумал я мысль, примеряя ее в качестве возможного ответа. Не подходила. Звучало, как будто издевка.
- Я понял. Я понял. Не с комарами. – Отвечал из-за стены голос. Про комаров, кажется, тоже нечаянно рубанул вслух. – Ты спать, наверное, хочешь…
«Какой сообразительный» - обрадовался я про себя. И только хотел проанализировать, не сказал ли это ненароком, как оттуда, из застенной, пришел ответ.
- Да уж не дурак. Я сейчас же все выключу.
Я взглянул на часы и ужаснулся. Три часа! В семь вставать. Тело ломит. В животе пустота. Завтра наверняка много дел, приедут дети, нужно будет знакомиться, сочинять всем какие-то развлечения на спортплощадке (где мне надлежит расхаживать круглый день с важностью индюка), увлекать всех и вся различными способами. А кругом незнакомые. Кругом всюду начальники – никому и не огрызнешься. Тут тебе директриса, с ней замша, и еще одна, и даже завхоз, который уже успел своим поведением дать понять, что его тоже уважать надо и почет то и дело выказывать; а еще Жора, будь он неладен, тоже, наверное, важная птица. А я ему, получается, взял, нахамил.
С большим трудом я уснул. Никакая светлоокая нимфа не явилась мне в ту ночь, а снились одни лишь ужасы: медичка толкала долгую речь, замша срочно требовала план мероприятий на смену; и Жора – неторопливо отшелушивал скорлупу в то время, как кастелянша Люда орудовала рукой в глубине его брючных карманов, разыскивая курево для нахала… Меня трясло от кошмара, как в лихорадке.

Глава 2. Гитарист.
Утром, днем, в обед, со своей спортплощадки я несколько раз запримечивал издали Жору, который в светлой футболке, шортиках и кепе будто бы неуверенной походкой прогуливался по территории. По временам он замирал на месте и после долго стоял, плеща руками. «Не иначе, надрался!» - обрадовался я. И то сказать, после моих резких реплик в его адрес, меня мучила совесть. Не сверстнику все ж нагрубил-то. Еще ведь и тыкал. А тут нате – Жора пьяный чуть не с утра. Какое никакое, а мне утешение. Одно дело ведь, хорошему человеку гадость сказать, другое дело – такому вот. Который чужое за ужином ел-ел, недоел, кастеляншеньку юную совращал – не совратил, и средь бела дня, когда другие трудятся в поте лиц своих, наклюкался и красуется на всю округу. Понятное дело, такого человека хорошим даже за деньги назвать трудно.
Но точно ли он под этим самым? Или просто привычка такая, рукоплескать? Этот вопрос волновал меня больше всего. Даже то, существует ли жизнь на Марсе, как и дружба между мужчиной и женщиной в эту минуту меня почти не интересовало. Но как волновавшее выяснить? Дети играли в мяч, и мое присутствие было, по правилам, обязательным. К тому снарядили мне и другие трудовые задачи. А я, грешен, ответственностью страдаю, никакого спасу. Слава Богу, хоть сейчас порок этот в себе порядочно превозмог. В ту далекую пору, однако, для меня отлучиться, чтоб проследить или - лучше - уловить от Жоры «амбрэ» было из разряда фантастики. Краем глаза поглядывал на детишек, подумывал, может, кого из них подрядить? Но это дело дурное. Не осилят задачу.
Даже когда в жаркий час мелюзга разбрелась по теням, а я остался один – и то глупый нрав не пускал с моего поста. Дурная мысль «вдруг кто придет, а меня нету» - будто чары. Так что я по-прежнему трудил свои труды и дальним взглядом всюду провожал плещущего руками Георгия.
Он в своем крайне медленном темпе продолжал променад, в случайном порядке сворачивая между дорожками. Наконец его броуновское движение вильнуло и в мою сторону. Я выждал, когда он пересечет разметку для стартов и шагнет на беговую дорожку, и почапал ему навстречу. То ли прям сразу, а может без промедления завязался у нас диалог. Не то, чтобы диалог - Жора заговорил, а я и не против. Слушаю и носом повожу, алкогольные пары пытаюсь в воздухе изловить, оставаясь все равно на почтительном расстоянии. Он говорил странно, и будто бы невпопад, также, как и плескал руками, то, например, вспомнил какую-то грозу в лагере, как погас свет, как молнии сверкали. «Взззз, вззззз» - пытался он обрисовать звуком всполохи света, хотя больше походило на шмелей. Потом стал рассказывать, как сосны качало, будто былинки посреди поля: «Вшшшш, вшшш». Того и гляди, поваляться им на головы. В общем, нёс какую-то околесину, как и ожидалось от датого. Но ни во взгляде, ни в четкой артикуляции (кроме, конечно, корявого «эр») не сквозило хоть что-либо, ставящее точку в вопросе. Подшофе товарищ, или мне просто так хочется? Словоохотлив, как будто пьяный, да и ступает шатко, но говорит внятно и запаха от него нет.
Хорошо бы его заставить мяч набивать или отжаться разков этак дюжину. Однако, такой тест, что и скрывать, многие трезвенники могут не одолеть. Я уличил момент и вместе с моим носом подвинулся ближе – какое разочарование! Трезв бедолага! А Жора тем временем продолжал предаваться ностальгическим чувствам по прошлым сезонам. «Ох и чудён же!» - думал я про него, а когда он ушел, тяжело вздохнул и опять подумал: «Ну и чудён же!»
А еще я подумал вот как, что этот Жора, хоть, к моей тоске, и не пьяный, но и зла, похоже, не держит, раз ночной инцидент им никак не припомнился. И мое умение правильно задавать разговору тон (а именно не перебивать попусту), похоже, пришлось ему к сердцу, потому что такие вещи, как молнии «взззз, вззз» и сосны «вшшш, вшшшш» абы кому не рассказывают.
В обед, вот незадача, он уселся ко мне за столик. И уже тут, в его долгие паузы между опусканием ложки в рот или накалывает кусочка огурца из салата на вилку, я про Георгия стал узнавать получше. Потому что все-таки по молниям этим да соснам-травинкам было непросто понять, что он за фрукт. С его слов, (ну а с чьих еще?), я узнал, что он – крутейший гитарист, каких у нас в городе только он и есть, и сразу проникся к нему величайшим почтением и захотел от него научиться. Я ж и сам тогда маленько поигрывал, ноты освоил, аккорды кой-какие заучил и мечтал, как и многие в том именно возрасте, натореть в игре так, чтоб лишь стоило мне тронуть гитарные струны, как любая бы девушка падала в обморок от обилия чувств. А мое владение гитарой было бы столь филигранным, что я бы тогда в долю секунды перебрасывал инструмент в левую руку, а правой подхватывал девицу за талию, не давая ей ушибиться. Вот такая была мечта.
Мы с Жорой с первых аккордов на ты, я что есть силы удерживался, чтоб не перебивать его сумбурные вспоминания разного, хотя по возможности тотчас оборачивал разговор в сторону музыкальных нюансов. Только Жора как-то про музыкальные нюансы говорить не особо хотел. Скажет парочку слов, мне не слишком знакомых, и опять – говорит о чем-то таком, что мне итак понятно. Во время наших с ним завтраков, обедов и ужинов (мы ж теперь не разлей вода!) уже в ближайшие дни я все узнал про тутошних завсегдатаев. Например, рассказывал Жора, что «Кастелянша Люда – очень хорошая девушка. Ну просто очень хорошая. Люда. – И он как-то неожиданно замолкал, затягивая паузу. - Она уже в прошлом году тут трудилась, так что, – говорил Жора, - я с ней много общался. Все без толку – очень она хорошая.  Так что советую не упустить».
Еще вот, например, говорил Жора: «Замша. Она в качестве руководства тут первый сезон, а в прошлом то ли была, то ли не была. В отряде, вроде, была». – Она его как-то мало привлекает. Баба, как баба. Нечего сказать. И он больше про нее ничего не сказал. – «Вот директриса – другое дело. И привлекает, и результаты по ней в прошлом году отличные. Она тут как раз, наоборот, замшей работала».
Так и общались мы с Жорой все эти деньки, во время трапез, я его аккуратно побуждал что-нибудь мне про музыку, порой небезуспешно, но он мыслил все же иными абстракциями и вещал чаще свое, что на ум пришло.
Глядя на директрису, я имел разумные сомнения, что у него с ней прошлом сезоне вышла удача, дама она видная, тридцать семь где-нибудь, а Жора ступает неровно, изъясняется мутно, да и вообще настолько седой, что подмывает иногда дедушкой звать, и лет ему, ни много – ни мало, сорок шестой будто. В остальном да, он подтянут, хорошо и целыми днями плавал и бывало хаживал ко мне на спортплощадку, где мы с ним затеивали настольно-теннисные баталии. Не скрою, он даже обыгрывал меня с некоторой периодичностью. Почти через раз.
Люда-кастелянша, директриса Светлана Александровна, замша ее – были не единственные тутошние знакомцы Георгия. Он часто и с наслаждением говаривал про Ирину – музыкантшу, которая обязательно приедет на вторую смену, когда у нее будет отпуск, и даже показывал мне ее – нет, не фотографию! – показывал ее восьмилетнего сына, который уже тут, в младшем отряде. Ирина хорошая женщина. Очень хорошая. Ей тридцать с немножечком. У него с ней едва не случилось в прошлую смену, когда в один из вечеров, где вино и шашлык, перешагнули до поцелуев, и даже чуть более, потом она спешно схватила своё и убежала с пляжа. А после – вот дура – пожаловалась на него тогдашней директорше. «Но все равно я ее люблю. – говорил Жора. – И ситуация, к тому же, другая, и директриса тоже». Так что Ирину он очень ждет. Не было завтрака либо обеда иль ужина, чтоб Жора не вспомнил, со вздохом, Ирину, добавляя, какая она хорошая, и что он ее с нетерпением ждет.
Круглый день я был занят в делах. Носился со спортплощадки на пляж и обратно - мне почти сразу определили еще должность плаврука, правда, полставки от физрука забрав, чтобы в часы детских купаний меня имел мотивацию подстраховать на спортплощадке некто Сан Сеич Челомбитов, (из воспитателей), который, однако ж, на спортплощадку носа не казал, и она без меня сиротливо пустовала. А если вдруг кто и захаживал туда в мое (и его отсутствие), то на наше счастье не спотыкался и не упадал, и все коленки оставались в порядке.
Челомбитова, кстати сказать, Жора тоже хорошо знал. И потому что тот был здешним завсегдатаем, но еще, и это даже важнее, тот тоже был музыкантом, однако, в отличие от Жоры, неважным. Челомбитов составлял, конечно, Жоре конкуренцию на свадьбах (за что он его не слишком жаловал) – то все от людского невежества. И оборудование у него было попроще, и минусовок поменьше, да и сам он играл на синтезаторе-расческе. Такой моветон!
Мой трудовой день разрывался обеденным перерывом, в какой мы бессменно обедали с Жорой, я узнавал от него разное про здешнюю жизнь и обычаи, и иногда даже относящее к музыке! Он же обо мне ничего не узнавал, потому что я тут недавно, и музыкантом, даже неважным, меня назвать язык тоже не поворачивался. Очевидно же, что я из темного затхлого мира спортивного зала, затуманенного телесными испарениями и нуждаюсь исключительно в просвещении. Ну и кроме этого про меня Жора сделал вывод, что у меня дюже хороший аппетит, потому не раз подзывал к нашему столику разносчиц (девушек старших отрядов), засылая их к окошку раздачи мне за добавкой. Подняв вверх указательный палец, всегда при том говорил неизменное: «Чемпиону мира нужно питаться!» Он знал, что мировым чемпионом я не был и смеялся, будто шутка такая удачная.

Глава 3. Чуть ли не братское сердце
Свое право на обеденный сон я реализовывал крайне редко, хоть и уставал нещадно. В основном я был брошен форсировать какую-нибудь трудовую задачу, иногда рубились с Георгием в теннис, или плавали в речке. А то вот – тоже бывало: я просто стоял с Жорой рядышком, когда нам на дорожке к пляжу встречалась незнакомая дама. Жора сперва долго удерживал ее расспросами вроде тех, как там водичка, много ли на пляже людей, а где она тут живет и надолго ли приехала. Когда вопросы заканчивались, в ход шла история про нас. Мы, дескать, тут в лагере работаем, и нас там все знают. Так что, если ей вдруг станет нечем заняться, или одолеет скука, милости просим. Кого спросить? Называл имена. И добавлял в конце, указывая на меня, что он вот, между прочим, чемпион мира. Я смущенно отводил глаза, не желая быть участником такого чудовищного обмана, но и развенчивать бредни не брался, потому как навряд ему во всем верили, а уж в этом точно. После этих настойчивых попыток продлить знакомство, Жора немигающим взором провожал покачивающийся гибкий стан (иногда не гибкий, иногда – не покачивающийся), пока тот становился все меньше и меньше и все реже мелькал между деревьев, в какой-то миг исчезая совсем. Но и тогда Жора какое-то время продолжал всматриваться, что ли, надеясь, что существует по той тропке еще просвет, в который мелькнет напоследок еще разок-два яркое пятнышко ее летнего платьица. А может, ее очертания отпечатывались на его сетчатке, как вспышка лампы засвечивает в глазах с темноты отпечаток, и Жора не хотел промаргивать или даже смещать этот образ, но смиренно ждал, когда тот растворится окончательно. Смиренно ждал этого развеивания и я, спервоначала пытавшийся в такие моменты как-то поторопить Жору или просто говорить с ним о разном, но все было бесполезное. Он все стоял изваянием и глядел в одну точку, туда, где последний раз был виден ее силуэт. В какой-то миг Жора будто включался обратно и мог преспокойненько продолжать с прерванного. Будь то про кастеляншу Люду, которая очень хорошая, про Ирину, которую любит, и хорошо, что сейчас директриса другая. Или про Челомбитова, который играет (ха-ха!) на расческе. А вот про замшу больше никогда не заговаривал. Сказать ему про нее было нечего. Баба, как баба.
Обратный путь от пляжа я чапал всегда один. Ибо мой тихий час имел четкие границы, равные по продолжительности Жориному рабочему дню, а у него – все с точностью до наоборот. Про его рабочий день можно рассказать одним предложением: начинался тот в восемь вечера, заканчиваясь в девять с небольшим. Суть забот – чередовать CD-диски и крутить головой в бесплодных поисках и вздыханиях. Ведь Ирина еще не приехала!
Мое терпение, однако, вознаграждалось. Иногда, примерно час до начала Жориного рабочего часа, когда после ужина вся детвора разбредалась по своим корпусам для каких-то каждодневных летучек с воспитателями, и мне не было нужды торчать у спортивных снарядов, я ловил Жору в его родной стихии. Он наигрывал какие-то красивые вещи на синтезаторе, включал мне записи величайших музыкантов, которые он привез с собой в большом множестве, а также увлеченно вещал мне разные любопытные фрагменты их головокружительных биографий. Сквозь эту бытовую лагерную суету вмиг проступал тот самый мир небесных сфер, куда Жора определил себя моим проводником. И, конечно, он брал в руки гитару. Играл для самоуслаждения (я шел в нагрузку) играл чужое, играл и свое, и полусвое, и получужое, полузакрыв глаза, полуоткрыв рот, в самозабвении созидая волшебные звуки, трели, тремоло, групетто и много чего еще, чисто, многозвучно, напевно. Я в такие моменты разомлевал, и будто исчезал в этом мире материй, никак в нем не проявляясь, становился бесплотным духом, вибрирующим светом в тон гитарным струнам. Жора в самом деле был гитаристом, каких в городе только он один и есть! Насколько мы с ним могли судить, мы в этом с ним всегда и сразу достигали консенсуса.
Очнувшись, Жора замечал время и прямо на полуфразе глушил струну: «Пора!» Пробуждался и я. Мы с ним вдвоем выносили на площадку его аппаратуру. Также, как и после всего вдвоем заносили ее обратно в его кибильдушку. А между этими двумя событиями я, трудясь где-нибудь по лагерю, слышал звучащую на всю округу примитивнейшую попсятину, под которую скакали детишки, но в голове моей по-прежнему играл гениальный мотив Аранхуэза Родриго или Воспоминания об Альгамбре Тарреги.
Жора разрешал и мне брать гитару, чтоб я не терял навык, или даже повышал уровень, да только я стеснялся при Жоре «брынчать». Действительно, как было играть что-то незатейливое, в прямом смысле из сборника «Гитара для начинающих», в присутствии такого вот виртуоза? Еще и ошибешься при этом! Стыд и конфуз. Впрочем, он не настаивал, скорее, наоборот, с облегчением переводил тему или играл сам.
Незадолго до окончания смены на несколько дней зарядили ливни. Все сделалось сырое кругом, тоскливо с сосен свисали ветви, тяготившиеся крупными дождевыми каплями, на дорожках с каждым часом нарастали в размерах лужи, пузырясь от беспрерывного дождя. Даже вещи, футболки, шорты, джинсы и постельное белье были влажные, хоть находились внутри помещения – напитываясь растущей сыростью, которую аккумулировала лесная среда. Из-за влаги по ночам стоял лютый холод, настолько, что невозможно было согреться ни под каким одеялом. Я даже как будто простуженно засопел. Но, слава Богу, на спортивную площадку никто не ходил, на пляже приглядывать тем более было не за кем. И столы для настольного тенниса уже с первыми дождинками мы откатили к завхозу в склад, чтоб не размокли. Жора раздобыл нам обогреватели. Обогреватели, ясное дело, полагались не всем, а только местным патрициям, мне явно не полагались. Я ж так – мальчишка и не заработавши пока привилегий. Мне бы для старта за замшей хотя б приударить. А что? баба, как баба. Не хочешь? Мерзни тогда. Не мой случай. Потому как нужными знакомствами исхитрился обзавестись. Вернее, одним только знакомством – зато каким! Отрадой и планом Б всех тутошних директрис! Грейся же, дорогой чемпион – нате пожалуйста!
Простуда моя скоро отступила, а, так как у Жоры тоже его рабочий час из-за непогоды был упразднен, на духовное обогащение и погружение в прекрасное у меня уходило побольше времени. Мы слушали Джо Сатриани, Стива Вая или Джорджа Бенсона, радовал виртуозной игрой и сам Жора. С каждым днем он все сильнее и сильнее стряхивал с себя лишнее, обывательское, и побуждаемый в том числе моими восторгами становился все более тем собой, которым, наверно, когда-то был, когда еще увлекался и часами – годами – нарабатывал все эти пассажи, переходы и гитарное мастерство. Мы с ним так увлеклись, что даже сочинили скабрезную песенку про завсегдатаев лагеря. По блату включили строчку другую и про меня.
Как же там было, в той песне-то?

Мы про лагерь вам расскажем:
Тут есть все – лесок, песок,
Директриса с крупным стажем
Попивать из прочих сок.

Все зовут ее Свет Санна
«Вы наш воздух, вы наш свет!»
Созывает утром рано
Замшей Санна на совет…

Вроде бы так, а будто немного иначе.
В предпоследний день смены приключилось полнейшее ненастье. Небо ходило ходуном от грома, сверкали молнии. «Взззз», «взззз». Сосны качались луговыми былинками, круто выгибаясь и грозясь надломиться кому-нибудь прямо на голову «вшшшш», «вшшшш». В округе погас свет. В эту минуту мы с Жорой и его гитарой сидели на террасе театрального домика, что соседствовал с нашим – театральным его все называли, потому что как раз служил для разных мероприятий, когда на улицу носа не высунешь. В основном именно там каждый вечер директриса собирала планерки.
Жора был в явном экстазе от музицирования. Он что-то вспоминал, выхватывал, жонглировал стандартами, наигрывал какие-то джазовые аранжировки, или целиком собственное. Временами переходил на нетленки. То вдруг охватывался лирикой - звучали переложения Баха Сеговии и много чего еще. На улице порол, как из ведра. Было промозгло, мы сидели в куртках, и у меня коченели руки. А Жорины – горячились и, казалось, вот-вот зажгутся огнем. Кто-то на звуки музыки, а кто-то, так - мимоходом – террасу стали наполнять люди. Вместе с ними менялось содержание случайной тусовки. Первопришедшие наслаждались игрой виртуоза. Они, наверно, даже не смели догадываться, что это именно он – маэстро. Мне думалось, что все поражены обстоятельством, что этот седой мужичонка может не только включать вечерами дурацкую музычку, но, наоборот и вопреки, может сам создавать – и прекрасную. В этот момент я гордился им, дружбой с ним, и мечтал однажды, как он, собрать вокруг себя также раскрывших рты. Хотя падающих в обморок от его игры девушек, на мою жалость, не возникло. Я – пусть и не умею играть, с достоинством подхватил бы каждую, что в диком восторге лишалась бы чувств. Меж тем люди прибывали, они приносили с собой свои неоконченные диалоги, которые продолжались уже на террасе, и гул голосов помалу погрузил в себя Жорину магическую игру. Дошло до того, что одна молодая вожатая, из вновь пришедших, села напротив Жоры, поливающего искусством из гитары, как из брандспойта, плеснула руками, вздохнула и с тоскою произнесла: «Скучно и тут. Сыграл бы что ли кто-нибудь на гитаре».
Жора не слышал ее реплики, но тоже ощутил синергию, которая не давала больше возможности выражать через звуки прекрасное. Он заглушил струны, и мы, перебегая под дождевыми потоками, вскоре были каждый в своем логове. Потому что играть сегодня он более не хотел, а прослушивание записей требовало электричества.
Спал я в ту ночь, напитавшись из волшебной чаши, тем самым сном, которого не дождался в первый день тут. С ясноокой красавицей в главной роли, любящей меня до беспамятства. Жора, получается, вернул мне то, что нечаянно тогда забрал.
Завтра должен был быть последний день первой смены, в вечер которого (именуемый «Королевской ночью» на футбольном поле, что по пути на пляж, традиционно жгут пионерский костер с языками пламени до небес, детвора водит вокруг него хороводы, и дискотека не с восьми до девяти, а на час (чаще два) продолжительней. В этот вечер, помимо веселья, также и много слез, потому что растроганные расставанием подростки старших отрядов запоздало признаются в любви и прощаются, хотя смысла в этом прощании нет никакого, можно взять телефон, да и адрес, и ничто не мешает увидеться. Но прощание нужно подросткам, как акт бытия, как репетиция будущих любовных драм, где предстоит проявиться высшим воплощениям романтических чувств. И данью этому ожидаемому воплощению они приносят мнимо разбитые сердца и накрученные слезы. Так надо.
Воспитатели тем временем тоже подвержены особым настроениям, танцуют вместе с школотой, тайком усугубляют коньячком, или водочкой в столовой и предаются порой взрослым делам, не романтическим, а вполне уже прозаичным, через которые обретают привилегии на сытный ужин, доставку постельного белья «в нумера» или обогреватель, когда потребуется.
Все это, конечно, было и в этот раз, кроме, разумеется, дискотеки и костра, потому что лил дождь. А послезавтра начнется новая смена, и лагерь обновится людьми, обновится и атмосфера - через выглянувшее, наконец, солнце; сосны и лужайки просохнут в один день, и у меня появятся еще друзья, кроме Жоры, а с Жорой сегодня мы отобедаем вместе в последний раз. Я перестану у него бывать, и наша дружба будет на долгой паузе аж до послелагерных времен, но уже никогда не будет той, что она стала в эти несколько дождливых дней.
И все это начнется с того, что завтра приедет Ирина…

Глава 4. Тандем.
Жора – без сомнения одухотворенная личность. Он весь был наполнен духовностью. Настолько весь, что для пороков внутри него почти не осталось места. И пространства для дурного в его наполненной прекрасным душе было столь мало, что похоть так и перла наружу. Торчала, прямо из всех душевных щелей. Я это дело, понятно, подметил тотчас же, но даже и вообразить не мог, насколько похотливости было тесно внутри, пока не появилась столь ожидаемая Жорой Ирина. Ирина в каких-то Жорой означенных представлениях, была неиспорченной женщиной, и потому манила его пуще других. К тому же она была молода и (как я потом убедился) источала тепло и свет.
Жора ожидал Ирину лишь завтра, и когда мы с обеда немного задержались у выхода из столовой, не желая идти под дождик, ничто не предвещало беды. Мы говаривали разные разговоры, о том, и этом, о музыке, о Челомбитове, с его расческой, а вскоре и о настольном теннисе. В меру и не в меру Жора нахваливал свою игру, критиковал мою (хотя только недавно я у него выиграл) и готов был спорить на деньги, что одолеет меня в следующий раз, как и впоследствии, по той простой причине, что играет гораздо лучше! «Ну а как же мои прежние победы?» - Возражал я. Тут для Жоры было все просто – дело лишь в том, что я более тренирован, в то время как он лучше в игре. И потому с каждым разом его тренированность росла, моя же игра оставалась той же. Ну и теперь он попросту убежден в неодолимости себя, по крайней мере, мной. Я немного заводился, он немного заводился, и мы так душевно и живо спорили, что его даже хотелось немножечко стукнуть. Вдруг вижу, у Жоры прилично опала нижняя челюсть и взор заволокло. Смотрит сквозь меня, не может вымолвить звука. Сперва я не мог смекнуть, в чем дело. Был человек, говорил, заводился, и в мгновенье остолбенел. Где всплески руками, медвежье переступание с ноги на ногу? Где? Да где сам Жора-то? Где мой друг?
Я обернулся – поглядеть, только ли я вижу такую метаморфозу и не позвать ли на помощь. Одни люди ели, другие шли к выходу, все было, как в обычный день. Жора стоял столбом с отвалившейся челюстью и, будто бы не дышал даже. Взгляд его помутневших глаз смотрел мимо всех, в открытую настежь дверь, где дождик, и где, на мой взгляд, не было ничего особенного. Я снова взглянул на Жору, пытаясь определить, что за напасть.
- Ирина! Здравствуй! – Неожиданно ожил мой друг. Наконец, и я увидел ее, входящую в столовую. Дыша прерывно и поверхностно Жора лишь изредка сообщал Ире что-то, не сводя с нее глаз, он не представил нас (мы сами как-то сумели) и вообще не видел ничего окружающего. Мир вокруг, судя по всему, для него померк. Только ее, Ирины, образ, был сейчас проявлен для Жоры на ткани реальности. Когда он, ни слова мне не говоря, пошел провожать ее до столика и уселся с ней рядом, я помалу пошел к себе – в завершающий в эту смену раз урвать радости тихого часа.
Общение с Жорой стремительно сошло на нет. С первого же дня второй смены меня переселили в другой корпус, вместе с новым физруком (я окончательно переквалифицировался в плавруки и целыми днями торчал на пляже). Мы могли с Жорой пересечься перед завтраком, обедом или ужином возле столовой, но не успевали мы начать разговор, как возникала Ирина, и Жора в который раз столбенел. В эту минуту с ним не то, что было бессмысленно разговаривать, с него можно было снять часы, штаны или стричь наголо – он не заметил бы. В остальное время он тоже тенью следовал за Ирой. Нет, они не ходили под ручку и даже рядышком. Просто где она, там и он в зоне прямой видимости. Все старается придумать, как бы невзначай с ней столкнуться и переброситься словечком, чтобы иметь радость созерцать ее уже вблизи и щупать глазами ее округлости. Она действительно была ничего, с веснушчатым носом и до смуглости загорелая. В жаркий день она носила легкое платьице, и под ним очерчивались пышные формы.
Как бы то ни было, утрата компании Жоры прошла относительно без проблем. В комнате со мной жил физрук, с нами же был матрос спасатель – мы под одной кровлей все плюс-минус ровесники и славно проводили время в беседах на волнующие нас темы. Много дурачились, придумали даже свой эзопов язык, и целую смену жили с Жорой параллельными жизнями, двигались параллельными дорожками. Уже нигде не звучала его гитара и за суетой и хохмами с моими новыми корешами, я даже как-то стал забывать, что он где-то тут есть.  На следующую смену я и вовсе перекочевал в другой лагерь, что был в тридцати километрах от этого.
Однако, как я уже сказал, дружба наша не прервалась, а только взяла паузу. И когда летняя пора кончилась, когда все разъехались по домам, включая Ирину, и с тополей стала опадать листва, мы как-то вдруг снова стали с Жорой общаться. Частым гостем я бывал у него на работе, там кругом стояли разные музыкальные инструменты, пульты, гитары, комбики и барабаны. Все это имело свой запах, не витринный запах пластика и упаковок, которым пахнут подобные вещи в магазине, другой, пьянящий. Это был запах с нотками парфюма, пыли в знойный июльский вечер, разгоряченных танцами молодых людей. Все это вместе соединялось в единый купаж, который бывает только там – в клубах и на концертных площадках. Я следовал своему побуждению, касался этих вещей, жал на клавиши отключенного синтезатора, врубал палочками по тарелкам или давил педаль-колотушку – хотел ощутить и свою причастность к этому элитарному действу – зажигать зал энергетическими вихрями. Без сомнения, часть этих вихрей навсегда впиталась и в эти предметы. Кругом сновало много всякой молодежи, они были как будто похожи на меня, и я на них, но в то же время я тут лишь гость, а они музыканты, пусть разной степени мастерства, выступали уже с концертами, пели, играли перед множеством людей, кто Баха, а кто попсу - всегда на радость и восторг. Мне тоже очень хотелось подобного, и, одержимый идеей, я удвоил усердие вечерами с гитарой.
Бывали тут и красивые девчата, пахнущие цветами и аккордами. Я иногда тайком рассматривал их руки – изящные, с тонкими длинными пальцами – будто созданные для искусства. Потом оглядывал свои мозоли от гантелей и турника, и стыдливо упрятывал в карманы джинсов. Жора теперь уже тут выдавал мне на радость крутые соляки и рифы – на электрогитаре. Даже как-то по моей просьбе сбацал Полет Шмеля. Несколько раз по несколько я побывал у него и дома, где он угощал меня чайком. 
Мы дружили с ним год, круглый год. Он всем неизменно представлял меня чемпионом мира, хотя это никак мне не льстило. Да, будучи его хорошим приятелем, я неожиданно оказался в средоточии городского музыкального мира, но, к сожалению, не участником. Не обладая виртуозной игрой, пробовал взять другим – сочинял стихи. И мне хотелось, чтоб Жора почитал их, дал им (я надеялся) хороший отзыв и отлепил от меня ярлык, который не по праву мой, представляя меня уже здешним за своего, из «богемы». Не раз я говаривал ему, что сочиняю или что вчера сочинил новый, или что даже сегодня. Но Жора всегда менял тему. Он в силу пусть и оправданного, но все же высокомерия давным-давно определил меня как неизменного зрителя, который, однако, имеет хороший вкус в музыке, и не мог допустить мысль, что мои стихотворения, пусть даже я его друг, заслуживают потратить время на их прочтение. Свободного времени у Жоры было не то, чтобы много, а прям непочатый край. Но не на стихи же какого-то физкультурника?!
Я за это на него обижался конечно, но не сильно. У нас с ним был некоторый компромисс в вопросе, кто какую роль играл в нашей дружбе. Пусть я и хотел бы определить ему чуть больше обязанностей, он согласился только на те, которые ему ничего не стоили. Например, разрешать мне бывать в святая святых музыкального городского бомонда и в буквальном смысле прикасаться к реликвиям. При том, что я не просто бывал и касался, я ходил там на правах уважаемого дружищи одного из столпов! А то что я для себя нагрезил смешаться и заслужить через стихосложение почёт – это перебор (решил Жора). Еще Жора с легкостью принял роль иногда порадовать меня виртуозной игрой. Роль ж моего наставника, которую я ему втюхивал (у кого еще учиться, как не у самого лучшего?) – от стряхивал с себя, но не подобно промокшей собаке, входящей в дом, а с великим достоинством, будто пепел с сигары. Спрошу его, например:
- Жора, скажи, гаммам и пассажам много времени уделять, или хватит и четверть часа, как делаю я?
- Ты когда-нибудь видел, чтоб я гаммы играл? – спросит он, раздосадованный, что его прервали в его других раздумьях и рассуждениях. Что было в тех его мысленных построениях я, конечно, догадывался.
- Пожалуй, что и не видел. И? – Не отставал я.
- А не видел потому, что гаммы и тому подобное играют только те, кто не умеет играть! – Отрезал Жора.
- Ну я, допустим, не умею. Потому спрашиваю… - Да только зря, отрЕзал, значит, все, понимать надо.
Еще вот тоже был момент, спросил я у Жоры, как мне переход один сделать и показал на струнах, какой конкретно.
- Сколько не тренирую, все одно мажу через раз и грязь… - Закончил я свой вопрос.
Он поводил глазами, в поисках спасения, но не нашел его и, в своей манере, прикартавливая, выдал:
- Играй и не парься! – Понимай «Париться можешь сколько угодно, главное, меня не парь!». Почему он так не хотел морочиться моими задачами? Все по той же причине – не горел он наставничеством. Видимо, была когда-то и в его жизни та наивная пора, когда все кругом кажутся особенными и яркими, только на путь направь, вложи самую малость, и человек сделает то, для чего предназначен. А предназначен человек для большого – написать оперу или симфонию, или просто платиновый альбом, который толпа заслушает до дыр. Было подобное и в моей жизни, каждый толковый мальчишка представлялся будущим чемпионом, если не мира, то значительной его части. Так же и Жора, только еще скорее – в силу особенностей и лени – пришел к тому, что наставничество – это просто работа, чтобы купить еду. Или гитару. Или аппаратуру. Ну а аппаратура та – чтоб тоже купить еду. Или гитару… Только гитара одна для души. Не нужно питать иллюзий. Будущие великие не живут в соседних подъездах, не ездят с тобой на одном автобусе до работы и не работают в одном здании. Встретить будущего великого удача жизни, которую небеса определили не каждому. Такое не бывает случайностью.
Где-то полгода спустя я взял-таки, наторев упражнениями и чуя уверенность, Жорину электрогитару и стал играть кое-что из Битлз, наиграл и другие известные вещи.
- Ты играешь! – Не сумел скрыть Жора своего изумления.
- Да ведь как же. – В свою очередь опешил я. – Я ж тебе рассказывал, что учусь.
- Я думал ты так, как другие, тремя аккордами. А ты – играешь!
Такая оценка была неожиданна и приятна. Осчастливленный, я сделал попытку еще продлить Жорино удивление:
- Ты б лучше стихи мои почитал. Не абы какая обывательская чепуха. В журнале печатался. – В том году и впрямь небольшую подборку моих стихов напечатали в местном литературном журнальчике.
А ему уж снова не до меня. Да, играю. Не три аккорда, серьезно настроился. Это не отменяет факта, что будущим великим мне не бывать, и не стоит лезть в эту тему. «Играй и не парь…»
Если с Жориной стороной понятно, то были ли и у меня обязательства в этой дружбе, или я только примостился рядышком и пользовал «блага общения» безвозмездно? Пожалуй, кое-что требовалось и от меня.
Имея гору свободного времени Жора мог много достигать. Вот только у него не было автомобиля. Автобусом и велосипедом большие подвиги не вершатся. Так что он очень обрадовался, когда я по осени приобрел сине-зеленый ВАЗ девятой модели. Машинка была, надо полагать, не нова, а девять лет ей уже исполнилось (что меня почему-то особенно радовало – это же две «девятки»!). Сиденье водителя было прожжено окурком, заднее стекло некогда было залеплено тонировкой да неудачно ободрано, потому сделалось грязно мутным, и крыло было меняное, это выдавал неверно подобранный цвет покраски. В остальном машинка была ничего, для тех времен и моих годов вполне презентабельная, и я ее сразу и очень сильно полюбил.
«Это очень здорово, что ты теперь на машине, - говорил мне тогда Георгий. – Мы теперь с тобой, знаешь что? Да нам ведь теперь… Весь город наш!»
И стал позванивать мне с некоторой регулярностью на мобильный, заводя разговор о всяком таком:
- Слушал ты альбом Сатриани, что я тебе дал?
- Слушал, конечно. Восторг! – Отвечал я, и начинал делиться эмоциями по поводу музыки, заражаясь порывами и делая глубокий вдох для длинного предложения, которое тем временем оформляется в голове.
- Да, хороший, - ловит паузу Жора и гасит порыв. – А ты сам сейчас где?
- Еду … - и говорю ему, откуда и куда еду.
- Ох, как здорово, хорошо, хорошо! – Мне кажется, что он там, на том конце даже прицокивал и хлопал себя по коленке. – Ты можешь сейчас ко мне заехать? Поболтаем, мне тут еще один альбом Бенсона передали, послушаем. А потом я с тобой до вокзала доеду. Посидим там, в летней кафешке, выпьем вкуснятину. – Так Жора называл разливное пиво.
Слушать Джорджа Бенсона? Поболтать с Жорой о музыке? Конечно, заеду. Если же не было нового диска или, что тоже не редкость, времени, то, я, бывало высказывал сомнение в осуществлении плана:
- Крюк большой, Жор, мне через час надо быть в конкретном месте.
- Крюк. Ну а что крюк? Не пешком же. – Слащавил он. - Педаль нажал, и ты у меня... Поболтаем по дороге, расскажешь, что у Джефа Бека тебе больше всего понравилось.
Как тут откажешь, когда про Джефа Бека разрешают поразглагольствовать?
Подвезу его тогда на вокзал (или еще куда-нибудь), он кружку разливного себе в кафе закажет или просто сигаретку потягивает, и сидим на терраске ли, в скверике, как тогда, в лагере, только без гитары, дождя и зрителей. И разговора никакого нет, а есть мой монолог, о том, какой Бек/Сатриани/Бенсон великие, в какой экстаз или транс погружают и много-много слов, повторяющих одни и те же смыслы: я восхищен и мечтал бы когда-нибудь если не прямо так же, то хоть бы близенько к. Жора, кивает, отхлебывает (или делает долгие затяжки) и хитро улыбаясь, куда-то в своей манере, не мигаючи, вглядывается.
- Жор, ты со мной? – Не выдерживал я в конце его ерзанья на стуле и диалога без собеседника. Ноль реакции. – Жора! – Повышаю я голос. – Ты где?
- Да вот, автобус сейчас будет… - Бормочет Жора, не повернув головы и опять молчание.
- И что с автобусом? Мы кого-то ждем.
- Не совсем ждем кого-то, - суетится Жора, пытаясь что-то осмысленное придумать. – Наоборот, надеемся, что этого кого-то не будет… - Жора мнется на стульчике, будто пристыженный четвероклассник, которого учительница застукала за рисованием нелепых цветочков и сказала об этом (вот гадина!) вслух на весь класс. Да и он, дурак, ладно бы пистолет рисовал, удумал цветочки выписывать. Какой срам! – Смотрю, если ее муж с этим автобусом не вернется, то значит, у родителей в деревне ночевать будет.
- Ах вот оно что! – Наигранно говорю я в минуты подобных разоблачений, в некоторой степени наслаждаясь Жориной неловкостью.  - Я думал, ты со мной повидаться хотел, поболтать, а ты тут мужа караулишь, чтобы не помешал.
Действительно ли я думал нечто подобное? В первые разы, возможно. Но спустя некоторое количество повторов подобного все эти слова были лишь подшучиванием над незадачливым горе-любовником. Его стыдливость, возможно, была тоже притворством. Не скрою, мне хотелось бурного обсуждения того, чем я грезил на тот момент, и с таких наших встреч я, без сомнений, возвращался разочарованный. Недобрал. В эмоциях, в общении, в осмыслениях чего-то. В дружеском согласии. Понимал, что потратил попусту чуть не полдня. Вел потом тренировку без вдохновения, не зажженный чувством, механически, фантазируя только о том, что, когда наступит момент окончания занятия, меня ждет на подставке гитарка. И я именно сегодня буду терзать ее особенно пылко, чтобы выровнять день, наполнить опустелые душевные шлюзы. 
Хвала Небесам, далеко не всякий раз диалог происходил вот так же, без собеседника. Например, если мы приезжали пораньше, и до момента Х был целый час или больше. Мы болтали. Или, когда, действительно, Жора раздобывал новый диск какого-нибудь гитарного небожителя. Слушали, наслаждались, говорили наперебой.
Жора на многие вещи заставил меня взглянуть другими глазами. Как-то раз просветил меня, что на трубе (кто б мог подумать!) оказывается можно сыграть любую ноту. Не три, как я всегда предполагал, а какую хошь! Хоть ля, хоть фа, хоть ре, а хоть бы даже и си-бемоль. Только вот с аккордами незадача. Доходчиво объяснил, как это работает. Удивительно сложный в освоении инструмент – эта труба. Слушая его речи тогда, я даже возгорелся желанием однажды приобрести такую штуку и выучиться выдувать из нее чистые ноты. Одну или две.
Еще Жора поведал как-то, что черный квадрат Малевича символизирует в его понимании конец искусства – просто взять и закрасить квадрат, потому что все уже нарисовано. Ну а что еще делать? Рисовать в который раз яблоки и виноградную гроздь? Томную физиономию девы, склонившей голову вбок и поправляющей локон? Все было под луной! И локоны, и гроздья винограда. Финита. Закрасить квадрат и поставить, наконец, точку. Между прочим, и мы с ним могли бы стать знаменитыми, например, сочинив симфонию, в которой нет ни одной ноты. Час беззвучия. Такой перформанс тоже бы символизировал логическую оконцовку. Все ноты спеты, все аккорды сыграны, не найти ни одной музыкальной фразы, которую бы уже не сочинили до тебя. Которая бы прежде никогда не колебала бы воздух. Час безмолвия – последняя симфония человечества.
Я, конечно, возразил, что после Черного квадрата были нарисованы миллионы картин, пейзажей, натюрмортов, портретов, обнаженной натуры. Так что никакую точку Малевич в итоге и не поставил. Даже если хотел он собой олицетворить финал, то все его раздутое эго. Финала, слава Богу, не вышло. Художники и дальше будут с наслаждением рисовать красивых девиц, стыдливо прикрывающихся фиговыми листками.
«Прав ты, прав. В этом – точно прав. Так много прекрасного! - Соглашался Жора, и взор его окутывала дымка. - Всех не перерисуешь, хоть вечность дай».
Что до симфонии, в которой не будет ни ноты, идея мне казалась очень крутой. Только, скорее всего, не новой тоже. Наверняка уже воплощались такие задумки. И сам бы я, конечно, на подобное представление не пошел. Где восторг? Наслаждение? Один выпендреж.
Иногда, подвозя Жору, попадали мы в некоторые приключения. Не книжного свойства, где грабители, террористы в аэропорту или даже драконы, а так, бытового. Как-то, вез я, естественно, Жору на рандеву с дамой, которую, как и всех до этого, я никогда прежде не видел, и с какой не горел желанием познакомиться. Мы славно беседовали с Георгием о том, и об этом. Может, даже в который раз шутили про ту самую симфонию, что должна прославить в веках наши имена, как мотор «девятки» моей закипел. Мы с Жорой встали, почтительно склонив головы под задранным капотом, и с тоской в глазах рассматривали лопнувший патрубок. Починка виделась нам, как плевое дело. Всего лишь попасть в магазин, купить этот патрубок и поставить его. Все это не вызывало тревоги. Меня, для примера, этот валивший из-под капота пар совсем не беспокоил, не парился я из-за него, так сказать. Другое дело, Жора. Он был еще недавно, наверное, весь в предвкушении неги, вкусного обеда при свечах (или как там это у старичков делается?), томных бесед. А тут – стоим у обочины, головы склонили, как на панихиде и молчим. Я предложил ему, было, пройтись до автобусной остановки, не лишать себя радостей, но он, мне на удивление, не стал. Не из гордости или лени, а потому что – так, наверное, у старичков делается. Ехал и не доехал. Бывает. «Не волнуйся, дорогая, пусть муж твой меня сегодня подменит!»
Был случай – остановил нас гаишник. Причем, оказался такой, с претензиями! Проверил то, се, страховку. А техосмотр я, оказывается, куда-то переложил, уж и не помню, куда и зачем брал. Затеялся дядя-коп меня же обязывать откручивать номера. Дескать, раз техническое состояние не вполне соответствует, то транспорт, ессесна, не может быть допущен к перемещению по дорогам общего пользования. Будьте любезны! Аргументы, что все с машиной в порядке, и техсостояние, мол, тоже хорошее, доблестного блюстителя не убедили. Раз нет документа – значит, нельзя. Жора все ерзал, и ерзал в машине, прислушиваясь, к характеру нашей беседы, да вдруг не совладал с порывом, выскочил, и все, как есть, постовому выложил. Что едем мы не абы куда, а дело отлагательств не терпит, потому что мужья, они – сами понимаете, ждать не станут, и имеют обыкновение домой ходить в самый неподходящий момент. Что, конечно, чревато травмами: для мужа моральными, а для прочих – телесными. Мы итак уже потеряли достаточно времени, торт и цветы покупать некогда, не говоря про остальное, а дама, она ведь дама! - надеется. Так что, из человеколюбия, уважения к чувствам женщины, и чтобы не доводить до обозначенных выше возможных травм, нас бы по-хорошему отпустить. Тем более, что гляньте на автомобиль. Куколка, не машина! Такую не то, что по дорогам пускать можно, а нужно, чтобы другим глаз радовать.
Удивился тому сотрудник. Макушку ручкой чесал. Осмысливал. «Вы что, оба к одной? С цветами?» – спрашивает. «Нет, - говорю ему. – Только дядя вон тот. А я – так сказать, из наивной доброты, помогаю соединить влюбленные сердца!». «Да, бедолага!» - сказал он, протягивая мне документы. С каким-то необъяснимым для меня любопытством выведал он после район, куда мы с Жорой направлялись, зачем-то тотчас позвонил жене и долгую – отъезжая, я в зеркала видел – на эмоциях имел с той беседу.

Глава 5. Завершая круг
Наша дружба с Жорой к зимним месяцам порядком остыла. Давно не происходило восторгающих гитарных баллад в Жорином исполнении, крутых соляков и уж тем более гитарной классики. Не было новых дисков, наверное, потому, что в зимнюю пору незадачливых мужей их неверные жены вовсе никак не могли выслать на ночевку в деревню. Жора жил своей вольной жизнью, и я своей едва ли менее вольной: преподавал на полставочки математику и тренировал ребят. За долгую лютую зиму у нас с ним случилась всего пара встреч.
Первая из них произошла в кафе.
В том кафе было людно, в воздухе висел пчелиный гул множества бесед, сливающихся в одно. Вдобавок, было очень холодно. Почти все сидели в верхней одежде, девушки, разумеется, в шубах.  Все столики оказались заняты. Но (в ту пору такое не считалось зазорным) мы напросились к двум красоткам за столик. Выпили вина, съели по горячему блюду, я – ясное дело чемпион мира и окрестностей, а Жора – величайший музыкант всея галактики. Девушек звали Оксана и Женя. Оксана была, прям как я, чемпионка мира, только по бальным танцам, и между полами шубы проглядывали стройные ножки. Я в эти ножки втюхался тот час же, и, так уж случилось, Женю совсем и не разглядел. А зря! Оксана ж впоследствии охотно встретилась со мной пару раз за чашечкой чая, с неизменной позицией – чтоб я чего-то там подождал. И пусть ждать обладательницу таких ножек дело благородное, но уж больно ее заверения были невнятные – не убеждали.
Как раз, когда мы закончили с Оксаной наш финальный разговор по телефону, в котором звучало что-то наподобие, «дай еще время. – а сколько? – ну, может, месяц», позвонил Жора.
- Ну, мой хороший, как у тебя с той красоткой дела? – спрашивает, а мне только того и хочется, что рассказать свою боль.
- Непонятные. Вроде, милуется, звонит сама, но удерживает от порывов, подожди, мол.
- Очень хорошо. Даже отлично! – Воскликнул из трубки Жора.
- Что ж тут отличного? Сердце – чуть-чуть, и разбито!
- Да погоди ты. Тут есть вариант для тебя получше.
- Лучше? Ты Оксану без шубы не видел… - Вздохнул я.
- Завтра мы с тобой пойдем в клуб, и ты поймешь, дорогой мой человек, что не Оксаною одной, так сказать. Познакомился я с дамой. Ничего, женщина, общительная. В общем, вчера, когда был у нее, мелькнула на пять минут дочка. Дружище! Я такого ангела никогда прежде не лицезрел. А ты знаешь, как мой взгляд остер, и я никого в жизни еще не проглядывал. Это – Эсмеральда, мой друг, в лучших ее Гюгой описаниях! Есть у тебя «Собор» дома?
- Да, вроде был… - Говорю я, сощурив взгляд в сторону книжной полки. Вон он, «Собор Парижской Богоматери», зелененький томик.
- Готовься. Перечитай. А то, боюсь, хватит тебя Кондрат, как увидишь. А увидишь ты это чудо чудесное, эту черноволосую фею уже завтра, потому как уговорил я свою мадам организовать кровинушку ейную на завтрашнее двойное свидание в ночной клуб. Так что, выбора у тебя нет, да ведь он тебе после такой будет уже и не нужен!
- Погоди, старый развратник. Чует сердце, ты на Эсмеральду уж сам глаз положил. 
- Положил или нет, никакой тебе нет разницы, если не собираешься это божественное создание упускать. А коль соберешься, так я дремать не стану, ты знай. Черт внутри мне не даст. Не то, что я на что-то рассчитываю, но до поры словам Паниковского вторить не тороплюсь, мол, старый, да, бедный. Тем более, что Эсмеральду (ее зовут, между прочим, Эльмира) я уже люблю, как дочь!
- А с Оксаной что? Видел бы ты Оксану без шубы…
- Погоди только. Встретишь Эльмиру – поймешь, как мало ты видел. А Оксана твоя, я сразу смекнул – комбинатор. Можешь подождать ее пару-тройку годков, пока она замуж не выйдет, и ее муж тебе позвонит и строгим голосом скажет: «Ожидание твое окончилось!». Да, и еще. Ты, естественно, чемпион мира, так что учителя математики дома оставь!
Легко сказать, оставь учителя математики!
Жорина новая дама была чуть постарше верхней границы по шкале Бальзака, с удовольствием и смачно затягивалась сигаретой и томно пригубляла вино. Уже час прошел, а Эсмеральды все не было. Неужто, мой друг разыграл меня? На него не похоже. Тем более, и мама (просила называть ее Тамара) извинялась, писала дочери смсочки, заверяла, что та обязательно будет. Тон разговору за нашим столиком задавал Жора. Суть была такова, что Жора, дескать, уж многое в жизни познал, и наградой ему теперь только скука. Нет вокруг него людей, от которых имеется возможность научиться, а так бы хотелось побыть ему пусть даже на день в роли ученика, разинувшего восторженно рот. Жора, похоже, Печорина к этой встрече перелистывал. Я поддерживать этот разговор не хотел, лишь в нетерпении волновал Тамару – «мамуля, а где Ваша дочка?». Да вот же она!
Черноглазая и чернобровая красотка, с копной черных, как смоль, волос до пояса, подскочила к нашему столику, изящно присела, сдвинув коленочки, и, бросив лишь мимолетный взгляд на меня в момент представления, уткнулась в свой телефончик. Что-то натыкивала в нем красивым указательным пальчиком. Иногда к работе подключались и другие ее персты. Едва-едва она прикоснулась губами к бокалу, который я ей подал. Нельзя дать определенный ответ, нравился я ей, или нисколько, потому что оценивать меня она не ставила своей задачей, скорее, просто вот так решила отделаться от назойливой матери, которая ее с кем-то там обещала знакомить.
Мало я тогда понимал! Но почему Жора попался, это загадка. Юная красавица, лишь слегка пригубив свой единственный бокал красного вина, будто сорванный осенним ветром лист, вспорхнула из-за столика и тотчас растворилась в мерцании танцующих огней ночного клуба. Какое-то время я выглядывал ее очертания среди других, но потерял надежду, признав – уехала Эсмеральда. Понимая, что вечер не удался, я тоже решил было последовать ее примеру, однако Жора упросил меня провести с этими двумя еще часочек. Этот час мне запомнился, как один из самых долгих в жизни, он тянулся и истерзывал меня, в его протяжении целых два раза я оказался на краю и рисковал оказаться на краю в третий раз. На мою беду, Жора, наверное, выговорившись, сделался тих, как моль, только покуривал да прихлебывал. По обыкновению, вертел головой в бесполезных поисках той, на которой можно удержать взгляд на часочек-два. Жорина дама, обделенная вниманием своего кавалера, скучать наотрез отказывалась. Осыпала меня чуть не ковровой бомбардировкой - похвалами, горилась, что Эльмира сбежала, и то и дело касалась меня в разных (хоть и благопристойных) местах – из чувства вины, надо полагать.  В те благодатные времена в ночных клубах с некоторым интервалом ставили медленные танцы. Первое ее приглашение я принял – как рыцарский долг, позволяя ей класть мне голову на грудь и поглаживать мои мускулистые плечи.
Второй же, случившийся некоторое время после, я уже не мог даже с поправкой назвать благородным поступком, напротив, корил себя за несмелость найти другие, более мне подходящие объятья, чтобы упрятаться в них в этот раз. Тамарой к тому моменту было выпито немало вина, и проговоренные ей в мою сторону комплименты плюс жаркое дыхание были явными предвестниками поцелуя от благодарной дамы. А уж как потом его бы пришлось интерпретировать – как поцелуй ли будущей тещи или еще как – это уже, как говорится, кому что нравится. Так, чуя опасность, третьего случая допускать не стал. 
Кряхтя и переминаясь, я что-то невнятное, вроде: «Надо будет обязательно повторить» -пробормотал этим двум, и, не принимая больше никаких просьб со стороны Жоры, вырвался, наконец, на ночную зимнюю улицу. Морозец щипал щеки, под ногами хрустел местами притоптанный вчерашний снежок, и я, игнорируя навязчивых бомбил, поковылял в сторону дома. Хотелось поскорее добраться до теплых перин, чтобы заспать сегодняшнее фиаско, за которое некоторой долей ответственности я наделил лишь темноокую Эсмеральду. Мы с Жорой здесь – лишь два наивных дурака, один старый, другой молодой. Ну а Тамара? Вино и молодая кровь в моих жилах околдовали бедняжку.
Не зря говорят, утро вечере мудренее. Перезагруженное сном вчерашнее вовсе не отдавало никакой драмой. Всего лишь неоправдавшиеся ожидания – не привыкать. Вечером мы созвонились с Георгием – хотелось узнать его мнение, а самое главное – перспективы в отношении той самой Эльмиры. Которая Эсмеральда. Нужно было снять с повестки вопрос перспектив, услышав что-то подобное: «Влюблена в офицера без памяти».
- Да, - воздыхал Жора. – Вышло скучно. Видел я ту Эльмирку одно мгновенье, когда влетела птичкой в квартиру, шелестела крылышками. Вот и размечтался я, старый дурень, что посидим мы славно вечерочек, я с Томой, да вы. Потолкуем о милых глупостях (что еще на уме у девчат ее возраста?), и мы с тобой от ее бессмысленного щебета придем в неописуемый восторг. Ну и что вышло? Ничего. Опять только миг. Я даже не успел, знаешь ли, напитать свое воображение ее нежным образом, славными ужимками, словечками-бубенчиками. Какой облом! Но, ты ж понимаешь. Скучно было не всем! Ох и Тома! Как нас развела! Как первоклассников. Ладно ты. Но меня! Я-то думал – я дока. Наполнила, колдунья, тобою сны не на одну ночь… 
Пронеслась, как вечерняя вьюга, с завыванием в проводах, зима. Стаяли давно узоры на окнах, почти везде сошел снег, задержавшись только грязными серыми пятнами в тени многоэтажек, да с северной стороны пригорков. Я снова наезжал к Жоре на работу, и, как и полгода назад, потрагивал атрибуты музыкального искусства. Теперь как-то было не то. Наступало осознание, что искусство это куда дальше отстоит от меня, чем мне представлялось недавно, идут месяцы, а мое мастерство все так же у пропасти, за которой они, виртуозы, и эта пропасть уменьшается недопустимо медленно. Что толку бродить в кулуарах и даже жать чьи-то там руки? Магия музыки не передается через рукопожатия, вот что печально! Но в один из дней в музыкальном клубе мелькнула перед моим взором девчонка, одетая, как и принято, в джинсы и джемпер, но невзирая на этот наряд унисекс, в ее облике через движения и манеры сразу угадывалась красавица. Я быстро выяснил, как зовут это дивное создание, и возможно бы долго ходил туда еще, издали любуясь ее грацией, если бы вдруг она не исчезла.
Ане Лериной было восемнадцать лет, она была белокурая, и ее светлые бровки почти смыкались тонким ручейком из пушка над переносицей. Тонкие черты лица, сине-зеленые, почти бирюзовые глаза, и розовые губки – вот на что я мог бы смотреть, не отрываясь и без устали, дайте мне только такое право! Не меньше названного мне полюбились ее гибкие тонкие запястья пианистки. Мне не доводилось слышать ее игру – Аня занималась у другого преподавателя – женщины, но я знал, что она с отличием закончила музыкальную школу пару лет назад и будет делать вторую попытку поступить в консерваторию. А пока вот учится в институте на историческом отделении и продолжает совершенствовать свое владение инструментом. К тому же, она поет под собственный аккомпанемент. Романсы и не их одних. Даже собственное что-то исполняет.
В зыбких, как мираж в пустыне, мечтах, я представлял нас в большом доме, она за роялем, и я, облокотившись, заслушался ее игрой и голосом, ощущаю колокольчиком в голове каждое пропетое слово, и всем бесконечным своим сознанием озираю межстрочные смыслы, наполняющие меня, как весенние протоки наполняются во время паводка. Или еще я мог вообразить нас на одной сцене, да – она уже без пяти минут знаменитость, а я целых два года мучаю одни и те же композиции из сборника «Популярные мелодии для новичков». Это потому что без мотивации! Аня меня вдохновит и поднимет до своего уровня. Даже у Обломова при правильном подходе едва не вышло.  Проникаясь и далее мистицизмом, я даже убедил себя в том, что Жора в моей жизни тоже играет большую роль, не наставника, и не праздного пассажира. Жора – он мостик к Ане! Вот зачем нас свела судьба! Вот для чего все эти бесчисленные подвозы его на романтические свидания и слежку за мужьями.
Только Аня пропала. Один раз приехал – ее не видно. Другой раз – тоже самое. Походил, позаглядывал в двери (а где и просто потихонечку в щель). И еще пару раз. Нет Ани. Оказалось, что преподавательница ее переехала насовсем в Москву, а та занимается теперь уж как-нибудь сама, тем более, что уровень позволяет.
- Жора, -  Говорю я в один из дней, в непривычно расшаркивающемся стиле, - Не мог бы ты познакомить меня, - объяснил, с кем, - очень она мне понравилась.
- Аня? – Повторил Жора и вижу, взор его вдруг заплыл. Челюсть провисла. Образ Ани облачком повис перед его глазами, заполонив окружающее. В ту секунду парящее это облачко было столь явным, что и я сумел насладиться представленным в нем нежным лицом. Скоро Жора очнулся, потому что чей-нибудь муж, надо полагать, уходил не в дальнее плавание, а через пару часиков мог воротиться, и мы спешили. – Познакомлю, конечно.
Недели прошли с тех пор, много раз я повторял свою просьбу – про Аню, знакомство, но оно по-прежнему обозначалось, как обещание будущего, которому никогда не стать настоящим, а вечно маячить вдали. Может быть, Жоре было лень думать, как состряпать подобное деяние, потому что ведь знал ее шапочно, а может быть, не хотел переходить границ отведенного себе самому предназначения в нашем дружеском тандеме. Чтоб, не дай Бог, не сделаться благодетелем, нечаянно решив судьбу, что было бы, по его мнению, явным перекосом и сильно отклоняло б от компромисса, пусть и никогда не звучавшего, но принятого. Конечно, если бы с Аней срослось, я пообещал бы Жоре все, что угодно – возить его на рандеву хоть ночами, хоть бы даже и в Нижний Новгород или Волгоград, или Суздаль, лишь бы хоть как-то отдарить оказанное счастье. Понятно, знакомство - лишь символический акт представления друг другу и ничего не решает. Как титр с названием фильма – это еще не фильм. Все значимые свершения будут после: сюжет, игра, раскрытие персонажей и далее. А для нас с Аней «потом» – это общение, звонок после первой встречи, удачная шутка, смелость пригласить погулять еще, решимость взять за руку, суметь понравиться, поцеловать, притянуться и обоюдно влюбиться без памяти. А уж за этим, спустя, возвыситься вместе с ней, преуспеть, отстроить большой дом прямо вокруг рояля и слушать в том доме ее пение, вальяжно расстегнув пиджак на одну пуговицу, как в романах классиков. Если тому быть, то причем тут Жора? Притом, что позволил фильму начаться!
Проблема была в том, что в реальности Жора ничего такого не позволял.
Чудо (но чудо ли?) случилось само-собой. Мы стояли с ним на улице в один из первых дней мая, деревья уже зеленели молодыми листочками, и в воздухе куда бы ни шел, за тобой всюду следовал аромат сирени. Было тепло, солнечные зайчики танцевали в окнах и сверкали на молодой листве. Молодежь живо откликнулась на это футболками, шортами, и вообще всякими летними одеяниями, хотя приближающийся вечерок обещал быть свежим и прохладным. Впереди грациозной походкой в белом платьице и туфельках цокала по тротуару Аня Лерина. По ее бледным щекам вспыхивал легкий румянец, и улыбались ее морского цвета глаза. Я толкнул Жору локтем – на большее не нашел в себе мужества. Аня прошла уже практически мимо нас, не обнаруживая ни одним мускулом прекрасного личика, что заметила Жору (меня она вряд ли помнила). Мой приятель окликнул девушку. Аня, как полагается, здравствуйте, по имени-отчеству, и он, как полагается, здравствуй, Аня, и – как не полагается – целует ей щеку. Что-то спрашивает. Как дела? Она отвечает. Всё хорошо. Он другую целует щеку. И снова ее о чем-нибудь спрашивает. Как занятия? Еще раз целует. Она отвечает. Он целует. Как фортепьяно? Как подготовка? Что по консерватории? Спрашивает, целует. Получает ответ - и опять его губы тянуться к нежной белой щеке.
Я взглянул на Жору лишь мельком, глаза лихорадочные, блестят бесовским блеском, руки дрожат, губы дрожат, и не дышит. Только вопросы поцелуями Аниных щечек-персиков чередует. Аня, видать, тоже эту метаморфозу в нем заметила и мал-помалу из его цепких объятий скользнула и, как в реверсе, назад и назад отступала. Наконец, не прощаясь, нырнула между людей, и исчезла.
- Скажи мне, дорогой мой друг Жора, что это было сейчас? – Заговорил я с ним, когда дьявольский блеск в его взоре стало помалу тускнеть.
- Ты о чем? – Отвечал он, продолжая еще долгое время вглядываться в место, где несколько минут назад стояла Аня. Я позавидовал в ту секунду его умению так долго сохранять виденье в сознании, ведь в том же самом месте, с какого он не сводил глаз, видел только пустое пространство, а позади – разных чужих людей, зеленеющие деревья, сиреневые завитки, витрины магазина. Но Анину красоту мое воображение воссоздать было не в состоянии.
- Предполагалось, ты нас познакомишь. – Рассеянно сказал я, еще не до конца понимая, что же такое случилось, и какие произошедшее для моей дальнейшей судьбы будет иметь последствия.
- А что же ты стоял, как истукан? Прямо как тот манекен на витрине. Вот же она рядом была! – Сердился Жора, внутренне признавая свою вину и некоторой агрессией отсекал мои будущие расспросы, стараясь не допускать конфуза, - всё, что я делал - то ради тебя!
- Какое самопожертвование! Как я должен был действовать? – Выпалил я, полагая, что Жора меня специально подначивает, - Покуда ты ее всю обцеловывал? Между поцелуем каких щёк – правой и левой или левой и правой – я должен был втиснуться с репликой, «здрасте, мол, я тот-тот и тот-то, хороший приятель вот этого мужика, какой на вашем личике сейчас не оставит живого места. Но знайте – я не такой. Я в вас влюблен и поцелуи ваших щек – пусть и заветная мечта моя, я чту их свежесть, как святыню!»
- Покуда кого я обцеловывал? - зарделся Жора. – Я ее пытался удержать, покуда ты тут мялся, как мальчик, собираясь с духом. Святыню… Подумаешь, поцеловал разок... чтоб только ты смог с ней начать разговор! Не зная, что уже и придумать, я разика три и целовнул милое личико.
Мы, конечно, помирились через недельку-две. Но что-то повисло, какое-то невнятное ощущение, что пора поврозь. Я заехал к нему домой, был действительно рядом, и даже не нужно было шибко жать на педаль. Припарковался, поднялся по лестнице на второй этаж и позвонил в дверь. Я знал, Жора дома – уже которую неделю он мастерил электрогитару. Процесс резки, шлифовки дерева, пропил бороздок под лады и прочее – увлек Георгия с головой, так что чьи-то мужья весь последний месяц и даже побольше могли быть спокойны. Но этот срок пролетел, как стрела Робин Гуда – новенькая черная с цветом граната гитара собственного производства красовалась посреди комнаты, сверкая лаком и готовая к употреблению, как и Георгий – был готов снова пуститься в тяжкие. Он, однако уже успел поиграть на новеньком инструменте, довольный и вместе с тем недовольный звучанием. Довольный – гитара явно играла не хуже, чем его теперешняя. А недовольный, ведь ожидал чего-то сверх. Это я понял по косвенным признакам – многократным повторам и натужной похвале своей работы, где звучали нотки самоуспокоения.
Про звук я ничего не мог сказать определенного, кроме того, что на мой слух гитара роскошная. И выглядела богато. Лишь один недостаток углядело мое дилетантское око – сучок на корпусе.
- Небось еще и сучок этот тебя огорчает, - угадал я Жорину боль.
- Древесина, из которого мастерил, досталась дюже сучковатая. Я отобрал наименее порченую часть, но без сучка, как говорится, и задоринки не вышло. – Жора улыбнулся каламбуру, при этом тяжело вздохнул. – Главное – выглядит она стильно и поет благозвучно. - Опять вздохнул. – Но такой я человек, - продолжал убеждать себя Георгий, - скрупулезный. Педант. Вот, например, ты. Решил ты, допустим, поднять гирю двадцать раз, поднял два раза, и что-то плечо заныло. Ты и поставил. Ведь ничего не изменилось?
Пример показался мне притянутым, как козел за рога, и брыкался в моем сознании. Гитара, над которой корпел столько часов, и ни на что не влияющий подход. В чем аналогия? Заныло в плече? Разомну получше. Или завтра потренируюсь. Гитару же не переделаешь завтра! Не переделаешь вовсе! Это все успел подумать я за долю секунды, но, кроме, успел пропустить бегущей строкой и другие мысли, что Жора про меня как ничего не знал, так и не понял за все это время. Потому и силится объяснить, как ему кажется, понятным мне языком.
- А ты знаешь, сколько раз я могу поднять гирю в полтора пуда? – Спросил я его. Он притих, от того ли, что раздумывал над вопросом, или чуть сбился с мысли – не знаю, и продолжал развивать идею:
- Вот, значит, поставил ты гирю, подняв всего разика два…
- Тебе не интересно, сколько раз я могу поднять гирю 24 кг, в рывке, например, левой рукой? А 32 килограмма?
Он снова смолк, будто на деле оценивая, интересен ли ему такой факт хоть бы в малейшей степени, и заговорил с прерванного:
- …Два разика вместо двадцати. Ведь ничего же не изменилось?
- Может быть, и не изменилось, но мне, Георгий, почему-то кажется, что все уже не так…
Пока он недоуменно смотрел, что-то обдумывая, я завязал шнурки своих кроссовок и бочком отступил в дверь – на лестничную площадку. Спустя всего минуту я мчался в потоке машин, тоска и облегчение одновременно владели мной.
Мне было грустно, что не свершилось то, что я наметил в своих мечтах, ни в каком отдалении сегодняшнее не напоминало пригрезившееся мне когда-то. Жора своим примером подарил мне мечты. Я действительно краем глаза глянул на виртуозов, концертирующих, подчас, по стране. Говорил с ними, шутил, панибратствовал. И тот же самый Жора своим же примером мечты все развеял. Получается, он не дарил их, а только позволил попользоваться. Жора не любит говорить про музыку, не вспыхивает огнем, когда заходит об этом речь. Для меня на долгое время осталось загадкой, как может сочетаться в человеке такое музыкальное чутье, такое умение, с полной апатией к этому делу. Неужели подобным поражены все маэстро? В Жоре нет и искры вдохновения музыкой. Наоборот, он живет другими целями, маневровым локомотивом гоняя взад-вперед свои крамольные мысли, и столько сил и времени тратит на услаждение самца, ненасытного Гаргантюа, заполнившего собой некогда творческую душу. Искусством за целый год Жора зажегся всего несколько раз. Один из них – тогда, на террасе театрального домика. Чудный был вечер. Преисполнен надеждами. Жорин пример обернулся столь явственно негативным, что хотелось такое забыть. И я знал – нужно убрать подобный отрицательный ориентир, я только тогда вновь поверю, что искусство вечно, что вдохновение не продается, и только через призму прекрасного нужно постигать сущность бытия. Вот от этого ощущалась тогда мною еще и лёгкость.