Глава 10. Солженицын

Когда мне было лет десять, я впервые услышал, что в село вернулся бывший полицай, отсидевший свой срок в тюрьмах и в лагерях. Мы с братом специально сходили посмотреть на него. Оказалось, выглядит он, как и все. Мы-то ждали встретить этакого монстра-фашиста в форме и непременно с белой повязкой “Polizei” на рукаве, как в фильмах о  партизанах и разведчиках.
Чуть позже стали доходить слухи, что Федьку Полицая (такая за ним закрепилась кличка) опять избили в чайной, где в выходные дни всегда было весело и до его появления. Дракой возле этого питейного заведения заканчивался любой воскресный вечер на центральной площади Новокраснянки.
А однажды из чайной вернулся наш дядя Ваня с оторванным рукавом и вдребезги разбитым баяном. Оказалось, баян он разбил о голову Федьки Полицая. И целую неделю дядя тщательно склеивал детальки баяна, проклиная ненавистного Федьку.
– Дядя, а что он тебе такого сделал? – спросил его из чистого любопытства.
– Да ничего. Но не могу я видеть его рожу среди нормальных людей. Пока воевал и хоронил друзей, он здесь в немецком тылу брюхо наедал, а потом в тюрьме прохлаждался, сволочь.
– Да в тюрьме жизнь не сахар, дядя. Сам видел, – возразил ему.
– Жить можно везде, даже в тюрьме. Он вот вышел и живет, а мои друзья давно в могилах истлели. Они тоже жить хотели, а их погнали на войну.
– Кто их погнал? Они Родину защищали, – удивился я несознательности фронтовика.
– Так то оно так, – все же согласился дядя, – Но, сколько таких шкур, как Федька, встречал даже на фронте. Так и норовят тебя под пули подставить, а самим в сторонке остаться. Только там понимаешь, кто чего стоит. Умирать никому неохота, а смерть на фронте рядом ходит. Сегодня твой друг, а завтра ты. А эта рожа. Живет же, сволочь. За что ему такой подарок? Никогда не прощу, – скрипнул зубами дядя и прекратил разговор.

Разбив баян в третий раз, дядя снова его склеил и продал, потому что инструмент после  серии экзекуций жутко фальшивил. Купив новый баян, дядя перестал ходить в чайную, чтобы не встречаться со своим заклятым врагом.
“Жаль хорошую вещь изводить на пакость”, – сказал он нам с братом.
А очень скоро мне пришлось не только часто видеть, но и подолгу общаться с Федькой Полицаем. Случилось это, когда неподалеку начали строить новый дом. Конечно же, мы с братом стали завсегдатаями стройки. Интересно было наблюдать, как растет непонятное сооружение, постепенно превращаясь в традиционную украинскую хатку. Часто мы с братом вызывались помочь строителям. Мы подавали нужный инструмент, подносили гвозди, держали свободный конец прибиваемой доски и что-то еще в том же духе. А главное – мы попадали прямо на стройку и учились делу. И нам все чаще доверяли вбить гвоздь или отпилить доску.
И вот однажды в числе строителей увидели Федьку. Мы долго наблюдали за ним издали, но вскоре так случилось, что я вынужден был помогать именно ему. Волей-неволей, пришлось заговорить с предателем Родины.
Недели через две мы уже не отличали дядю Федора от остальных строителей. Но мне не давал покоя очень важный вопрос – хотелось все же понять причину предательского поведения дяди Федора в войну. Ведь, судя по всему, он ничем не выделялся среди своих сверстников, которые ушли защищать Родину и погибли. Как случилось, что он стал предателем? Вот только как заговорить с ним на эту тему, никак не мог придумать.

Все образовалось само собой, причем совершенно неожиданно.
– А что твоего дядьку в чайной не видно? Или у него баяны кончились? – спросил как-то  дядя Федор. От столь неожиданного вопроса у меня разжались руки, и я чуть было не упал с лестницы.
– Да он новый баян купил. Вот и боится его разбить, – ответил ему, сообразив, что настал подходящий момент удовлетворить любопытство, – Дядя Федор, а что вы с ним не поделили?
– Родину, – дал странный, на мой взгляд, ответ Федька Полицай, – Он думает, что только он один ее защищал, а моя правда его не интересует, – продолжил он и замолчал.
– Вы защищали Родину? – удивленно спросил его.
– А ты думаешь, я в полицаях сразу и по своей воле оказался? Не было у меня желания немцам служить, но пришлось. Сначала воевал, как все. Потом попал в окружение, был ранен. Повезло, что недалеко отсюда. Ночью добрался до деревни. Меня переодели, спрятали. Оклемался. А как легализоваться в моем положении? Раненому красноармейцу два пути – или в лагерь, или сразу в могилу. Вот и пришлось в полицаи податься. Благо, школьный дружок порекомендовал. Он у них служил к тому времени.
– А почему к партизанам не ушли?
– А где они тогда были, эти партизаны? А немцы рядом. Почти во всех хатах стояли. Чуть двинешь в сторону леса, поймают – на виселицу загремишь. Немцы патроны берегли. Веревка дешевле. А с партизанами, конечно же, пытался связаться. У надежных людей осторожно спрашивал. Они наверняка знали. Но я уже в полиции был, и они, похоже, мне не верили. А вскоре подвернулся случай. Немцы подготовили карательную операцию против партизан. Я подсмотрел на карте, где располагался отряд. Кто-то из своих его, похоже, и выдал. И тогда решился бежать, предупредить партизан об опасности. Еле разыскал их в дубраве. А они меня чуть ни шлепнули в благодарность. Хорошо, умный офицер попался, который меня допрашивал. Быстро сообразил, что не было у меня резона рваться в отряд, который немцы наметили к уничтожению. Поблагодарили, но в отряде не оставили.  Предложили вернуться в деревню. Может, не доверяли. Не знаю. Но отряд тогда спасся. Поняли, что не врал. Прислали связного. С тех пор стал работать на партизан. А когда пришли наши, я ведь не сбежал с немцами, как остальные полицаи. Думал, ура, свобода. А меня арестовали. Рассказал все, как есть, особистам. Вот только подтвердить мою связь с партизанами так никто и не смог. Тот офицер давно погиб, а тут еще оказалось, даже командир отряда и мои связные не знали, кто на них работал. Меня не расстреляли и не повесили, как пойманных полицаев, а просто отправили в лагерь и, как часто бывает, забыли обо мне. Через год заочно осудили и объявили срок – десять лет. За что, так и не сказали. Отсидел от звонка до звонка. Вернулся в деревню. А куда мне еще возвращаться? Я перед людьми чист. Но если страна сочла, что виноват, свое наказание отмотал сполна, даже год сверху, – окончил свой рассказ дядя Федя.
– А почему вы это моему дяде не рассказали? Может, он бы тоже понял? – спросил его.
– Он и слушать не захотел. Сразу решил, что мне веры нет, что бы ни говорил. Лучше, говорит, тебя бы повесили вместе с другими полицаями, – ответил дядя Федя.

Не знаю, почему, но я поверил в достоверность его рассказа. Не было фальши ни в его словах, ни в чувствах, которые он не скрывал, когда излагал свою историю, возможно, первому человеку, который захотел его выслушать после тюрьмы и лагерей. Да и зачем ему было врать мне –  ребенку, мнение которого о нем никак не повлияло бы на его репутацию в деревне.
– А другие как попали в полицию? Добровольно, или как вы? Или все были предателями?
– Они не были предателями, – неожиданно удивил дядя Федя, – Все, кого там знал, были скрытыми врагами советской власти. При немцах просто сняли маски. Вот только в полиции им пришлось воевать на стороне немцев – против своего народа, значит. А это измена Родине, хоть и невольная. Родина и власть – это все-таки разное. Некоторые из них быстро поняли, что к чему, а потому стали отлынивать от службы, уходить в запои. Но с немцами шутки плохи. Помню, одного нашего для примера выгнали из полиции и тут же отправили в лагерь. Остальные притихли. А были среди них настоящие фашисты. Похлеще немцев. Мы их сами боялись, как лютых зверей. Оно и немцы люди разные. Народ строгий, к порядку приученный. Призвали в армию – воюй. И не все они были фашистами. Я видел среди них много нормальных и даже порядочных людей.
– Я тоже, – подтвердил я его наблюдения.
– А ты где немцев видел, пацан? Ты же после войны родился, – удивился дядя Федя.
И я рассказал ему о моем раннем детстве и о жизни в лагере военнопленных немцев. Он слушал, не перебивая, но я заметил, что мой рассказ вызвал у него странные чувства. Временами он мрачнел, как туча, и скрипел зубами. И ни разу не улыбнулся, даже когда рассказывал о забавных концертах, которые пленные давали в лагере.

– Да-а-а... Удивил ты меня, пацан, – сказал дядя Федя, выслушав мой рассказ, – А вот послушай, в каких лагерях мне довелось небо коптить.
И он рассказал такое, во что верилось с трудом. Я узнал о гигантских лагерях, в которых вместе с преступниками годами содержали сотни тысяч ни в чем неповинных людей. В тех лагерях сидели даже настоящие коммунисты, которые верили партии, несмотря на то, что их давным-давно оттуда исключили. И еще узнал о каторжных работах, которые выполняли на морозе полураздетые полуголодные люди, и о немыслимых издевательствах, которым подвергали заключенных их злобные надсмотрщики – надзиратели. Узнал и о том, что любого заключенного в любой момент могли прихлопнуть, как муху, списав умышленное убийство, как случайность при пресечении попытки к бегству.
– Да это же настоящий концлагерь! Разве это возможно в нашей стране? Неужели никто об этом не знает? Об этом надо немедленно рассказать всем, обратиться в милицию, в сельсовет, в райком партии, – искренне возмущался и наивно предлагал я активные действия по спасению людей. А дядя Федя, наконец, снисходительно улыбнулся, выслушав мою темпераментную речь:
– Мальчишка. Ты думаешь, государство не знает о том, что там творится? Оно же само все это организовало. И руководят лагерями офицеры-коммунисты. Я даже думаю, беспартийных надзирателей в лагерях вообще нет. А в том, что это концлагерь, ты прав. Я бывал в концлагерях. Нас туда специально возили, чтобы мы посмотрели, что нас ждет, если будем плохими полицаями. Разница только в том, что немцы там содержали пленных вражеского государства, а в наших лагерях держат наш народ. А разве можно так содержать своих людей, пусть и преступников? Даже немцы – враги, с которыми мы воевали, оказывается, в плену жили нормально, как люди. А мы в родной стране живем, как скот, – мрачно заключил дядя Федя, – А ты, парень, забудь о том, что мы с тобой знаем. Лагеря эти никуда не делись. Там ничего не изменилось. И туда можно легко загреметь даже за неосторожно сказанное слово. Так что всегда думай, с кем говоришь и о чем, – предупредил он.

Так летом пятьдесят четвертого года я узнал такое, что перевернуло мое детское мировоззрение. Уже тогда мне было понятно, что этой тайной нельзя делиться ни с кем, даже с отцом – тем более что он был коммунистом и работал в карательных органах. И я искренне боялся, что обычной поркой дело не ограничится. За мои знания он должен сдать меня в те самые лагеря, как пионер Павлик Морозов сдал своего отца. Он обязан это сделать, как коммунист.
А осенью того же года меня наметили кандидатом в пионеры. Я не знал, что мне с этим делать, потому что искренне считал себя недостойным. Но мои заявления по этому поводу не воспринимались ни учительницей, ни вожатым отряда. Главным критерием при отборе кандидатов была учеба. А я был круглым отличником.
И никому не было дела, что творилось в моей душе. Перечитывая слова пионерской клятвы, кожей ощущал, что уже в момент приема в пионеры могу стать клятвопреступником. Я не должен произносить эту клятву.
И дело не только в том, что я знал такое, о чем знать не полагалось. У меня была другая тайна – я готовился стать вором-карманником. А потому просто не мог стать пионером.
Я не знал, что делать, и как выйти из создавшегося положения.
Единственным человеком, способным меня понять и дать совет, как поступить, был наш авторитет – Ленчик. Интуитивно я верил, что он меня не сдаст, даже если сообщу ему мою тайну. Воровская этика не позволит ему это сделать. Но все оказалось проще.
– Толик, не морочь голову, – рассмеялся Ленчик, даже не дослушав мою исповедь, – Вор всегда как разведчик в тылу врага. А разведчик может и фашистскую форму напялить, если нужно. Ну, если такой честный, пошевели для вида губами и ходи себе в галстуке, даже на дело. Еще лучше – кошелек при нужде скинешь, никто на тебя не подумает.  Дуй в пионеры, разведчик, – смеясь, напутствовал Ленчик. И я впервые поступил вопреки своему представлению о совести и чести. Я вступил в пионеры “понарошку”, потому что так и не произнес вслух ни единого слова пионерской клятвы. В хоре голосов этого никто не заметил.

Меня приняли  в канун Октябрьских праздников, а шестого ноября все того же пятьдесят четвертого года я познакомился со старым большевиком, который вскоре окончательно подорвал мою веру в справедливость в нашей стране, управляемой псевдокоммунистами, отступившими от ленинских заветов. Взамен я получил химеру – образ непогрешимого вождя всех времен и народов.
И моя совесть успокоилась. Выходило, это псевдокоммунисты создали лагеря, где в тяжелых условиях до сих пор содержат настоящих коммунистов. Псевдокоммунисты ничем не лучше фашистов. А в чем-то даже хуже, потому что прикрываются правильными лозунгами, творя неправедные дела. И у меня постепенно появилась ясная цель – стать настоящим комсомольцем, а потом и коммунистом с тем, чтобы открыть глаза людям. Именно тогда родилась идея – написать книгу, в которой разоблачить псевдокоммунистов и наметить, как когда-то Ленин, правильный путь к светлому будущему всего человечества.
А потом меня захватили другие дела. Со временем я все реже вспоминал наш разговор с дядей Федором и многочасовые беседы со старым большевиком.
Встрепенулся лишь, когда расстреляли шпиона Берию и разоблачили культ личности Сталина. Меня те события нисколько не удивили, как всех вокруг. “Началось”, – радостно думал, слушая радио, – “Похоже, настоящие коммунисты все же победили”.
А потом разоблачили антипартийную группу Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова. “Вот они, мерзавцы, которые издевались над народом”, – радовался я, когда выявляли все новых и новых настоящих преступников.

А потом возник Хрущев со своей кукурузой. Не знаю почему, но я не поверил этому горе-деятелю, который говорил “сицализьм” и “кипитализьм”. Даже слушать это по радио было выше моих сил. И бурная радость сменилась полным унынием, потому что Хрущев раздражал своей откровенной глупостью. В моих глазах он выглядел типичным псевдокоммунистом. А потому его бодрый лозунг “Наше поколение будет жить при Коммунизме” и нелепую программу построения Коммунизма к восьмидесятому году воспринял как полную профанацию идей Ленина. Тогда же, в противовес этой галиматье,  решил написать свою “Программу КПСС”, назвав ее, правда, несколько иначе – “Программой комплексных преобразований социальной среды”.

Иногда я вспоминал все то, о чем мне рассказал когда-то дядя Федор. Особенно помнил его последние слова: “ Лагеря эти никуда не делись. Там ничего не изменилось”. А это значит, что там до сих пор издеваются над бесправными людьми, убивают без суда и следствия. И вот это понять невозможно.
А однажды совершенно случайно узнал, что где-то на севере отбывает длительный срок мой дальний родственник. Об этом проговорилась мама в разговоре со своей двоюродной сестрой, которая в то время была для нас, как член семьи, хотя уже и не жила с нами. Ей, наконец, дали комнату в общежитии “Гигант”, где она уже много лет работала кладовщицей.
Впервые тетя Клава Зарецкая появилась у нас летом пятьдесят первого года. Ее появление было эффектным. Она приехала к нам прямо из Германии. Тетя была в военной полевой форме. Ее грудь украшали медали, а в кобуре оказался настоящий револьвер. И она курила папиросы “Казбек”. А главное – с ее появлением в нашей квартире надолго поселились шум и веселье. Тетя, сколько ее знал, всегда оказывалась в центре внимания любой компании, умела поддержать разговор, много шутила, была смешливой, но не насмешливой. С нами, детьми, она мгновенно установила дружеские отношения. Мы ее просто обожали.

Все имущество тети Клавы помещалось в вещмешке. В том же пятьдесят первом она, наконец, демобилизовалась. На фронт ушла добровольцем в самом начале войны. Прошла всю войну связистом. Дошла до Германии, где надолго задержалась и после окончания войны.
Сдав револьвер и получив паспорт, тетя осталась без жилья, без прописки и без работы. Несколько лет она прожила с нами. Из ее рассказов я много узнал о наших предках, о близких и дальних родственниках. Увы, она, как и мама, хранила тайну своего дворянского происхождения. Лишь много позже, когда все раскрылось, тетя Клава стала для меня основным источником информации.
А пока я лишь знал, что у нее есть два брата – Николай и Александр. Про дядю Сашу кое-что узнал от нее же, что тот прошел всю войну, а после демобилизации работает счетоводом в колхозе на родине – в Рязанской области. А вот о дяде Коле никогда никаких разговоров не было, словно этот человек и не существовал вовсе. Теперь же оказалось, что он давным-давно находится в лагерях. За что? Как он там оказался? Почему все молчали об этом? Я на мгновенье представил его кошмарную жизнь, и мне стало страшно. Я бросился в соседнюю комнату к маме и тете, чтобы узнать правду. Увы. В тот раз мои расспросы не дали никаких результатов. Женщины молчали, как партизаны на допросе. Сказали, что мне все показалось.
А летом шестидесятого года я увидел обоих братьев воочию. В том году мы впервые после долгого перерыва попали, наконец, на родину матери. Как принято, навестили всех родственников.
В доме дяди Саши мы и увидели дядю Колю Зарецкого, который буквально накануне вернулся из лагерей. Перед нами был глубокий старик-инвалид. Тогда ему было лишь сорок шесть, а выглядел он вдвое старше. Он был седой и беззубый, с ввалившимися щеками. На правой руке у него неестественно торчали лишь два пальца, на левой их не было вовсе. Вместо ступней ног у него были протезы, которые в момент нашей встречи стояли рядом с креслом, в котором он сидел. Мы были в ужасе. Мама плакала, а дядя Коля, улыбаясь, ее утешал. Тогда-то и узнал, что в тюрьмах и лагерях он пробыл двадцать пять лет – целую жизнь, и лишь чудом остался жив. То была моя единственная встреча с дядей Колей. Вскоре после освобождения он умер.

Всю правду о себе и брате дядя Саша Зарецкий рассказал мне через много лет, когда навестил нас в Харькове проездом в Крым, куда он ехал в дом отдыха по путевке.
Я окончил второй курс и тоже собирался на море – в Бердянск, а потом в Крым. Мы даже договорились с дядей о встрече, которая, увы, не состоялась, потому что попасть в Крым нам тогда так и не удалось. Наша Харьковская встреча с дядей Сашей оказалась последней. Но именно тогда узнал о моих родственниках очень многое.
Конечно же, меня интересовало все о дяде Коле и его короткой трагической жизни. И дядя Саша рассказал, наконец, обо всем без утайки.
С детских лет братья заболели авиацией. В тридцатые годы ничего удивительного в том не было. Герои-летчики были всеобщими любимцами, как позже космонавты. Молодежь тридцатых стремилась в авиацию.
Несмотря на непролетарское происхождение, братья Зарецкие довольно легко поступили в авиационное училище летчиков. В то время главным при поступлении был образовательный уровень. А школу оба брата окончили с отличием. Ожидая младшего, старший брат Николай, успел даже год поработать шофером. Что касается состояния здоровья, то братья активно занимались спортом и на здоровье не жаловались. К тому же требования к будущим летчикам были еще не столь высокими, какими стали с появлением реактивной авиации.
Братья учились на одном курсе. Все у них ладилось. Технику знали великолепно. Да и летали на уровне. Как лучшего на курсе, старшего брата назначили старшиной курса. Но за полгода до окончания училища жизнь Николая Зарецкого изменилась радикальным образом. Естественно, досталось и Александру.
Однажды братья получили письмо из дома, в котором родители в очередной раз писали о своих бедах, связанных с массовой принудительной коллективизацией. Они уже давно лишились всего, что имели до революции. С этим смирились. Постепенно приспособились жить, как все. Коллективизация добила их окончательно. В колхоз заставили сдать даже кур и семенное зерно. А сейчас, писали родители, они нередко голодают.

Николай не успел показать письмо младшему брату – тот был на дежурстве. Но, прочитав такое письмо, впал в состояние ступора. За день до того он получил поручение привести курс в ангары на дополнительные занятия. Похоже, поглощенный невеселыми мыслями забыл об этом, а потому, когда сержанты спросили, что делать дальше, дал команду отдыхать. Сержантам же прочел письмо родителей. Трудно сказать, зачем он это сделал. Конечно же, они были его товарищами, и он, очевидно, хотел поделиться своей бедой. Но одновременно они были его подчиненными, и, похоже, что не все из них были искренними в отношениях с командиром.
К вечеру выяснилось, что были сорваны важные дополнительные занятия перед смотром, а виновный – старшина курса. Кто-то из сокурсников доложил, куда следует, о письме, которое им зачитал старшина перед тем, как “организовал саботаж”. Разбор полетов, проведенный политорганами училища, подытожил, что сделал он это сознательно, потому что неправильно понимал политику партии. Да и вообще непонятно, как классово чуждый элемент проник в авиационное училище и готовился стать Красным летчиком, офицером Красной Армии. Решение было жестоким, но оно не могло быть иным в те годы.
Обоих братьев исключили из училища и из комсомола. Старшего отдали под суд за организацию саботажа в военном училище Красной Армии. И Николай Зарецкий исчез на десять лет без права переписки.
А исключенный из училища Александр Зарецкий был направлен в строевую часть для прохождения срочной службы. Ему повезло – он попал в авиационную часть. Там быстро поняли, что бывший курсант великолепно знает технику, и очень скоро он стал техником по обслуживанию самолетов. Когда закончился срок службы, Александр остался на сверхсрочную. Конечно же, он неоднократно обращался к командованию с просьбой восстановить его в летном училище, но всякий раз получал отказ. Не восстановили его и в комсомоле.

А потом началась война. Александр прошел ее от и до. Было все, особенно в первые годы войны, когда полевые аэродромы буквально утюжила вражеская авиация. А однажды им пришлось отбивать атаку прорвавшихся к аэродрому танков.
Обслуживая технику в немыслимых условиях круглогодичной эксплуатации, он придумал множество устройств и приспособлений, которые повышали готовность самолетов к вылету, облегчали работу техников. Все это внедрялось не только в их части, но и в авиации в целом.
Как лучший техник, с некоторых пор он всегда обслуживал персональный самолет командира части. Он был на виду и одновременно как бы в подполье. Многие, кто начал воевать вместе с ним, стали офицерами, его начальниками. Все они были награждены орденами и медалями. Александра же всегда вычеркивали из всех наградных и прочих списков. А позже просто перестали в них вписывать. Сначала командир части всякий раз извинялся перед своим техником за несправедливое решение вышестоящих командиров. Позже он перестал это делать, потому что постепенно сам стал тем самым вышестоящим командиром. Он быстро продвигался и в должности, и в звании. А его персональный техник неизменно следовал за ним, оставаясь всю войну все в том же звании рядового.
Война для Александра окончилась на аэродроме под Берлином, куда с боями добралось их соединение. И вот однажды генерал – бессменный командир Александра, чей самолет он обслуживал всю войну, вызвал его и, поздравив с присвоением сержантского звания, сообщил, что он как лучший техник соединения направляется в Потсдам, где будут проходить важные события.
Тогда в Потсдам были направлены лучшие летчики и лучшие авиационные техники фронтов. Там же базировались и самолеты союзников, обслуживающих Потсдамскую конференцию.

Накануне конференции состоялся своеобразный смотр элиты советской авиации. И вот принимающий генерал подошел к строю техников, одетых с иголочки в новое обмундирование и сверкающих орденами и медалями.
– Почему не надели награды, товарищ сержант? – строго обратился он к представившемуся ему Александру Зарецкому.
– У меня нет наград, товарищ генерал, – ответил лучший техник соединения.
– Как это нет? Как вы сюда попали, если не служили во фронтовой авиации? – удивленно спросил генерал.
– Я всю войну прошел во фронтовой авиации, – ответил Александр.
– Вы что, плохо воевали? Тогда почему вас сюда прислали? Странно, – продолжал удивляться генерал.
– Воевал, как все, товарищ генерал. Всю войну был лучшим техником части. Обслуживал самолет командующего авиацией фронта на всех его должностях. Он лично послал меня сюда.
– Странно, – еще раз повторил генерал, – Я поговорю с командующим. А сейчас срочно представьте сержанта к наградам. Завтра же одеть по форме. Не позорьте авиацию перед союзниками, – выдал указание генерал и отошел, наконец, от Александра.
Назавтра Александра вызвали в штаб и вручили орден “Красной Звезды” и медаль “За боевые заслуги”.  Чуть позже ему вручили еще и медаль “За победу над Германией”.
В свою часть Александр больше не попал. По завершении Потсдамской конференции его демобилизовали. Он вернулся в деревню к родителям, вступил в колхоз, и всю оставшуюся жизнь проработал счетоводом.
Первое письмо от Николая пришло только в конце пятьдесят третьего года – через восемнадцать лет после того, как он исчез в лагерях необъятной страны. Он написал лишь, что жив, но ничего не знает о своем будущем. Он сообщил свой адрес и режим переписки, но ничего не сообщил, что к тому времени уже стал инвалидом, отморозив руки и ноги. И прошло еще семь лет, прежде чем он вернулся домой с тем, чтобы через год умереть в возрасте, когда человек находится в самом расцвете сил и возможностей.

Время, которое позже стали называть “хрущевской оттепелью”, я как таковое не заметил. Так случилось, что даже в тот период чувствовал себя шпионом во вражеском государстве. Я привык “держать язык за зубами” и не участвовал в так называемых “разговорах по душам”, которые периодически навязывали нам сначала пионервожатые, а затем комсомольские и партийные функционеры. Моя душа была не с ними. Но тогда, где и с кем? Этого я не знал, а потому не чувствовал себя ни “строителем коммунизма”, ни “чуждым элементом”. Я был сам по себе и в пионерской организации, а затем и в комсомоле, который мне навязали в мои четырнадцать лет по все той же пионерской схеме.
Я делал все, что от меня требовали, но никого никогда не допускал в мою душу. Здесь я был “сам себе хозяин” и фантазировал напропалую. Помню, как пришел с работы отец и “по секрету” сообщил соседям, почему-то обрадовавшимся той новости, что скоро негласно разрешат называть Верховный Совет СССР на новый лад – “народным парламентом” или “советским парламентом”, и что за это ничего не будет. Я же мысленно покатился от смеха. Да как ни назови дерьмо, оно таковым и останется. И в народном парламенте любые подготовленные заранее решения все также будут приниматься единогласно, а зал будет содрогаться от нескончаемых аплодисментов и истерических здравиц, выкрикиваемых профессиональными крикунами с балконов Дворца Съездов.
А через неделю из всех репродукторов уже неслись умильные слова благодарности “нашему народному парламенту”, который “под мудрым руководством нашей родной Коммунистической партии” решает многотрудные задачи скорого построения Коммунизма в нашей стране.

И лишь однажды я чуть, было, не сорвался.
Дело в том, что в военном училище, куда поступил по настоянию родителей, нас постоянно втягивали во всевозможные дискуссии на многочисленных семинарах и коллоквиумах, проводимых преподавателями истории КПСС, марксистско-ленинской философии и научного коммунизма. Нас буквально уговаривали выносить на обсуждение самые сложные вопросы с тем, чтобы “в спорах рождалась правильная истина”. Особенно старался один полковник. Он рвался возглавить кафедру, которая вот-вот должна была освободиться. Нам же он часто повторял, что нет такого каверзного вопроса, на который он бы не смог ответить, а потому призывал задавать любые волнующие нас вопросы. Я никогда не велся на эту наживку.
И вот накануне одного из таких семинаров случайно увидел, как несколько человек, собравшись группкой, молча, с огромным интересом, читают нечто, спрятанное в газетку, изредка бурно комментируя прочитанное. Когда попытался подключиться к читающим,  попросили не мешать, а записаться в очередь. Оказалось, читали недавно опубликованную повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”.
Мы записались читать вчетвером. Наша очередь пришлась на время после отбоя. Мы уселись поудобнее в ленинской комнате и погрузились в суровую действительность лагерной жизни Ивана Денисовича. Читали быстро и сосредоточенно с тем, чтобы уложиться в отведенное нам время. Первым не выдержал Володя Мухаметдинов.
– Концлагерь какой-то. Этого не может быть. Даже читать не буду. Пойду спать, – быстро определился наш отличник и кандидат в члены партии.
– Володя, – обратился к нему, сразу же разобравшись, о чем повесть, – Все, что ты читаешь, голая правда. А потому читай, иначе ты рухнешь в моих глазах.
Володя с удивлением посмотрел на меня и не ушел.

Мы так и не легли спать в ту ночь. Сдав книжечку очередной группе читателей, обменивались впечатлениями.
– А почему ты думаешь, что все это не вымысел? – спросил Олег Тимченко, слышавший мой диалог с Володей.
– Я не думаю, я просто знаю, – ответил к всеобщему удивлению, тут же сообразив, что сказал лишнее.
– Откуда и что ты можешь знать? – недоверчиво спросил Володя.
– Люди рассказывали, которые там побывали.
– Ты знаком с такими людьми? А ты уверен, что они не наврали? – включился в разговор Саша Бондарь.
– Уверен, – ответил ему и под впечатлением от только что прочитанного не удержался и рассказал друзьям все, что услышал от дяди Саши Зарецкого.
Конечно, информация была не из первых рук. Дядя Саша пересказал мне лишь то, что ему рассказал брат. Но я сомневаюсь, что дядя Коля что-то преувеличил. В том не было никакой необходимости – мы видели его состояние после многолетнего пребывания в лагере. Тогда, при встрече, мы не расспрашивали его ни о чем. Нам и так все было ясно, особенно моей маме. Она еле успокоилась от шока. Она помнила дядю Колю молодым, в расцвете сил, а после лагеря увидела глубокого старика, как оказалось, накануне его скорой смерти. О том, что ему довелось пережить в лагере, без всяких слов свидетельствовали его протезы и беспалые руки.
Оказалось, что группу заключенных за какую-то провинность таким жестоким способом  наказали надзиратели. Они приказали им раздеться и заперли на ночь в бревенчатый неотапливаемый сарай без окон, а утром просто вынесли трупы. В живых остался лишь дядя Коля. Его отправили в лазарет, где ампутировали отмороженные конечности. Надеялись, что не выживет. Выжил. Да и то лишь потому, что сказал допрашивавшему его в лазарете особисту, что они ночевали в том сарае по своей воле. Так говорить ему приказали надзиратели, предупредившие, что ему не жить, если скажет правду.

Прочитанного ночью произведения и моего дополнения оказалось достаточно, чтобы вызвать шок у моих сокурсников. Я же, прочтя повесть Солженицына, лишь убедился в том, что и дядя Федор и дядя Саша сообщили мне горькую правду. Верил я и писателю, поведавшему эту правду стране. Тогда я еще ничего не знал о его жизни. Но зато твердо знал, что столько подробностей о лагерной жизни может знать лишь человек, видевший все своими глазами.
А на семинаре вдруг поднялся Володя Мухаметдинов и неожиданно для меня задал вопрос всезнающему полковнику:
– Товарищ полковник, что вы можете сказать по поводу книги Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, если вы ее, конечно, читали?
– Читал, разумеется, – после некоторого замешательства ответил полковник, – Что можно сказать? Я думаю, там нет ни слова правды. Я не понимаю, кто допустил к публикации этот пасквиль. Думаю, этот писака – лжец и провокатор. В такие лагеря направляют работать проверенных людей. Они вынуждены общаться с закоренелыми преступниками, а это непросто. Но я не верю, что такие люди будут нарушать закон, а уж тем более издеваться над людьми, даже если они преступники. Вам же советую не читать подобную литературу, а уж тем более верить тому, что там написано.
– Товарищ полковник, – не унимался наш отличник, – А вот мне показалось, что писатель был искренен. К тому же среди нас есть слушатель, который может подтвердить достоверность информации другими примерами, которые тоже не вызывают сомнений, – фактически подставил меня Володя.
– Что это за таинственный слушатель? Пусть встанет и расскажет, – оживился будущий начальник кафедры марксистско-ленинских наук, готовый вступить в борьбу с крамолой, неожиданно выявленной им в стенах закрытого учебного заведения. Я же вынужден был встать.

– Так, так... Наш молчун. Я почему-то так и предполагал, – проговорил догадливый полковник, – Что же вам такое известно, что неизвестно всем нам? Откуда такие необычные познания? – поблескивая позолоченными очечками, с улыбкой инквизитора, спросил он.
– В детстве я много лет жил в подобных лагерях. А детские впечатления самые яркие. В том лагере я, разумеется, не видел ничего такого, потому что в нем содержали немецких военнопленных. Но я до мелочей знаю лагерный режим. А это познается годами. И я понял, что писатель знает детали лагерной жизни не понаслышке. И еще. Я своими глазами видел людей, вырвавшихся живыми из того ада. Один человек отсидел одиннадцать лет, из них год без предъявления обвинения. Другой – двадцать пять, хотя был посажен на десять. Он вернулся инвалидом и вскоре умер, не дожив до сорока семи лет. Оба рассказывали одно и то же, хотя содержались в разных лагерях. Их рассказы один в один подтверждают то, о чем написал Солженицын, – невольно горячась, поведал я свою правду, но не полковнику, а моим товарищам по учебе, которые притихли и настороженно слушали мою пылкую речь.
– В этом надо детально разобраться, а не делать выводов по единичным случаям. Кто эти люди? За что сидели? Понятно, они озлоблены и от злобы наговаривают на честных людей. Или вы думаете, что советский человек может вести себя с заключенными, как фашист в концлагере? Наш человек не может быть таким. Да и лагерей таких нет. Я не верю ни этому писателю, ни тому, что вы тут говорите, – явно провоцировал меня полковник, но я тогда даже не понял этого, потому что меня только что косвенно обвинили во лжи. Я вспыхнул от обиды и возмущения. Нет, не за себя, а за сотни тысяч  безвинных людей, жизни которых искалечили в тех самых лагерях, даже существование которых ненавистные мне псевдокоммунисты ставили под сомнение.

И я с молодой горячностью пошел вразнос:
– Товарищ полковник, я не хочу вас ни убеждать, ни разубеждать. Знать правду, или спрятать голову в песок ваше дело. Но эти лагеря существуют до сих пор. При желании вы сами можете их разыскать. А советский человек, по-моему, мало в чем отличается от любого другого человека разумного. Уверен, что стоит государству ослабить вожжи, и у нас найдутся фашисты, как и в цивилизованной Германии. Они были в войну среди полицаев, они же до сих пор издеваются над людьми в лагерях, – вывалил я полковнику все, что думал.
– Да как вы смеете?! Наша страна разгромила фашизм! Наш человек строит самое справедливое общество – коммунизм! И ваше поколение будет жить в коммунистическом обществе. А вы утверждаете, что наши люди могут стать фашистами?! Где логика?! – возмущенно прокричал полковник.
– Морду ему набить, – услышал я откуда-то сзади. Резко обернулся, но так и не понял, кто сказал.
– Это успеется, – удовлетворенно отреагировал полковник, – А сейчас его надо переубедить. Много мусора у него в голове. Так что вы нам еще скажете? – снова обратился ко мне настырный политик. А я все еще не мог взять себя в руки, особенно, когда услышал выкрик подпевалы.
– Коммунизм, по-моему, не построить ни к восьмидесятому году, ни к двухтысячному. А потому я даже не рассчитываю на такой подарок судьбы. Что же касается фашистов, то, как еще назвать то быдло, которое истязает людей в советских концлагерях? – перешел я в контратаку, –  И как может страна, строящая коммунизм, допустить существование таких лагерей и таких людей?
– Вы не верите в реальность выполнения программы партии? “Наше поколение будет жить при коммунизме”. Это слова нашего дорогого Никиты Сергеевича Хрущева. Значит, так и будет. Вы не верите руководителю партии и правительства? – продолжил провоцировать меня политик.
– Никите Сергеевичу я как раз верю меньше всего. Да. Он развенчал культ личности Сталина, но, на мой взгляд, последнее время ведет себя точно так же. Как вам понравился парад высоких наград к его юбилею? – снова атаковал я полковника.
Его и меня спас звонок. Семинар окончился.

– Мы продолжим нашу беседу на следующем семинаре. И я развенчаю все ваши заблуждения, как Никита Сергеевич развенчал культ личности. Вы неправы. Вы убедитесь в этом, а заодно вам дадут оценку ваши товарищи. Готовьтесь, товарищи слушатели. Я этого так не оставлю. А награды Никиты Сергеевича это признание ведущей роли нашей страны в деле построения Коммунизма во всем мире, – окончил, наконец, свою проповедь полковник.
Мы молча вышли из аудитории. Я не испытывал никаких эмоций. На душе было пусто.
Зачем я только ввязался в бессмысленный спор? Этому полковнику поможет только пересадка мозга. Хотел что-то доказать сокурсникам? Зачем? Кто-то из них даже собрался мне морду бить. Интересно, кто? Уж не Рыжиков ли? Вряд ли. Этот горазд только на словах. Брякнет и в кусты. А больше явных подхалимов у нас нет. Что ж, товарищ полковник, вы и не знаете, насколько я готов к бою. Я от вас камня на камне не оставлю, когда начну цитировать мою “Программу КПСС”. А там посмотрим, чья возьмет. Похоже, семинар будет веселый. А что потом? Сухари сушить, как дядя Коля? Не думаю, не то время. А вот из училища попрут наверняка. Но это если я его добью. Мою победу он мне не простит. Сдаться? Ну уж нет. Мне потом всю жизнь будет стыдно перед памятью дяди Коли. “Так что только бой”, – решил я, и мне вдруг стало весело.

Всю неделю я готовился к решительному бою. Увы, битва не состоялась. Буквально накануне семинара Хрущева сняли со всех должностей. Похоже, как всегда, коммунисты получили свою дозу “правдивой информации”. Нам же объявили, что Хрущев ушел добровольно на пенсию по состоянию здоровья. Известие о снятии Хрущева оказалось для полковника громом среди ясного неба. Естественно, первым на семинаре встал именно этот вопрос.
– Что ж, – сказал полковник, – К сожалению, очень трудно, получив всю полноту власти, остаться тем же человеком. Никита Сергеевич не выдержал испытаний медными трубами. Очень жаль. Я так верил в этого человека. Но еще больше верю в то, что партия сомкнет свои ряды и все также поведет народ к победе Коммунизма, – завершил он свою речь и объявил новую тему. Обо мне он как бы позабыл. А может, так оно и было? Как знать. Как знать.