Рикошет

- Ну будет уже тебе, егоза. Не ворчи. Дед норму знает, дед всегда в аккурат выпимши, в плепорцию. День сегодня просто такой. Такой день, да… Сорок пять лет прошло, а не отпускает. Не могу забыть, понимаешь? Что-что… Урок жизненный. В ваших институтах и интернетах сегодня чему только не учат. Только не тому, что самый главный учитель у всех один – жизнь наша. Да… Знаешь, милая, она такие уроки суровые порой дает. Не каждый выдюжит. Сядь вот, посиди со мной. Расскажу тебе про друга своего, Николая. Дружили мы с ним крепко, с молодости. Лучшим другом, братом мне был. А потом… Эх.
В Мордовии это было. Помнишь, ездили туда к родственникам бабкиным? Да ты маленькая еще была совсем. Помнишь? То-то. Погоди, плесну себе еще стопочку… Ухх, крепка, зараза! Так вот… Да-а. Семьдесят четвертый год, двадцать девятое марта. Мы как раз переезжали в поселок соседний, в котором Николай жил. Бабаня твоя с папкой и дядь Гошей уже в новом доме обретались, а я оставался: на работе попросили погодить, пока не найдут замену. Хороший день был. Морозец легкий, солнце. Намахался я за смену, от усталости даже есть не хотелось. Шел и думал, что дом выстыл, надо бы печь затопить. В двухэтажке мы тогда жили. Поднялся на второй этаж, гляжу – дверь наша приоткрыта, из квартиры табачищем тянет. Екнуло сердце от радости – не иначе как Николай! Только у него ключи от квартиры были. И точно! Зашел, а в прихожке сапоги его болотные, да ящик рыбацкий. Еще пуще обрадовался – приехал значит на последнюю подледную рыбалку. В последнее время все не получалось у него, давно не был. Рванул дверь на себя, пальто по пути расстегивая. Шумнул в шутку: дескать, чего надымил как паровоз, Петрович! И обмер.
Сидел он в кресле. Даже не сидел, полулежал. Комната стылая, дым сизый сигаретный волнами. А он в рубашке, в трико. И одна нога без носка, ступня белеет. К ноге винтовка мелкокалиберная прислонена: дулом к сердцу приставлена. Остолбенел я. Стою как дурак, сказать ничего не могу. Растерялся. Проблеял жалобно: «А… Ты чего так?». Посмотрел он на меня. Сказал: «Тебя жду». И босой ногой дернул. Раздался стук глухой, кресло, в котором он сидел, качнулось резко, ударилось об стену. В этот момент я отмер наконец, до ремня его мелкашки дотянулся, дернул на себя, отшвырнул в сторону. От рывка кресло на место встало, а он голову свесил и побелел вдруг разом…
…Плесни еще стопку деду, милая. Ох, не могу. Он ведь живой был еще. А я все не мог поверить, что не успел. На диван его переложил, звал его, рубашку с него зачем-то снимал, потом обратно натягивал. Это мне уже после сказали, что из-за болевого шока он говорить не мог. А тут я еще его тормошил... Ох, Петрович, прости, как же я тебе тогда, наверное, больно сделал… Ох, Петрович… Рубашку снимал, да… Не верил. Ведь крови даже не было на рубашке. А когда поверил – обезумел. На лестницу выскочил, закричать хотел. Да горло отказало. Веришь, стою как дурак и не могу звука из себя выдавить. Ринулся к соседу внизу, мямлил что-то. Да-а.. В селе мы жили. Не было больницы. Фельдшер прибежала, еще кого-то вызвали. На теплушку его погрузили, до райцентра полчаса по железной дороге было. Медсестра ему постоянно уколы делала, а я рядом сидел. За руку держал. Так и не очнулся он. А в скорую меня уже не пустили. Забрали в милицию. Такие дела… По селу потом еще месяц сплетня ходила: Поликарпов взял винтовку и убил Колпакова.
Почему? Кто ж знает. Оставил он записку, да. «Серега, все люди сволочи, только вы у меня, да Марьюшка с Лешкой. Прости, у меня другого нет выхода». Для сына денег еще оставил, просил присмотреть за ним… Чего говоришь? Да, Марьюшка с Лешкой – жена и сын.
Помолчи! Не тебе его судить. До сих пор себя корю, что не смог поговорить с ним, остановить. Слова нужные подобрать. Слухи потом разные ходили. Это ж Мордовия, там лагеря были. Он в одном из них замполитом работал. Коммунист, сотрудник КГБ. Но знаешь, не такой, который винтик в системе. Идейный. Таких система всегда ломает. Так вот, я ж все пытался узнать, что случилось-то у него. Больно уж быстро замяли это дело. Рассказывал мне один, что собирались его под статью подвести. Конфликт у него был с кем-то из вышестоящих. Вроде как даже ударил он его. Николай мог, парень он был горячий, нетерпимый. И позор, честь мундира поруганная, для него были хуже… Да нет, не понять тебе. Время сейчас другое, люди другие. А я вот все думаю, ну что случилось бы, если б… Ну не сталинские же времена. Не посадили, не упекли бы в лагеря на всю жизнь. Но это я нынче так думаю. После того, как видел, как разваливался этот карточный домик прогнившей насквозь партийной системы. Тогда… Не знаю. Больно мне было.
Понимаешь, стрелял он себе в сердце, а рикошетом мне отлетело. Его нет, а я с дыркой этой сколько лет живу. И простить не могу, и ненавидеть не могу. Как вспомню как он меня пятнадцать километров по лесу на себе тащил, когда у меня спину прострелило на зимней рыбалке… Как мозг мне вправлял, когда я с непутевой компанией дружбу водить начал. Все наши бесконечные разговоры и споры, рыбалки наши, ночные посиделки у костра за ухой и беседами задушевными… Не могу я. Ох, не могу…
…Прости старика. Слезу пустил, теперь вот возиться со мной, утешать… Эх, ну а ты-то чего? Перестань, милая. Иди к деду, дай обниму. Слышишь, сердце бьется? Ну так пока оно бьется, все в жизни исправить можно. Главное, помнить, что оно не только у тебя бьется.