Сельский буддизм

- Доктор, сколько у меня времени? – спросил он, немного ёрзая на стуле и чувствуя такую неловкость, как будто речь шла не о нем самом, а о ком-то совершенно постороннем.
Собеседник, оседлавший казенный стул, уставившись на довольную морду лошади, смотревшую с буклета об уроках верховой езды, спросил:
- Вы имеете в виду, когда уже совсем? – хотя оба прекрасно понимали, о чем идет речь. Они будто играли в популярную незатейливую игру, где нельзя называть вещи своими именами и, подчиняясь её загадочным правилам, уклонялись от произнесения вслух того, о чем уже оба давно знали. Но что именно произойдет с наступлением этого «уже совсем» оставалось не ясным для всех случайных свидетелей этого разговора, которых, впрочем, и не было.
- Сложно сказать, - продолжал говоривший, не дожидаясь ответа на этот, в общем-то, риторический вопрос, - Это сложно предсказуемо. Ну, вы же сами сказали, что замечаете, как всё идет, то ровно и спокойно как маршальская лошадь на параде, то неожиданно поскачет, будто перепрыгивая оксер. Ну чего я вам буду в сотый раз повторять, за столько лет вы и сами разбираетесь не хуже меня, хоть в ассистенты бери… - с улыбкой рассуждал врач, видимый в глазах пациента расплывчатым белым пятном, отчетливо выделявшемся в желтом свете настольной лампы и на фоне черных стен диагностического кабинета без окна.
- Ну, мне очень надо знать… - нетерпеливо перебил этот лошадный символизм пациент.
- Зачем? Живите как можете. Да, в конце концов, я же не гадалка.
- Ну, понимаете, видите ли, хм… - он никак не мог сформулировать свою мысль, как будто боясь шокировать или обидеть доктора, - У меня большие планы. Я еще не был на Байкале, хочу махнуть на Алтай и в Долину гейзеров. Мне очень нужно успеть это увидеть и если я буду знать срок, то смогу составить хоть какой-то план.
- Молодой человек, - изумленно выдало пятно, - имея такой диагноз и, получив направление на МСЭ, пациенты здесь слезы с кулак льют, а вы про какие-то горы говорите. Вы и ко мне-то наверняка с трудом добрались, если вообще обошлись без посторонней помощи. В вашем случае о них и мечтать-то не приходится.
- Да нет… – тихо и с улыбкой возразил он, - Я неделю как слез с этих самых гор… - одновременно с тем как он говорил, кто-то переключил слайд. Теперь вместо белого пятна больничного халата на фоне темных стен, перед глазами больного встала скала. Неровная вертикаль, с низенькой раскидистой сосной на вершине. Непроницаемый мрак заполнился чуть розовым светом закатного южного солнца. Тишина кабинетного пространства нарушилась  стрекотанием цикад, а ноздри раздулись от ароматов горного разнотравья, моментально вытеснившего запах застоялого здравоохранения. Возникший образ запечатлелся не камерой телефона и даже не собственной его памятью, а где-то глубже, на уровне чувств. Так, что вспоминая об этом, он начинал явственно ощущать цвета, запахи, звуки и даже вкусы.
- Вы меня поражаете, - чуть выдержав паузу, сказал врач, - Вашему оптимизму можно позавидовать. В таком состоянии и отправиться путешествовать, да еще и вернуться живым и здоровым…
- Ну не совсем здоровым, - так же улыбаясь перебил он и в ответ на позывной «Здоровье» что-то запульсировало под бинтами перевязанной ноги. Хотя травма почти перестала напоминать о себе и он уже не хромал.
- Наверное, это не вы с ограниченными возможностями, а мы. Вечно отмазываемся, то времени нет, то еще какой возможности… – продолжил свою мысль доктор, перебирая на невидимом, для пциента, столе невидимые  бумаги, и снова скосил взгляд. С буклета, на этот раз с укором, взирала всё та же морда.
На улице дальним светом бил в глаза приближающийся ноябрь. Расширенные атропином зрачки болезненно реагировали на яркость необыкновенно приятного для конца октября дня. Больничный двор, по советскому обыкновению засаженный акацией, липами и кленом, готовился к приходу зимы и, не смотря на теплую и солнечную осень, покрывался цветными лоскутками разбросанных листьев. Шурша ногами по этим банкнотам… Вы играли в детстве в «Магазин», где листья были деньгами? Ну, вспомните, конечно, играли… Тогда были в цене, и не казались, а именно были: палка, дедушкин перочинный нож или старая велосипедная шина. Сейчас на все листья мира и, с удовольствием отдавая в придачу палку, шину и перочинный нож, с которым, впрочем, обычно не расставался, он купил бы только немного времени…
Так, топчась массивными горными ботинками, с которыми тоже давно не расставался, по разбросанным купюрам, он шел привычным маршрутом по истертой тысячами шагов бледно-серой асфальтовой коже двора изрезанной морщинами глубоких трещин. За некогда искристо-белоснежным, но давно не ремонтированным, а поэтому таким же блёкло-неряшливым корпусом стационара, шла протоптанная через редко подстригаемый газон, тропинка. Его и самого иногда бесила эта способность выуживать из памяти какие-то факты, эдакие бесполезные знания, взявшиеся ниоткуда и хранящиеся не известно зачем. Но каждый раз, видя эту или другие подобные тропинки, он вспоминал прочитанное когда-то давно, наверно в какой-то уже прошлой, а может даже и не его жизни, руководство по организации ландшафтных парков. Оказывается, в Великобритании с давних пор всю планируемую территорию засевают знаменитым английским газоном, а дорожки обустраивают через два или три года и только там, где гуляющие по еще только будущему саду уже протоптали такие вот тропинки. Человек, по какому-то наитию прокладывает себе путь и подчас весьма витиеватый. Вспомните хоть одну прямую тропинку? Но именно он кажется ему наиболее удобным, так же кажется и следующему, а потом третьему, четвертому… и вот уже на газоне причудливой змейкой вьются многие отпечатки ранее прошедших здсь ног. Мысль архитектора, красиво изложенная на плане, служит незыблемой причиной появления вот таких кривых, неприглядно рассекающих газоны, шрамов. Пыльные - жарким летом, грязные в период таянья снега или после осеннего дождя и неизбежно узкие и скользкие зимой, но такие удобные… И все новые и новые лица нарушают извечный запрет дворников и архитекторов: «По газону не ходить!», и продолжают уродовать своими тропинками воплощения таких красивых чертежей и макетов.
Идти по черно-рыжему дикому грунту было куда привычнее, чем по серому цивилизованному асфальту. По бокам на еще зеленом, давно, а может и никогда, не стриженном газоне, были разбросаны поржавевшие фантики липы, а сам газон упирался в некогда такую же зеленую, но сейчас покрытую коричневыми струпьями, больничную ограду. Тропинка выводила к видавшей виды калитке. Давно кем-то искривленная и видимо никогда не закрывавшаяся та, со следами когда-то голубой и почему-то не в цвет забора, краски, с трудом держала на своих ржавых прутьях массивный и такой же ржавый замок. Кто и когда его повесил, где ключ, который должен его открывать не помнили не только ветераны учреждения, но, кажется, и сам старый страж этих врат. За больничным забором на фоне голубого и чистого, не в пример калитки, неба матово-серым контуром выделялась полусфера оцинкованной крыши троллейбусной остановки. Спрыгнув с бетонного бордюра, подпирающего приподнятую над тротуаром зеленую шапку и протиснувшись в не затворяемый калиткой проем, он направился к остановке.
В то же время, сменив скучное рабочее облачение на яркий молодежный пиджак, со служебного входа вышел врач. Вне мрака диагностического кабинета и серьезности медицинского халата  он держался свободно и непринужденно. Модник и балагур. Душа компании и завсегдатай самых модных и пафосных кофеен и кальянных города. Вряд ли кто-то из посетителей этих заведений или случайно знакомых девиц, которых к слову было у него не мало, догадывался, что это не мажор из «золотой молодежи», а серьезный и авторитетный специалист, которого давно и охотно ждут лучшие клиники обеих столиц.
Подойдя к своей машине, а он любил хорошие и потому дорогие автомобили, вместе с ключами он обнаружил в кармане, телепортировавшийся туда всё тот же буклет с лошадиной мордой. Достал, смял, прицелился к урне, но расправил и сунул обратно.
Ехать домой не хотелось. Да и кто ждал его в этой современной, но бездушной обстановке? Может поэтому он вечерами кочевал от заведения к заведению, лишь бы не возвращаться в эту обитель хай-тека и модного минимализма. Это пространство не терпело живого внутри себя. День за днем бесцельно просиживать сваливавшиеся на него свободные часы было его единственным досугом. Лучшими же периодами считались курсы повышения квалификации и стажировки в разных клиниках страны и зарубежья. В это время он всегда бывал занят: не посещал вечерних посиделок коллег, не слонялся по барам и ресторанам, чего ему хватало дома или в отпуске. Его занимала только учеба. Но, в отличие от прекрасной студенческой поры, с каждым годом открывавшей новые горизонты знаний, каждый такой курс или стажировка давали всё меньше и меньше. Врач, обучающийся быстрее развития медицины. Он и сам, в некотором роде, двигал это развитие. Всегда первый осваивал и применял самые новые методы диагностики и передовые технологии лечения, потом, как это часто бывало, обучая им именитых профессоров законченной им академии. В такой день как сегодня часы приема заканчивались рано, а значит, впереди вечернее турне по заведениям, где все его давно знают, но никто по-настоящему не ждет. Правая нога, облаченная в дорогой и солидный лофер, надавила пружинистую педаль и "банан", резво зарычав оборотами, под шелест шин и опавшей листвы, вынес его со служебной парковки через задний двор. Ездить медленно он не умел, хотя и торопиться ему, в сущности, было некуда, да и незачем.
Они были календарными ровесниками. И оба, до некоторой степени, были отличными специалистами в своем ремесле. На этом их сходство, пожалуй, и заканчивалось. Различия же были более обстоятельны, начиная хотя бы с их статусов: "врача" и "пациента", которые они примерили несколько лет назад. Молодой, но  подающий большие надежды, выпускник медицинского охотно взялся за сложный и до конца неизученный феномен. Его пациент, такой же молодой, но уже не питающий никаких надежд, без всяких «но», соглашался на любые исследования и эксперименты. Первый вел себя вызывающе непринужденно, и, посещая ночные клубы, а он делал это регулярно, хоть и без особого удовольствия, всегда находил ту, которая еще не видела его «классной квартирки». Второй же проводил вечера исключительно дома. Своё одиночество он разбавлял книгой или записями каких-нибудь лекций, а их, в свою очередь, дешевым пивом или столь же дешевым и наверняка поддельным, коньяком. И если один вел разгульно-студенческий образ жизни среди молодежи, то второй, преждевременно перешагнувший кризис среднего возраста, фактически жил как большинство людей «кому за…». Иными словами, полтора десятка лет украденных из паспортной даты одного, были успешно приплюсованы другому.
«Надеюсь хоть в этот раз не ошибусь и сяду именно в “четверку”!» - думал, прищуриваясь, недавний посетитель поликлиники. Он понимал, что и в этот раз постесняется спросить номер подъехавшего троллейбуса и сядет наугад. Впрочем, и ему тоже торопиться было некуда и незачем.
Ждала его только зима. Самое отвратительное время года. Кто сказал, что пушистый снег, искрящийся под зимним, и пусть не теплым, но ярким солнцем - это прекрасно? Кто сказал, что зимний лес – это волшебная сказка, если покататься по нему несколько часов на лыжах? Мороз и солнце – это не день чудесный, а почти не проходящая боль. Зимний вечер – чудовищное напряжение всех сил и буквально изнасилование этим напряжением всего своего организма, чтобы только сделать видимость, что ты как все. Идешь на работу когда еще темно и возвращаешься когда уже темно. Этой порой он уже не отождествлял себя, подобно гессовскому Гарри, со степным волком. Его звериная половина оборачивалась медведем. Залезть в берлогу, чтобы отгородить себя от этого темного и холодного мира, залечь в спячку, чтобы пора снеговиков и гололеда прошла мимо и как можно скорее – вот о чем мечтается каждое мгновение зимы. Он не любил никаких зимних праздников, все эти корпоративы, Рождество и Новый год вызывали в нем только печальное раздражение, да что и говорить, если сам его День рождения, приходившийся на декабрь, практически никогда не отмечался. Он, всеми силами стараясь скрасить это время, забивал свой будничный календарь множеством всевозможных дел. По факту всё сводилось к обыкновенной дроби: с числителем из суеты с бесцельными перемещениями в пространстве и с бесконечным знаменателем не проходящих зимних вечеров.
Наконец-то из-за поворота показался троллейбус, медленно кативший по широкой дороге к серому павильончику. Какой это был троллейбус, для одного из ожидающих, так и осталось загадкой, потому как из-за него показался хищный оскал несущегося по встречке мерседеса. Резкое перестроение. Визг тормозов. Задний ход и машина поравнялась с остановкой.
- Мы, кажется, не договорили, - улыбаясь через пустое пассажирское сиденье в открытое окно, сказал водитель, - К тому же вы забыли свое направление. Садитесь.
Не различая черной ручки на черной двери и не видя лица водителя, но безошибочно узнав его по голосу, он аккуратно сел, боясь испачкать или что-то поцарапать своим ношенным рюкзаком, с которым тоже почти не расставался, и машина с визгом прыгнула с места.
- Вам куда? -  спросил доктор
- Да, в общем-то, всё равно. Из-за осмотра я отменил на сегодня все дела – которых впрочем давно почти не было, но констатация этого факта убивала весь смысл дальтнейшего существования.
- Тогда заедем выпить кофе. И может всё-таки на «ты»? Мы столько лет знакомы, а всё как чужие люди…
«И смайлик в конце» - думал он, представив эту реплику написанной в мессенджере и почему-то раздражаясь. Будучи снобом и мизантропом он давно уже не любил, не любил не кого-то конкретного, а в принципе не любил людей, но именно к этому человеку была, всё-таки, некая симпатия, что немного сбивало с толку.
- Кофе, так кофе – произнес он вслух, - только я не знаю заведений, да и в кофе не особо разбираюсь. Мне если не растворимый, то уже хорошо – добавил он, пытаясь улыбнутся, чего делать категорически не умел.
Доктор помог ему выйти из машины и, чуть придерживая (действительно как старого приятеля), провел в высокие двери кофейни. Интерьер в кафе был прост и изыскан одновременно. Низкие кофейные столики, глубокие кресла и диваны составляли всю его обстановку. Но от одной этой нарочитой простоты веяло таким шармом дороговизны, что большинство прохожих заглядывали сюда лишь через большие панорамные окна, будто подсматривали в замочную скважину чужую жизнь. Им казалось, что специально состаренная мебель на лоснящемся паркете, фотокартины на стенах и плазменные панели, беспрестанно транслирующие плантации, сбор и обжарку кофе, кричали о своей стоимости так, словно с них забыли срезать ценники.
- Здравствуйте! – обращаясь к доктору по имени и отчеству, через весь зал нестройным хором выкрикнули девушки стоящие за стойкой у дальней стены. Видимо стойку специально поставили напротив двери, чтобы работники видели всех входивших посетителей.
«А меня как будто с ним и нет или я при нем аксессуар, что мне можно и не “здравствовать”» - опять раздраженно думал он. Если бы его нелюбовь к конфликтам была хоть чуточку меньше чем нелюбовь к людям, он был бы весьма известным скандалистом. Но, увы, все его скандалы протекали только в его голове и отражались в реальности как самые страшные театральные трагедии. Никак.
***
Ленька Вашкевич рос обычным советским мальчиком. По семейной легенде его предок - поляк приехал в эти края еще во времена Смуты. По-прошествии лет носители фамилии хоть и считалась нашими советскими, но все-таки не поляками, а евреями. Но маленькому Леньке еврейский вопрос был не знаком, он мог припомнить только один раз, тогда мама завела разговор об «уедем». Но бабушка возразила столь решительно, что она подчинилась, а мнение папы и уж тем более первоклассника Леньки, вообще не спрашивали. Бабушка, которую мальчик беззаветно и преданно любил, не в пример «домомучительницы» Фрекен Бок, всегда радовала любимого внучка плюшками и другими сладостями. Она же купила ему красивого и большого коня - палку с гуттаперчевой головой лошади. Ленька был на седьмом небе, он ничего не любил так, как лошадей. Он всем рассказывал, что когда вырастет, то непременно станет мушкетером, неуловимым мстителем, рыцарем или Чапаевым, в зависимости от того, что недавно показывали по телевизору. Взрослые умилялись до тех пор, пока по мере взросления Лени, в дом не начали проникать неизвестно откуда бравшиеся календари и открытки с изображением лошадей, книги о породах и верховой езде, постепенно вытеснявшие с книжных полок когда-то заботливо расставленных солдатиков-кавалеристов. «Пройдет!» - утверждала бабушка, на что папа хмыкал, улыбался, разглаживая не существующие кавалерийские усы, и опять же не возражал.
Не проходило. А вот 11 лет в средней школе заканчивались. «Сельскохозяйственный. Коневодство!» - заявлял уже не Ленька, но еще и не Леонид, всякий раз шокируя маму и заставляя бабушку вспоминать, где ее сердечные капли.
- Может всё таки медицинский? – умоляюще спрашивала мама. Хотя прекрасно знала, что сын по горло сыт всеми своими медбратьями, медсестрами, медтётями.., да и сами родители тоже были «мед». Впрочем, родственников, а в их лице всю советскую медицину, Леня любил, но и лошадей тоже. Однажды, не выдержав Лениного упрямства, мама поставила ультиматум: «Или лошади или мы!» - имея в виду всю семью. Папа и в этот раз не возражал, любил он и жену, и сына, поэтому держал вечный нейтралитет. Сама мысль «обмена» мечты на семью глубоко шокировала подростка. Отражая очередной натиска мамы и любимой бабушки, сказавшей в пылу скандала: «Будь проклят тот день, когда я купила эту палку!» - психика подростка не выдержала. Случился нервный срыв. Конечно, в семье потомственных врачей с этим быстро справились. Вскоре, став уже Леонидом, он медленно брел на первые в своей жизни лекции по медицине.
Лошадей у него не было, а ничего другого он и не хотел. Отдавая всё свое время учебе он, на радость маме и бабушке, быстро стал украшением всевозможных олимпиад, конкурсов и всех возможных досок почета. Папа, конечно, жалел сына, но его мнение, по обыкновению не спрашивали, да и высказать его он не стремился. Лишь однажды, много позже, отец так «высказал» свое слово, что спорить не решилась даже всесильная бабушка.
Однажды, на традиционный субботний обед, куда приглашались все не дежурившие в больницах родственники, приехал уже не Леня, и даже не Леонид, а наш знакомый - Леонид Викторович. Очень уважаемый и известный врач. Удивительно, но к нему на консультацию записывались не пациенты, а их лечащие врачи. Он с удовольствием разбирал сложные случаи, давал коллегам рекомендации по проводимому лечению или операциям. Это было похоже на то, как гроссмейстеры решают шахматные задачи. Исключение было только одно. Леонид, тогда хоть и интерн, но уже Викторович, воспринимал его не просто как пациента, а как личный вызов на «Слабо?». С этим пациентом он столкнулся несколько лет назад еще в начале клинической практики. Его, как лабораторный экспонат, показывали всем «без пяти минут» специалистам и всякий раз констатировали - не лечится. «Бестолочи!» - думала уязвленная лёнина гордость и он с новой силой брался за решение этой головоломки. Получив заветный диплом хоть и молодой, но уже врач, Леонид Викторович добился передачи пациента именно ему. Так они и познакомились лет десять, а может уже и все пятнадцать назад. Точно знала только амбулаторная карта, но с приходом в больницы компьютеров она давно хранила эту тайну в пыли больничного архива. Если кто-то из домашних интересовался: «Как дела на работе?» - то следовал длинный рассказ о том, что он решил попробовать на этот раз. Все понимали о ком идет речь, слушали в пол уха и не вмешивались, пока сын и внук не договорит. Комментировать и советовать не пытались, поскольку не только не были, но и не знали никого компетентнее их Лёнечки Викторовича.
В тот день, Леонид рассказывал о том, какую штуку задумал провернуть со своим пациентом. Его как обычно не слушали. Женщины хлопотали у стола, уже совсем старенькая бабушка делала вид, что все контролирует из кресла в углу. Мама, тётя и двоюродная сестра делали вид, что во всём пытаются угодить бабушке, хотя уже давно всё делали по-своему, наперебой расхваливая ценность ее советов.
- Знаете, я решился на один генетический эксперимент, совмещенный с трансплантацией – спокойно рассказывал Лёня, стоявший спиной к окну, упираясь обеими руками в подоконник позади себя.
- Ты с ума сошел? Медицинский эксперимент на живом человеке? Последний раз такое немцы делали в своих лагерях, а твой дед потом исправлял все, что еще можно было исправить! – тихо рассудила бабушка – Тебе сначала не дадут разрешения, а потом расстреляют!
- А я и не буду спрашивать ничьих разрешений! Вчера он уже приходил на предоперационный осмотр. Потом мы беседовали в кафе, и он дал свое согласие на любые эксперименты, в том числе готов подписать любые необходимые бумаги. Он устал ждать и бояться когда всё произойдет, он измотан, одинок и подавлен. В кой-то веки я могу реально спасти человека, целиком, а не только глаз. Не этому ли нас должны учить в медицинском?
- И что? – подала голос мама, поставив салат в центр стола.
- Он мечтает вот что. И я могу дать ему эту мечту
- Или захерачить его вместе с его мечтами – съехидничала двоюродная сестра, едва справлявшаяся с работой процедурного кабинета, но с самомнением медицинского светилы.
- Это тюрьма... – вставила тётка и вместе с дочкой скрылась на кухне.
- А ну тихо бл…ь! – рявкнул отец и неожиданно так ударил ладонью по столу, что бабушка схватилась за сердце, мама за только что поставленный салатник, а тетка за ручку кухонной двери, которую так и не успела закрыть. - Я молчал, я много молчал, и вы загубили Ленькину мечту о лошадях. Но в этот раз я скажу. Лёня, ты молодец! Они, - повел взглядом отец, - убили твою мечту, ты можешь дать ее другому. Не слушай никого, делай как знаешь и знай, я поддержу тебя в любом решении.
Вот так и случился тот единственный раз, когда папа высказал свое мнение. Вид у него при этом был такой, что не посмела возражать не только жена, но и всесильная теща, а Леонид впервые ощутил присутствие отца в своей жизни. Потом были долгие разговоры, увещевания  и причитания, но Леня их уже не слушал. Мыслями он был уже в операционной…
***
Приехав домой, он сразу откупорил бутылку дорого коньяка, подаренного врачом по окончании их разговора в кафе. Вы можете себе представить поток слюны, сведение желваков на скулах и легкая дрожь в руках от предвкушения предстоящего наслаждения. Во-первых, он в нем разбирался и очень любил молодые коньяки, во-вторых, он давно не мог себе позволить хороших напитков, ну и, в-третьих, это, возможно, его последняя бутылка в жизни. С каким наслаждением он рассасывал первые тридцать грамм, оказавшиеся во рту. На лбу начала проступать испарина, под лопатками ощущались вот-вот прорезающиеся крылья, а грудь надувалась изливающимся из гортани теплом. Он сел в свое старое кресло, в комнате царил обычный полумрак, но он уже привык ориентироваться на ощупь. В левой руке был стакан, с согреваемым собственным теплом напитком, а правой он взял со стола книгу. Нет, читать он не собирался, да и почти уже не мог особенно в полумраке. Но он знал, что это Библия и просто отрыл ее где-то посередине и, шурша страницами, продолжал наслаждаться коньяком. «Алиса» повинуясь его команде, воспроизводила «Пассакалию» Генделя в исполнении монаха Авеля, а он все перелистывал невидимые страницы, пропуская через себя мелодию фортепьяно, нечитаемый, но неплохо знаемый, текст и тепло никогда не видимого им солнца южной Франции, родины его любимых напитков. Думать о предстоящем понедельнике не хотелось, но и занять два наступающих выходных было нечем. Его давн почти никуда не приглашали, сын тоже приходил все реже. Такое вынуждено-добровольное затворничество его более чем устраивало, но не сегодня. Два выходных, возможно последних в своей жизни он хотел провести насыщенно, с этой мыслью он и уснул. Видимо коктейль из усталости, напряжения и коньяка дал о себе знать.
 «Извини, старина, не сегодня…» - и далее, как в пошлом тесте (а все тесты одинаковы пошлы), выберите подходящий вариант: приболел, дела, уже есть планы… И это говорят те с которыми, возможно, ты не виделся несколько лет и, опять же весьма вероятно, именно из-за «отвожу своих на дачу», не состоялась ваша последняя встреча. Ну не говорить же им что ты хотел попрощаться, не дай Бог станут еще жалеть и подбадривать. Знаете чего нет хуже для человеческой личности?
***
«Вдоль обрыва по-над пропастью по самому по краю…» - хрипел на заднем фоне только им слышимый Высоцкий. Что ждет нас за этой чертой? И ждет ли нас там вообще хоть что-то? Да, в такие минуты невозможно не думать о смерти. Вот и он думал…
Ребенком, когда ходил с бабушкой в маленькую сельскую церковь, он хотел стать священником. Ах, какой восторг вызывало в ребенке отворение Царских Врат. Только представьте, вдруг, во мраке, разбавленном колыханием свечей и пением хора, отворяются невидимые в темном иконостасе двери и на одухотворенное детское лицо, льется поток яркого света. Несколько позже он «разберет» это «чудо» на поток поперечных волн электромагнитного излучения и особое психосоматическое состояние ожидания радости. Но тогда это было время настоящей и самой искренней веры, такого душевного состояния, которое потом, возможно бессознательно, он искал всю жизнь. Искал и не находил.
Повзрослев, уже в средней школе, он кинулся в другую крайность и стал ярым апологетом естественнонаучного мировоззрения. Он не просто перестал ходить в церковь, но и убрал все иконы из своей комнаты. В школе, иногда очень зло, издевался над девочкой из верующей семьи, особенно когда она не могла привести «богословского» контраргумента на его «атеистические» выпады. Эта девочка потом сама отказалась от всех христианских принципов, уехав в более свободную и толерантную Европу, а ему было совестно. Нет, не тогда, а много лет позже. Если бы не он (тогдашний) возможно она сохранила бы свою веру?
Подходя к черте тридцатилетия, он понял что «ни церковь, ни кабак, ничего не свято» и стал агностиком – не отрицавшим существования Бога, но и не относящим себя ни к одной известной ему религии. На этом пути было уже много исканий, ошибок и разочарований. А веры, той искренней, какой она была в детстве, не было. И веры в исключительно научные знания и методы, а ведь это тоже вера, не было. Было желание: исследовать и понять, почувствовать и принять. Исследования, чувства, понимание, всё было… Но даже это случалось не одномоментно и не сразу в одной точке.
«И черный кабинет и ждет в стволе патрон…» - сменил Высоцкого не очень любимый им, но очень точный в этой строке «Сплин». Он продолжал сидеть и ждать. Открыл глаза – темно. Ничего не изменилось. Он видел всё ту же тьму, но с закрытыми глазами легче думалось. Ему как-то приходилось уже бывать в мрачной маленькой комнате, но тогда была свеча и белый лист, и какие-то люди неподалеку, возможно вершившие его судьбу. Сейчас не было ничего. Он вздохнул и снова закрыл глаза. Пытаясь вспомнить, что было в его жизни, он вечно натыкался на кое-то «не»: не дописанная книга, не защищенная диссертация, не состоявшийся брак…
- Молодой человек, ваша остановка! – тронула его за плечо большая и круглая женщина кондуктор в оранжевом сигнальном жилете. Так бесцеремонно еще никто не прерывал его мыслей.
Он стер ладонью с лица остатки сна и вынырнул в реальность, где нет никакого гениального врача, никакого черного диагностического кабинета и никакой экспериментальной операции, дарившей надежду на мечту… Ничего нет…
- Хде ты, корапь мой «Зоркий»? – начиная с нарочно исковерканных слов, - Галька до получки в долг дала! – закончил Лёнька, когда-то знаменитый талантом, а ныне постоянным пьянством, врач.
- Да и его самого уже давно нет… - быстро и уже через плечо закончил свой рассказ, рано ослепший и постаревший сторож сельского кладбища. И долго слышались на гравийной аллее неспешное шарканье массивных, давно не видевших гор, ботинок и стук белой трости, удалявшихся на голос единственного друга и собутыльника.