Рубинштейна, 23

Улица Рубинштейна, дом 23, квартира 9… Этот адрес, также как и номер телефона, мы с сестрой должны были знать наизусть на тот случай, если вдруг мы потеряемся… Бабушка с дедушкой беспокоились за нас. И действительно, даже сейчас, когда прошло больше шести десятилетий я прекрасно помню и  этот адрес, и номер телефона. По нынешним временам этот номер звучит странно: А4-51-38. Вот такие были номера в 50х годах прошлого века. Да что там номера, и сам город назывался по-другому – Ленинград, и страна, в которой я родилась, была другой… тот самый «Союз нерушимый республик свободных…».
Дом, где жила наша семья, мне очень нравился.  Этот  шестиэтажный дом имеет форму буквы П, во дворе невзрачный скверик, а над центральным фасадом возвышается небольшая башенка, раньше на ней были часы. До революции 1917 года это был  доходный дом. Нашей семье, то есть моим прадедушке и прабабушке там принадлежала большая квартира. Но к моменту моего рождения мы занимали уже только три комнаты, а в остальных комнатах к нам подселили соседей. Я даже не знаю точно, произошло ли это сразу после революции или уже после Второй мировой войны.  В этом доме я жила с самого рождения  до 14 лет.  Этот дом сегодня известен тем, что именно в  нем жил Сергей Довлатов. Возможно, мы часто встречались с ним во дворе, но  нас разделяла разница в десять лет, и понятно, что дружбы между нами возникнуть не могло.
Теперь, когда мне приходится бывать в центре города, меня всегда тянет пройтись  по улице Рубинштейна и взглянуть на наш дом. И каждый раз ностальгия сжимает сердце. Вот, кажется, если я войду в первый подъезд по правую сторону, поднимусь на лифте на шестой этаж и   позвоню в квартиру 9 , то вновь увижу своих родных и  наших соседей.      
Удивительная это  вещь –  детская память! Я отлично помню всех соседей, помню, в какой комнате кто из них жил. В соседней комнате, рядом с нами, жили Борис Васильевич и Анна Ивановна. Борис Васильевич был охотником и держал  собак. Вначале это был пойнтер Бен, он всегда лежал на сундуке в общем коридоре. После смерти нашей собственной собаки, немецкой овчарки Пумы, я очень тосковала, и мне хотелось погладить Бена, но это не разрешалось. Бен фамильярностей ни от кого не терпел и мог хватануть.  Позднее Бена сменила другая собака, сибирская лайка по кличке Бой. Он отличался спокойным нравом, и я часто по дороге на кухню или в туалет останавливалась возле него, подолгу его гладила и разговаривала с ним. Может быть, поэтому его хозяин был очень расположен ко мне и однажды подарил мне заячью шкурку – охотничий трофей. Из шкурки я сшила шубу своей кукле. Жена Бориса Васильевича разрешала мне и моей подружке (тогда мы ходили в первый класс) приходить к ним смотреть телевизор. В те времена телевизор в доме был редкостью. Но однажды нам в этой привилегии было отказано и вот по какой причине: у Анны Ивановны все стулья были покрыты чехлами с завязками (видимо, чтобы не стиралась обивка), а моя подружка во время просмотра телепередач эти завязки всегда развязывала, не знаю уж нарочно или непроизвольно. Очевидно, в какой-то момент терпение у Анны Ивановны лопнуло!
Следующую комнату занимала одинокая немногословная женщина неопределенного возраста, Александра Ивановна. Рядом с ними проживала семья по фамилии Строгие: Надежда Николаевна, её муж, Николай Никитич, их сын Женя, мальчик двумя годами старше меня. Отец Жени был не вполне уравновешен психически. Соседи говорили, что он избивал сына ремнем, а однажды ему взбрело в голову броситься в лестничный пролет с шестого этажа, но жене и соседям удалось каким-то образом его удержать. Об этом эпизоде я узнала из разговоров взрослых.
В самой дальней комнате жила семья, с которой мы были очень дружны. Пожилая  женщина по имени Ольга Юрьевна (помню, что она красила волосы хной в рыжий цвет, как и многие ее ровесницы в те времена)  работала в медкабинете при Московском вокзале. Ее дочь, которую мы, дети, звали тётей Лялей, неудачно вышла замуж и вскоре разошлась. Она одна воспитывала сына Игорька, он был младше меня на шесть лет. После смерти Ольги Юрьевны тётя Ляля (как я сейчас понимаю, тогда совсем молодая женщина) осталась одна с ребенком. Моя бабушка старалась помочь ей, помню, что наша семья брала Игорька с собой на дачу. Иногда нам с сестрой поручалось присмотреть за ребенком,  когда его маме надо было идти на работу или по делам. Игорек был тогда совсем маленьким, может быть,  ему было около двух лет, и нам с сестрой нравилось возиться с ним. Правда мы иногда баловались, - ведь  мы и  сами были детьми, - затевали шумные игры, я забиралась сестре на закорки, и мы гонялись вокруг стола, а малыш – за нами. Тётя Ляля работала в библиотеке и пела в хоре. Игорь унаследовал её музыкальные способности, и когда пришло время отдать его в школу, он успешно прошёл конкурс для поступления в Хоровое училище – Капеллу. На третий тур конкурса мать не могла отвести его сама, очевидно, из-за работы, и повести Игорька в Капеллу было поручено мне, тринадцатилетней девочке. Я была очень горда от того, что мне доверили такое ответственное дело, и всё прошло, как нельзя лучше. В итоге Игорь был зачислен в Капеллу.
В квартире рядом с большой общей кухней была   маленькая комната, площадью не больше шести квадратных метров. Раньше, вероятно, это была комната для прислуги. Эту комнатушку занимала еще одна обитательница нашей коммуналки – Лина Андреевна, милейшая, уже не молодая женщина, приехавшая из деревни, откуда-то из Белоруссии. Мне очень нравился ее акцент: она как-то особенно твердо выговаривала слова. Когда она возвращалась из поездок на родину, то обычно привозила нам, детям, гостинцы. Эти гостинцы тоже казались мне какими-то особенными, даже не знаю почему.
Как я уже упомянула, нашей семье от былой роскоши досталось в этой квартире три комнаты. Они были большие, светлые с изразцовыми печами. Паркет на полу всегда блестел – дедушка натирал его специальной щёткой. Три комнаты сообщались между собой. В центральной комнате жили бабушка, дедушка и прабабушка. Комнату справа занимал мой отец и моя мать, которая жила с нами очень недолго. Сразу после моего рождения ее постигло несчастье – тяжёлое психическое заболевание. Долгие месяцы она проводила в  больницах, а когда мне было пять лет, она ушла от моего отца, оставив меня на попечение бабушки и дедушки. Когда я была совсем маленькой, я жила в комнате с родителями, но воспоминания об этом самом раннем периоде моей жизни почти стерлись. Смутно помню свою кроватку с металлической сеткой. Третью комнату занимала моя тетка – родная сестра отца со своей семьей, мужем и дочкой Таней – моей двоюродной сестрой. Но ее брак с мужем – он был югославом, студентом Военно-медицинской академии, - вскоре распался:   моя тетка его оставила и занялась устройством личной жизни, где-то снимала комнату, а Таня продолжала жить с бабушкой и дедушкой. После  ухода тетки ее комнату преобразовали в детскую, мы с сестрой там спали, играли, делали уроки и т.д. Дедушка, который сам в течение жизни занимался самыми разными видами спорта, оборудовал эту комнату разными спортивными снарядами: повесил кольца, установил шведскую стенку, и поэтому мы с Таней постоянно упражнялись, лазали как обезьяны, выделывали на кольцах разные трюки.  Всё это было здорово.
Когда мне было семь лет, мой папа снова женился, и привел в дом чужую женщину – мою мачеху. Мой отец – красивый мужчина, офицер ВВС, блестяще закончивший Военно-воздушную академию, нравился женщинам. Однако когда он задумал повторно жениться, из всех претенденток он, наверно, выбрал самый неудачный вариант, как показали те несколько лет, которые ему оставалось прожить… Немного времени спустя к нам переехал сын мачехи, мой сводный брат, он был двумя годами старше меня. Дверь, которая соединяла общую комнату с комнатой отца, была закрыта навсегда (во всех смыслах), оттуда был оборудован отдельный выход: для этого освободили от хлама коридорчик, который служил ранее кладовой.
Сложилось так, что Таня и я, двоюродные сестры,  воспитывались как родные, бабушка с дедушкой делали всё, чтобы мы нам было хорошо. До появления мачехи мое детство было счастливым и беззаботным. Соседи отмечали, что бабушка с дедушкой баловали нас, наверно, так и было. Я не помню, чтобы нас бранили или на нас повышали голос… У нас было много игрушек. Иногда какие-то игрушки мы отбирали, и дедушка относил их в детский дом, который находился где-то недалеко, на Разъезжей. Помню, мне очень нравилось, когда он рассказывал, как дети там его встречают, радуются подаркам. Люди в те послевоенные годы жили трудно.
Передо мной на столе фотография, сделанная много лет назад в фотоателье. На меня смотрят дорогие мне лица бабушки и дедушки. А центре  - мы с сестрой; мне лет пять, ей семь. Я даже помню момент, когда нас фотографировали. У Тани немного отрешенный вид, светлые глаза широко открыты, взгляд устремлен в пространство,  головой она слегка прильнула к дедушке. А я смотрю прямо в некотором напряжении (чужие взрослые мне не внушали доверия), губы с опущенными вниз уголками упрямо сжаты, рукой я крепко обнимаю бабушка. Сегодня из всех этих людей жива только я. Бабушка и дедушка вырастили меня и покинули этот мир, когда мне было немногим больше двадцати. С сестрой мы расстались детьми и оказались разлученными более чем на сорок лет. Вскоре после того, как мы, наконец, восстановили отношения,  она добровольно ушла из жизни.
Какие мы были разными с сестрой! Соседи иногда сравнивали нас с сестрами Лариными, Татьяной и Ольгой. Тогда я еще не успела прочесть Евгения Онегина, но смутно подозревала, что сравнение не в мою пользу: действительно, с раннего детства моя сестра казалась задумчивой, замкнутой, рано выучилась читать и часто проводила время с книгой в руках. Я же  была из тех безбашенных детей, с которыми постоянно происходят какие-то приключения. То у меня волосы на голове загорелись от свечи на новогодней ёлке, то я на бегу упала и каким-то сучком проткнула себе кожу на подбородке, то на пляже наступила на осколок стекла от бутылки, и он вонзился мне в пятку. Вытаскивали его потом в кабинете у врача. Короче, с малых лет я вечно ходила в каких-то шрамах, с разбитыми коленями. Впрочем, меня это несколько не удручало, наоборот, я даже немного гордилась своими шрамами. Мне очень хотелось быть похожим на мальчика, мне нравилось одеваться как мальчик, ну а про поведение и говорить нечего. У нас сестрой из-за небольшой разницы в возрасте частенько возникали ссоры, и даже бои. Она была больше меня и сильнее, но я  -  подвижней и ловчее.
Хотя я была неугомонной и очень активной, иногда я могла подолгу играть одна. Помню, совсем маленькой мне нравилось строить какие-то замки из кубиков и рассаживать там маленькие фарфоровые фигурки – собачек, птичек. Еще я подолгу могла рисовать, но мне не нравились раскраски, они казались мне скучными, я придумывала что-то сама, и чаще всего рисовала собак: собаки на прогулку, собаки в платьицах и т.д. Когда мне впервые подарили  коробку цветных карандашей – большую, красивую с карандашами в три ряда – и альбом, и спросили, какой цвет мне нужен, я, не задумываясь, сказала – черный. Почему? А потому что у собаки мочка носа черная. Рисовать собаку я всегда начинала почему-то с носа.
У нас был старинный кабинетный рояль немецкой фирмы Шрёдер, если не ошибаюсь (как жаль, что потом пришлось его отдать!), и нас с сестрой немного учили музыке. У Тани был хороший слух, она чисто пела, и я ей завидовала, так как петь хорошо не могла, детонировала. Но при этом я очень любила слушать музыку, петь и танцевать! Таня с первого класса стала заниматься в школе в балетном кружке. Ей сшили красивую марлевую пачку. Была мысль и меня записать туда, но когда я однажды побывала на занятии и увидела злобного преподавателя, который орал на детей и бил их по ногам палкой, я отказалась наотрез. А вот дома – дело другое! У нас был патефон и пластинки. Эти пластинки покупал мой отец (он тоже петь не умел, но любил музыку). Когда ставили какую-нибудь пластинку, я начинала танцевать, придумывая какие-то сюжеты в зависимости от характера музыки (хореография была моей собственной). Были у меня любимые пластинки: песни Вертинского («Я маленькая балерина…», «Ваши пальцы пахнут ладаном»…), песни Ива Монтана («A Paris...”), а ещё мне нравилась, как поёт популярная тогда латиноамериканская певица Лолита Торрес. Я  знала наизусть некоторые строчки ее песен: “No, se;or, yo no me casar;…»…
Я не ходила в детский сад, так как бабушка брала работу на дом. Она печатала на машинке переводы. Несмотря на то, что училась только в гимназии – известной немецкой Анна-Шуле, она владела тремя языками и не забыла их за многие годы, когда эти знания никак не использовала. У нее были две пишущие машинки – с русским шрифтом и с латинским. Может быть поэтому, я почти одновременно выучила и русские буквы, и латинские. Еще будучи маленькой, я иногда спрашивала у бабушки, как будет, например, по-французски «кот», а как по-немецки, по-английски? Уже будучи студенткой филфака, я смогла оценить, какое прекрасное французское произношение было у моей бабушки. Это неудивительно: ведь в детстве у неё была гувернантка-швейцарка! На память от этой гувернантки остались только настольные часы, которые заводились особым ключиком… Где они сейчас? Куда-то затерялись потом при переездах…
В те времена, когда почти все дети жили в коммунальных квартирах, взрослые без опаски отпускали их гулять на двор. Моя сестра не любила выходить, а я наоборот – сразу придя домой из школы, пообедав и сделав уроки, я шла гулять. Весной, когда на дворе уже не было снега, девчонки брали с собой скакалки или толстую веревку: двое крутят, остальные по очереди скачут. Другой популярной игрой были классики: на асфальте рисовали квадраты, и по ним нужно было прыгать, не наступая на линии.
Мы знали до мельчайшей детали все проходные дворы, я и сейчас их прекрасно помню.
В те годы в редких семьях был телевизор, поэтому мы, дети, ходили в так называемый «красный уголок», контора на первом этаже вроде современного ЖЭКа, и там мы могли смотреть телевизор. Современным детям такой телевизор показался бы нелепым: большой ящик с пузатой линзой и  черно-белым изображением. Чтобы сделать изображением цветным, на экран надевали трехцветную линзу: верх голубоватый (типа небо), середина розоватая, а низ зеленый – вот вам и цветное изображение. Несмотря на все технические несовершенства, детей на просмотры фильмов и разных передач в этот красный уголок набивалось много.
Было во дворе и кое-что пугающее. Мы почему-то очень боялись одну женщину, которая работала в прачечной. В общем-то, действительно она была довольно страшная, так как у нее лицо было какое-то проваленное и не было половины носа. Шепотом говорилось о том, что это из-за дурной болезни – сифилиса. Но в остальном это была самая  обычная женщина.
Из всего нашего класса, похоже, только семья одной девочки жила в отдельной квартире, остальные все в коммуналках. Но нравы тогда были совсем другие: дети часто ходили друг к другу в гости. Я тоже приглашала к себе одноклассников. Всем нравилось, что у нас дома было много игр и книг, и строгостей никаких. Если ко мне приходили подруги, бабушка всегда угощала их чем-нибудь. У нас было достаточно просторно по сравнению с условиями, в которых жили некоторые мои подруги. Моя одноклассница Ира Дмитриева жила с сестрой и родителями в двенадцатиметровой комнате в квартире, где было еще много жильцов. Другая девочка с родителями и двумя сестрами также жила в одной комнате в большой коммунальной квартире в нашем же доме.
В нашу квартиру можно было попасть через парадный вход, где был лифт, но можно было  пройти и  по черной лестнице. Внизу этой черной лестницы был вход в подвал. Вот там однажды, когда мне было лет восемь, я спрятала «клад»: сложила в коробочку какие-то «сокровища». Помню только, что среди них была одна стоящая вещь – пасхальное яйцо в натуральную величину из цельного зеленого стекла. При входе в подвал в стене было нечто вроде темной ниши. Там я и спрятала свой клад, прикрыв его какими то бумагами. Эта идея мне так понравилась, что я не могла не поделиться тайной со своей подругой Любой… Спустя некоторое время я обнаружила, что мой клад бесследно исчез!
Эта Люба стала моей первой подругой в школе. До школы мы с сестрой дружили только с мальчиками – детьми одного из друзей и сослуживцев моего отца. У меня была мечта – иметь подругу, девочку. В эту Любу я буквально была влюблена: мне хотелось подарить все самое лучшее, что у меня было, в том числе красивую немецкую куклу. Как только я заметила, что Люба с завистью и вздохами поглядывает на эту куклу, я сразу же решила сделать ей такой подарок (хотя если честно, в душе мне было жалко расставаться с этой куклой, но дружба была мне дороже!).
Этот первый опыт детской дружбы, доходящей до обожания, закончился для меня разочарованием. Как-то утром, придя в школьную раздевалку, я услышала, как Люба говорила другой девочке нарочито небрежным тоном: «Мне эта Ольга так надоела!». Я обомлела от такого предательства, но общаться с Любой прекратила навсегда. У меня появились другие подружки. Иногда я гуляла с ними, иногда одна. Мне никогда не было скучно.
В детстве я часто болела. В грудном возрасте перенесла тяжелую пневмонию. Думаю, что если бы не бабушкины забота и любовь, некому было бы сейчас писать эти строки. Мы с сестрой переболели всеми тогдашними детскими болезнями без исключения. Я даже умудрилась переболеть скарлатиной, что-то было с почками, всего не упомнить.  Когда я болела и лежала с температурой в кровати, мне нравилось смотреть в окно и сочинять разные истории. Иногда я воображала себя принцессой, которую заперли в высокой башне, из которой видно только небо… По вечерам, когда наступала темнота, мне нравилось смотреть в бинокль к окно, на звезды. Какие только фантазии не приходили мне в голову…
Когда мне исполнилось тринадцать лет, умер от рака мой папа (ему было тогда тридцать семь), и вскоре после этого мы уехали с улицы Рубинштейна. Дедушка с бабушкой получили государственную двушку на Пискаревке. Долгое время дед добивался, чтобы меня прописали вместе с ними, по закону почему-то я должна была быть прописана либо с мачехой, либо с теткой. Обе меня одинаково ненавидели. И вот после долгих хождений дедушки в Райисполком, разрешение было получено. Все мы были очень рады. Но мне было грустно уезжать из центра, от наших Пяти углов! Но, кажется, что  бабушка  хотела поселиться именно на Пискаревке, на Брюсовской улице,  так как поблизости находилось Богословское кладбище, и там могила моего отца. Детство закончилось, начался новый период жизни.