Хаим и другие

- Вы его не знаете. Но он есть и живет среди нас.  У него смешное имя.  Для многих.
- Хаим, что мы маем, двух телят и тех за хвост таскаем, - говорят до него.
- Не телок жидконогий. Вот совсем. Он гусь, не то, что не телок, даже всегда не кура.
 
  Гусь Хаим. Это имя не внесено в метрики и вряд ли вспомнят о нем после его полета последнего. Но он есть. Крест на пузе, полумесяц на груди, шестиконечная на уровне глаз. Он сидит и ждет. А кто не ждет?  Кто не ждал, тот не жил. 
 
  Я люблю гольф. Послушайте, ведь до вас со всем уважением обычный инженерный человек.  И, скажем, инженер не самый. Ну откуда взяться самому, что ни на есть.  Вот эта установка, что все евреи умные - она в корне не верна.  Такого количества дураков, фриков, совершенно не в себе звездочетов и прочих из Альф Центавров, как в моем народе - не встречал. А гуся Хаима встречал. Вы же знаете, что Хаим в переводе с нашего на не наш – это жизнь. И как мне нравится, что жизнь подается во множественном.
 
- Чтобы у тебя были хорошие жизни, - акцентируют.
 
  И ты, с акцентом. Чтобы еврей не нашелся в ответ.  Перевирая ноты. И такая надежда в этом всем.  Оказывается, не одна она твоя, а есть и другие. Я и человек, скажем, снова не то, чтобы. Качества не самого. Я и любить не совсем, как бы вот. Но, мойшет быть, остается некая суть, которая имеет право и слов сказать, пока еще не запрещено. Мягок, не моден. Твердью утверждаются. А за твердью то. И вот. Люблю гольф. Конечно, тут представляется какой-то нувориш, особенно в Израиле, но хрен там. Хотел написать – x...й там. Но ведь нельзя такое писать и оттого написал - хрен там. Вообще, с хреном, что редьки не слаще, советую есть язык, например, тушеный. Что за язык скажу я до вас с хреном когда.  Язык свой проглотишь, язык не свой вкушая. Языки эти. Что в еде, что в поцелуях какой важный, замечу, что не заметил не я, а общество, элемент.   
  Четыре года почти рублю фишку, гольфовую. И рубится.  И даже гандикап снизился. В гольфе знаете, когда снижается, то это отлично, а если в ноль ушел, супер суперович суперидзе. Прошу заметить, со всем моим уважением до грузинских людей, что суперидзе не сван ни разу. И не аджар.  Короче, тут не позабавить никого огромным размером гандикапа то. 

-  О, видите того, сколько лет в гольфе, а гандикап до земли, - констатируют такие, со своими микроскопическими.

Удачники, баловни судьбы.

- И у нас ничего, и у нас по плинтусу, - все те, кто в теме. 
- С лупой ищи, и не найдешь, - бравируют. 
- В минусе таком, что Сибирь, обзавидуется, – бля, буду. 
   
  А тот, кто с большим, грустный такой.
 
– Вот, мол. Прирос гандикапом.  Подождите же меня. 
– Исер, Вы от нас имейте держаться в стороне, а то, когда у кого-то гандикап растет, то это заразно.
– Я не Исер, но Сеня.
– Тем более, Семен. Или Вы все тот же Сенечка, и Вас все так же обожает Ваша польская мама? Снижайте результат и тогда расстояние между нами уменьшится.  До прямо, скажем, длины языка.  Не подумайте ни за что. Язык тушеный, с хреном.
- Что за язык, Сеня.  Смотрите за нашими губами. Видите, причмокиваем. Народ мы такой. Умеем язвить. 
– А я маме скажу, какие вы.
– Сеня вам за пятьдесят и Фира Львовна уже не с нами.   
– А я все равно, - артачится. 

  И гусь Хаим крыльями. Хаим – это множественное число. Намекает.
   
  В общем, я люблю гольф.  И как обычно - не достигаю ни высот, ни возвышенностей. Было бы странно, что при своей средней паршивости, оставаясь по любому провинициальным жидлыkoм, умеющим, к слову, выскальзывать из всяких перипетий, обходить то, что и обойти нет сил и приспособиться, и масок у которого немеряно. Про запас. И считает мое альтер эго на ходу, и высчитывает, и обсчитывает. 

- У вас, Стас, опять грусть. Итого. Вам, Стас, арака стакан и пойти в синагогу. Стас, там Вам место. Уж склонитесь до моего мнения, брат Вы мой недалекий.  Там Бог Вам вставит по самое. А мы тут на безбожье, но с Богом.
- До Мариуполя двинете? Украины вдохнуть? Я же стих о Мариуполе написал. Там женщина кутает ноги в покрывало. Там портовые кокетки. А?  Ведь что за Украина этот дивный Мариуполь. Во всем своем азовистом. Без вони  берсеровских, самашкинских, портянок.
- За Мариуполь. Не Бердянск, конечно, хотя бердяночки - не фунт изюму.  Это три, а то и четыре пуда отборных сладостей.  Как ни крути. Что спереди, что сзади пудами фунты не заменить. В общем, Стас, завтра идите не до сюда, а до нее. Той которой еще не видели, но есть она, как подтверждение сути вещей
– Гусь Хаим, множественное число?
– Вы, Стас, смышленый, чтобы мне не быть Богом, если вру.   О чем же мы?

  Так вот, я люблю гольф. А за что его не любить. Он хорош, зелен, утром пахнет свежескошенной травой, он ограничен флажками и лунками. Он как жисть, но несколько короче, что еще больше влюбляет вас в него. В гольф то. Я же не теряю мысль. А Вы да, а я нет.

- А Вы. 
- А я.
- Бум.
- Бумбокс.

  Случается же такое. Мечта. Ты - косарь на гольфполе.  Что за работа у человеков.  Утром встал и до травы. И косит. И вдыхает.  А вокруг него сплошные жиdы всякой направленности. Идут до края от края. И бьют по мячу, как будто отвечают судьбе за все пощечины, которые  влепили им по самое не горюй.  Идут, потирают щоки и сами себе.

- Ну что за настроение, опять влево вместо право, а хотел то. 
- Не ссы, чувак.  Как бы ты не ударил - мяч останется в Кейсарии.
 
  А то, что происходит в Кейсарии, то оно в ней и остается.  Вороны, соколы, мячи, гусь Хаим. Сбежавшие кролики. Дети криптодеятелей, просто мароканские торговцы овощами и наркотиками, снявшие немного вилл, но не ставшие теми снобами и просто первыми поселенцами этих мест, с кем хотелось бы чипсов, пива. И чтобы Хаим рядом. Изрядный гусь посреди двух озер. Он теряет жен своих, пристает до уток и даже цапель. Цапли, так те пролетом из россий до африк. Случайно.
 
- Зима-с у нас, - клювами щелкают. Не еблом. И то уже. 
- Решили паспорта оформить, - несут свое невразумительное.

  Рядом огромный, неповортливый, родной. Гусь.  Похож на меня. Такой же шлепер. Куда там. 

- Ну че ты, Хаим.
- Га-га-га.
- На тебе пряник.  Сухой.  Как мое счастье сухой. Не щипай же. Смотри какая красота спереди. Еще игры половина, а сзади уже полных полсотни с плюсом.  Ты что, Хаим. 
- Дай и мне ебнуть.
- Отвали, крылатый.  Ебнуть - как бы взлететь. Мечту за хвост схватить. Понял? Ты хоть представляешь толчею душ вверху? И все души же имеют за сказать. И цапли в туда же.

  В гольфе, конечно, удобно быть богатым, старым еще удобно, стройным и зазнайкой удобно.  Но опять, в моем случае, не срастается.  Живот рвется в круглое и тут каждый крендель не в коня корм. Эх, ма. Ну что поделать. А вот гандикап все ниже. И Солнце клонится. И говорю себе.

- Нет, оставайся хоть гусем.  Его же считают своим, - ну вот.

  И ты бочком. На машине своей, приехав, пятилетней. Не меняется машина. Не привезли новую.  Ту, что подходит. Рожденному в месяц Ниссан, мне, положено. Да. Вот. Неожиданное признание мужчине.

-  Спасибо тебе, Гейтс. Корона, изобретение твое. Старина, Гейтс, ты же два же года же спасал мальчиков славянских, с обеих сторон, от смерти.  Ты им подарил ограничения, но и объятия подарил, и поцелуи, и надежды отрез. Ты им подарил падение в тела любимых своих.  Все эти два года, когда дамоклов уже занесен. В любимых, а не в грязь родины одних и неродины других.   На всех просторах.  От и до. Жили они. Что лучше жизни? Что более дорогое предложить сможешь, вися на кресте. И было Солнце ярким и даже грязь высыхала. И слезами не наполнялся Днепр.  Гейтс, ты реальный пацан. Вот со всем уважением. Ты же гольфист. Чувствую. На, вдарь от души. И Хаим на тебя смотрит. Ему я обещал ебнуть, а тебе вдарить. Почувствуй до двух разниц. И отсыпь крошек.  Гусю то.

  А Гейтс не отдупляет. Кто это у него в спальне с утра. На подоконнике. Голова бритая у одного, а второй вообще гусь. Обгадили полы присутствием.  А я ему на своем самом несовершенном англицком. -  Ты это свои виндоусы закрыл бы плотнее, а уже если нет так мы завсегда до тебя, со всем нашим. Тут Гейтс за понимание. За то, что и они, мол, были рысаками, казаками были, кем только нет.  И очечки на нос аккуратненько себе-с.
  Я люблю гольф.  Оставаясь неудачником, чайником, не чемпионом. Именно таким и создан.  Но ему, создавшему, приветы. Каждое утро. Новое утро. Нового бытия.  А он такой с будуна.  Воды просит стакан. И ему единственный, пластиковый, наполняю. А сам кофе. Черный как. Белый как.  И ехать полчаса. А там косят траву. И запах то какой. И Хаим ждет. И рыбы ждут даже. А мне кофе уже как бы и нет. Но что тогда остается. И то нет, и это нет.  Я могу тогда без сахара.  Пока еду. А могу просто дышать. Кофейными парами. А? Пока слева, справа, спереди, сзади то, что зовется моим сегодня. А где-то там. Там обрывается. И моя копия среди тех. И тех. И тех. Но фаталист любой из нас. Верим.  В нескончаемость.  То вправо, то влево. Влево всегда как-то ловчее.
 
- Думаешь, человек в окопе не смеется, - Хаиму.

  А он ест пряник. Сухой.

- И черт побери нас всех, забывших, как оно бывает, когда кого-то любишь, - продолжаю.

 Тут Хаим вознамерился протестовать. Что не он, мол, гусынь, мол, одну за другой, мол, ради той с красными лапами утки, мол.
 
- Да не о тебе речь, брат. Все проходит. Даже Фира Львовна, казавшаяся глыбой. И газонокосильщик, нимб за которым. В лучах трава. Даже скошенная пахнет. Даже выкуренная ведет в такие ебе..я.

  И кажется, что все еще будет. Но приходит Сеня и опять нудит про свой, волочащийся за ним, гандикап. Но нам это надоело.

– Сеня, мать твою, ну что же ты такой. Прямо как не из сказки, - ему на разные лады. 

  И, тяжело ворочая бедрами, мы с Хаимом выстраиваем клин.  Такой вот клин, из двух особей. И из моей ординарной и всех его блестящих.  Хрен ли нам.

Тель-Авив
30.01.23