8. Девочка в кружевной пеленке

               
В начале я сказал, что не помню, чтобы мама рассказывала мне сказки. Это не значит, что она не рассказывала нам вообще ничего. Еще как рассказывала!

Но она рассказывала это всем. Я относился к ее рассказам как к апокрифам, еще когда был ребенком. Если она рассказывала о событии, которое происходило при мне, я мог его не узнать. Она так богато их декорировала деталями, что декор заслонял хорошо знакомое мне содержание. Или ее версия одного и того же события расходилась с отцовской. Отцовской я безоговорочно доверял больше. Мне опять придется прибегнуть к одному рискованному сравнению, но иного выхода у меня нет.
 
Предположим, что перед нами парадный портрет конца 19 века некой дамы во весь рост, в платье до пят. Я бы сравнил истину в маминых рассказах с телом дамы, спрятанным под платьем на этом портрете. Что мы можем сказать про женское тело, скрытое под нарядом? То есть, главное очевидно: там есть две ноги, живот, все как у всех женщин. Но что отличает именно ее от других? Но подробности? Размер ножки? Пышны или суховаты бедра? Форма груди? Может быть на теле у нее ужасный шрам? И прочие романтические детали, которыми дама интересна поэту... Чтобы их увидеть, надо снять с нее платье, корсет, что само по себе нелегкая задача для неопытного исследователя истины. Под ним затейливое белье, которое все, что только может, наглухо закрывает. Рюшечки, оборки, завязочки, их надобно еще уметь распутать. Но дама и после снятия всего еще сопротивляется осмотру, принимая стыдливые позы и закрывая свои прелести ручками.

Но никому не дано раздеть даму на портрете. Так что - глазей на ее румяные щечки, круглый подбородок с ямочкой, пальчики, и по ним одним реконструируй, твори своим воображением, предполагай какая она есть на самом деле.

Если картина написана настоящим художником, то вероятно, воображаемая часть как-то соответствует открытым зрению местам. Воображаемое тело, может быть даже, быть ближе к истине, чем реальное. Все равно, все под покровом тайны, никаких гарантий нет.

Не в пример маме, отец в изобразительных средствах был минималистом.

В моих воспоминаниях мы обычно сидим за столом, вокруг гости, или без них. Но при гостях мама испытывала особый подъем. Деталь воспоминаний – праздничный сервиз с бордовыми розочками, молочник, вазочки с вареньем. Если пили – то рюмочки с резным узором, графинчик. Бутылку в голом виде на стол тогда еще не решались ставить, тем более начатую. Неприлично и стыдно. Напитки разливали по графинчикам. Пили мало. Конечно, куда чаще  такие разговорам велись в будничном антураже, с обкусанной пиалкой и надтреснутой сахарницей, но память моя так же украшает мои воспоминания, как мама свои рассказы.

Вот, мне 5 лет. Это первая зима на Дачной. Тогда мы еще живем в лачужке из одной комнаты с сенями, дом только строится. Наверно – это бывшая сторожка при саде. Там даже электричества не было когда мы въехали. Сейчас его уже провели, чайник стоит на плитке. Мама сидит с какой-то хорошо знакомой мне женщиной, они пьют чай. Мама рассказывает, я играю. Мне ее рассказы малоинтересны. С какого-то момента я улавливаю, что разговор идет о войне, гражданской, конечно. Мне не передать мамины интонации, ее вид. Просто излагаю в том виде, как я себе это тогда представлял.

Австрийские войска вступают в Мариуполь. Квартирьеры ищут постой. Блестящий офицер в красивом мундире стучится в их дверь. Выходит (спускается по лестнице, воображаю я) молодая дама с девочкой на руках. Дама невозможно красивая. Девочка - это моя мама, она в кружевных пеленках. Дама высокомерно укоряет чем-то офицера. Отдав честь, тот удаляется ни с чем.

Здесь – очевидная аберрация моей памяти. Не было в том доме второго этажа, а маме тогда было уже 2 года, и какие там пеленки! Может, платьице?

Я снова отвлекаюсь и слышу:

- … И вот, вдруг из-за угла строем выходят матросы, они в клешах, бравые, подвыпившие. О – оп - с – и вот они поднимают их на штыки…
       
Я отпрашиваюсь и выхожу поиграть. От входа расчищена узкая дорожка, по краям сугробы. Я хватаю палку, вонзаю ее в снег, потом вздымаю вверх. Я поднял их на штык! Кого? Какая разница? Кого надо!

Конечно, мама сама всего этого не видела, а знала по рассказам. Здесь тройное преломление изложения реального события. Возможно, тогда раздался стук в дверь. Женщины - моя бабушка и ее мать испуганы до смерти: точно так же, неколько недель назад по домам их знакомых, с которыми они виделись в церкви каждое воскресение, ходили красногвардейцы, с обысками и конфискациями, забирали людей, называя их буржуями, которые потом не возвращались. К ним же не заходили, потому что комиссаром у тех красногвардейцев был их зять и муж, или такие же как он. Теперь пришло известие о его гибели, и о разгроме красного полка. Впору за те визиты ждать расплаты.

-Выйди к ним с ребенком на руках!

Ребенок - слабая, но защита

Но на пороге, к несказанному облегчению, стоит австрийский военный, может, унтер-офицер из русинов. Он простужен, вытирает нос рукавом, что-то говорит. Женщины плохо его понимают, на все говорят ему: нет.

Ничего не добившись, он уходит.

Могло быть в реальности и так, но что это меняет? Австриец заходил и ни с чем ушел.
 
Я уже почти взрослый, и мама рассказывает мне про то, как жила одна небогатая помещичья пара в районе Курска, говорилось слово "Обоянь" или где-то там еще, она точно не знает где. Они погибли в одно и то же время – разбились в карете. Лошади, наверно, понесли. Осталась одна маленькая дочь. Родственники взяли ее под опеку, с имуществом. (Я считаю по поколениям – и выходит, что это около 40-х годов 19 -го века).

Подошло время к совершеннолетию и оказалось, что того имущества уже не стало. Ее срочно выдали с глаз долой, замуж за богатого мещанина или купца по фамилии Надеждин. Он был совладельцем канатной фабрики. У них родилось девять детей, в из числе дочь, моя прабабушка. К этому времени они перебрались, кажется, в Таганрог. Дочь отдали в белошвейную мастерскую на выучку ремеслу.

В эту мастерскую как-то зашел красивый, хорошо одетый брюнет, лет за тридцать. Он пришел заказать набор женского белья для своей содержанки. Но скромная, юная, красивая девушка-белошвейка ему очень понравилась. Он сам давно уже подумывал о женитьбе. Вскоре он сделал ей предложение. (Судьба содержанки никого, кроме меня не интересовала). По подсчетам – это около 1892 г.

Они переехали в Мариуполь. Он был крещеным евреем, негоциантом, вел торговлю с заграницей. По другой версии он работал в банке. Его семья, а у него было много братьев, весьма известная среди религиозных евреев, отказалась от него. Все: и имя и отчество и фамилия его даны ему при крещении и никак не связывают с предками. На улице Вокзальной он построил для семьи два дома, родил пятерых детей: четырех мальчиков и девочку, мою бабушку, и посадил пять акаций. По одной в честь рождения каждого ребенка, на улице у дома.

Тем не менее, он вовсю погуливал, пил, играл в карты. Грешил он, по-видимому крепко, раз однажды, едучи пьяным домой, выпал из пролетки, а извозчик того не заметив, уехал. Упал он на рельсы, где вскоре должен был пройти поезд. Он лежал, и вдруг увидел старца. Он сразу понял, что это старец – Николай Угодник.

        -Что ты делаешь, - сказал старец, - одумайся, - и исчез.

Просветленный дед кое-как добрался до дома, и дал зарок больше не грешить. Вскоре он пошел пешком на богомолье, замаливать грехи. Он исчез – больше его никто не видел. Считается, и кто-то, вроде, даже сообщил, что он умер где-то в дороге. Так мне рассказывала мама. А сестра рассказала, что он умер от рака.

Ну чем не мелодрама? Однако те дома и акации существовали, может быть, и до сих пор они стоят. Я видел те акации, те дома когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я тогда их нарисовал в альбоме, но альбом был утерян в переездах.

Прабабушка поднимала пятерых детей одна. Она была весьма уважаема в своей среде. Мальчики ходили в гимназию. Дочь она выдала замуж за паровозного машиниста, но тогда эта профессия была сродни инженерской. Машинисты носили форму. На фотографии мой дед-железнодорожник похож на моряка: с усиками, в черной тужурке с молоточками, бинокль в руке. Он положил другую руку на бутафорский утес, на заднике бушует прибой.

Когда началась германская война кто-то посочуствовал прабабушке: вот, мол, мальчиков твоих жалко.

        -Пока до них успеют добраться – война закончится,- легкомысленно сказала прабабушка.

Добрались почти до всех. Старший сын призыва избежал. У него с детства сохла рука после падения с дерева. Остальных призвали на германскую войну, каждого в свое время. Это были мамины дяди.

Мама любила рассказывать про своего дядю Ваню, я слышал о нем много раз. Его портрет висел на стене их дома в Мариуполе, моя сестра помнит этот портрет. Только на нем были заретушированы погоны. Вот мы сидим, мама рассказывает:

        -... И вот бабушка (мамина, конечно) пошла в воскресенье в церковь. Перед ней стоял и молился какой-то военный, и бабушка обратила внимание на его штаны. Они были с кожаным задом для верховой езды. И вдруг бабушка узнала их: они шила их для Вани перед его уходом на фронт, это были Ванины штаны. После окончания службы она пошла за военным, догнала его и спросила: почему на нем эти штаны, и знает ли он того человека, чьи на нем штаны. И военный честно сказал ей, что он служил вместе с одним офицером, и что этот офицер был ранен пулей в живот на мосту, который они захватывали. Потом он умер. И что штаны ему достались от того офицера.

Что-то мне, подростку, казалось тогда странным в сочетаниях: германская война, мост, церковь, офицер...

        -А где дядя Ваня воевал и когда это было?

        -Ну где-то, я не знаю где, он добровольцем туда пошел. А какая тебе разница?

Я запомнил слово «доброволец», и когда наткнулся на упоминание Добровольческой армии, стал понимать связь между деталями.

В следующий раз я прямо спросил:

        -Так это была что,  Добровольческая армия? – тогда все становилось на свои места.

        -Не знаю,- мама была уже не очень рада моей догадке, но я уже понял, что угадал. Шли ранние 60-е, говорить о таких вещах считалось все еще опасно.

Я часто рассматривал его фотографию в семейном альбоме. Тонкое, слегка надменное, чистое лицо человека, способного сделать собственый выбор. Как же оно непохоже на напряженные, дубовые, угрюмые лица некоторых других родственников довоенных лет. Фуражка, шинель сидят на нем как влитые, рука в перчатке лежит на эфесе шашки. Небрежная поза. Я вглядываюсь в погоны – трудно разобрать сколько звездочек на них. Но скорее всего прапорщик. Конечно, прапорщик военного времени. Турецкий ли это еще фронт, или снято перед последним уходом из дома?

Я так и вижу мост через неизвестную реку, где-то там, на Юге. Добровольческий полк прорвал заслон, и быстрым маршем стремится совершить обход. Только в скорости и организации их сила, неприятель везде превосходит числом, и поддержкой населения. Немногочисленный авангард должен двигаться еще быстрее – надо захватить мост до подхода полка, иначе операция потеряет смысл, полк окажется в западне.
      
Добровольцы атакуют перебежками. Мамин дядя, в пригнанной шинели, великолепное лицо застыло у ложа, глаз прищурен. С колена он бьет из длинной винтовки с примкнутым штыком, стараясь поймать концом ствола черные фигурки у моста. С той стороны мелькают ответные вспышки. Вбивает обойму. Потом перебежка. В это время ведут огонь другие. Со стороны сверху, может показаться, что разыгрывается какая-то командная игра, так слажено это происходит. Время атаки исчисляется секундами. По нынешним временам – их огонь очень редкий, но зато он более прицельный, и не менее смертельный. Рукопашная схватка неизбежна, она решает исход боя, а бегство не спасает от смерти. Вот атакующие достигли окопов охраны моста. Штыковая атака! Дядя бежит на мост, мимо дерущихся, там справятся без него. По мосту отступают защитники. Одни пятятся, передергивая затвор и отстреливаясь, другие бегут, пригнувшись, чтобы занять позиции в конце моста. Кажется, вдали катят пулемет. Надо успеть добежать до конца, не то придется худо! Вдруг удар ниже пояса! Ноги подламываются, мокрое пятно на шинели.

Через пару часов по захваченному мосту уже идут части, катятся повозки. Шаркают подошвы по деревянному настилу, стучат обода. Под ногами клочья сена, растоптанный навоз, бурые засохшие пятна, катаются, бренча, стреляные гильзы. Добровольцы искоса смотрят вбок и видят раскиданные трупы защитников. Трупы разуты, разнообразная их одежда вся вывернута, местами задрана, видно голое тело. Несколько тел бережно выложены в ряд в стороне – это свои.
         
Еще поодаль, под ивами, разбираются с пленными. Некоторых расстреливают, а, скорее всего, их просто прикалывают штыками. Какие-то пленные изъявляют желание присоединиться к добровольцам, и теперь их распределяют по ротам. Пришпилив кокарды к фуражкам, они спешат в строй, встречаемые угрюмыми взглядами. Один из них, возможно, выпустил ту пулю, которая поразила в живот маминого дядю. Теперь им предстоит постараться хорошо показать себя в предстоящем бою, иначе штык и пуля соседа для них всегда наготове.

Раненые перевязаны, рассажены по повозкам.
       
Дядя Ваня лежит под деревом на шинели, расстеленой поверх сена. Везти его куда-то – значит причинять излишние мучения. Части, обоз, отставшие, будут идти мимо еще несколько часов, и есть слабая надежда, что он к тому времени сам отойдет и будет хотя бы похоронен по-людски.

         -Потерпи брат, - говорит ему товарищ, - скоро пойдет обоз, а там и доктор. А нам пора. Еще увидимся.

         -На бричке у нас его вещи лежат, что с вещами-то делать? – спрашивает другой.

         -Сними и положи рядом, - говорит товарищ.

         -Не надо, оставьте себе, - почти не шевеля губами, говорит мамин дядя. Он уже не с ними. Боль внутри него, и так не отступавшая не на миг, но хотя бы до времени локальная, теперь разливается нестерпимым пожаром по всему животу, а исцелительная смерть так неблизка.

Среди его вещей - те самые штаны с кожаным верхом под седло. Он ни разу их не надевал.   
         
Другой мамин дядя служил у красных военспецом, в авиационной части. Он приезжал домой на побывку, после тяжелой болезни. Он был плох, и дела его на службе были неважны. Он отбыл назад в часть – и пропал. Наверно, там он умер. А, возможно, был расстрелян. По маминому лицу я видел, что такой исход более вероятен, а смерть от болезни – просто утешительное предположение. За что же его, мама?

Она не знает, но, похоже, тогда никого не удивлял тот факт, что человек может быть расстрелян без видимой причины. Вернее, считали, что причина всегда есть, просто ее никто не знает кроме тех, кому положено знать, и самого расстрелянного.

         - За что это вы меня?

         - Сам знаешь за что!

Самый младший мамин дядя эммигрировал во Францию. Там ему пришлось несладко. Он никогда не был женат, как и все его братья. Он переписывался с матерью, и следы его затерялись после войны.
 
Примечательно, что мама рассказывала о нем очень скупо: добавил себе год, чтобы попасть на фронт. Попал служить на Черноморский флот, писарем в штаб. После революции корабли ушли в Константинополь, где он сошел на берег, демобилизовался и уехал во Францию, потому что с детства мечтал о путешествиях. В гражданской войне он не участвовал. Он всегда хотел вернуться домой, увидеть акации, посаженные у дома его отцом. Вскоре после войны он получил въездную визу в СССР, но заболел, слег в больницу. В том же году его мать и брат умерли. После их смерти из Франции прошло толстое письмо на их адрес. Соседи побоялись его получать, и оно ушло обратно нераспечатаным. Вот и все.

На все иные подробности, чувствовалось, было наложено табу. Что-то не договаривалось. Это, похоже, была семейная версия, составленная и заученная специально для посторонних, максимально очищенная от любых компрометирующих деталей.

Что значит, корабль ушел в Константинополь? Когда ушел, и как этот корабль тогда назывался? До весны 18-го года в Константинополе сидели злые враги, да и после далеко не друзья, и корабли так запросто туда-сюда не ходили. По условиям Брестского мира, Черноморский флот передавался немцам. Весной 18-го часть флота, не желавшая сдаваться немцам, была затоплена в Новороссийске, а матросы разошлись, большей частью на фронт, к большевикам. Другая часть флота, выполняя приказ Москвы, ушла к немцам в Севастополь, и над ней подняли немецкий флаг. После ноября 18-го года остатки флота перешли под контроль Антанты, а та их потом передала добровольцам. Таким образом, тот корабль мог уйти в Константинополь в 20-м, нагруженный до отказа эвакуируемыми частями и беженцами, а до этого он мог вполне участвовать в боевых действиях Вооруженых Сил Юга России.  Даже если дядя сам и не стоял у орудия или машины, то, как у писаря при штабе, через его руки проходили боевые приказы. А также он должен был стоять на вахтах, дежурствах, быть приписанным к какому-то посту по боевому расписанию.

Как не прикидывай, а получается, что вроде бы он тоже служил на той стороне.
 
Тогда мне интересно было бы узнать, как он вел себя в декабре 17-го, во время массовых казней офицеров? В апреле 18-го, когда часть матросов дралась с немцами на Перекопе, а другая митинговала, решая, оставаться ли под немцем или уходить в Новороссийск? Где он был, когда в Новороссийске команды решали, сдаваться ли немцу и возвращаться в Севастополь, или топить корабли? А потом, в Севастополе, служить ли дальше под немцем или уйти в отставку? Ну, а когда добровольцы взяли флот в свои руки, матросов на нем осталось мало. Приходилось набирать их из гимназистов, студентов. Каждый кадровый матрос был на счету. В писари-то годился любой, а бывалым матросам, прошедшим некоторые испытания, впору было поручить что-нибудь посерьезнее. Во всяком случае, до путешествия в Константинополь произошла масса событий, требующих осознанного выбора стороны, на которой он остается. Отсидеться в стороне, тогда в тех местах, было очень трудно.

И меня уверяют, что он все это время просидел за столом над бумагами, не поднимая головы и не замечая вокруг ничего?

Таких, как он, красные после прихода, тогда запросто ставили к стенке, если не сразу, так потом, и в этом случае у него просто не было другого выхода, как уйти.

Так и видится мне, как в матросской форменке, возможно с трехцветным шевроном на рукаве, совсем юный, в увольнении, он гуляет с барышней по бульвару. И такая барышня ведь была на самом деле! Одна ждала его возвращения после войны, уже пожилая, в письмах они договорились пожениться. Моя сестра девятилетней девочкой, слышала ее рассказы о нем, листала альбом, где были их фотографии.

На фотографии в нашем альбоме он – долговязый, с нервным лицом, в неустойчивой позе. Узкий костюм, хризантема в петлице, дата 1923г. Конечно, это уже Франция, и вид его сигналит: мама, у меня все в порядке, вот он я какой красивый, успешный. Вид его однако, мать не обманул. Знали, что он работает официантом, часто болеет, слаб легкими.

После войны, к маминой бабушке (а его матери) зашли приехавшие репатрианты из Франции, те с которыми он должен был вернуться, и сказали, что он перед отъездом заболел и попал в госпиталь, и приедет, скорее всего, со следующей партией. Про себя они сказали, что едут дальше, туда, где они договорились разводить шампиньоны в старых шахтах. Они были полны надежд.
       
С тех пор о мамином дяде известий больше не было. О шампиньонах тоже.
       
Мама наводила о нем справки. Помню лежащие в бумагах, конверты из Красного креста и советского посольства в Париже. Там говорилось, что у них никаких сведений о мамином дяде нет.
       
Первый дядя, тот, что был сухорукий, какое-то время проработал приказчиком во время НЭПа, а после уже нигде не работал, став "лишенцем" заодно со своей матерью. Это означало, что его нигде не брали на работу, и как следствие, он не получал карточек. На жизнь он как-то зарабатывал игрой на биллиарде, в которой весьма преуспел, несмотря на сухую руку. Хватало ему и на выпивку, до которой он был большой любитель.

        - Однажды он даже выиграл рояль! (А назавтра его снова проиграл).
       
Все время он жил с матерью. Они умерли почти одновременно. Существовала предание, что он был влюблен в некую женщину всю его жизнь, и оттого не женился. Когда я начал выпивать, и вообще загулял, не приходя домой ночевать, мама моя, ища объяснение этому, на самом деле обычному поведению, вообразила, что я повторяю судьбу ее дяди Иосифа, на которого я к тому же был якобы похож. Ну, ничего же общего между нами нет – думалось мне тогда!

Мой дед, тот, что железнодорожник, наоборот, принял Советскую власть, и даже стал, на какое-то время, комиссаром в депо. Он угнал сцепку из пяти паровозов, из Мариуполя за демаркационную линию, чтобы они не достались наступающим австрийцам, он участвовал в формировании красного отряда, выступил с ним не то против петлюровцев, не то гайдамаков. Отряд не выстоял, и когда возникла угроза плена, дед застрелился. Десять других командиров, попавших в том же бою в плен, были расстреляны. Их всех похоронили в одной могиле. В память об этих одиннадцати героях на паровозном депо Мариуполя до войны висела мемориальная доска. В том бою рядом с ним был его младший брат. Тогда ему было шестнадцать лет.

Этот мамин дядя, младший брат моего деда, рассказывал мне про тот бой Мариупольского красного отряда. Греки тогда побросали винтовки. Отряд сдался, но дед и несколько бойцов отбивались до последнего патрона. Мамин дядя с горечью говорил мне, видимо, заученую фразу:

- В силу обстоятельств и мы тоже...- ведь его не было с теми, кто отстреливался до конца.

Он снял ботинки с мертвого брата, и надел их на себя. Всех похоронили возле какого-то сарая. Дядю выпороли шомполами так, что он потом долго лежал, но, слава Богу, хотя бы оставили в живых. Потом он два года скитался по Украине, голодая и болея, и только в 20-м вернулся домой. И опять я не очень-то верю маме. Ну, скрывали правду от посторонних до того, что сами ее потеряли.

Ну как было, опять же, возможно такому справному хлопцу отсидеться в стороне на той войне? Петлюровцы, гетманцы, махновцы, добровольцы, атаманы, красные всех волн нашествий, и несть им числа, гуляли по Украине, призывая всех под свои знамена, мобилизуя, конфискуя,  реквизируя, расстреливая. Все они нуждались в пушечном мясе. Рядовые переходили из стана в стан. Война бы нашла его сама.

Если бы он служил у правильных красных – то этого бы потом не скрывали. Служил бы он у атаманов, то его бы впоследствии не взяли на работу в ЧК. Скорее всего, он был у таких красных командиров и их союзников как Махно или Григорьев, а вот был еще к ним впридачу там еще такой Белаш. Сначала это как бы разрешалось, но потом наступило время, когда об этом лучше было бы не говорить вовсе.

Он поступил на службу опером в ЧК. Его уволили оттуда в конце 20-х  за какие-то неправомерные действия, с горечью говорил он мне. А может, его сочли ненадежным из-за прошлого, или за связи с оппозицией. Правду и тогда было не узнать, а теперь и подавно. Мама, если и знала ее, то не рассказала бы никому на свете. У нее была своя модель мироздания, откуда были удалены все противоречия и конфликты.

Потом он стал рыбаком и был им до конца своей жизни, пришедшего к нему в 1965 г. Тогда Азовское море еще оставалось самым рыбным морем в мире. Тарань, рыбец, чебак. Водились и осетры.

Можно было догадываться, что мамина бабушка и ее сыновья не одобряли поведения зятя-комиссара с его младшим братом. Об этом тоже никогда не говорилось, но мама иногда проговаривалась.

И не только мама. Мне было тринадцать лет, когда к нам из Мариуполя приехал он, тот самый мамин дядя, младший брат маминого отца, тот, кто был с ним до поседних минут. Мама оплатила ему дорогу и прочие расходы, только чтобы увидаться. Говоря со мной о маминой родне с женской стороны, он сказал:

        - Дрянь были люди.

        - А дядя Ваня? – робко спросил я, надеясь на исключение хотя бы для него, потому что он был самым любимым и колоритным персонажем маминых воспоминаний, и , я думаю, надеждой всей бабушкиной семьи.

        - Он был самый скверный изо всех, - и он начал перечислять их имена, - были они все высокомерные, спесивые, один только из них и был хороший – это Марка.
       
Тот самый, что жил во Франции.

        - Мы дружили с ним. Нам было лет по четырнадцать лет, мы сбежали на Турецкий фронт. Мы уже почти добрались, но нас поймали и вернули. Вот ведут нас по городу мимо гимназии, а одноклассники кричат: посмотрите на них - грудь в крестах!
       
Об этих разногласиях мама нам не говорила.
         
И в самом деле, что было бы, если бы мой отец моей мамы - комиссар, попал в руки добровольцев? Они бы его сразу же и расстреляли, а мамин дядя Ваня - гордость всей семьи, окажись он среди них в это время, в лучшем случае только угостил бы его папироской перед смертью. А может быть, искоса взглянув, он бы потом только плюнул на его могилу.

То же самое, если бы мамин отец, комиссар, останься он тогда в живых, увидел в Крыму, как к ногам пойманного добровольческого матроса, брата его жены, привязывают камень, перед тем, как столкнуть в воду, что бы он сделал? В лучшем случае сказал бы: ты не беспокойся, сестра твоя, мать, и племянницы в порядке, я о них позабочусь – и только. А то бы еще и проверил, крепко ли затянут узел.
       
Ну, а младший брат отца и второй муж маминой мамы, те так прямо служили в ЧК, и наверняка, в их служебные обязанности, которые они с исполняли с искренней убежденностью в своей правоте, входила собственноручная ликвидация классовых врагов. Те самые классовые враги учились с мамиными дядьями в одних классах, служили в одних полках, ходили в одну и ту же церковь.
       
Но в маминых воспоминаниях все они стоят рядом, такие красивые, такие славные.
       
Итак, моя бабушка (мамина мать) осталась вдовой с двумя маленькими детьми. Позже она вышла замуж во второй раз и родила еще одну дочь. Второй ее муж был не хуже первого: чекист, да еще награжденный орденом. Тоже славный человек, хороший, добрый к ее детям. Однако, бабушка поставила условием брака венчание в церкви. Они повенчались, и за это чекиста выгнали из ЧК и исключили из партии. Он пошел на завод рабочим, и вскоре умер. Наступил голод, который уже не проходил никогда, а потом пришла война, эвакуация, смерть.
       
От брака того крещеного еврея с ученицей белошвейки родилось пять детей. Из них только одна дочь родила матери трех внучек. Только две внучки родили четырех правнуков. И только двое из них: я и моя сестра дали потомство. Внуки сейчас есть только у моей сестры.
         
В Нью Йорке я впервые обратил внимание на существование евреев, как отдельного подвида людей, просто потому, что они здесь все время попадаются на глаза. Религиозные евреи, конечно, остальные - не в счет, они такие жк как все.

У нас этнический раздел проходил иначе, все делились на казахов и неказахов. Неказахи были все равны между собой и к ним относились даже внешне мало отличимые от казахов, говорящие на родственных языках узбеки, киргизы, уйгуры, татары. Евреи были вкраплены в неказахов и никто не замечал их особости, потому что особым у нас тогда был бы каждый.
       
Попутно замечу, что однозначного преимущества казахов перед неказахами не существовало, равно, как и наоборот. Основную роль играли связи. Конечно, казахи имели преимущество при назначении на государственные синекуры, но вне этого работали более тонкие факторы. Так, казах из захудалого рода, без влиятельной родни, мог оказаться оттесненным в самый конец общей очереди на любое место. Уровень жизни и позиции неказахов, в среднестатистическом исчислении тогда были выше чем у казахов. Сейчас, наверно, это уже не так.
       
Я вспомнил, что у моего прадеда были братья, отказавшиеся от него. Если предположить, что кто-то из них иммигрировал в Америку еще до гражданской войны, то вполне возможно, что среди тех, кто в субботу утром идет из синагоги в полосатой накидке, с расшитым чехлом под мышкой, одетых в черные одеяния по моде 19-го века, в черных шляпах или меховых широких цилиндрических шапках-штраймелях, бородатых и с пейсами, иногда в белых чулках  под лапсердаком, есть и мои дальние родственники, потомки не отрекшихся от веры отцов, братьев прадеда. Они степенно беседуют друг с другом, интересно, о чем?
       
Я с любопытством гляжу на них из машины, пытаясь определить: с кем из них у меня есть общие черты. Может быть, кто-нибудь из них знает хотя бы настоящее имя моего прадеда? Фамилия его может многое сказать о его происхождении. Не может быть, чтобы она совсем исчезла, где-то да сохранилось. Но конечно, за родственника, меня бы никто из них не признал бы ни при каких обстоятельствах, и внимания бы не удостоил, а если бы и знал что-то, то не сказал. Семейный позор, однако.

Может быть, один из них в это время рассказывает своему сыну: вот, мол, больше ста лет назад брат моего прадеда крестился. Семья отказалась от него, и прокляла вместе с его потомством. Так оно и вышло: и сам сгинул бесследно, и сыновья все пропали.

Увы, в моей памяти остались только скудные остатки от маминых рассказов. Девять десятых потерялось при передаче от нее ко мне. Сколько же потеряла моя мама из того, что слышала от своей мамы? А сколько потеряла та из того, что слышала от своей мамы? Наверняка моя прабабушка слышала от своей мамы воспоминания о жизни в имении, об ее первой влюбленности в кузена, учителя или соседа, предположим. О платьях, о надписях в альбом. Сохранялись, наверно, и цветы, засушеные в альбоме или в Евангелии. По некоторым сведениям, та дожила до 105-ти лет.От всего этого сюда дошла только одна фраза: «они жили где-то под Курском, кажется, в Обояни".