7. Моя бабушка

               
                1

В моем детстве она была всегда где-то рядом со мной, как неотъемлемая часть моего мира. Я жил на Пролетарской улице до пяти лет, и во всех воспоминаниях этого периода, мамы и отца присутствует немного, а бабушка есть всегда. Она приходила присмотреть за детьми, пока мама была на работе, благо, жила тогда недалеко. Отец пропадал по командировкам, часто ездила в них и мама. Они проводили проверки предприятий по всей республике, в этом состояла их работа. Тогда бабушка переходила жить к нам. Она и с грудным мною нянчилась, как раз когда мама уехала надолго. Тогда-то, наверно, впервые прозвучала для меня «Лисанька».

Бабушка – это мать моего отца. Другая бабушка, мамина мать, умерла во время войны, еще сравнительно молодой. В маминых рассказах и на фотографиях она представала моему взгляду красивой женщиной из нездешней жизни, и название бабушки к ней никак не шло.

Мне было больше десяти лет, когда я начал замечать, что мама не любит бабушку и  как может старается оградить нас, детей, от общения с ней, и отцовой родней. Потом, немного отвоевав плацдарм, она начала посвящать нас в историю своих обид. Постепенно сложилась картина, рисующая молодую, воспитанную, излишне добрую женщину с простоватым, доверчивым мужем, окруженного жадной толпой невежественной, неблагодарной родни.
 
В этой картине было кое что от реальности: мама моя была из образованных, городских, с их привычкой к комфорту, (который в те времена так тяжело давался), с укороченными родственными связями, а отец и вся его родня – деревенские, патриархальные, о комфорте представления не имевшие, и сами несущие угрозу создаваемому мамой комфорту. Им от отца была часто нужна помощь: то деньгами, то устройством на работу и учебу, то предоставлением ночлега, а пуще всего сердечной заботой, участием.
 
       Отец был главой и опорой многочисленной семьи потомков его деда, Петра Ильича, а мама стремилась создать пустое пространство между нами и остальной родней. Однако, защищая интерсы семьи в узком ее понимании, такая позиция разрушала устои рода. Строя комфорт в отдельно взятой нашей семье, надо было бы прежде всего оградить ее стеной от остальных родственников. Я думаю, что судьба таких малых изолированных сообществ - вырождение. Так что со стратегической точки зрения все ее усилия ослабляли будущее ее же потомства.

Итак, мы переехали на Дачную, мама перестала работать, и бабушка стала бывать у нас реже – только погостить. Случалось, она жила с нами в новом доме с неделю, а то просто заходила. Потом, когда ей стало трудно ходить самой, отец привозил ее на служебной машине.

Я всегда вспоминаю ее рассказывающей мне что-то из прошлой жизни. Я не знаю, со всеми ли внуками она так беседовала, и, если с кем-то еще, то интересно, что они помнят? Многие истории рассказывались нам не по одному разу, только поэтому я и запомнил кое-что. Даже не знаю, кто дал мне больше для понимания мира: бабушка или отец. Они рассказывали об одном и том же почти одинаково. Из бабушкиных рассказов в моем воображении осталось какое-то гигантское полотно счастливой крестьянской жизни. Счастье было трудным, трудовым, но оно было счастьем, в отличии от того, что наступило позже. На этом полотне отдельные детали и фигуры прорисованы отцом.

Бабушка была невысокого роста, всегда повязана платком. Сейчас бы я сказал, что она была позитивна, так как никогда не ругалась, не ворчала, не осуждала никого. Про маму, которую она никак не могла любить, я не слышал от нее ни одного худого намека.

Придя к нам, она доставала гостинец для нас – чаще всего конфетку: «барбариску», «подушечку» или «карамельку», бывало, печенье. Иногда, когда не случалось конфетки, она доставала платочек. Там, в его уголках, были завязаны монетки, и она дарила одну из них.

Впрочем, ее позитивность не исключала нашего наказания. Для этого срывался свежий побег карагача. Им хлестали по икрам детских ножек. Это называлось наджигать. Такое наказание она применяла и ко мне. Помню себя трех-четырехлетним, бегущим перед ней, подстегиваемым, повизгивающим. Я полон гнева, смешанного с отчаянием. Я уже чувствую свое бессилие противостоять воле взрослых, но еще не смирился. Как они посмели? Кого, меня?

Я помню только об одном этом случае, но наверно, их было много. Отец, смеясь, рассказывал, что я плохо переносил такие наказания, боялся, плакал, старался их избежать. Возможно, он гордился бы мной, если бы я их презирал, не был бы таким послушным.

        Потом уже наказаний не было, а только притворные угрозы:
 
        -Вот сейчас я тебя наджигаю!

Я ее совсем тогда не боялся, потому что уже усвоил простейшие правила, а главное, знал, что она любит меня, несмотря ни на что, и будет любить всегда. И я ее любил.

                2

Моя мама говорила на русском языке очень грамотно, гораздо грамотнее многих нынешних телеведущих и того же требовала от нас, а  бабушка - нет. Она говорила: откуль, куды, исть, ишшо, не говоря уже о классических: пинжак, гумага. Мама иронически улыбаясь, поправляла нас, когда мы это повторяли. Маму мы любили еще больше, хотели ей нравиться, и с готовностью усвоили ее взгляд на бабушкин язык. А где язык – там и сам человек. Получалось, что нелитературный язык – он малограмотный, малограмотный – значит неполноценный, глупый, а его носитель соответственно тоже, он не нашего поля ягода, он отстал от нас, он вообще отсталый, может, он от природы такой, у нас с ним разные пути, надо бы держаться от него подальше.

Такую мамину точку зрения на деревенский язык мы и приняли, с тем лишь отличием, что бабушку мы любили и не включали ее в это правило.

Но попробуем разобраться, так ли это, может ли литературный язык претендовать на то, что он лучше, правильнее народного.

Возьмем слово, например, слово "выпимши", или выражение "цельный день не емши, не пимши", которые я не раз слышал от отцовской родни. Во всех словарях против них пометка «простореч.», то есть они в составе русского языка какие-то неполноценные, ущербные. А почему? Разве они не выражают исчерпывающе соответствующее состояние? Разве они не древнее, не подлиннее их литературных аналогов «слегка пьяный» или «голодный», «томимый жаждой»? А ты попробуй, переведи их равноценно, со всеми оттенками. Не переведешь. Так в чем их вина?

А вина между тем всем очевидна: ни про Наташу Ростову, ни про Штирлица, ни про Печорина, словом, ни про кого из приличных людей так не скажешь: Он (она) был (была) выпимши. Навеселе, слегка пьян, на взводе – да, выпимши – нет. Выпимши может быть только краснорожий мужик или герой рассказов Зощенко. И отношение наше к выпимшему человеку ироническое, пренебрежительное, свысока. У него что, небось еще и ширинка была расстегнута?

Блин, да сами-то вы кто такие?

Далее. Вот бабушка рассказывает мне свой сон. Снится ей, что зима, она ребенок, играет на улице, мимо проезжают сани, она прицепляется к ним, но "настояшше не ухватилась", оторвалась и упала.  То есть не ухватилась крепко, по-настоящему. Тоже «простореч.».  Не встретишь в романах. Но почему же, ведь так хорошо звучит! Что, употребление частицы по-, которая ничего не добавляет по существу, а только убавляет, делает это определение более русским?

Литературный наш язык тонет во вспомогательных словах, окончаниях, связках, сложных предложениях. Иногда можно бы выразиться и короче, но это уже не высокий стиль, а «простореч.». Английский куда рациональнее, точнее, и он не боится отступления от правил. Чтобы буквально перевести английское четверостишие требуется пять-шесть русских строк, и я уже проходил это.

Но русский язык таким был не всегда. Возьмем хотя бы «Жизнь протопопа Аввакума». Попробуйте-ка ее изложить современным языком – выйдет длиннее, а выразительность уйдет.

Да что Аввакум, молитва «Отче наш», изложенная на современном литературном языке не похожа на молитву, возносимую Отцу Небесному, а похожа на просьбу подчиненного к начальнику отдела.

И если все эти бабушкины, дразнящие слух "откуль" да "ишшо", заменить на "откуда" и "еще", то вот тут бы и стало видно, что ее язык и грамматически отличался от нашего языка. Он ближе к языку протопопа Аввакума и «Отче наш», чем к языку «Записок Белкина», он более русский.

По сравнению с ним кажется, что наш литературный язык оперирует русскими словами, но ветвятся они на измененной под влиянием европейских языков грамматической основе. Наверно, в свое время это было неизбежно: вместе с европейским платьем, военным строем, технологиями импортировать и способ мышления, что неминуючи отразилось и в языке, его упорядочении.
 
А дальше все пошло, как в сказке: пришла мачеха - и не стало житья дочке старика, а все лучшее в дому – пошло мачехиным дочерям и новым детям. Новая грамматика, как молодая жена стала сживать мужнину родню со света, гнобить ее и унижать. И добилась-таки своего, изгнала из употребления, оставила только там, куда не смогла добраться, но мало ей этого, она на них еще и клеймо неполноценности поставила.

Вот две фразы об одном и том же:
 
-Айда домой, чай стемнело.

Или, литературный аналог:

-Давайте, пойдем домой, ведь уже, кажется, темнеет.

Не надо доказывать, какая фраза здесь информативней и выразительней, какая роднее русскому уху и языку.

Ну и угадай теперь, какую из двух фраз сказала веснушчатая улыбчивая девица, в платочке и резиновых сапогах, и какую чернявый юноша, с учебником термодинамики в руках. Ответ очевиден.

Вслед за этим другой вопрос: за кем из них двоих материальное превосходство, за кем будущее? И на этот вопрос ответ очевиден, хотя кто-нибудь и может развести софистику против, но такая позиция заведомо маргинальна.

А в чем превосходство-то? А оно, невысказанное, оно объективно существует. За спиной юноши, как шпана за спиной хулигана, попавшемуся прохожему на пути, в парковой аллее, лыбятся все блага и мощь индустриального и постиндустриального мира: сверкающие ванные комнаты с горячей водой, плавательные бассейны, газовое отопление, авианосцы, кредитные карты, компьютерные игры, авиаперелеты по всему свету, бронирование гостиниц, покупки по интернету, и многое другое.

На другой стороне – коромысло с ведрами, непроезжие дороги и что-то еще, не поддающееся оценке. Это что-то невидимо глазу и неизвестно науке, как та гипотетическая темная материя, составляющая тем не менее основную массу Вселенной.

Вот это что-то для меня утеряно, по этому я тоскую.

Я не филолог, и меня нисколько не интересовали языковые вопросы, я здесь о людях, стоящих за языком, ибо от них я произошел, и другой родни у меня нет.

Правда, для этой родни я всегда был чужим. Меня отделил от нее в первую очередь мой язык.

                3

Я здесь не буду перессказывать все то, что слышал от бабушки, потому что не владею талантом, чтобы передать то полотно крестьянской жизни до коллективизации, счастливой и радостной, которое рисовала бабушка и подтверждал отец.

Счастливой? А как же то, что дети спали вповалку на кошме, постланной на полу у входа, укрываясь только своими полушубками? А то, что куриная лапша и пельмени были единственными праздничными блюдами, а в остальные дни доводилось покушать и затируху (что-то вроде мучного клейстера)? Что дети носили домотканое? Что... Я спросил об этом отца. Похоже, что он впервые задумался: а что, в самом деле, было таким хорошим в той счастливой жизни?

-Но мы не знали другой жизни, а той, что жили, были довольны.

Получалось, что потом они получили больше благ и комфорта, но счастливыми уже не были никогда.

Они были счастливы, потому что жили так, как жили их отцы: вольно, на своей земле, в своих домах, заведенным издревле порядком.

А главное, я думаю, это была свобода, которой они полностью лишились в новом мире.

В то время тогда об этом как-то не говорили, только иногда в рассказах бабушки проскальзывали какие-то странные слова, пролетавшие мимо моих ушей. Потом я обнаружил, что мы из рода казаков, переведенных в середине 19 века из Сибири на охрану новых границ.

Сразу же оказалось, что всегда под рукой были и фотографии и документы, подтверждающие это, и что все кроме меня знали это, да только помалкивали.

Я набрал в Яндексе нашу фамилию и обнаружил множество ее носителей, живущих вокруг Тюмени и на Алтае. Самое раннее упоминание ее содержится в челобитной 16-го века. В ней нашу фамилию носил один из спутников Ермака, по имени Олфер. Эти спутники ничего не получили от завоевании Сибири и доживали свой век в нищете и болезнях. В челобитной они просили государя о милости. Так моя фамилия вошла в историю России.

В переписях начала 18 века эта фамилия встречается в тех же сибирских местах. Один ее носитель в 1713г. назван драгуном. (Что, кстати, драгун мог делать в Сибири?).
 
Если мы - потомки того Олфера, пришедшего в Сибирь с Ермаком, то наш семейный уклад был, хотя и угасающим, но прямым наследником не то что допетровской – может быть еще и доромановской Руси, мирно доживавшей свой срок, вдали от Москвы, с ее смутами, рабством, реформами.

В метрической книге станицы Любавинской 1900г. есть мой прадед, казак Петр Ильин. Больше никого с той же фамилией нет. Так что все мы его потомки.

Также я узнал, (бабушка с отцом мне рассказывали в свое время об этом, но я их, слушая, не слышал), что когда красные окончательно взяли верх, все мужики-казаки ушли в Китай, вместе с отступавшими частями атамана Анненкова, то ли Дутова, кто с семьями, кто без. То есть отец и бабушка ухитрились корректно рассказать мне обо всем этом, не упоминая при этом совсем ни красных, ни белых, ни того, что тех, кто помешкался с уходом – красные поставили к стенке.

Мой дед, уходя в Китай, пристроил свою семью с моим 3-4-х летним отцом в ауле, у своего друга – томыра, казаха Нурмамбета. Там мой босоногий и сопливый отец бегал со своими сверстниками, болтая с ними на казахском языке, пил айран, наездничал, а бабушку аульчане называли "марджа". Бабушка носила белый платок охватывающий всю голову, как все женщины вокруг, творила «Аминь» после еды (она показывала мне все это в лицах) и говорила всем, что она жена татарина, принявшая ислам. Муж дескать, уехал, но скоро вернется. Ну, говорила она это тем, кто везде выискивал врагов, свои-то все знали правду. По-казахски она говорила, как и большинство той родни. Потом казакам объявили амнистию и некоторые из них, как мой дед, вернулись в родную станицу, которая к тому времени уже называлась станица Троцкая, а кое-кто остался в Китае.

Там, среди оставшихся был еще казак, одной с бабушкой фамилии, может ее брат, может дядя. Я знаю о нем, потому что он попал в Интернетную историю русского Китая. Казаки там жили новыми станицами и еще повоевали в 30-е, на разных сторонах: центрального правительства, дунганской, уйгурской. Потом, когда к власти в Китае пришли коммунисты, все, кто еще уцелел, ушли в Австралию, строить станицы там.

С другой стороны, бабушка моей первой жены (они были украинцы, а не казаки), тогда же оказалась в районе Гавриловки, там, где проходил фронт. Она говорила, что казаки атамана Анненкова, этот фронт державшие, после боев отбирали себе девушку из обывателей и увозили с собой в степь. Посадят на телегу и увозят, говорила она. После этого та девушка больше не возвращалась. Они, верно, надругавшись над ней, убивали ее. (То есть что, это получается, и какой-нибудь мой родственник мог быть среди них?).
                4

Замуж она вышла так: дед пришел свататься.

        - А ты его знала до этого?

        - Нет, только видела издалека, да подружки рассказывали, вот мол, дескать, такой появился. Вот сидят они с тятенькой, а нас выставили, но мы подслушиваем под дверью. Петенька просит тятеньку, чтобы он отдал меня, а тятенька говорит: как она скажет, так и будет. Позвали меня, я стою, глаз поднять не могу. Тятенька говорит: так, мол и так, пойдешь ли? Я ничего не смогла сказать, только головой показала: вот так.

Все это время она показывала и как она стояла, не смея поднять глаз и как она кивнула головой. Все это время она улыбалась.

         - А сколько лет тебе было?

         - Пятнадцатый пошел.

Однако, недавно я узнал, однако, что они повенчались и сыграли свадьбу когда у них уже было двое детей: Нюра и Вера. Мой отец был первым, рожденным в браке. Как это было на самом деле, не у кого уже теперь спросить.

В это время брат деда Адриан был на войсковых сборах где-то в Иссыке, слюбился там с казачкой, и привел ее домой. Когда попа попросили обвенчать бабушку с дедом, поп поставил условием, чтоб и Адриана с Агафьей обвенчали в то же время. Так и состоялись два венчания одновременно. Про я свадьбу не знаю, две ли их было, или одна общая.

Мой прадед Петр Ильич был жесткого (жестокого) нрава, и мой дед из-за этого ушел из дома, когда только смог. Он был освобожден от службы по причине больного сердца. Это не мешало ему заниматься тяжелым трудом в работниках у одного богатого казаха. Через десять лет службы он покинул ее, получив сверх оплаты, в награду, сруб дома. Я еще видел тот дом,  черный, из вековых елей, тогда он уже служил чьим-то амбаром.

Петр Ильич умер, и дед с семьей переехал в родовой дом. Братья надстроили второй этаж из ели, сплавляемой по Каскеленке. Как они это делали, я не могу себе представить. Та река тогда злобно неслась, перекатываясь между исполинских валунов. Камни помельче катились по дну, от их ударов вздрагивала земля по ногами. Попасть ребенку в тот поток означало верную смерть. Все горные реки тогда были такими в верхнем течении. Потом их разобрали на поливы.

В надстроеном доме жили два брата с семьями, семья третьего, умершего, и постоянно присутствовал четвертый, Дмитрий, живший с семьей в городе. Невестками руководила вдова Петра Ильича Татьяна Ивановна.

Невестки ее не любили. Она держала всех в узде. Бабушка ворчала: когда оказывалось много картошки, то ли порченой, то ли подмороженой, свекровь приказывала перетереть всю на крахмал. Трахмал - говорила бабушка. Руки чернели, стирались до крови, а они все терли. На продажу шло все, что получше, вся сметана, масло, а так хотелось попробовать. Кто-то из невесток придумал, а потом научил бабушку: поесть, а потом поцарапать вилкой поверхность.
         
Кошки! – воскликнула сверовь, увидев это. Моя бабушка посмеивалась своей проделке через пятьдесят лет.
         
Единственное доброе слово о той свекрови сказала тетя Вера. Тогда она была с бабушкой, (своей матерью) и сестрой Нюрой в ссоре, а с моей мамой в дружбе. Она рассказывала мне, что года в четыре она заболела, да так, что близкие и мать сочли ее уже умершей. Только ее бабушка, то есть та самая свекровь Татьяна Ивановна приложила пушинку к ее носику, и по шевелению волосков определила, что девочка жива, разругала всех за небрежение, и выходила ее. После этого она любила ее больше всех. Это ей, конечно, кто-то рассказал, откуда ей самой это знать?
         
Бабушка рассказывала, что когда новая власть пришла, то первое, что она сделала, было то, что Дмитрия вместе с братом Александром повели на расстрел, как офицеров. Они не были офицерами, но носили серебряные погоны. Звания у них были самые невысокие, вроде вахмистров.  Дмитрий был по части пополнения конского состава. Есть его фотография, на ней у него вполне бравый вид и погоны действительно блестят.
   
Итак, их уже поставили к стенке, и я видел ее как глиняный, полуразвалившийся дувал на краю оврага. Они попросили покурить перед смертью, и им дали. Когда они тянули цыгарки,  показался издалека бегущий по тропинке казачонка, заполошно кричащий:

        -Стойте, остановитесь, второполченцев не велено расстреливать!

Здесь уже я объясню. Второй полк в полном составе, с вооружением, вышедший из Персии, занял нейтралитет в борьбе за власть. Если бы он встал на атаманскую сторону, сейчас бы у стенки стояли совсем другие.

Братьев отпустили. У Дмитрия отнялись ноги и он не смог идти, а Александр только посмеивался. К вечеру Дмитрий отошел, и они сходили в баню, а после бани Александр умер от удара.
 
Как-то я залез в подопытный сад педагогического института, граничащего с нами, и о котором я никогда не устану говорить, и нарвал там пшеницы.

Бабушка увидев пучок колосьев, рассказала, что раньше пшеничный колос был во всю длину стебля, рос от самой земли. Люди сеяли мало, собирали большие урожаи, жили богато, весело.
 
"Однажды Христос спустился на землю и ходил по ней под видом нищего странника, посмотреть как живут простые люди. Он шел мимо поля,остановился, как бы отдохнуть, у ручья, в тени деревьев, там, где стояли распряженые телеги, горел костерок. Люди работали в поле, а там хозяйничала молодуха. Господь подсел к ней, стал разговаривать. Тут у нее заплакал грудной ребенок – он обкакался. Та молодуха захотела его подтереть, да под рукой у нее не было ничего. Она и сорвала пучок зеленой пшеницы, чтоб подтереть младенцу попку".

Бабушка сопровождала свой рассказ жестами так, что сразу было видно: для нее эта история совершенно реальна.

"Христос же, увидя это, осердчал! Раз люди так относятся к Божьему дару, то они его не заслуживают! И в гневе он проклял пшеницу! Он хотел ее всю превратить в бесплодный стебель, да Богородица не дала ему сделать этого до конца. Она тоже незримо присутствовала там, ходила вслед за сыном. Она схватились за колос, и стала умолять его не делать этого, пожалеть людей. Господь смягчился, и оставил колос только там, где она его ухватила. Вот там, где ее рука держала стебель – там колос только теперь и растет. Теперь всем людям приходится много работать".

                5

Самым частым по употребимости словом в рассказах бабушки было пашня.
Пашня была их естественной средой обитания. На пашню собирались затемно и выезжали всей семьей, с грудными детьми. Семья состояла когда из двух, когда из трех братьев с женами. Они и жили все вместе, в одном доме, одном хозяйстве. Детей там в любую секунду бегало не менее десятка, столько же лежало в люльках и на руках. Пашня орошалась из арыков, глубиной в детский рост, змеившихся по склонам привалков. Когда в них не было воды, по ним можно было ходить, попутно обирая в рот ежевику, росшую по краям. Пашню прорезали поймы речек, с зарослями, где водились лисы и фазаны. По краям рос урюк (так называют дикий абрикос). Когда он ранней весной цветет розовым цветом, на душе ощущение праздника. Поздним летом под ним все устелено плодами. Их сгребали в ямы с водой, чтобы отделились косточки. Косточки потом продавали в аптеку. В пшенице водились перепелки. У бабушкиного тятеньки (только так бабушка и называла своего отца) была собака Джеркалка.

        -Вот идешь мимо поля, только скажешь: Джеркалка, ишши! Вмиг побежит, глядишь – несет в зубах перепелку. Так двух-трех натаскат, сейчас же их и в суп.
 
Та Джеркалка жила больше ста лет назад.

Животные были частью семьи. Таким был Рыжка. О нем полно преданий. Уже не помню, что рассказвал отец, что бабушка, их истории, повторяясь, переплетались.
 
Как-то, приехав на пашню, хватились, что не захватили из дому какую-то нужную мелочь, вроде точильного бруска для косы. А пошлем-ка за ним Мишеньку. Мишеньке пять лет, он и рад пособить. Посадили его на Рыжку, потому что до дому было шесть верст. По дороге Рыжка чего-то испугался и понес вскачь. Отец хорошо держался, даром, что без седла. Рыжка летел домой. Ворота во двор были открыты, перекладина на них была низкая, и отец понял, что сейчас расшибется об нее. Но умный, добрый Рыжка остановился прямо перед воротами. Отец полетел прямо через его голову кубарем. Ну, да это было у них не в диковинку. Встал, нашел то, что нужно, отвез на пашню.

Другой случай. Рыжка въехал запряженный в телегу во двор и стоял у крыльца. Никто не заметил, куда делась двухлетняя дочь Нюра, а когда ее хватились, то обмерли: она спустилась с крыльца и стояла меж Рыжкиных ног и смеялась, то обнимая их, раскачиваясь, то ловя болтающиеся, ну сами знаете что. Бабушка показала, как она тянула вверх ручонки. Умный Рыжка замер, боясь переступать.

Нет бабушки, нет тети Нюры, нет отца. Осталась картина в моем воображении: маленькая девочка в длинной рубашонке раскачивается под лошадью, обнимая лошадиные ноги.

Коллективизация больнее, чем по людям, ударила по животным: Рыжку, уже старого, забрали в колхоз. Мой дед был от него отлучен. Кто-то им рассказал, что Рыжку совсем не жалеют. Дед видел его, и ему стало больно и стыдно перед Рыжкой, но он был абсолютно бессилен. Впору было думать о себе: спасать себя и семью. Бежать из колхоза? Нет, расставаться с отчим домом, нажитым имуществом, пашней, памятью, всей жизнью, ради будущего детей. В этом побеге часть детей умерла.

Память о Рыжке была вполне реальной, в ней он продолжал жить. Уже в 70-х, отец встал ночью, и, не проснувшись толком, вышел во двор и направился в дальний его угол. Там, снилось ему, стоит запутавшийся в путах Рыжка и взывет к помощи. Когда отец наклонился к кустам, чтобы распутать Рыжку, к нему подошла последовавшая за ним бабушка. Она тоже проснулась.

        -Что ты делаешь?

        -Распутываю Рыжку.

        Об этом они оба назавтра рассказывали мне.
       
Другим членом семьи была корова. Не помню ее имени. Ее все любили, а когда она постарела и перестала давать молоко, то вместо живодерни, ее отвели на пашню, на вольный выпас, и там проведывали. Сперва она еще бродила, потом легла, и не вставала. Отец еще кормил ее несколько дней. Когда ее обнаружили уже умершей, то отец с дедом ее там же и похоронили. Отец навестил место захоронения через некоторое время. На земле прослеживалось мокрое пятно.

В анкете арестованного брата деда Андриана за 1937 г. отмечено, что у него в 1917г. было 5 лошадей, 3 жеребенка, 3 коровы, посев 15 десятин.  У него одного, или на всех?

Еще одним животным был медведь. Его привезли с гор еще медвежонком, и он жил в семье. Дети играли с ним, маленьким. Когда он подрос, парни начали бороться с ним. Турниры происходили на берегу речки, собирая зрителей отовсюду. Но вот он вырос и стал пакостить. Как?

        -Залез на крышу погреба, разобрал ее, и не столько поел продуктов, сколько испортил,- сказал отец.

        -Стал ко мне приставать,- сказала бабушка,- вот Петенька и осерчал. Проходу мне не давал по двору.

И к этому она добавила:

        - Говорят, в одной деревне медведь молодуху в лес утащил. Там у них потом дети были.

От медведя избавились, а как, я не спрашивал.

Как-то все взрослые ушли из дома, грудного отца наверно, унесли на руках, а трехлетняя Вера и четырехлетняя Нюра задумали поиграть в кумушек. Они стали кумиться, то есть ходить друг ко другу в гости и угощать. Угощались они настоящей брагой, как взрослые. Когда родители вернулись, то крышка погреба где они брали брагу была открыта, а девочки лежали на полу, и их рвало в проем.

        -Мы в куму играли, - объяснила старшая Нюра.

        -Лихо мне, лихо, - только и могла сказать младшая Вера.

        -Ихо она говорила, - посмеивалась бабушка. – Лихо-то не могла толком сказать.

По мнению тети Веры, именно вследствие этого случая она потом не могла переносить алкоголя. Но с женской стороны в той семье вообще никто не пил, не любят алкоголя и моя сестра, и ее дочки, да и мои тоже.

Военкомат ли, Наркомат ли торговли сами, или по просьбе отца с фронта, дали бабушке отдельную квартиру в доме, некогда бывшем дачей. Бабушка говорила об этом с гордостью, она любила эту квартиру. Дом этот и соответственно двор, были поделены на три квартиры с отдельными входами. Квартира состояла из комнаты с маленькой кухонькой-прихожей, со входом через высокое крыльцо.

Бабушка рассказывала, а я видел, ведь я хорошо знал эту квартиру: что как-то зимой постучали или позвали, как мне показалось, от калитки. Она выглянула, шел снег. Там стояла девушка с ребенком на руках. Мне виделось, что он был завернут во что-то вроде юбки или занавески. Бабушка узнала девушку своего сына Пети, призванного в армию и отправленного служить в Монголию.
 
        - Я видела ее на вокзале, когда провожала его.

        - Вот ваша внучка, - сказала девушка Валя. Бабушка позвала ее в дом, и они стали жить вместе. Там они и жили все вместе, с тетей Верой и Геной.

Так я и видел эту сцену до тех пор, пока недавно не увидел фотографию дяди Пети с тетей Валей, той самой девушкой. Фото от 1940-го года, на нем два взрослых человека, прильнувших друк ко другу. Как-то не очень вяжется с бабушкиным рассказом, да и был ли он таким, как я его запомнил?

Тетя Валя с дочкой Галей ушла из той квартиры когда вернулся из армии дядя Петя. Бабушка ушла к дочери тете Нюре когда они построили дом на Белинского. В квартире осталась тетя Вера с Геной.

На ногах у бабушки были не то, что шрамы, а рубцы, как глубокие разрезы.
 
        - Что это?

        - А это я болела рожей. Как-то вечером, была жара, я села на край арыка и спустила ноги в воду, так хорошо стало. А назавтра вся распухла. Свалилась в жару, и никто ничего поделать не может. Думали уже, что умру, такая плохая была. Петеньке уже сказали, что ему новую жену надо искать, чтобы ребята не пропали.

Нашелся один старый фельдшер (или ветеринар). Он рассек бабушке икры ног разрезами, и помаленьку все прошло. В другом случае бабушка болела тифом. Лежала в тифозном бараке месяц. В это время у нее умер грудной ребенок.

Родители мои уезхали в командировку.  У меня, годовалого, начался и не мог остановиться понос. Помошь врача ничего не двла. У бабушки умер не один свой ребенок, и она знала, чем это может закончиться. Она нашла опять же старого фельдшера, не то ветеринара. Он прописал мне сырое яйцо, или один белок, и они вливали его мне в горло. Я кряхтел, но глотал. Бабушка показала как. Все прошло. Позже я пересказал это маме, она отмахнулась: чепуха все это.

Года в три-четыре я стал заикаться, испугавшись падающей на меня вешалки. Через какое-то время, когда опять же, стало ясно, что медицина мне не помогает, бабушка повела меня к  бабке. Я помню этот поход. Бабка лила что-то в ковш с водой, я глядел на разводы, и отвечал на ее вопросы о папе, маме. Заикание прошло, а о визите к бабке мне было велено не говорить, чтобы не приносить неприятности отцу.

Бабушка умерла от старости, когда я был на четвертом курсе. Тогда же я с друзьями попал в милицию по глупому и ничтожному поводу, но деканат был извещен, и пошли разборки. Всех отмазывали родители, я же своим ничего не говорил. Мне было назначено быть на разборке, но я не пришел. Декан при всех потом спросил: почему? Я ответил, что был на бабушкиных похоронах. А это правда? – спросил декан, гляля на однокурсников. Правда, - подтвердил Серый, мой друг. На этом все закончилось.

От брака моего деда и бабушки сейчас живет десяток праправнуков, и это только известных мне, и наверно, раза в два больше их на ветвях о которых я только и знаю, что они должны где-то существовать. У многих из них уже есть свои дети.