Деликатность

Дед   чувствовал, что жить ему осталось едва.
Он уж простился с детьми, снял с руки и подарил внуку кольцо с персидской бирюзой, каялся и умолял жену о прощении, - с года их свадьбы и до этой вот своей последней болезни он беспощадно  изменял ей, что не мешало ему заботиться о семье, – но старушка-жена, от его измен и травившая себя, и бросавшаяся под трамвай, не простила, и он, подавленный, исхудавший, в последние две недели съедавший в день только несколько чайных ложек мороженого, а сегодня и этого организм не принял, - обречённо смотрел на свои вздутые водянкой подушки ног.
Когда-то цыганка нагадала ему:
 - Умрёшь от воды!
Не умевший плавать, всю жизнь опасавшийся морей, рек и озёр, теперь он всё же настигнут водою!
Эх, если б не та роковая ночь, он бы пожил ещё, конечно, пожил, ведь столько сил тогда билось в нём!
 - Слушай, забери меня отсюда! – поздним вечером они с внуком гуляли по больничному парку.- Сейчас забери!
-Завтра, дед, завтра, сейчас я и машины никакой не найду, а завтра прямо с утра, я уж с врачами договорился, - завтра!
Но всё оказалось ужасным!
Жирняк, лежавший с дедом в палате, - «Та шо вы так мало едите, я вот вже сметану поел, яйца, мяса, сальца трошки, хлеба, картошки, мёда!» - выздоровел и выписывался; жирнячку-жену, забиравшую мужа, врачи строго предупредили:
- Два месяца никакой близости, иначе опять инфаркт!
- Шо вы, шо вы! – уверяла жена.
- Та ну шо вы! – вторил ей муж.
Только ввалились домой, устроили ещё ту близость, Африка позавидует!
Повторный инфаркт, - боль, хоть криком кричи – и  скорее назад в больницу, в палате ещё и бельё сменить не успели!
Жена коровой ревёт, жирняк – синий как баклажан- задыхается, еле спасли его, обжору и сластолюбца!

В палате рядом со  входом узенькое кресло-коляска, в нём месяц ночевал внук, бросался к деду по первому зову, но уж неделю дед сам достигал  туалета, и внук спал дома; теперь в коляске разместилась «корова», как окрестил жирнячку дед.
Ночью он пошёл в туалет в конце коридора, вернулся- на его кровати разметалась, храпит «корова».
Дед постеснялся её разбудить, постеснялся сказать ей: «Освободите мою кровать, пожалуйста!», посовестился тревожить спящую женщину, вышел в коридор, пристроился там на жёстком коротком топчанчике, поджал ноги и попытался заснуть, но почувствовал, что в коридоре сильный сквозняк, а шёлковая пижама холодит, понял, что здесь простынет, разнервничался, но всё-таки не разбудил даму-«корову».
Мелькнула мысль о том, чтобы самому лечь в коляску,но вспомнил, как однажды ночью внук сверзился с неё, и так и остался дед в коридоре.
На топчанчике и застал его дежурный врач, утром по пути в туалет,- дед  дрожал от озноба, стонал, хватался за сердце.
Попеняв деду за излишнюю деликатность, врач помог ему добраться до палаты, согнал «корову», два часа растирал деду ледяные руки, ноги, массировал сердце, и смерть отступила.
Внук, в восемь утра приехавший забрать деда, ахнул: дед страшно осунулся, почернел, стонал, медсестра колола ему внутривенное.
Проклиная себя за то, что вчера не послушал деда, не забрал его, внук вновь поселился в кресле- коляске, а жирнячка  стала уходить на ночь домой.
Когда деду стало чуток получше, внук  смотался на рынок, накупил фруктов, скормил деду апельсин- и получил нагоняй от врача:
-Вы с ума сошли, апельсин даёт вздутие, так до тромбоза недалеко!
И медсестре:
-Немедленно  промывание!
Деду разрешили только бульончик и манную кашку, внук кормил его с ложечки, и опять ухаживал за ним, как за маленьким.
Через неделю внуку  сказали: у деда повторный инфаркт, осложнённый тромбозом желудка, надо забрать деда домой!
Внук понял: смерть близка и портить ею больничную отчётность врачам ни к чему.
Дома  дед обрадовался:
-Теперь поправлюсь!
Но посмотрел телевизор – это строжайше запрещалось при сердечно-сосудистых  заболеваниях – и сам понял, что страшно навредил себе этим и теперь уж не выкарабкается!

Много лет дед  был заметным  начальником в этом городе, и поэтому его знали все и он знал многих.
На службе он не терпел разболтанности, нечёткости, ошибки служащих  приводили  его в ярость и он учинял такой разнос, что подчас работницы плакали. Но обиды на него не держали: во-первых, он был прав, а во-вторых, спустя пару часов после шума ,сам переживал, что кого-то обидел, а  бывало, и извинялся.
И дамочки, воздавая должное его энергии, жизнелюбию и душевности, звали его меж собой Николашей  и напевали:
-Эх, яблочко, да куды котисся,
К Николаше попадёшь- не воротисся!

Уж лет десять бывшие дамочки, а ныне старушки, с утра до вечера  звонили в дедову дверь, обитую коричневым дерматином, и просили помочь им  в получении пенсии: во время войны все архивы пропали, и теперь только свидетельские показания их тогдашнего начальника могут восстановить трудовой стаж.
И седой дед  отправлялся с ними к нотариусу, заверял там свои свидетельства, и люди обретали заслуженную пенсию.
Нынче же, узнав о его болезни, старики и старушки сами приводили к нему нотариуса, и дед, сжигая остатки собственной жизни, напрягал память, вспоминал, подтверждал, нотариус  это фиксировал, и трудягам, наконец, назначали пенсию.

Когда дед помер, родные  составили  торцами  два стола, и дед, бездыханный, вытянувшийся во весь свой немалый рост, лежал на них со скрещёнными на груди руками.
Но люди, не зная - не ведая о его кончине, всё шли и шли к нему за помощью, торопились, пока он не умер, всё звонили и звонили в дверь, и лицо покойного, ожесточенное предсмертной физической болью, постепенно разглаживалось и становилось умиротворённым, видимо, дед  и на  том свете  слышал эти звонки, и этот настойчивый звон идущих к нему людей радовал и утешал его: «Не зря жил!»

Старушка-жена, всё простившая мужу после его кончины, тихо плакала и шептала:
- Орёл был! Орёл!
А «корова» , когда новый больной уходил в туалет, опять падала на соседнюю кровать, чтоб поспать там хотя бы пяток минут, пока её не прогонят обратно в узковатое кресло-коляску, где уснуть невозможно, - «корова» нет-нет да и вспоминала деда, погибшего из-за своей деликатности и её невольного хамства: «Ну и дед був! Энтелегенция!»                2013 год