2. Конек-Горбунок

       
Отец мой любил эту сказку. Вообще-то он не был читателем, я не видел в его руках иных книг, кроме военных мемуаров. Он выписывал “Проблемы мира и социализма”, “Агитатор”, “Кооператор” и тому подобные, абсолютно нечитаемые, издания. Аккуратно увязанные, они потом хранились на чердаке. Я их впоследствии использовал при стрельбе из самопала. Выстрелю – и ищу застрявшую в слоях бумаги малокалиберную пулю. Наверно он подавал пример по подписке сотрудникам. Но он знал наизусть “Размышления у парадного подъезда”, “Железную дорогу” и вот, “Конька-Горбунка”. Похоже, что все это он выучил когда учился в семилетней Школе Крестьянской Молодежи.

Жили мы тогда в большом, просторном, только что построенном им доме, на улице Дачной. В нем у меня и у моей сестры были свои комнаты. Когда-то это были клеверные участки и сады, глухая, редконаселенная окраина. Пыльная дорога, обсаженая исполинскими карагачами, смыкающими кроны над головой. Посередине дороги, между колеями росла трава. У нас был большой двор, за ним казенный сад, за ним речка Казачка, подмывавшая глиняные привалки (так назывались горы у подножья, переименованные впоследствии в ставшие более привычными прилавки). На привалках были опять же колхозные сады.
 
Природа там перла отовсюду, закрывая собой слепленые на скорую руку и запущенные строения. Один наш дом под железной крышей, как корабль, не терялся в зелени. Отец был начальником. Он приезжал домой на обед. Одетый в костюм, с галстуком, всегда в шляпе, летом в соломенной, осенью в фетровой, единственный такой на улице. Некоторые наши соседи ходили в кирзовых сапогах.

В его внутреннем кармане лежала выцветшая, потертая книжечка с тиснением “ВКП (б)”, выданная ему еще на фронте, в 42-м. Ею он дорожил всего более. Эту книжечку обменяли на «КПСС» аж в 70-х, впрочем, кажется, старую оставили на память.

На столе уже дымилась тарелка. Он шумно ел, шел в зал читать газету. Зал, немалый сам по себе, был тогда еще пуст от мебели и штор на окнах, а я был как раз мал, и от того он казался мне очень светлым и огромным. Под окнами отца ждала машина. Тогда это была еще “Победа” цвета кофе с молоком. Точно такого кофе, что подавали стаканами в тогдашних столовых, но я этого еще не знал.

Однажды я мастерил рыцарские латы из газет, и взял первую, попавшуюся под руку. Я прилаживал забрало к шлему, когда услышал некий шум. Мама и сестра искали свежую газету, что принес отец, как всегда поиски их были бестолковые, и в основном состояли из вопросов друг к другу: а ты не видела? Точно? А куда ты ее положил? Вспомни. Ну, я это только отметил краем сознания, отвлекаться было некогда.

Вначале из газеты делалась шапка вроде той, в какой тогда маляры красили потолки. Но чуть пошире и глубокая, чтобы если нахлобучить, она закрыла все лицо. Потом в ней сбоку ножницами на уровне глаз вырезалась выемка. Ну а забрало сделать уже нетрудно. Крепилось оно на шарнирах из скрепок. Также, из той же газеты, делался также плюмаж.
 
И как раз я прилаживал скрепку, когда надо мной прозвучало:

- А это что такое?

Помню мое потрясение. Недоделанный шлем развернули, вставили вырезанные части, вручили отцу. Отец читал газету, как мне казалось, дымясь гневом. Я чувствовал себя отщепенцем. Меня не наказали, даже почти не ругали. (Было только cказано: никогда больше не бери свежие газеты). Я сам переживал. Ведь я обидел высшее существо.

Но отец мой никогда не пытался играть в нашей семье роль демиурга. Мы видели его нечасто. Шло освоение целинных земель и он пропадал на них, а мама была все время рядом. Ей, как отцову представителю, было легко ссылаться на его авторитет, когда надо было в чем-то нас уговорить. Мол, а я вот папе расскажу, какие вы непослушные. Она как бы обращалась к нам от лица демиурга.

Наоборот, в нечастые тогда минуты общения, он прижимал меня к себе и... Ну, например, брал тонкую синенькую книжку 1953г. издания, “Конек-Горбунок”, и читал. Все, что описано в этой сказке я тогда чувствовал близким, родным.
 
Бабушка, тетя Вера, отец, его родня все время вспоминали крестьянское свое житье как Золотой Век, да и по нашему двору нередко тогда бродили куры, утки. Холодильника-то еще не было. Живность покупали на базаре про запас, резали по нужде. Телеги летом, сани зимой, еще вовсю ездили по нашей улице. Ну и отец объяснял мне некоторые места, ну, например:

Братья сеяли пшеницу
И возили в град-столицу
Знать столица та была
Недалече от села....

Из объяснений я понимал, что они жили точно так же, как мой отец со своим отцом и его братьями. Та же пшеница, та же столица рядом с селом – станицей Каскелен. Я тогда заметил и запомнил, что у отца голос перехватывало, как если бы подступали слезы. В тексте для него должны были быть сплошные аллюзии. Например:

Жил старик в одном селе.
У крестьянина - три сына....

Точно как у его деда Петра Ильича, моего прадеда. У того правда было пять сыновей, но один потом умер, а другой уехал, так что мой отец всегда знал только трех. Вместе все жили, в одном двухэтажном доме, с семьями.

Старший - умный был детина....

Это - Дмитрий, он служил вахмистром во 2-м Семиреченском Казачьем полку, был женат на городской, детей учил в городе. Был богат. Счастливо избежал расстрела красными в гражданскую войну, построил известковый завод на Каскеленке во времена НЭПа. Его потом раскулачили. Каким-то, хорошо продуманным планом, он избежал с семьей ликвидации как класс. Просто жил в Кемерове, вроде как бы в ссылке, даже и работал счетоводом в какой-то конторе. (Класс же, к которому он принадлежал, загибался тем временем в Нарыне). Дети все позаканчивали ВУЗы, позащищались. Был у него один сын, дядя Коля, ставший доктором наук, между прочим, да на нем все мужчины в той линии и закончились.

Средний сын и так и сяк...

Это, похоже, про Петра, моего деда. Труженник он был, и любил свою семью. В коллективизацию он вступил в колхоз, и сразу же понял, что там у его семьи нет никаких жизненных перспектив. Тогда еще можно было легально покинуть деревню. Он получил открепительную справку и, бросив все, бежал. Они попали в нескончаемую полосу голода и бедствий. Тем же, кто остался в деревне, пришлось еще хуже. Дед мой умер, так и не увидав, как его сын, мой отец, стал подниматься. От Петра, из мужчин, пошли мой отец и дядя Петя. У дяди Пети был сын Петя, он уже умер. У меня один сын. Нет у моего сына еще детей, и семьи нет. Похоже, мужская линия моего отца закончится на мне.

Младший вовсе был дурак.

Остается младший, Андриан. Он любил охоту и рыбалку. В сказке дурак оказывается удачливее всех. Да и не дураком он был вовсе. Андриан не стал вступать в колхоз, и бежать из деревни он не стал. Он остался единоличником, и в этом качестве был обложен несусветным налогом. Когда он не смог его заплатить, то у него отобрали дом за долги, двухэтажный дом, в котором родились и выросли все потомки того старика. Самого Андриана посадили на два года за неуплату налога. Выйдя, он мог бы еще скрыться, благо ему выдали паспорт. Не стал, вернулся в родные края.
 
Он попал под известный указ 1937г. где в преамбуле говорится о кулаках, возвращающихся из ссылок. В постановлении тройки он назван одним из участников белоказачьего заговора. Он пропал в лагерях.

От него осталось три внука и четыре правнука мужского пола. Я верю в эволюцию и естественный отбор. Получается, что только потомство Андриана отобрано природой для дальнейшего продолжения рода того старика, Петра Ильича, моего прадеда.

Ох, не нужны природе умные, не нужны исполнительные, а нужны вольные.

Отец читал дальше:

В долгом времени иль вскоре
Приключилося им горе...

Ну, о том, что приключилося им, мы уже говорили

Спустя 30 лет от того приключившегося мы сидим в огромном и пустом светлом доме. Мой отец не такой как все отцы, он лучше всех. И вот он читает, обняв худенького сына, а что он при этом чувствует, я предполагаю только теперь:

Мужики такой печали
Отродяся не видали.