Радио

Стоял обыкновенный день летних нескончаемых каникул. Отец наводил порядок в кладовке. Он у меня основательный: уж если возьмётся за что-то, то скрупулёзно доведёт до финала. Потратить целый выходной день на дело он мог запросто. "Делов-то куча..." - любил с задором говорить он, счищая нагар с радиатора или таская мешки с картошкой. Эта загадочная фраза неизменно сопровождала  каждое крупное дело, будь-то уборка в погребе, августовская картошка или же починка всего и вся. Фразы этой я не понимал, для меня она имела оттенок неопределённо-положительный. Мне было невдомёк, как это можно радоваться наличию дел? Положительно же я воспринимал её потому, что в глубине души всегда надеялся, что «куча дел» и я уж в этот-то раз не пересечёмся. К ленивым подросткам не мог себя отнести, тоже имел основательность и брался за дела так же, но ровно до тех пор, пока мне не наскучит, а наскучить могло очень быстро. Небольшая помощь – это всегда пожалуйста. Отец чинил-починял свои штуцеры-кран-буксы и попутно искал кандидатов на выброс. Древние газеты, лежавшие на новеньком паласе в зале, символизировали собой переносную мастерскую. На них образовалась кучка хламья. Побледневшие красные резиновые и ржавые металлические кольца, ржавые же гвозди, обугленная розетка и другие, более сложные детали неизвестного мне назначения. Деревянная кладовка, доставшаяся нам от прежних владельцев квартиры, распахнула все дверцы своих отделов. Внутри царил полумрак, и лишь тусклая лампочка в одном из отделов разгоняла его, выхватывая консервные банки с припоем, свёрлами и мелким инструментом.

        В те времена моей религией были приставки. Приставочный бог не хотел отпускать на улицу и повелевал мне драться с рогатым Диабло или неугомонным Немезидой. Противиться власти этого божества было тяжело, но в залитой летним солнцем комнате сделать это было не в пример легче, чем суровой зимой или грязной весной. Вымышленный мир был для меня крепостью, убежищем, дикими джунглями и космическим пространством. Непреложный закон молодости, однако, принуждал покидать его. Улица манила своей иррациональностью и полным отсутствием сюжета. Поиграем ли мы просто в футбол или же придумаем что-нибудь безумное – этого я не знал и никто не мог знать. Подростковая самонадеянность и чувство какой-то торжествующей безнаказанности за шалость любого калибра – вот, чем я был в те дни. Жребий был брошен, и я собирался на улицу. Нужно было провести разведку и разыскать своих соратников. «Выбросишь по пути?» - обратился ко мне отец и выдернул меня из игровых фантазий. Я увидел в его руках старое радио и понял, что настало время маленькой помощи. Обул потёртые сине-белые кеды, помогая пятке пальцем, схватил чёрненькую коробочку с проводами и попытался погладить пробегающего на кухню чёрного кота Ваську, но он деликатно уклонился. Я был таков.

         Миновав прохладный тамбур, я вышел из подъезда. Наш двухподъездный дом мне всегда казался неуместным. С какой стороны не взгляни на эту пятиэтажную постройку, серую с зелёным бледных оттенков, она смотрелась нелепо. Двор сообразно не был уютным и был открыт всем ветрам. К дому прилегала скудная детская площадка. Площадка представляла собой неправильный четырёхугольник, на котором были разбросаны качели, горка и выцветшее сооружение, очень напоминавшее каркас вигвама. Прозвали мы этот вигвам почему-то "соломкой". На «соломке» всегда можно было повиснуть, беззаботно цепляясь ногами за противоположные прутья. И вот хоть строгай железом - не вспомню ни в одном другом дворе такой штуковины. Эта конструкция была гордостью нашего двора, нашей подростковой вотчиной. Задача была проста: отправить радио на покой. Пункт моего назначения - мусорные баки были огорожены с одной стороны бетонной крепостной стеной. Я шёл к ним и словно заправский феодал разглядывал "владения". Оказавшись за этой стеной, я уже было приготовился бездумно зашвырнуть мусор в сторону баков, как делал это последние несколько лет, как заприметил человека. Мужчина лет пятидесяти в потёртой чёрной футболке и грязно-пыльных трико изучал содержимое контейнеров. Мужчина посмотрел на меня, откланялся интеллигентно глазами и вернулся к своему делу. Могу сказать, что он совершенно не вписывался в мои планы, был некрасив и портил картину прекрасного лета. Все мои сдержанность и воспитание дремали где-то глубоко внутри до поры, и я просто не владел и не хотел владеть взрослыми шаблонами поведения. Не научился ещё я смотреть на нуждающихся со скрытым презрением и жалостью, поэтому я просто ненавидел их за слабость и нужду. Возможно, как объяснил бы один философ, это было моей попыткой докопаться до сути существа, полюбить его, как это делают дети, отрывающие крылья бабочкам, но любви в этом жесте было крайне мало. Для меня он не был человеком, лишь деталью жестокого пазла. Добавить ноши, которая и без того, была тяжёлой - это ведь так естественно. "Падающего - подтолкни..." Возможно, именно поэтому я кинул рухлядь прямиком в него. С неприятным стуком, радио больно ударило его по рукам. Мне так хотелось, чтобы он поучаствовал в этой незамысловатой игре, но он... ничего не ответил. Я увидел лишь усталые глаза на разочарованном лице. Его взгляд был направлен не на меня, куда-то в сторону. Моим проклятьем была фотографическая память и впоследствии передо мной часто всплывали эти глаза и это лицо, всплывали против моей воли, но в тот момент я лишь несильно удивился такой "странной" реакции. "Как же?! Мы всегда так играли: я бегу, а ты догоняешь... Старая как мир игра! Играй же, играй!" Ничего этого не было. "Наплевать..." – подумал про себя и, убедившись в отсутствии погони, пружинистой походкой пошёл назад.

           Я возвращался домой, внутренне ликуя, чувство победы клокотало во мне. Глупая мысль, детская, но, сообщив отцу о том, что сделал, почему-то ожидал от него одобрения. "Ну и зачем!?" – слегка повысив голос, серьёзно спросил отец. Молния этих слов поразила меня на месте. Гримаса недоумения на его лице сменилась гримасой явного неодобрения. Решительность в его глазах угасла, не успев, как следует разгореться. Солдатский ремень давно покоился на вешалке,  и телесных наказаний мне не причиталось, но, знает Бог, я бы их с радостью предпочёл дальнейшей муке совести. Отец молча возобновил наведение порядка. Пространные нравоучения не были его сильной стороной, да и не верил он в их силу. В квартире стало тихо, лишь редкий звон отбрасываемых в сторону ненужных деталей бил как набат. Эта редкая музыка металла колола в груди, и я не вынес её звука... Слегка ошарашенный, я вышел на крыльцо и сел на лавочку, от уязвления тело отяжелело. Тот, кто хоть раз в жизни испытал стыд, знает, что я почувствовал в тот момент. Это обволакивающее нечто медленно распространяется по животу, поднимаясь вверх, очень узнаваемое, неприятно-жгучее чувство. Стыд подобно свинцу, из организма не выходит и укореняется в депо у тех, кто не имеет к нему иммунитета.

           Нужно было срочно сбросить с себя эту отвратительную усталость. Хотелось, чтобы нагретый воздух обволок и погрузил в успокаивающую истому. Когда стыдно, всегда ищешь уединения в знакомой обстановке, ищешь своего. Наша лавочка, на которой родился не один безумный розыгрыш или дикая хохма не восстановила моего душевного равновесия. Хотелось стать маленькой букашкой и спрятаться под вишнёвым деревом подле лавочки, убежать от боли и стыда. И чем больше мне этого хотелось, тем более пустым казался мне двор и тем явственнее был виден я. Словно миллиарды невидимых глаз вперились в меня и пристально следили за моим конфузом. Они знали, что я облажался, какую подлость совершил. Казалось, что редкие прохожие, идущие мимо нашего дома по асфальтированной дороге, знали о ситуации в деталях, молчали и специально не смотрели мне в глаза. Так они наказывали меня, так меня наказал отец своим немым укором...

            ... Нет, я не стал намного лучше после этого случая, это было невозможно. Стыд пережёвывается и перемалывается каждодневно жерновами минут, часов и дней, как перемалываются любые другие эмоции, события и сама жизнь. Жизнь течёт, а вместе с ней утекает и горечь. Я знал, что по-прежнему буду участвовать в залихвастских играх, и спесь будет горячить мою кровь, но всегда держал в уме приближающийся неизбежный перелом. Что-то сломается в исправном часовом механизме и на мгновение мне захочется пожалеть усталые и разочарованные глаза, а не обидеть.