Натта

- У меня очень редкое имя.
- Наташа? Какое же это редкое имя?
- Совсем не Наташа, а Натта!
- Ната, это и есть Наташа.
- Нет не Ната. Нет, не Наташа, я никогда не встречала такого имени, как у меня - «Натта!». И обязательно с двумя «т».
- Что за имя такое?
- Это мое имя.
- Нет такого имени.
- Я тоже не встречала.
Не помню, где мы познакомились.  Я ее знал со времен выставок «Двадцатки». Толпы народа целыми днями стояли у картин и не собирались расходиться. И такие же толпы осаждали этот знаменитый подвал снаружи. Она и Дмитрий Гордеев составляли какой-то единый стиль, единое направление. И по метражу холстов, еле вмещавшихся на стену и по количеству нарисованных объектов, то есть, людей. Не знаю кто у кого учился, и откуда взялось такое стремление нарисовать как можно больше людей, причем скорописью, пока не разошлись, не разбежались, не разминулись. Вернее, знаю, но не скажу, чтобы никого не обидеть. Гордеев любил рисовать пляжи или Киселёвку. Натта вернисажи и демонстрации. Но митинги, демонстрации — это позже. В 70-е никаких демонстраций быть не могло, хотя, очередь на выставки горкомовцев, или «пчеловодов», как их иногда по-дружески называли, напоминала молчаливую демонстрацию. Демонстрацию лет, эдак на десять. От открытия этого выставочного зала, до «перестройки», когда уже все было дозволено. От 1975 до 1985. И тогда выставочные залы превратились разом в «пчеловодов». Так что можно вполне резонно сказать, что этот молчаливый митинг добился своего. Требования выполнены и очередь разошлась. Или была распущена. И распущена надолго. До сего дня.
Кто-то подсчитал, что у Питера Брейгеля на картине «Вавилонская башня» 800 человеческих фигурок. Натта решила посоревноваться с ним. 800 фигурок она могла нарисовать за один присест, то есть, пока люди говорили, она успевала зарисовать на своих картонках и всю демонстрацию и всех выступающих. Пока они были, стояли, говорили, или шли с плакатами, орали, она рисовала. Это в восьмидесятые и девяностые. Теперь опять никаких, ни малейших демонстраций нет. И Натта умерла.
На вернисажах трудно сказать кто художник, а кто зритель. Все смотрят. На картины и друг на друга. Натта рисовала всегда. Никогда не говорила. Всегда рисовала.  Поэтому ошибиться было невозможно. На любом вернисаже художник был один единственный – Натта. Все остальные были зрители.
Обычно она забивалась в самый дальний и незаметный уголок и оттуда рассматривала, наблюдала и зарисовывала.  Никаких планшетов у нее не было. Как правило, она рисовала на смятой бумаге, держала ее в горсти и перемещаясь от фигурки к фигурке по сантиметру. Разрисованной, мятой бумагой она потом набивала сумки и пакеты.
Интересно, наверное, будет выставить это. Гора мятой, плотной бумаги, внутри разрисованной Наттой. Одновременно и скульптура, и памятник всему человечеству, которое там нарисовано.   Все это было именно так, как нарисовано.  А кто мы такие, чтобы нас рисовать, запечатлевать.  Вряд ли стоим карандаша. Но коли нарисованы, стало быть, уже имеем значение.
- У меня в этом году было пять персональных выставок … - говорит мне Натта. То ли жалуясь, то ли хвалясь. И после паузы добавляет, - и все они провалились.
Это уже нулевые. Мы идем по Арбату. Натта расклеивает афиши своей выставки. Я помогаю. Хотя, держусь подальше, потому что Натта вся в клее, и я боюсь к ней приклеиться.
- То есть, как провалились? Я сам был на вернисаже, народу полный зал.
-  Так это все свои. А пришли бы на следующий день, - зал совершенно пустой.
- Так вы хотите, чтобы была вечно Малая Грузинская.  – Отвечаю, смеясь.  - Теперь так. Пусто всюду, кроме улиц.
Она всегда была в краске.  И руки, и одежда. Длинная юбка в пол, кепка с длинным козырьком, которая приклеились к ней навечно.  Ее облик на улицах Москвы вписан и неотъемлем. Она любила людные места. Собрания людей.  Это ее возбуждало, вдохновляло и она начинала страстно зарисовывать, все подряд, все, что двигалось, маячило перед глазами, колыхалось.
Натта – человек толпы.  Всюду, где людно, если поискать ее глазами, то и найдешь. А теперь ищи не ищи, не найдешь. Натта – человек праздник. Все, что она зарисовывала, обретало какой-то карикатурный оттенок, слегка детский, но всегда весёлый, гротескный, и добрый. Она переформатировала Москву. Разве фотография такое может, Хотя передает, казалось бы, точнее.
- Нат, зачем ты постоянно зарисовываешь что-то?
- Ну, а как же, потом и не вспомнишь, что было.
- А я с фотоаппаратом. Хочешь, фото пришлю? И вспомнишь.
Но присылать было некуда. Ни мейла, ни странички в интернете у Натты никогда не водилось. И фотографиями она никогда не пользовалась.
Каждая картина Натты – цирк, бурлеск, парад алле, бурление жизни. Кажется, что такого никогда быть не могло в нашей жизни, все выдумано. А на самом деле, все документально зафиксировано.
Натта плотно перетягивала одеждой свое тело. И обозначалась фигура. В 70-е на Малой Грузинской она привлекала внимание обольстительностью женских линий. Тот, кто знал ее только в нулевых, не поверит. Она прожила долгую жизнь. Тамару Глытневу, например, помним только молодой. А Натту только старой, потому что прожила она долго, и молодой не помним. А я помню.
- Ты и в Париже была? – смотрю на ее картинку с узкой парижской улицей.
- Была, но ничего не видела. Это единственное, что удалось нарисовать.
- Как так?
 - Через форточку вылезла и успела нарисовать улицу, на которой жила.
Тысячи немых, невысказанных вопросов из глаз.
-  Меня пригласила галерея. Я приехала и меня заперли в мастерской. «Рисуй», - говорят. Вроде как должна отрабатывать приглашение. Ну, что-то и нарисовала. Потом выставку устроили, все продали, на выставке не была, за сколько продали не знаю, потому что уже уехала.  А у них и холстов нет. Я только на холстах могу рисовать.  Я с собой холсты привезла, их использовала.  В Париже вообще холстов нет. Купили мне какие-то, на них невозможно писать.  Искусственная ткань какая-то.  Из натурального волокна: льна или хлопка у них очень дорого стоит. «Дороже твоих картин» - галерейщики мне отвечают. Холсты, что с собой привезла, изрисовала. Подарила, отдала. На французских попробовала, но ничего не получилось. Не ложатся краски на них мои. А потом вылезла в форточку, я же только с натуры рисую. Меня не выпускали на улицу, боялись, что к другим галерейщикам сбегу. Я и так сбежала. Хотела посмотреть собор Парижской Богоматери. Химеры лишь издалека удалось разглядеть, нарисовать.
 Разглядываем химеры. Действительно, что-то невразумительное на холсте. Похоже, что, только зацепившись ногой за форточку такое и можно нарисовать.  Так, собственно, и рисуются у Натты картины. Мимолетом, набегу. Мгновенные очерки времени. Очерки, росчерки, линии, каляки  и зигзаги времени.
У каждой картины Натты своя история. История, полная приключений. У парижского цикла вот такая. Вылезла в форточку и нарисовала что смогла. Все вверх ногами.
Встречаемся случайно на Китай-городе. Пошли по Солянке в ее мастерскую на Яузе.  О чем говорим, не помню, о Гордееве расспрашиваю. Куда пропал? Она сама и не знает.  Еще жив, говорит, если бы умер, узнала.
Обходим храм, Петра и Павла, он еще полуразрушенный, только передали церкви.
Пасхальные дни, очень хорошо помню. Весна.  Натта показывает мне дохлого голубя, он прибит к стене церкви как раз в том месте, на котором голубь на фреске нисходит.
- Сколько лет у меня тут мастерская, каждый праздник церковный прибивают сюда мертвого голубя.
Впечатление неприятное. Не только прибить его на такую высоту нелегко, но и сбить невозможно.  За храмом двухэтажный особнячок позапрошлого века. Навесной замок на подгнившей резной двери.  С трудом открываем перекошенную дверь.
Натта включает свет, зажигается какая-то тусклая лампочка, поднимемся сразу на второй этаж.  На первом все забито картинами на подрамниках. Не то что посмотреть, пройти невозможно. На втором тоже абсолютно все забито картинами между ними оставлен коридорчик, по которому проходить надо боком. Все это в полутьме. Наконец, выходим в какое-то место, где можно повернуться. Вот это и есть, как бы мастерская.   
Нельзя сказать, что это комната.  Ни стен, ни потолка, ни окон, все вокруг в картинах. А посреди маленький журнальный столик, кресло, алюминиевый электрический чайник.  Руку протянешь – мольберт.
Рассматриваю картину.
- Да это же Петя Панин, - вскрикиваю.
- Ну да, - отвечает Натта, совсем не удивляясь, что я узнаю натуру.
Говорили, что она не умеет рисовать, и рисует не похоже. Ну, как же, не похоже. Здесь Петр во всей красе. С голым огромным пузом, гитарой и вниз головой.
- Он сам попросил, чтобы я его так нарисовала, - отвечает на мой еще не высказанный вопрос.  – Снял рубашку, на пузе гитара и свесился с кресла головой вниз. Пока я рисовала, он играл что-то тихо.
Да, в этом весь Панин. Гениальный гитарист, автор многих сюит, и даже концерта для оркестра с гитарой.
- Нет такого коровника, - говорил он мне, - где бы я в обеденный перерыв не играл дояркам.
От Москонцерта он объездил всю Россию. И совсем не в концертных залах звучала его гитара. У него была коллекция картин, много Зверева.
- У нас с ним был пароль – говорил он мне. Пароль- «гитара». Ответ – «фанера». И так мы узнавали друг друга по телефону или в дверь.
Квартира Петра на Октябрьском поле, на первом этаже улицы Малиновского была вся в броне. Дверь бронированная, на цепях. На окнах железные жалюзи. Он страшно боялся, что его обворуют и убьют.
Был неслыханным чудаком. Приехал в Америку. Максим Дунаевский организовал для него цикл концертов. Но Петя, прожив на Брайтон Бич с неделю, не смог больше жить в Америке ни дня. Уехал. Концерты отменились. Так он и остался неизвестным. Известным только русским бурёнышкам. Петя и рассказ написал об этом, я упросил. А потом опубликовал в «Литературных новостях». Уникальный рассказ, что В Америке невозможно жить.
Портретов много, есть и в одежде. Рассматриваем этот цикл и вдруг Натта говорит грустно.
 - Неудачные картины…
- Мне нравятся, - отвечаю честно.
- По хорошим картинам глаза должны бегать из угла в угол и назад. По всему полотну. А ты просто прямо смотришь.
Не знал. Мудрая примета.  Оказывается, Натта смотрит мне в глаза. И глаза ей не лгут. Действительно, на хорошие картины «глаза разбегаются», - как говорится. А у меня стоят, как вкопанные.
Задвигал зрачками в разные стороны, как сумасшедший. Смеемся.
Тысячи картин вокруг. И все по два метра в ширину, или высоту. Когда же мы это увидим. Мастерскую отобрали. Картины «разбежались». А интересно было бы посмотреть. В полном объеме.
Китай-город.  Чаще всего мы встречаемся здесь и всегда случайно.
Ивановская улица. Идет Натта.  Подхватываю ее под руки и без разговоров веду в кирху Петра и Павла, на органный концерт. После концерта смотрю ее работу. Всё нарисовано, как есть.  Стройные ряды, внимательные лица и орган есть и , главное, большущий Крест.
Май, День святых  Кирилла и Мефодя, на Славянской площади, перед памятником молебен. Смотрю и Натта там пристроилась, на этот раз с этюдником, да так хорошо, что к ней и не подойти. За оцепление попала и ее охраняют.
И опять встреча, на этот раз у часовни защитникам Плевны.  Стоят толпы народа с хоругвями, иконами, с микрофоном оратор.
- Ты с ними? - Спрашивает.
- Ну, да, - отвечаю. – Это православные.
- Я боюсь их.
- Ну, давай, я рядом постою, охранять тебя буду. Рисовать дозволяется в православии, точно знаю.
- Я и тебя боюсь.
Вот так неожиданность. Я даже обижаюсь. И мы расстаемся.
А потом замечаю, что в ее картинах и этот страх есть. Страх перед толпой, страх перед жизнью, страх перед людьми. И все, что она пишет, может быть, и карикатурно, но и может быть, страшновато. Так иногда возникает страх перед клоунами, словно они не люди.
И опять встречаемся, на этот раз на улице Разина, - Варварка, теперь. Оказывается, идем в одно место: на вернисаж в галерею Дрезден.  В галерее тут же теряю ее. Очень богатое угощение выставила галерея. Ищу глазами Натту по всем углам и нахожу на втором этаже за деревянным ограждением, в самом углу.  Приношу ей бокал шампанского.
- Я не пью,
Взяла конфетку.
- И не мешай мне рисовать, отойди в сторонку.