Коловращение метода

Когда читаешь в «Дневнике писателя» Достоевского: «Да и сам-то Печорин убил Грушницкого потому только, что был не совсем казист собою в своём мундире и на балах высшего общества, в Петербурге, мало походил на молодца в глазах дамского пола» [4, с. 40], сказать, что был удивлён, всё равно, что ничего не сказать. Если Достоевский говорит о Лермонтове, то не тайна, поэта убил именно Грушницкий по фамилии Мартынов.Если о Печорине то, по свидетельству повествователя, облик он имел иной: у него и талия узкая, и плечи широкие, и зубы ослепительной белизны, и глаза карие, «он был вообще очень недурён и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским» [7, с.332-333]. И сказать, что Достоевский не был знаком с текстом «Героя нашего времени», тоже нельзя, как пишет Э. Герштейн, Достоевский, не просто, а, «с напряженным вниманием относился к личности Лермонтова <…> След этого интереса остался во многих его произведениях, - и более того, им было дано, - настоящее художественное исследование психологических причин ссоры поэта с Мартыновым» [3, с. 313].
Комментаторы, относящиеся к Достоевскому, более чем почтительно, пытаясь как-то объяснить глупую выходку своего кумира, предположили, что, хотя, «основания для подобной оценки нет», но «Достоевский мог читать в рукописи «Княгиню Лиговскую», где у «того» Печорина как раз наружность была «невыгодной». Но ниже, вынуждены были сообщить, в видах филологической добросовестности, не мог он читать эту повесть Лермонтова, поскольку опубликовали её через год после смерти автора «Дневника писателя». Комментаторы ссылаются на Е.А. Хвостову, В.П. Бурнашова, А.М. Меринского, они-то как бы засвидетельствовали озабоченность поэта своей внешностью [4, c.340-341]. В книге Д.А. Алексеева «Дуэль Лермонтова с Мартыновым», приведён фрагмент воспоминаний, где А.И. Арнольди охарактеризовал Лермонтова как «ничтожного, пустого человека <…> со стороны которого всегда нужно ждать обидной шпильки, обидной выходки» [2, с.197]. Вроде бы Арнольди приятельствовал с Лермонтовым, казалось бы, зачем такому талантливому Арнольди (он неплохо рисовал), проводить время с таким ничтожеством? Можно лишь предполагать… Но Д.А. Алексеев в своей книге воспроизвел и более хлесткие отзывы о поэте (чтобы Мартынова обелить, что ли?).
Но, Б-г или Чёрт с теми, кто не смог, не сумел осознать, понять, кто был рядом с ними. Но Достоевский! Это ведь не абы кто, а писатель, жизнь свою «ищущий человека в человеке», психолог и сам художник незаурядный, он что, случайно заблудился в своих поисках так, что оказался на уровне вот этих незадачливых мемуаристов. Должен же он был понимать, что душа поэта открыта в его творчестве и чем он больше поэт, тем он более искренен в своей лирике. Поэт не может скрыть ничего из того, что волнует его. Об этом ещё Мишель Монтень, не поэт, конечно, но своих «Опытах», приближающейся к высокой поэзии, говорил: «Забавная причуда: многие вещи, которые я не захотел бы сказать ни одному человеку, я сообщаю всему честному народу и за всеми моими сокровенными тайнами и мыслями даже своих ближайших друзей отсылаю в книжную лавку» [8, с.252]. Достоевскому, наверное, была известна затертая истина, гласящая, что гений «своею духовной красотою облагораживает и самые невзрачные черты» (Речь в романе Авенариуса, «Гоголь-студент» шла о Пушкине) [1, с.124]. 
На наш взгляд, творения Лермонтова выражают личность, совершенно чуждую страданий по поводу собственной «неказистости», иные страсти и мечты одолевали его. Для человека, душа которого сопричастна гармонии Вселенной, досада о своей внешности была такой мелочью...
Лермонтов знал в жизни своей короткой и «месть врагов и клевету друзей». Когда его убили уже ничто не сдерживало иных его знакомых и писали они о поэте всё, что приходило им на их подловатый, мерзкий, если, сказать по правде, ум. Но для чего Достоевский с таким вывертом и так скверно помянул Лермонтова?
«Герой нашего времени» и его автор стали необходимы Достоевскому, чтобы подтвердить его так сказать «теорию» появления «дрянного (с его точки зрения), дурного человечка». Линию он тянет от повести Пушкина «Выстрел»: «Родоначальником этих дурных человечков был у нас в литературе Сильвио, в повести “Выстрел”, взятый прекрасным, простодушным Пушкиным у Байрона» [4, с.39-40]. И это тоже, более чем, голословное заявление: влияние Байрона не распространяется на всё творчество Пушкина, лишь в ранних его поэмах «Кавказский пленник», «Братья разбойники», «Цыганы», это влияние изучено В.М. Жирмунским в специальных исследованиях, которые так и называются «Байрон и Пушкин».  Достоевский, по понятным причинам, не мог знать работ Жирмунского, но с поэмами Байрона, хотя бы в переводах и Пушкина, в оригинале он, несомненно, был знаком. Для опытного читателя, каковым был Достоевский, разница между Сильвио и персонажами Байрона: Чайльд Гарольдом, Каином, Беппо, Дон Жуаном, да и самим Байроном, если уж широко рассматривать «байронизм» как образец для поведения дворянской молодежи в первую треть XIX столетия, разительна.
На самом деле, мотив «отложенного выстрела» с Байроном никак не связан, а связан с некоторыми особенностями дуэльной практики тогдашней российской молодёжи, в основном военной, и впервые описан в А.А. Бестужевым в «Вечере на бивуаке» напечатанной в «Полярной звезде на 1823 год», знаменитая история «отложенного выстрела», оставшегося за А.И. Якубовичем в дуэли с А.С. Грибоедовым(см. работу В.Э. Вацуро «Моцарт» и Сальери» в «Маскараде» в «Записках комментатора»). Но если имеется хорошая, своя, родная и теплая теория, то под неё не жаль изрядно искорёжить факты, пусть и хорошо известные.   
Влияние Байрона, влияние, не заимствование и, тем более, не плагиат «простодушного» Пушкина чувствуется, как уже сказано, в ранних его поэмах, но из всего, что об А.С. известно, нигде не замечается в его поведении того, что можно было бы назвать «простодушием». Ни в его стихах, ни в его прозе, письмах, наконец, воспоминаний о нём ни единого нет намёка на эту особенность характера, намекающее на некоторую умильность, придурковатость, ограниченность, недалёкость и, в конце концов, на отсутствие этого самого ума. Можно сказать, что и Лермонтов, и Пушкин, заглавные герои их великих творений, пали жертвами метода, с которым писатель Достоевский подходил и к действительности, которую он описывал в своих романах. 
Что есть «метод»? Это ключ, отмычка, ломик, подчас. Но не все подряд двери открываются одним и тем же инструментом. Универсальных отмычек не существует. Писатель свой метод не получает готовым, он сам изготавливает как свой специфический инструмент. У Достоевского метод — это домыслы, данные в утвердительной форме. Романист, сочиняющий теорию, под которую обезумевший от нищеты и нерешаемых проблем студент, крадёт топор и убивает некую старушку-процентщицу в декорациях натурально существующего Петербурга. Он, идеологические конструкции, выпирающие из «Бесов», «Идиота», «Братьев Карамазовых», вполне убедительно подгоняет под окружающую персонажи, действительность. Миссию свою он видел в том, чтобы: «При полном реализме найти в человеке человека. <…>. Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой» [5, с.65]. Достоевский уточняет описание своего метода в письме одной малоодарённой даме, где для убедительности реализма, «в высшем смысле. <…> Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему» [6, с. 187]. Сочетание фантастики и реальности должны дать «реальность в высшем смысле», сочинитель фантазирует, и эта надуманная реальность не всегда совпадает с жизнью, той, что протекает за окном кабинета писателя. Для романа эта частность, главное, чтобы читатель был захвачен потоком описываемых событий. Но в публицистике этот метод выглядит уже как чистые манипуляции, требующие такой деформации исходного материала, при которой Лермонтов становится собственным персонажем и не его убивают на этой проклятой дуэли.
В.В. Набоков в «Комментариях к Евгению Онегину» пишет: «Федор Достоевский, тогдашний сверх всякой меры захваленный автор сентиментальных и готических романов, рассуждая о Татьяне <…> пребывает в странном заблуждении, будто её муж – “честный старик”. Помимо этого, Достоевский убеждён, что Онегин “скитается … по землям иностранным”, – иными словами становится ясно, что Достоевский, собственно, не прочел “ЕО”» [9, с. 740-741]. Кроме того, Набоков отметил: «Писатели с идеологической направленностью – такие как Достоевский, были уверены, что Онегин поехал за границу, но не потому, что хорошо изучили текст, а потому, что знали его лишь смутно и, кроме того, путали Онегина с Чацким» [9, c. 797-798].
Конструкции, сооружаемые писателем для доказательства своих фантастических, химерических идеологических построений, изначально были анекдотом и свидетельствовали лишь о пылкости воображения Достоевского, изложенные так, что ошеломлённый читатель, не останавливаясь внимает фантазиям автора «Дневника писателя» не всегда понимая, что он переносит метод, возможный в сочиняемых романах, в публицистику, где с необходимостью существуют границы фантазии.      
Беда пришла откуда не ждали. «Божий суд», предсказанный М.Ю. Лермонтовым, настиг Ф.М. Достоевского.
28 ноября 1883 года Н.Н. Страхов написал письмо Л.Н. Толстому, где среди прочего, а именно, перечисления скверных черт характера его друга, Ф.М. Достоевского, было обвинение совершенно уголовное, а именно: «Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка». И, как доказательство приводит, кроме ссылки на Висковатова, следующее соображение: «Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, — это герои Записок из подполья, Свидригайлов в Прест[уплении] и Нак[азании] и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д[остоевский] здесь ее читал многим» [10, Электронный ресурс].
 Сама сцена, о которой упоминает Страхов, гнусна и написана убедительно, метод, который Достоевский использовал для написания соответствующих сцен, уместен в романе, но если прочесть черновики к этой главе, то становится понятным как писатель её сочинял. Что этот грех, точнее, это преступление, Ф.М. Достоевскому Н.Н. Страхов шил напрасно. Другой разговор, для чего…Чтобы разобраться в причинах … опять-таки надо вдаваться в страховедение, и если существуют страхологи, то пусть они и размышляют: как, для чего и почему.    Стоило бы писать эти несколько страниц, если та ерунда, которую профетическим тоном излагает Достоевский, казалось бы, унесена давно и далеко благословенными водами реки Леты. Но, во-первых, не унесена, она воспроизводится то здесь, то там, в разных, правду сказать, обстоятельствах. И, во-вторых, этот подход к публицистике, как возможности бесцеремонно обращаться с фактами, процветает и доныне.
 Моя задача скромнее, напомнить, Лермонтов не есть жизнью обиженный персонаж «Дневника писателя», а замечательный человек, выразившая себя в гениальных стихах и великом романе. Кроме того, не надо забывать старинное правило: не сочиняй понапраслины, она ведь может вернуться и тогда не отскребёшься.

Литература:

1. Авенариус Василий. Гоголь-студент. СПб 1915 г. Издание Книжного Магазина П. В. Луковникова.
2. Алексеев Д.А. Дуэль Лермонтова с Мартыновым. Полное собрание документов и воспоминаний. М.: Древлехранилище, 2018. – 300 с.
3. Гернштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. 2-е изд. испр. и доп. – М.: Худ. Лит., 1986. – 351 с.
4. Достоевский. Дневник писателя. 1876 г. Январь. Полное собр. соч. в 30 томах. т.22, Л.: Наука, 1981
5. Достоевский. Записи литературно-критического характера из записной тетради 1880-1881 гг. Полное собр. соч. в 30 т. т. 27.Л.: Наука. 1984, - 464 с.
6. Достоевский. Письма. 1878-1881. т. 30. Кн. Первая. Полное собр. соч. в 30 томах. т.22, Л.: Наука, 1981.
7. Лермонтов М. Ю. Полное собр. соч. в 4-х томах. Т. 4, М.Л. Наука. 1962. – 826.
8. Мишель Монтень. Опыты. В трёх книгах. Книга третья. М.Л: Изд. Ан. СССР. 1960 г. – 496 с.
9. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину Александра Пушкина. Пер. с. Англ. / Под ред. А.Н. Николюкина. Институт научн. Информации по общественным наукам РАН. – М.: НПК «Интелвак» 1999, – 1008 с.
10.


Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
28 ноября 1883 г. Санкт-Петербург.
Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы ее находите. И поэтому то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писания я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство1. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей, и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии2, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.
Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случилось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов3 стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка4. Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, — это герои Записок из подполья, Свидригайлов в Прест[уплении] и Нак[азании] и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д[остоевский] здесь ее читал многим5.
При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.
Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько; я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым, — только давит меня!
Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно, не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно, при близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь все прощать. Движение истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящего раскаяния — может все загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Д[остоевского], я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность — Боже, как это противно!
Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя.
Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Д[остоевскому] Но не нахожу и не нахожу!
Вот маленький комментарий к моей Биографии; я мог бы записать и рассказать и эту сторону в Д[остоевском]; много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!
<…>
Всей душою Ваш
Н. Страхов
1883. 28 ноября. Спб.