Из костромы в кинешму опыт одиночества

               
               

Когда тебе плохо — прислушайся к природе.
Тишина мира успокаивает лучше,
чем миллионы ненужных слов.
Конфуций


В жизни каждого человека случаются времена, когда необходимо разобраться в себе. В такие дни опыт одиночества бывает полезней мудрых книг и отеческих наставлений.
Сейчас уже не припомню, когда и по какой житейской надобности пришла мне в голову мысль отправиться в путешествие совершенно одному. Помню главное: я почувствовал необходимость вдали от житейской суеты «побеседовать с Богом».
Мысль о вынужденном одиночестве смутила меня. Как так? Добровольно вычеркнуть собственное «я» из водоворота событий и человеческого общения! Не одичаю ли? Однако, чем больше я сомневался и откладывал, тем более дерзостно «боговдохновенная» задумка осаждала меня и днём, и даже ночью.
Рассматривая карту Поволжья, я обратил внимание на лесистый участок правого берега Волги между городами Костромой и Кинешмой. Девственная картографическая зелень волжского правобережья показалась идеальной «площадкой» для реализации моего романтического замысла. Знать бы тогда, что это милое изумрудное пятно на самом деле окажется непроходимым урочищем, и я, назначая правый (правобережный) выбор пути, ставлю на карту не только успех задуманного перехода, но и собственную жизнь...

                * * *
Ранним октябрьским утром поезд «Москва — Кострома», попыхивая дымком и грузно подрагивая вагонными сочленениями, остановился под транспарантом (или, как теперь говорят, баннером) «Добро пожаловать в город Кострома!».
Я вышел на привокзальную площадь. Сонный, неспешно просыпавшийся город сиял тихой, благочестивой красотой. Улочки были пусты. Лишь редкий перелай дворовых собак да пара сонных костромских дворников нарушали прозрачную тишину утра. «Здравствуйте, Александр Николаевич!» — я поклонился до земли памяти великого русского драматурга и по улице Советской направился в сторону центральной площади. Простота и лад вековой костромской архитектуры подействовал на меня опьяняюще! Чтобы как-то привести мысли в порядок, я решил сделать карандашный набросок пожарной каланчи, но лишь провёл пару линий, как кто-то совсем рядом (уж не я ли сам?) требовательно шепнул:
— К Волге, дружок! Скорее к Волге!
— Да-да, конечно, к Волге, к матушке! — рассмеялся я, пряча художество в рюкзак.
Город Кострома стоит на слиянии Волги и одноимённой городу реки Кострома. Описать словами слияние (целование!) двух рек, раскрыть тайный смысл созданной Богом дивной водоносной географии по силам ли московскому пилигриму? Так думал я, минуя Сырную биржу и спускаясь по улице Островского (ещё раз здравствуйте, Александр Николаевич!) к пристани, которую приметил в Москве, изучая будущий маршрут и костромскую стрелку.
Вскоре город остался за спиной, и я по деревянным мосткам вышел к берегу. Десятки частных лодок, привязанных цепями к береговым кольям, поскрипывали и подрагивали в волнах. Чуть поодаль утро плавило силуэт старенькой пристани, а вокруг, куда ни глянь, искрилась голубая волжская ширь! У меня перехватило дыхание. Припомнились кадры из старого советского фильма. Русский купец плывёт в Америку и, изрядно выпив, говорит капитану: «Э-э, да ваш океан супротив нашей Волги — лужа!»
«Ха-ха!» — смеялся я в молодые годы, считая подобное бахвальство сценической шуткой. Теперь же мне открылась духовная глубина этого странного, на первый взгляд, сравнения. А всего-то! С дощатой палубы костромской пристани, как с капитанского мостика, взглянул я поверх неспешного движения вод на стены Ипатьевского монастыря. Взглянул и что-то важное, невидимое за прежней многолюдной жизнью в городе открыл для себя.
Кострома — чудесный город! И то, что костромское утро завершилось воистину чудесным образом, меня лишь укрепило в надобности предпринятого путешествия. Ну, разве не чудо: от созерцания белёных крепостных стен меня отвлёк… голос Александра Николаевича Островского? Великий драматург стоял на дощатой пристани, вглядывался в златоверхие монастырские хоромы и говорил, улыбаясь широко и вольно: «Хорош, ох же хорош отец наш Ипатий!»
…До позднего вечера бродил я по милым костромским закоулкам. Переночевал в дешёвой гостинице на дальних улицах. Наутро с рассветом вышел из города и, как трубадур, глядя только вперёд, отправился из Костромской области в Ивановскую.

                * * *
Плотный перечень услуг городского сервиса закрывает от нас доброту окружающего мира! Только выпорхнув из мегаполиса и выдавив из души рабский страх горожанина перед одиночеством тела, мы обретаем то, о чём Бог давным-давно позаботился. Радость от созерцания пульсирующей плави звёздного неба, пьянящий аромат свежескошенного сена окрыляют нас. В такие минуты мы распрямляемся, наше дыхание становится ровным и свободным. Это не пережить, воображая вечерами на кухне ту или иную литературу. В плотном пространстве «натурального» Бога надо оказаться и немного побыть, чтобы ощутить изъян городского существования — зримое неправдоподобие.
Я шёл полями, в километре от Волги. Солнце, как путеводная звезда, катилось передо мной, заливая мягким янтарным светом скошенные луговины. Октябрь в Поволжье умеренно тёплый. Ночью температура заметно падает. Лишь стало смеркаться, я выбрал для ночлега душистый стог прелого сена, привалил себя сенцом и уснул, разглядывая звёзды.
Ночью меня разбудил холод. Я принялся разгребать сено, чувствуя идущее из глубины стога тепло, и вдруг отдёрнул руку, вскрикнув от боли. Мои пальцы буквально плавились и шипели от ожога! «Эврика, значит, они всё-таки самовозгораются!» — подобно Галилею, воскликнул я, спрыгнув со стога и применяя известное народное средство к обожжённому участку кожи. Успокоив боль, я вернулся в стог, «выровнял теплоотдачу» и крепко уснул до самого утра.
На четвёртый день путешествия мне припомнилось собственное одиночество, однако огорчаться по этому «незначительному» поводу не хотелось. «Неужели мне никто не нужен?» — подумал я, пытаясь вернуть привычное ощущение социальной зависимости. Через пару минут… я расхохотался оттого, что не заметил очевидных изменений в самом себе, — мой геном стал самодостаточен! Неспешный дорожный разговор ума, души и тела оказался настолько полон и люб, что любое «инакомыслие» представилось неуместным и разрушающим.
На седьмой день пришлось расположиться на ночлег у самой воды. Можно было попытаться выйти из леса и заночевать в поле со спасительными стожками, но на этот демарш не осталось ни сил, ни света. Бугорок, приютивший меня, по форме напоминал полуостров Крым. Где-то «в районе Симферополя» я развёл костёр и стал кашеварить. Стемнело. Непривычный холодок скользнул по позвоночнику и заставил оглянуться. Абсолютная тишина поразила — смолкло всё! Я слышал только собственное сердце и треск горящего в костре хвороста. Театральность полной кулисной тишины тревожила и побуждала к нелепым фантазиям. Я поглядел на часы. Они болтались на запястье и напоминали далёкие правила жизни. Без двух минут полночь.
Через две минуты лес проснулся. Да как! Зашуршало и стронулось с места в едином порыве бесчисленное множество живых организмов. Я наблюдал эту полуночную вакханалию, струхнув от мысли, что, быть может, присутствую на собственной тризне. Повинуясь инстинкту и стараясь не глядеть по сторонам, я принялся шуметь и подбрасывать в костёр всё, что находил под рукой. Когда огонь разгорелся до пугающей величины, мне пришла в голову мысль… написать письмо домой, чтобы хоть как-то скоротать время до рассвета. Так я узнал: даже ночь в диком лесу может стать подходящим временем для эпистолярных упражнений!

                * * *
Человек исследует Марианские впадины, заглядывает в чёрные галактические дыры и очень редко совершает случайные открытия на расстоянии вытянутой руки. Он настраивает приборы на бесконечность и попадает в ловушку псевдознаний, о которых не знает ничего, кроме воображения о них.
Веками человек прилежно исследует дух и физику мира в надежде добраться до самого Бога. Но так как расстояние до Творца Вселенной равно нулю (случай редкий) или бесконечности, учёные мужи вынуждены описывать Его всегда воображаемо, исходя из собственных прикладных необходимостей.
Если бы кто-то из нас действительно мечтал познать устройство Вселенной, то наверняка старался признать Божье бытие прежде всего в малом и едва заметном. Так, великий мудрец двадцатого века о. Павел Флоренский говорил: «Я выискиваю места, где жёсткая скорлупа дольнего мира трескается и даёт сбой. И через эти трещины наблюдаю Бога».

                * * *
Дни напролёт я шёл сквозь бурелом правобережного волжского леса, пересечённый глубокими балками с ломким сухостоем и непроходимым кустарником. Шёл, сбрасывая под ноги накопленные за годы городской жизни никчемные в глухом лесу «светские навыки и сбережения». Мысли становились просты, настроение — ровно и спокойно.
На десятый день путь привёл меня в знаменитый левитановский Плёс. Очарованный, бродил я по окрестным перелескам, и ранимая душа Левитана всюду сопровождала меня, собеседуя о смысле и таинстве живописи. Мы наслаждались природой и тончайшими оттенками наших творческих взаимоотношений, для которых не стали помехой долгие века; разлуки.
Утром четырнадцатого дня я простился с Левитаном, приобрёл билет до Кинешмы и остаток пути провёл на палубе комфортабельного пароходика, помешивая в гранёном стакане кофий и созерцая россыпи деревушек на живописных склонах волжских холмов.

P. S.
Вернувшись в столицу, в прежнее многолюдье — работа, семья, корпоративы — я обратил внимание на перемены в столичном распорядке. Пока я путешествовал, многое изменилось, стало другим, более рассудительным, что ли. Быть может, потому, что изменился я сам?
Попытка разобраться в себе сродни погружению в глубину житейского моря. Когда теряется привычная связь с поверхностным водоворотом дел, событий и привычек, человек невольно испытывает страх одиночества. Но если он находит в себе силы продолжить начатое погружение, ему открывается огромное сверкающее дно, усыпанное морскими звёздами.
Дно? Какое же это дно! Астрономы и философы называют это сверкающее великолепие — «Вселенная». Есть даже такая единица измерения — «одна Вселенная». Это масштаб одиночества Бога!..