de omnibus dubitandum 27. 47

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1650-1652)

ГЛАВА 27.47. ВОТ ТЕБЕ КОКУЙ — С НИМ И ЛИКУЙ…

    Стоит отметить бытование обидного прозвища «вековуш» в отношении незамужних «дев»: в народе издавна считалось, что не выходят замуж лишь физические и моральные уроды.

    Как крик о помощи звучала челобитная одного москвича XVII в. спросьбой пожаловать небольшую сумму, чтобы выдать замуж пятую «дочеришку», на которую после выдачи замуж старших сестер не осталось «имениа» на приданое. Автор челобитной сформулировал свою просьбу коротко и без бюрократических штампов: «человек я бедной, богат [только] дочерми» [Московская деловая и бытовая письменность XVII в. Изд. подгот. С.И. Котков, А.С. Орешников, И.С. Филиппов. М., 1968. № 50. С. 67 (1649 г.); ср. та же просьба: Московская деловая и бытовая письменность XVII в. Изд. подгот. С.И. Котков, А.С. Орешников, И.С. Филиппов. М., 1968. № 125. С. 113 (1685 г.)].

    Многие присловья и пословицы XVII в. также свидетельствуют о том, что девичеству всегда предпочитался брак, и самая худая «партия» казалась неизменно привлекательнее унизительной участи старой девы («Без мужа жена — всегда сирота», «Жизнь без мужа — поганая лужа», «Вот тебе кокуй (кокошник, кика, головной убор "мужатицы" — Л.С.) — с ним и ликуй!») [Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. М., 1989. С.72,74,223; своеволие девушки в выборе брачного партнера в Западной Европе могло караться лишением ее части приданого или наследства (Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы. М., 1961. С. 879, 882), что не прослеживается в древнерусских источниках. См.: об отношении к «вековушам» в XVIII–XIX вв.: Богаевский П.М. Заметки о юридическом быте крестьян Сарапульского уезда Вятской губернии // Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России. Вып. 1. М., 1889. С. 12; Желобовский А.И. Семья по воззрениям русского народа, выраженным в пословицах и других произведениях народно-поэтического творчества//Филологические записки. Воронеж, 1892. С. 13. Снегирев И. Русские в своих пословицах: Рассуждение и исследование об отечественных пословицах и поговорках. М., 1831. С. 83].

    Косвенное упоминание о возможности семейных драм, инспирированных девичьими «хотениями», содержит «Устав князя Ярослава Владимировича», говорящий о возможности самоубийства девушки из-за брака поневоле, а также упомянувший казус «аще девка восхощет замуж, а отец и мати не дадят».

    Казалось бы, с утверждением договорного брака право выбора своего «суженого» и, следовательно, возможность повлиять на дальнейшую семейную жизнь, было для девушки весьма узким. Однако свидетельства живой действительности говорят о многообразии житейских ситуаций, связанных с замужеством и подчас неожиданными пожеланиями и решениями новобрачных. Известно: ранние (XII в.) договоры о помолвке с указанием размеров приданого включали определение размеров неустойки лишь в том случае, если свадьба расстроится по вине ветреника-мужчины.

    С XVI же в. появилась, и формула взыскания штрафа с родственников несогласной на брак невесты.

    Разумеется, родные старались не допустить таких инцидентов. Редкий случай неожиданного своеволия невесты, проявившегося буквально накануне «решающего дня», рисует группа актов, связанных с замужеством княжны Авдотьи Мезенцевой, воспитанницы богатой бабушки Марфы (начало 1560-х гг.).

    Марфа, безмерно любя внучку, продала два села, чтобы выплатить «заряд» (штраф) обрученному с Авдотьей жениху, за которого влюбившаяся в другого внУчка отказалась выходить замуж. «И я, Марфа, заплатила ему 500 рублев слез ее ради», — сообщила Марфа в своей духовной, объясняя «исчезновение» из семейного имущества значительной части — двух сёл [Духовная Марфы Мезенцевой 1560–1561 гг. // РО РГБ. Акты Троице-Сергиевой лавры. Кн. 530. Суздаль. № 4; Кобрин В.Б. Опыт изучения семейной генеалогии // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XIV. М., 1983. С. 50–60].

    Любопытно, что народный обычай «отдаривания» жениха, пострадавшего от отказа невесты (как правило, караваем), существовал издавна и сохранился в текстах посадских повестей (например, в «Притче о старом муже и молодой девице» XVII в.: «Младому девица честь и слава, а старому мужу — коровай сала» — то есть откуп) [Притча о старом муже и молодой девице // Хрестоматия по древней русской литературе. М, 1952. С.448].

    О возможности заключения брака на основании личной склонности между дворовыми («кто кого излюбит») упоминал в своем сочинении, написанном в середине XVII в., Григорий Котошихин [Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 157].

    А современная его сочинению «Повесть о семи мудрецах» в образной форме обрисовала возможный диалог между матерью и дочерью, в котором дочь настаивала на своем выборе: «Рече ей мати: "Кого хощеши любити?"
— Она же отвеща: "Попа".
— Мати же рече: "Лутчи… дворянина, ино менши греха".
— Она же рече: "Попа хощу"» [Повесть о семи мудрецах. С. 213].

    Женщины, выходившие замуж не в первый раз, несомненно, имели большие возможности свободного волеизъявления при замужестве и в раннее время, и в XVI–XVII вв. Вопрос о том, каким по счету было данное замужество в жизни женщины, был еще одной доминантой, определявшей эмоциональный строй супружеских отношений и частную жизнь женщин. Несмотря на церковные запреты, касавшиеся повторных (а тем более третьих, четвертых и т.д.) браков [Русская историческая библиотека [издаваемая Археографическою ко миссиею]. СПб, 1908, Т. VI. С. 204, 274, 281 (1410 г.); Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. М., 1989. С. 76], жизнь брала свое: многие женщины вступали в брак далеко не один раз в жизни: даже законы некоторых земель позволяли новый брак «аще кто будет млад, а детей не будет от перваго брака, ни ото второго» [Русская историческая библиотека [издаваемая Археографическою ко миссиею]. СПб, 1908, Т. VI. С. 204, 273, 281 (1410 г.), 515; Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией Академии наук. Т. 1. СПб., 1841. С. 161. Стоглав. 1551 г. Гл. 69// Российское законодательство X–XX вв. М, 1984. М, 1985. Т. 2. С. 344–349; Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией Академии наук. Т. 1. СПб., 1841. № 267. С. 498; № 261. С. 491]. Причем брачные сделки такого рода осуществлялись женщинами вполне самостоятельно, без согласования с родственниками и без унизительного «осмотра», которому подвергались «юницы» [«Та смотрилища с невестою переговаривает, изведываючи ее разуму и речи и высматривает в лицо, и в очи, и в приметы, чтоб сказать жениху, какова она есть» (Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 157)]. Пример тому — новгородка Ульяница (XIV в.), адресат письма некоего Микиты: «Пойди за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато…» [Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1958–1961. М., 1962. С. 103]. Такая самостоятельность не противоречила стремлению вступающих в брак заручаться поддержкой и благословением родителей («абы милость родителскую получить», «блюстись», чтобы неожиданный брак не привел к тому, чтобы они «с печали померли») [Повесть о Петре Златых Ключей. С. 344].

    Поздние памятники, отразившие с бoльшими подробностями жизнь и чувства людей, позволяют утверждать, что в то время отношение прихожан к тем, кто женился или выходил замуж повторно и даже в третий раз, было терпимым. «Повесть о семи мудрецах» (XVII в.) донесла до нас обращение к ее герою «боляр и воивод», обеспокоенных отсутствием «плода наследия держания царствия» и потребовавших найти «супружницу» и «посягнуть на вторый брак».

    Обосновывая подобное решение, «боляры и воеводы» ссылались на «закон» («писано бо в законе: аще кому умрет жена, посягнути на вторую, аще вторая умрет — на третью посягнути»), а также на возраст потенциального жениха («ты в средней юности суще»).

    Таким образом, перед читателем рисовались мотивы возможного пренебрежения строгостью церковных предписаний и даже некоторой корректировки назидательных и нормативных текстов, в которых третий брак все еще квалифицировался как «законопреступление». Стоит вспомнить, что, описывая последствия второго и последующего браков, один из переписчиков назидательных текстов (XV в.) приписал великолепную бытовую зарисовку, характеризующую мотивацию запрета второго брака: «Вторый брак бывает начало рати и крамоле. Муж бо, за трапезою седя, первую жену, вспомняув, прослезится, вторая же взъярится!» [Маргарит. XV в. // Рукописный отдел Российской национальной библиотеки (Петербург). Кирил. — Белозер. монастыря. № 112/237. Л. 5]

    В «Повести о семи мудрецах» допустимыми представали не только второй, но и третий браки. Это можно было бы отнести на счет ее переводного характера, не имей она мощной фольклорной подпитки.

    Фольклорные источники, особенно былины, содержат немало подтверждений тому, что уверенные в себе совершеннолетние женщины могли не только лично принимать решение о новом браке, но и самостоятельно свататься к понравившимся избранникам [Былины. М., 1957. С. 267, 273. Повесть о семи мудрецах. XVII в. // Памятники литературы Древней Руси. XVII (1). С. 194].

    Автор «Повести о Еруслане Лазаревиче» (ХVII в.) привел одну из вероятных причин «забывания» церковных норм и готовности жениться повторно: «смотрячи на красоту ея, с умом смешался, и забыл свой первый брак, и взял ея за руку за правую, и целовал в уста сахарныя, и прижимал ее к сердцу ретивому…».

    Мотивация «смены жен» в этом тексте настолько напоминает сегодняшний день, что не требует комментариев. Вряд ли такие источники выдавали желаемое за действительное: семьи формировались и распадались, в обществе же сохранялся примат фактора необходимости (роста населения) [Повесть о Еруслане Лазаревиче // Там же. С. 321. См. также: Пушкарев Л.Н. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М., 1980. С. 43–55].

    Еще один пример отношения к повторному браку «от живой жены» мы находим в письмах раскольницы Е.П. Урусовой. Ее муж, князь П.С. Урусов, развелся с нею в 1673 г. (мотивом, по всей видимости, были убеждения Е.П. Урусовой) и женился повторно. Сохранившиеся же письма раскольницы с щемящим душу обращением к детям («Говорите отцу и плачьте перед ним, чтобы не женился, не погубил вас») отражают противоречие нормы и действительности.

    Говоря о «погублении», Е.П. Урусова разумеет преступление церковной и нравственной нормы единобрачия, предупреждая, что если дети дадут совершиться беззаконию (женитьбе отца), то «плакать» они станут «вечна» [Е.П. Урусова — дочерям Евдокии и Насте. 1672 г. // Российский государственный архив древних актов (Москва). Ф. 210. Разрядный приказ. Доп. отдел. № 120. Л. 13–14].

    Наполненные болью и обидой слова оставленной женщины, равно как и слепы детей, не стали для князя аргументом и не заставили его поменять решение (что неудивительно), но то, что он не остановился перед преступлением нравственной нормы, внушаемой православием, женившись повторно, заставляет задуматься о действенности тогдашней «моральной пропаганды» [Демкова Н.С. Письма Е.П. Урусовой// Памятники литературы Древней Руси. XVII(l). С. 763].

    Помимо возможности (или невозможности) самостоятельно определять избранника (в первый раз и далее), на частную жизнь вступающей в брак женщины могли оказывать влияние и иные факторы. Среди них, если следовать запретительным статьям брачного права, были также единоверство, отсутствие (или наличие) близкородственных связей (оба этих запрета почти не нашли отражения в памятниках, исходивших из народной среды [Единственное упоминание об обсуждении темы близкородственных связей, найденное нами, — слова царя из «Казанской истории» о невозможности венчать дочь с братом ее первого мужа. См.: Продолжение Древней Российской вивлиофики (в дальнейшем — ПДРВ). Т. VIII. С. 334; о необходимости соблюдения единоверства — слова Ивана Грозного о невозможности «поять» невесту «из инех» земель, поскольку тогда у него с женой «норовы будут розные». См.: Русская историческая библиотека [издаваемая Археографическою ко миссиею]. СПб, 1908, Т. XIII. СПб., 1909. Стб. 1274 (Хронограф 1617 г.)], оставшись предметом обсуждения лишь православных священнослужителей [Эдипов сюжет в русской интерпретации отразился в «Повести об Андрее Критском» (Памятники литературы Древней Руси. XVII век. М., 1988. С. 270–274), обещавшей всякому посягнувшему на инцест тяжелейшие физические и нравственные муки]), социальный статус сам по себе (особенно небезразличный «холопям» и вообще социально зависимым) [Право разрешать или не разрешать брак или замужество своих «холопей», в том числе социально зависимых крестьянок, холопок с «холопями» других владельцев, было зафиксировано еще в домосковских законах. Но лишь в XVI–XVII вв. подобные разрешения стали оформляться по строгой системе с помощью специальной «отпускной памяти» (см., напр.: Отпускная память в замужество, данная стряпчим Т. Виньковым А. Михайловой. 19 окт. 1684 г. // Московская деловая и бытовая письменность XVII в. Изд. под-гот. С.И. Котков, А.С. Орешников, И.С. Филиппов. М., 1968. № 13 (отд. 4). С. 156. См.: также «вставку» отпускной памяти в письме Ф.Д. Маслову от П.Г. Гриневой. Конец 1690-х гг. // Источники по истории русского народно-разговорного языка XVII — начала XVIII века. Подгот. С.И. Котков, Н.П. Панкратова. М., 1964. № 94. С. 122–123)], а также смешение социальных различий.

    Отношение к мезальянсам и со стороны служителей церкви, и со стороны «паствы» было негативным. Церковные деятели не уставали устрашать женихов тезисом о том, что «жена от раб, ведома, есть зла и неистова [Запрет неравных браков — общее ограничение частного выбора женщин в европейском средневековье. См.: Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М., 1991. С. 196–197; Тушина Е.А. Брачно-семейные представления французского рыцарства// Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы: проблемы и исследования. М., 1988. С. 139; Иванов К.А. Средневековая деревня и ее обитатели. Пг., 1915. С. 63–64]».

    Действительно, вопрос о социальном и, следовательно, имущественном равенстве будущих супругов в браке мог стать определяющим при формировании семейно-психологического микроклимата. Это почувствовал еще Даниил Заточник (XII в.), предостерегший от женитьбы «у богатого тестя» на его непривлекательной дочке, видевшейся ему «ртастой и челюстастой» образиной. Женитьба на самостоятельной в имущественном отношении женщине ассоциировалась у Заточника с обязательностью дальнейшего подчинения ей [Тема «прельщения» богатством невесты как пути обретения злой жены прошла через всю русскую литературу рассматриваемого периода. Ср.: «О оболстившей приданым». Из сборника жартов конца XVII в. // Рукописный отдел Российской национальной библиотеки (Петербург). Собр. Толстого. II — 47. XVII. 2. Л. 41об.].

    Современные психологи часто трактуют «неподчинение (Власти)» по меньшей мере как «претензию на нее» [Асмолов А.Г. Психология личности. М., 1990. С. 285–295] (а потому неподвластность жены мужу вследствие ее имущественной самостоятельности действительно, как и опасался Заточник, была латентной формой подчинения главы семьи «женской власти»).

    Мезальянс — женитьба на рабыне — как источник похолодаления (утери высокого социального статуса) упомянут в «Русской Правде». Она отразила житейский казус: [Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. М., 1989. С. 70–73] холопка выступала как приманка в «силках» социальной зависимости.