Проводы старого нового года

Тридцать первое декабря. Малогабаритная однокомнатная хрущёвка. На кухонном столе в трёхлитровой банке топорщится пара еловых веток. Ветки украшены раритетными фантиками шоколадных трюфелей «Осенний вальс» и карамелек «Взлётная». Два новогодних шара, чуть прикрытые иголками, перемигиваются друг с другом, отражая тусклую желтизну пятнадцативатки, висящей на голом проводе под потолком. Лампа вздрагивает и покачивается. Ничего удивительного: уличный декабрьский снеговей беспрепятственно проникает сквозь образовавшиеся в оконной раме щели. Отлупившиеся полоски негодного малярного скотча забавно шелестят на сквозняке, приветствуя праздничный холодок, струящийся по подоконнику.
Опершись о кухонный столик, на ветхом табурете сидит старый человек. С горечью, свойственной всякому прощанию, он неотрывно смотрит поверх гильдии неубранных бутылок на перекидной календарь, висящий на стене.
– Тридцати первое… – ссохшиеся губы с трудом выговаривают гласные звуки, – значица, завтрась первое, и тогдась…
Не договорив фразу, он поднимается и медленно, припадая плечом к стене, идёт в комнату. Старик некоторое время шарит ладонью по обоям. Обнаружив выключатель, зажигает свет. В глаза бросается унылый, покрытый временем беспорядок. Старый человек улыбается и с безразличием мудреца переводит взгляд на буфет, уставленный пожелтевшими от времени фотографиями.
– А помнится…
Он выбирает фото в бронзовой рамочке с разбитым запылившимся стеклом, на котором запечатлена группа солдат. Их лица сосредоточены, все, как один, смотрят на старика. – Какие ребята!..
Замызганным полотенцем старик протирает разбитое стекло фоторамки и возвращает фотографию на место, прислонив её к буфетному зеркалу.
Звенит звонок. Прихрамывая, старичок ковыляет в прихожую.
– Хто тама? – спрашивает он в темноте.
– Егорыч, это я, Трифон, – слышится за дверью, – отворяй, земеля!
– Трифон?.. А-а, явился, минёр везучий, – Егорыч щёлкает задвижкой и отворяет дверь, – не пустой?
– Не-е, вона, трофейная!
Гость достаёт из-за пазухи поллитровку Столичной и, порывшись в кармане, извлекает горсть дешёвых барбарисок. – Хотел к табе завтрась нагрянуть, с Новым годом праздавить, но думаю: ежели помру – пропадёт трофей!
– Пошли брат, – отвечает хозяин, и старики друг за другом направляются в кухню.
– Елка? – удивляется Трифон, глядя на ветки.
– Она, – хмыкает хозяин и высыпает из кулька в тарелку яблоки, – пионеры заходили. Не забывают!
– А хлебца у табя нету? Лучше б хлебца…
– Так оне меня спрашивают: «Дедушка, что вам ещё надобно для праздничного веселья?». А я растерялся. В глазах морок, не вижу ничего. Тёр, тёр, пока протёр, их уж и нет. Слышу, хлопнула дверь, ушли детишки. И на том, думаю, спасибо, родные! Всё слава Богу.
– Ну, давай, Егорыч, сядем, а то нынче стоймя-то гутарить тяжко нам стало, – говорит Трифон, ищет глазами второй табурет и неловко присаживается.
– Оно так. Завтраво ждать не будем. Выпьем, покамест не померли.
– Давай, друже. За наш 2-ой Украинский. Эка нонче...
– Ладно тебе. Давай, старлей, по порядку. Сперва выпьем за ребят наших геройских. Не чокаясь.
– А помнишь Михайло?
– Помню, брат.
Старики, кряхтя, приподнялись над столом.
– Слава им!..