Заблудившиеся во времени

 
1. Свидетельства

«Я, монах ордена святого Доминика, Гийом Нуарре ,Deus canis, клянусь своей белой сутаной и  свидетельствую о том, что рыцарь ордена тамплиеров  Жак де Майе, впав в ересь  манихейства, считает себя вечным. Будучи неимоверно  упорным в своей гордыне,  он   утверждает, что  найденный им в Иерусалиме у горы Голгофы изъеденный жуколицами и их личинками гнилой кусок древесины – часть креста, на котором был распят Спаситель. Известно же, что этот крест нетленен. Кроме того он утверждает, что  некогда сам был червем, камнем, птицей…»

«Я, оруженосец  Гийома де Майе, Лео Беспалый, свидетельствую, что мой безымянный перст был отсечен  избавителем меня, грешного, от проказы. Затем сей перст хранился в кипарисовом ларце и мой хозяин, возил его при себе и  использовал его в своих магических опытах…»

«Я, Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро, свидетельствую, что в предыдущих жизнях я был Графом де Майе, аптекарем Нострадамусом и, обладая даром предвидения, действительно видел во время магического сеанса обезглавленную Марию Антуанетту. Это видение появилось в освещенном свечёю графине с водой. Кроме того, во время моего путешествия в Россию и проживания у графа фон Розена  я  предвидел казнь пятерых бунтовщиков, которые  должны были быть повешаны.  Когда, войдя в медиумический транс, я предсказывал в мельчайших подробностях это событие – графиня  упала в обморок. Тогда же я предсказал ссылку в Сибирь и смерть на большой сибирской реке одного из членов  тайного общества …    Я даже назвал  высветившиеся в магическом кристалле имена населенных пунктов – Вертково и Бугры, с которыми будут связаны  страшные события  1999 года, предсказанные  Мишелем де Нотр Даммом…»

«Я, комисарий инквизиции, член ордена иезуитов  Рафаэль  Пуринелли  , свидетельствую, что Джузеппе Бальзамо, самозванно объявивший себя графом Калиостро, перед казнью уверял, что он бессмертен...»
               
Из закрытых архивов священной инквизиции, Рим, Ватикан.


2. Неистребимый гроссмейстер

   Я, Жак де Мале, гроссмейстер   ордена тамплиеров, свидетельствую о том, что  приговор священной инквизиции должен в очередной раз лишить  жизни тело, в котором находится мой дух-эон.  В 303 году  я был растерзан львами в одном из амфитеатров Лиона для боя гладиаторов под именем галла Жака Неистового.   В 1103  году я был сожжен в Суассоне  в обличии  катара   по прозвищу Жак Бессребренник, в третий раз в 1203 под именем альбигойца  нареченного Жак Философ,  был пронзен в Лангедоке  копьем одного из псов божиих.  И вот теперь, в 1314 году должен быть предан аутодафе. Пусть священную инквизицию не смущает, что в предыдущих моих  жизнях мне доводилось бывать и бунтарем-еретиком, отвергающим богатства этого мира, и  странствующим философом, примкнувшим к восставшим и гонимым альбигойцам. Прежде того  мой дух  много постранствовал,  переселяясь из мертвых предметов в живых существ и наоборот. Я помню себя  и  замкнутым в скале кристаллом, который  освободил от тысячелетнего плена  раб в каменоломне, и лучом, направленным  колдуном-арабом  в небесный   эфир, откуда я снизошел  на землю, чтобы стать деревом, из которого плотник соорудит крест для распятия Спасителя. Потом я стал личинкой жука –древоточца, поедавшего тот крест до тех пор пока меня не склевал  дрозд, попавший в клетку птицелову. Того дрозда птицелов продал венецианскому купцу. И когда дрозда задрала кошка, его дух вселился в гладиатора-галла.
 
 Таким образом, я утверждаю, что убить меня так же невозможно, как поймать ветер, несущий песок в пустыне или возникающую в предгрозии шаровую молнию. Песок вечности сечет лицо Сфинкса и, как наждаком, стачивает стены домов. А сгусток  небесного пламени приходит невесть откуда и исчезает в никуда. Эти стихии всегда были подвластны мне. Я мог вызвать бурю – и поднятым на воздух песком в кровь раздирало лица моих врагов. Направляясь в Иерусалим, я часто пользовался силою небесного огня. Стоило мне воздеть меч к небесам и воззвать к богу, как моего коня переносило через непроходимые горные ущелья и непреодолимые потоки, в которых гибли многие. При себе  в ладанке я всегда имел кристалл  аметиста. Этот маленький мешочек из кожи при рождении надела мне на шею мать, он передавался в нашем роду уже много поколений. А позже в ту же ладанку я поместил часть креста, выбитого из земли копытом моего коня  у подножия Голгофы, где я бился насмерть с самим Сал-ат-Дином. Путь ко Гробу Господню мне часто преграждали целые легионы демонов, но я с легкостью одолевал их, потому что мой дух был, как настоенное веками вино из садов Бургундии.

Вы спрашивали – почему на моем щите  начертаны лев, дрозд и жук древоточец? И отчего эти три символа повергали сарацинов в ужас? Да потому , что дух зверя, растерзавшего  Жака Неистового, пойманного в сети, сраженного копьями, трезубцами и мечами гладиаторов позже, когда был повержен и сам зверь, слился духом бесстрашного галла и, эти два соединившихся воедино эона, блуждая во времени, могли затем укрепиться в сосуде тела Жака Бессребренника, призывавшего отречься от всех земных благ и жестоко за это поплатившегося. А как воссиял эон моего духа в теле  Жака Философа, предпринявшего паломничество  в  Индию, чтобы  найти камень первородства нашего эона! Он отыскал его в древнем, поглощаемом джунглями храме; обезьяны и змеи стерегли окаменевшее божество, смотревшее в вечность единственным аметистовым глазом. Второй и третий пропали еще до того и предание гласило, что тот, кто соберет все три камня, обретет знание истины. На доставшемся же мне  камне, служившем индийскому божеству третьим глазом, было начертано на санскрите Рыцарь Небесного Огня. Призвание Рыцаря Небесного Огня – и есть моя карма.

-Так значит ты все-таки утверждаешь, что мятежный дух может блуждать, переселяясь из тела в тело? - перестал скрипеть пером по пергаменту монах-францисканец, чья  коричневая ряса казалась в трепещущем пламени светильников измазанной кровью.
- Да, я утверждаю это…

3. Прекрасная Дольчина

               
 Вы спрашиваете - почему я, Жак де Майе, крестоносец милостью божией, выходил из боя непобедимым? И не прибегал ли я к помощи демонов? Побеждать в бою мне помогало то, что, сжав в руке ладанку с камнем первородства, я мог обратиться во льва,  несметную тучу дроздов или в полчища  древоточцев. Вот почему там, где я появлялся, на поле боя бывали растерзанные в клочья, исклеванные до костей. Вот отчего полки сарацинов разбегались, когда их  копья, стрелы, луки и повозки рассыпались, киша крошечными жучками и их личинками. Я был быстр  и могуч, как лев.

Я видел в темноте, как кошка. Я преодолевал расстояния со стремительностью летящего дрозда. Конечно же, укрепляла меня духом и память о невоплощенной Дольчине. Дух её был блуждающим эоном той самой девушки, с которой я в бытность галлом Неистовым молился Спасителю в окружении язычников, прячась с братьями в пещерах. Встретиться с нею мне рабу-галернику, плененному римлянами галльскому войну, получившему затем прозвище Жака Неистового,  довелось на Кипре, как раз тогда, когда рабов переправляли по морю из  Египта в Рим. Она родилась  на руинах Карфагена и владела даром прорицания. Наша любовь вспыхнула, когда  мы оказались среди рабов, возделывающих  капустные плантации Диоклетиана на берегу Адриатики.  Но как быстро, презрев утехи телесные, обратила Меня Дольчина  к  любви небесной! Тайно выкопав пещеру под  хижиной, где вповалку спали на голой земле рабы из Дакии, Скифии и Галлии, мы  спускались в нее и жгли лучины перед ликом Спасителя, схематично начертанном на половинке колодки, в какие закрепляют головы и руки невольников. Вот за эти моления и угодили мы в конце концов на арену ко львам.

Если я мог хоть как-то сопротивляться, Дольчину растерзало первыое же налетевшее гривастое чудовище. Толпа ревела, когда её голова отлетела в сторону от одного удара лапы, брызнула кровь и  светлые ее волосы, которые я так любил гладить, обагрились. Она носила во чреве моего ребенка. В тот момент, мне кажется, я услышал сказанное ею, а может быть просто угадал по губам, как угадывал, когда мы обменивались тайными знаками:  “ Вот так же случится и с Филиппом Красивым, его потомками, Людовиком XVI  и Робеспьером Семеновым…» А может быть, это сказала и не она, а ощутивший прикосновение смерти ребенок в ее лоне. Его я в тот миг почти что явственно увидел сидящим внутри  круглого живота Дольчины. В следующий момент лев ударил лапой и, вырвав плод вместе с пуповиной, швырнул его в сидящих над ареной. Крик младенца перекрыл, прокатившийся по амфитеатру гул ужаса.

Мне показалось, что колеблемая, как листья огромной кроны на ветру, толпа ещё раз повторила слова прорицания, сказанные мертвой головой. Половину из сказанного я так и не понял, но мне было известно, что Дольчина может прорицать на много столетий вперед. Осознавать это мне оставалось не долго; сломив лапой вонзенный мною в шею короткий кинжал и рыкнув, только что разорвавший мою возлюбленную лев, сомкнул зловонную пасть на моих ребрах. Затрещал гладиаторский панцирь, я увидел, как из под него брызнула багряная струя – и я очнулся уже в другом времени и в другом теле. Как я мечтал встретиться с Дольчиной в других ее воплощениях! Но этого не происходило. Женщины встречавшиеся на моем пути были либо погружавшимися в пучину страстей и ведовства колдуньи, которых тащили на костер, либо придворные кокетки, привыкшие поднимать или опускать пальчик во время смертельных рыцарских турниров. Лишь  во время свирепствовавшей по всей Европе чумы, когда будучи Жаком  Философом, сняв доспехи, я  дал обет бороться с этой заразой и помогал в городах какому-то аптекарю-прорицателю, я, кажется, не раз натыкался на воплощения Дольчины. То я узнавал её в  умирающей в лачуге крестьянки в окрестностях Дежона. То в  горожанке, мучающайся у крылечка на улочке Сен –Дени. То находил её в агонии в покоях короля. Я блуждал по Парижу, всё время возвращаясь  либо к мрачным стенам Тампля, либо к  твердыне Нотр-Дам, со стен которой скалились химеры, похожие на обточенных ветрами пустыней сфинксов. Именно тогда впервые и появилось у меня ощущение, что я заблудился во времени. Нас снова свел Монсегюр…И всякий раз она умирала у меня на руках, успев сказать так и не понятые мною до конца слова. Я снова кидался искать её в зачумленных городах, но натыкался лишь на аптекаря-сына еврея выкреста Мишеля де Нотрдама, который тоже, как мне казалось бродил сквозь времена, как путник по дороге из Дежона в Орлеан. Иногда я хотел нагнать его на этой дороге, но он исчезал, растаяв в сизой дымке посреди бела дня. Отчаявшись вновь обрести Дольчину, я  вырвался из лабиринта зачумленных улочек и, ощутив под собою крепость седла, вдохнул сквозь распахнутое забрало свежий, напоенный запахом цветущих вишен ветерок.

Обгоняя толпы пилигримов, я направлялся в сторону Святой земли. Одного, назвавшегося Лео Простаком, погибающего на обочине пилигрима-прокаженного  с крепко зажатой в руке створкой ракушки, пытающегося отрезать отгнивающий палец и бессильного сделать это, я поднял и, посадив сзади себя на коня, отвез к целебному ручью у горы Афон. Там я отсёк ему палец мечом. Он как драгоценность тут же завернул свой мёртвый перст в тряпочку и засунул его в карман. Там он и носил его, не смотря на распространяемое зловоние. Произведенное усекновение, вода источника и свежий воздух излечили Лео Простака, и,  переименовав его в Лео Беспалого, я произвел его в свои оруженосцы.

Как и положено, вначале он не имел коня и довольно проворно бежал рядом со мной и во время переходов и в бою, держась за стремя и отбиваясь от пеших своею пятишиповой булавой в ближнем бою и обстреливая неприятеля  из арбалета –на расстоянии. Потом он сел на обретенного в бою коня, напялил доспехи, снятые с сарацина, но лучше бы он этого не делал.

Не знаю  зачем отправился я в Святую Зелю. Для того, чтобы отвоевать Гроб Господень или встретить воплощение Дольчины? Мне мерещилось, что, как и я, заблудившись во временах, она скрывается где-нибудь в стенах какого-нибудь гарема…

4. Франсуа висельник

Бог весть в каком времени, на какой из дорог встретил я лютниста и трувора  Франсуа Висельника по кличке Рифмоплёт. Но с тех пор, как он стал  сопутствовать мне, время в передышках между сражениями стало течь быстрее. Кажется это было в Шартре, на городской площади. Казнили молодую ведьму. Я подошел, когда дым уже застилал её лицо и фигуру.  На ней уже вспыхнула одежда и запахло палеными волосами, когда я почувствовал, что словно рыбина тянущая за шнур во время поклевки, кто-то дергает мой  ремешок, к которому был привязан полный экю кошелек. Схватив за руку воришку, я отволок его в сторону и хотел надавать ему тумаков, но в крике несчастной жертвы  мне послышался голос моей Дольчины.

Бросив вора вместе со срезанным им кошельком, я кинулся сквозь толпу и оцепление ландскнехтов, угрожая мечом я прорвался к жарко пыхнувшего на меня костру. Заслоняясь рукой от пламени, я увидел, лишь висящую на прикованной к цепи распространяющую тошнотворный запах горелого человеческого мяса почерневшую куклу. Оскаленные зубы обугленного черепа  растворились—и я услышал слова уже известного мне прорицания. В следующий момент лопнул разбухший живот ведьмы и из него на мерцающие чешуёй дракона уголья вывалился младенец. Что удивительно –он был ещё жив, орал, вращал глазами и бешено колотил руками и ногами. Под изумлённый вздох толпы я кинулся в огонь, чтобы спасти хотя бы дитя. Я занес меч, чтобы отсечь пуповину. Но крупный купидон так дернул свою мамочку за соединяющую его с нею привязь, что оторвал распадающийся труп от цепи. Они повалились на догорающий хворост у моих ног, и, не успевая  уже остановить меч, я рассек и несчастную, и её ребенка, чем вызвал одобрительные возгласы стоящих поодаль с обращенными к небу лицами монахов доминиканцев. Выдернув меч из зловонного месива горелого мяса, крови и  растекшихся внутренностей, я кинулся бежать, расталкивая толпу. И только выбежав за город, где ждал меня мой Лео, увидел нагоняющего меня воришку из толпы.      
   
- Спасибо, что отшлепал меня! А не повесил. А то бы я ожил! – сказал он мне, протягивая кошелек. – Меня зовут Франсуа по прозвищу Висельник.

И он тут же  понаплёл мне небылиц о том, что ему довелось плавать на корабле с мальтийскими пиратами, быть повешенным на рее в результате ссоры во время дележки добычи, вздернутым после попадания в плен, и наконец удавленным за кражи, дерзкие  стишки и богохульства. И всякий раз он чудесным образом оживал. Благо, что в память о таких, как он не возводили пышных памятников и надгробий, а, удавив, просто бросали в первую попавшую канаву. Очнувшись в очередной раз он снова принялся за старое—красть, сочинять стишки и бренчать на лютне. Благо это побитое в спорах о стихосложении вместилище  дребезжащих звуков всякий раз вешали на рею, сук, перекладину вместе с ним.


-Наверное, та девка, которую сожгли сегодня за то, что она наслала бурю на посевы ржи, была твоей зазнобой? – спросил он, но не дождался ответа. На плече, на  том самом обрывке веревки, на которой, как он утверждал его и повесили в последний раз, у него болталась лютня. Он снял её с плеча и присев на выступающее корневище дуба, запел, подыгрывая:

Летала на метле ,
в котле
варила череп,
просачивалась через
иные времена,
хотя красу твою давно сглодали черви,
из за тебя была объявлена война.

Видя, что такие трувории меня не веселят, он  оборвал песню и начал другую:


Несущий хворост для костра,
скажи, какая хворь,
тебя заставила с ута
забраться в темный бор,
чтобы набрать сухих ветвей…

5 Сын ведьмы

 На этот раз песню оборвал свист стрелы. Пропев над головою трувора, она вонзилась в кору древесного великана. Очнувшись, я увидел, что, в облаке пыли из которого едва виднелись силуэты всадников, на нас несутся псы божии. Мы с Лео вскочили на коней. Закинув лютню за плечи, Франсуа запрыгнул на круп коня моего оруженосца – и через некоторое время мы уже были в безопасных дебрях Шартрского леса. Пересидев в нем и подкрепившись парочкой запеченных на костерке фазанов, устраивая аутодафе которым, Франсуа Рифмоплет все балагурил насчет ведьм, их полетах на метлах, способностях проникать из одного времени в другое посредством изготовления мазей из сала младенцев, мы снова отправились в путь.
 
Лео отдал Франсуа свой арбалет – и это был правильный поступок. Не успели мы по дороге, по которой шли вереницы пилигримов, отъехать от  Шартра и нескольких лье, как  нам все же пришлось вступить в бой с теми же рыскавшими повсюду в поисках колдунов и ведьм псами божиими в белых рясах. Что-то там произошло на площади после моего бегства. Как рассказал мне позже  один пилигрим, месиво которое я рассек мечом, полежав немного, словно в ожидании, когда я скроюсь из виду, собралось в сочащегося детским жиром , кровью, содержимым недогоревших кишок инфернального льва. Рыкая, тот лев начал набрасываться на монахов доминиканцев и рвать их стальными клыками, в которые чудесным образом преобразились шипы, коими были  прибиты к столбу цепи.  Этого льва я и увидел, нагоняющим доминиканских псов. Лучшего арбалетчика, чем Франсуа  придумать и нельзя было. Стрелы шли из колчана, как строки его песенок, тетива звенела, как струны лютни, в музыке боя, где звон моего меча поддерживали буханья булавы Лео Фраснуа, который  уверенно вел свою вторую партию. Помог нам тогда и  собравшийся из плоти недосожжённой ведьмы лев. Он добивал наших врагов с тыла. И как только пал последний из пяти напавших на нас доминиканцев, лев превратился в груду недогорелого мяса, из которых торчала детская ручонка и старые металлические скобы.

Выкопав мечом в земле могилу, мы предали останки земле и  накатили сверху большой валун, который едва могли толкать втроем. Доминиканцев же оставили на поживу воронам и лисицам. Обо  всем этом  написал в своей  поэме «Шартрская ведьма» Франсуа Рифмоплет, а я  упоминаю об этих событиях в  своем трактате «Перемещения во времени, левитация и вечная жизнь». Эти записки я вел в перерывах между крестовыми походами одновременно с алхимическими опытами, когда мог уединиться в своей библиотеке-лаборатории в  Тампле. Искал ля я философский камень? В этом не было надобности, так как третий глаз индуистского божества и был таковым камнем. И он был при мне. Пытался ли я из ртути, свинца или иных минералов  сделать золото? Это мне было не нужно, потому как к золоту я равнодушен. Что же искал я, исписывая многие листы, старясь за переливанием из колбы в колбу адских зелий, видя в этих кривых зеркалах, как из цветущего юноши превращаюсь  в морщинистого старца? Сам не знаю. Наверное, лучше знал – зачем он делает это, поющий как цикада на ветру, как дрозд на ветке, Франсуа. Со временем выдолбленную из небольшой тыквы чернильницу, которую Франсуа Висельник с некоторых пор носил на поясе рядом с колчаном для стрел, он заменил бронзовой. При нем всегда были  связки гусиных перьев, которые он с успехом использовал и для писания своих поэм, и для оперения разящих стрел.

Подмешав в чернила крови и обгоревших волос шартрской ведьмы, он вдохновенно творил. Франсуа и позже потихоньку крал с костров золу, собирал запекшуюся кровь казненных, чтобы подмешивать в чернила. Свои поэмы он писал на выхваченных из огня листах, предаваемых сожжению еретиков. А «Шартрскую ведьму» записал кровью казненного между строк таскаемой повсюду в котомке библии на фламандском языке. Мать Франсуа была фламандкой, сожженной на костре за знахарство и ворожбу. Однажды она неудачно приняла роды и на нее донесла обесплодевшая соседка. Франсуа  часто заговаривал со мною о том, что и ему, как и мне, является дева с распущенными волосами с младенцем в руках, у которого не обрезана пуповина. Он утверждал также, что эта пуповина и есть та самая веревка, которая много раз захлёстывалась петлею на его непутевой шее.

6. Аметист и фолиант
Юрий Николаевич Горбачев 2
Я чувствовал - эон Дольчины парит со мной рядом. Он входит в мой меч небесным огнем, он поднимается бурею и рассеивает тучи сарацинов на моем пути, он помогает мне воплощаться во львов, стаи птиц и полчища насекомых.               

А с тех пор, как  Спаситель послал мне часть креста, в котором жило одно из моих предыдущих воплощений, я –червь Иисуса, обрел способность к полету вместе с конем в полном вооружении – в доспехах, с мечом, щитом и при шлеме. Способность перемещаться по воздуху обрели  мой оруженосец Лео Беспалый, лютнист-трувор Франсуа Висельник  и рыцари ордена Жоффруа, Этьен, Оноре. Так мы одолели сарацинов под стенами Иерусалима и вошли в него.  Лучше бы мы не завоевывали священных стен, не касались камней Гроба Господня, не целовали благоухающей плащаницы с ликом его! Ведь истинный Иерусалим есть град небесный!

Бродя по узким улочкам древнего города и уйдя далеко вперед от своего, заглядевшегося на обворожительную танцовщицу оруженосца Лео Беспалого, я нашел лавку, в которой торговали старинными книгами на арабском языке. Франсуа я оставил наигрывающим на лютне какой-то черноокой  куртизанке. Жоффруа, Оноре, Этьен, разбрелись по городу в поисках женщин и ночлега. Я же, наткнувшись на эту книжную лавку, наконец-то мог увидеть подлинные фолианты и манускрипты на арамейском, арабском и других  древних языках. Арабская вязь сменялась китайскими иероглифами и причудливым санскритским письмом. Один тяжелый фолиант в сафьяновом переплете и позеленевшими от времени медными застежками особенно заинтересовал меня.    Благодаря тому, что Жак –Философ, то есть я - в своей прежней жизни хорошо знал арабский, мне не составило труда разобраться в таинственных письменах.

Я стал внимательно вчитываться в строки  древних фолианта.  Кожаные страницы скрипели при перевертывании, такие они были старые. На одной из страниц я увидел странное изображение – огненный  меч, летящий с неба и  начертанное под этим изображением  имя Рыцаря Небесного Огня .  Меч ударял в гору, в которой светился кристалл.   

Я углубился в чтение. Причудливый сюжет излагался  языком  символов и полунамеков. Некоторые высказывания звучали как пророчества. На этих страницах я и прочел впервые  историю своего эона. Перипетии блуждающего духа  захватили меня: перед моим взором возникал то прожигающий скалу огненный луч - на месте его вжигания в каменную расщелину светился аметист ,- то мне грезился захваченный в плен во время битвы Александра Македонского с индийским войском   греческий воин. Закованный в кандалы он ломал камень в сырой шахте, которую вдруг осветил блеск лучезарного камня. То я видел себя кипарисовым деревом, и ощутил болезненные  удары по моей коре секиры дровосека. Удар за ударом, лезвие топора входило в мою плоть –и  я падал, чтобы под пилой, рубанком и стамеской плотника стать тем самым крестом, чтобы ощутить, как в мою  мякоть вонзается раскаленный кровью  Спасителя металл гвоздей. На одной из страниц я увидел изображенным человека, пылающего на костре и узнал в нем себя. Последующие страницы удивили меня сильнее прежних, потому как на них описывались события, которым лишь предстояло наступить, были изображены люди в костюмах необыкновенных. Необычные, выглядящие воплощением демонов механизмы и аппараты, населяли иллюстрации. Головы, вначале отсекаемые топорами, далее валились в корзины при помощи  специальной машины. Совершенствовалась виселица.
Если в наши времена палач, накинув петлю на шею жертвы взбирался с ней по лесенке, или использовал сук первого попавшего дерева, то  в будущем придумывали перекидывать веревку через перекладину и выбивать из под ног жертвы помост. Самым странным было то, что  люди падали замертво от  огня вылетающего из приставленных к плечу палок. По необъятным полям ползли похожие на черепах или шлемы латников машины и изрыгали огонь из длинных трубок. Их покрывающая поля  подвижная чешуя воскрешала память о драконе, с которым мне пришлось столкнуться еще тогда, когда я был в теле Жака Философа и, облачившись в латы, разил этих тварей в окрестностях  Альби в Лангедоке.

На одной из страниц  я увидел нарисованный круглый шар и летящую на него глыбу  и прочел цифру, напомнившую мне число зверя наоборот 1999 год.  Отшатнувшись, я схватился за меч, со скрежетом двери, отворяющейся в преисподню выхватил его из ножен и хотел рассечь книгу. И, вероятно, зря не сделал этого. В рукояти моего меча я уже вложил кусочек священной реликвии. И кто знает—если бы я  рассёк книгу, мог бы изменить будущее.
   
Я уже занес меч над фолиантом. К моему удивлению буквы на развернутых страницах замерцали, налились красным и  стали бешено менять очертания. То ли я был уже дряхл и слаб в этом своем воплощении. То ли меч был чересчур тяжел от напитавшей его крови. Но, даже неимоверно напрягаясь, я так и не смог совершить этого удара. Моя рука наткнулась на превосходящую меня силу. Оторвав взгляд от книги,  я увидел стройного молодого араба  в чалме с закрытым тканью лицом. В просвет между чалмой и тканью сверкнули черные, как полированный агат, глаза.

- Не спеши, рыцарь, - сказал он. – Ты узнал будущее, но сколь  бы оно ни было печально—наберись мужества. Пойдем со мной, ты узнаешь ещё многое из того, чего не знает никто. Да и твое заветное желание должно наконец исполниться…
   
7. Костёр

   Пройдя сквозь лавку, мы зашли с арабом в чалме в полумрак его дома. Двигаясь через  длинную колоннаду, куда из боковых окон -бойниц  врывались лучи света, в которых, казалось, резвились полчища эльфов, мы  приблизились к благоухающему   бассейну, посредине которого бил фонтан. Две огромные рыбины  вынырнули и, сверкнув чешуей, скрылись в воде, вслед за ними я увидел целый косяк  рыб,  мерцающих в глубине бассейна, подобно драгоценностям в сундуке.
--Омойся, усталый путник! – сказал мелодичным голосом араб. – И отбросив с лица чадру и сняв с головы чалму, оказался восхитительной семиткой.
Вышедшие из-за колонн рабы помогли мне освободиться от доспехов. Мне показалось странным, что они одеты в белые одежды монахов-доминиканцев.

- Ты  в самом деле заблудился во времени, рыцарь! Ты об этом догадывался, но не до конца. Теперь же тебе следует познать всю истину, --произнесла женщина – и я вошел в бассейн. Теплая, благоухающая  лепестками роз, наполняемая из фонтана в виде мочащегося золотого купидона вода, приятно обняла меня.
- Ты искал Дольчину! – раздался откуда-то из под сводов расписанного райскими птицами потолка голос – вот они –твои Дольчины.
 Из бассейна начали   одна за одной выпрыгивать рыбины – в них я узнавал воплощения Дольчины. Плюхаясь назад в воду, они сбрасывали с себя сверкающую чешую  и превращались в прекрасных дев. Злотоволосых, беловолосых, черноволосых. И у всех было лицо и тело моей Дольчины. Все расы и цвета кожи мерцали в полумраке, как драгоценные камни. Я барахтался с гуриями  в теплой воде и, как дракон, который таскал девиц из деревень под Дежоном,  в каждую изливал семя.
Я и в самом деле видел зыбящееся в  волнуемом зеркале воды свое чешуистое драконье тело. Я ощущал себя рептилией с кожистыми, готовыми унести меня в небеса крыльями, но я не мог насытиться этой вакханалией. Я был готов молиться на каждую из этих  расселин, напоминающим мне и щель в разверзшейся от небесного луча скале, где розово мерцал аметист, и створки  ракушек, которые брали с собою в путь пилигимы . Мой  драконий хвост сновал между ног, вился и ерзал. Мой раздвоенный язык стремился во все закоулки тел моих наложниц.

-Дольчина! Дольчина! –рычал я.

Мое тело ороговело. Мои руки и ноги проросли когтями. И тут я услышал хруст –и увидел, что стою в наполненном кровью бассейне, окруженном монахами в белом. Вода –нестерпимый кипяток. Вверх брюхами плавали  сварившиеся рыбины, только что грезившиеся мне девами. Вместо золотого  купидона с крылышками  на пьедестале стоял Козел и обдавал меня зловонною мочою, представляющей собою чернила Франсуа, той самой смесью из крови, пепла и сока внутренностей сожженных, удавленных  и обезглавленных.  Так воняло, что, кажется, это снадобье специально настаивалось несколько веков, чтобы обрести особый букет зловонных запахов.

- Теперь мы от него ничего не добьемся. Он полностью во власти демонов. А пытки только усилили его контакт с духами.–сказал один из доминиканцев  вытерев ладонью пот с похожей на попку новорожденного тонзуры, отошел.

Опять появился араб в чалме. Это была ни какая не дева-семитка, а восточный маг с черной бородой и хламиде звездочета.
- Пойдем! – сказал он. – Я вышел из бассейна, и чувствуя легкость во всем теле, облачился в поднесенную рабами тунику римского патриция с золотой застежкой в виде разинувшего пасть льва. На голову маг водрузил мне лавровый венок. Со столика с гнутыми ножками он взял бархатную подушечку, на которой лежали мой аметист и кусочек креста. Меч с реликвией в рукояти и доспехи остались внизу , на краю бассейна. Когда я двинулся вслед за магом, монахи-доминиканцы возились с ними: один, пытался примерить его поверх своего толстого брюха, но он не сходился. Послышалось пение. В облачении триумфатора я двинулся вслед за арабом-магом по длинной, ведущей высь узкой лестнице. Сделав не знаю уж какой по счету шаг, я отшатнулся от края.
  Стоя на краю этой, углом вонзающейся в небо лестницы, мы балансировали над площадью – с нее я увидел мрачное строение Тампля –вдали, где довелось мне спать на соломе после ареста святой инквизиции, под нами шевелилась драконьей чешуёю толпы площадь, вонзались ввысь готические пики Нотр Дам.
На площади было людно. Палач поправлял хворост возле столба. У столба я увидел прикованным на цепь себя. Голова обрита. Лицо почти что синее. Вторая куча хвороста –поменьше, где со столба свисал замученный пытками Лео Беспалый. Третья – в ней как сорочонок в гнезде распевал песни  Фраснсуа, на груди которого висела его лютня.   
В толпе ржали, сдерживаемые ландскнехтами кони—мой белый,  серый –Лео, рыжий –Франсуа. В специально оборудованной ложе сидели Филипп Красивый, прево, сенешали, дамы, трубадуры.   


-Бери! – сказал маг. – И протянул мне берилл и часть креста в котором я жил личинкой древоточца; кусок кипариса обрел былую твёрдость. Камень наполнился первозданным внутренним светом. Я стоял на краю бездны, балансируя. Разъялись облака и вышедший оттуда луч, пронзил  дерево, затвердев в нем в виде пробившего мою ладонь раскаленного хрустального гвоздя. Хлынула кровь.  Пройдя сквозь хрусталь, луч преломился в аметисте и, обратившись в веер лучей,  поджог охапки хвороста. Толпа ахнула. Кони рванулись. Закричал младенец. Прокатилось под сводами Нотр Дам проклятие слово в слово повторившее, слышанное  Жаком Неистовым из уст оторванной львом головы Дольчины. К пыхнувшему костру метнулась женская фигура. Вырвавшиеся из рук копошащихся внизу доминиканцев доспехи сомкнулись на мне. Коня было не три, а четыре – четвертый белоснежный вырвался из клубов дыма. На нем в развивающейся тунике скакала Дольчина. Её сопровождали три рыцаря в сверкающих панцирях на огненных скакунах. Взглянув вниз, я увидел, как рушится лестница, падает в костер кусок кипариса, аметист, хламида мага, рассыпается вдребезги хрустальный гвоздь, как бьются в агонии заколотые ландскнехтами взбесившиеся кони, как  догорает вместе с обугленным телом Жака де Майе , кинувшаяся из толпы в костер женщина, приносившая ему в Тампль вино и еду. Она бросилась прямо в костер, успев заключить мое тело в объятья. И сквозь языки пламени и клубы дыма было видно, как они слились в вечном поцелуе.

8. Писма Жака де Майе Дольчине

Не пейте из лужицы!
Лариса Д.(Дольчина)   

http://www.proza.ru/avtor/loradmitrieva

Дольчина! Я и в правду обвиняем в связях с козлоликим Бафаметом. Поэтому предупреждение -не пить из лужицы воспринимаю как сердечную заботу о себе. Это несомненно ваш намёк на то, что Филлип Красивый уже копает под наш рыцарский орден. Этого козла очень волнует золото тамплиеров.К тому же недавно вы устроили мне нравоучительные штудии на предмет человеколюбия. Я обслужил не по чину одного претендующего на полеты на швабрах, но вы остаётесь мандрагорой моего сердца. В рыцарских войнах всякое бывает-кого мечом обласкаешь, а кого и дубьём.Этого шваба пришлось отметелить черенком его же собственной швабры.  Вы за своими пяльцами, вышивками и заботами о замковой кухне слишком заняты, чтобы писать мне письма и читать мои бессмертные творения, но я готов до бесконечности славить ваши душеполезныве наставления по всем странам и континентам, куда ступит копыто моего коня.Вы лучшая из лучших Прекрасных Дам Монсегюра. И даже томно- черноокие, страстные и мстительные девы Земли Обетованной -не сравнятся с вашей гобеленовой красой, о льноволосая! Об этом не устает трубодурить и мой оруженосец-лютнист Франсуа Висельник.Он просто лютеет в своих песнопениях, когда мы без воды и еды бредем по раскаленной сковороде пустыни.

Дольчина:Раз говорите, что лучшая, значит так и есть.Охотно верю.

О,несравненная Дольчина! Скромно потупив взгляд, вы отражаете притязания тупиц, вроде Жоффруа Писанинщика. Он ведь что творит?-куда не прилетит на смазанной жиром младенцев швабре, там и опростоволосится. В первой же попавшей харчевне обопьётся винища, - и к свиньям в хлев.Хвать первую попавшую молодку(как ему кажется), а то супоросная свинья. Шербугский каноник уже отписал о нём священной инквизиции - и его вот- вот приговорят к сожжению на косте...И не жаль.Зовут его то ли Флот, то ли ФлуД, на самом деле- Плут*.

+++

Назву вас , Крылатым Палладином! Вы по случаю прочли мою переписку с Дольчиной -я не против этого, ибо своей любви к этой Даме Моего Сердца не скрываю. Да и  мой оруженосец и лютнист Франсуа Висельник воспел её красоты. Если у вас есть время между заботами об охране пилигримов(судя по облачению вы госпитальер, мы тамплиеры носим красный крест на белой оджежде), отпишите мне**.

Магистр ордена тамплиеров Жак де Майе.

+++

О рыцарь! Вы случайно прочли мою переписку с Дольчиной. Назову вас Рыцарь Чистых Помыслов, ибо вы постоянно принимаете вина в походных ваннах.И в то время, как язычники омоваются кровью невинных младенцев, вы всего лишь -навсего барахтаетесь со своими наложницами в виноградном вине. Ваш оруженосец Ганс Косоглазый(вы кажется из Гамбурга?), передал от вас устный привет. Но не могли бы вы отписать мне подробнее по поводу событий последних рыцарских турниров, в коих я не имел счастья принять участия из-за того, что слишком рано двинулся в крестовый поход.
Магстр ордена тамплиеров Жак де Майе.****

Магистр ордена тамплиеров Жак де Майе.

Дольчина(Лариса Дмитриева):Никто не сравнится с вами в красноречии, рыцарь Жак де Майе.Все меркнут.
:)

Несравненная Дольчина,пишите мне из своих тенистых залов со стрельчатыми окнами, сквозь витражи которых устремляются , расцвечиваясь всеми цветами радуги лучи Всевышнего. Мы тут с Франсуа Висельником доедаем второго коня. Я бросил свои доспехи и тащу этого кишкомота на себе. За нами тянется вереница пилигримов, в их стане уже началось людоедство. Дольчина, но помыслы мои с вами! С вами! Ведь в то время как горгулии и химеры Нотр-Дам скалят свои пасти и мне кажется, что эти каменные драконы мчастя за нами попятам, вы как бы купаетесь в лучах света, вокруг вас роятся ангелочки. Знаете ли-каких только тварей не пришлось нам употребить в пищу. К примеру -саранчу и ящерицу(последняя очень похожа на горгулию). Кроме того в этих местах водятся джины и всякая другая нечитсь из восточных культов. Дервиши паладины инициируют их своими заклинаниями. В каждом рубине, аметисте или агате в перстне любого торговца пряностями на базаре сидит по джину. Это ад! Кажется, я уже жарюсь на костре.Из висящего над раскаленной  путыней марева на меня посматривает, умыляясь, Филипп Красивый и велит подбросить палачу хвороста. Тепреь золото тамплиеров достанется ему. Ону уже отпарвляет эмиссаров в Монсегюр...

 Всё ещё ваш бедный  Жак де Майе

+++
В какие неведомые края полные опасности занесло вас, рыцарь? Так ли велика ваша цель!? Бедные ваши кони, за что постигла их тяжёлая участь быть съеденными ненасытными пилигримами и неблагодарными хозяевами!
Тенистые залы замка продуваются холодными северными ветрами , а в стрельчатые окна не заглядывает солнце. Мы забыли уже когда любовались радужными цветами. У нас глубокая осень, рыцарь.

Дольчина (Лариса Дмитриева)   22.11.1310 г. 21:46 , Прованс-Париж
http://www.proza.ru/avtor/loradmitrieva
* Имеется в виду ник. Флэт
http://www.proza.ru/avtor/justlooking

**Рец. на «Девушка и осень» (Олег Игорьин)
http://www.proza.ru/avtor/olegigor
***Рец. на «День рождения» (Саша Голубчик)

http://www.proza.ru/avtor/golubchik1