Беглец Парамоша

Парамон грелся на солнышке да приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,
Буде мачеха незлая,
Дай мне в долюшку твою
Силушку макнуть в бою…

«Чё с матерью станется теперя?» – думал он, обхватив вихрастую голову иссечёнными в кровь ладонями.
Парамон был сыном раскулаченного и расстрелянного в 34-м году зажиточного кулака Осипа. Покуда революционная тройка смаковала бате расстрельную участь, он с матерью бежал в тайгу. Прибился к старателям, но вскоре повздорил со смотрящим артели. И вот из-за чего. Стал смотрящий к матери Парамона подбираться. Мужичок-то плюгавый, дунь – не сыщешь, но уж больно досадливый. Мать от него как могла сторонилась, ревела по ночам, только оттолкнуть прилюдно не смела, за сына боялась. А сморчок тот, особливо на людя;х, так и лез к ней, падлюка. Мужики-то, им что, хохочут – забава вроде.
Не стерпел Парамон. Ночкой тёмной выследил обидчика, встал перед ним во весь свой медвежий рост и на вилы набодал. А как поднял над головой – силища-то молодая, злобная – как полилась ему на голову кровушка поганая, понял, что натворил, – и в бега. Хотел мать забрать, да не успел.
Месяц скитался по тайге. Сырыми грибами, корой да ягодой сыт не будешь. С голоду по телу сыпь пошла. И вот уже к смерти приблизился Парамоша. Ан нет, выпал случай, завалил он медвежонка. Пока медведица в малиннике чухалась, напился тёплой животной крови и бежать. По реке с версту топал, еле ноги унёс. Жалобный рык медвежьей матери до сих пор в ушах перепонки выгрызает…
Так сидел Парамон над речкой, хмелел без вина да приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,
Будь мне мачеха незлая.
Дай-то в силушку твою
Волюшку макнуть мою…

Глядь, напротив, на другом бережку, две молодки из ельничка выбежали, скинули-то сарафаны – и в воду. Парамон прижался к тёплому камню, глядит-поглядывает. А те плещутся в протоках водяных, хохочут. Решил Парамон к девкам ближе подобраться. Полез через валуны, да оступился и в воду, как есть, шлепану;лся. Девки взвизгнули, похватали одёжку и бегом до хутора. Бегут и на бегу в сарафаны заныривают – потеха!
Насмотрелся Парамон на голых баб, стал ёрничать и гоголем ходить по мелководью да пританцовывать! Вдруг видит: мужики с обрезами через ельник к реке спускаются.
– Ё… – выругался Парамон и опять в бега.
Подался по речной балке вниз прямиком через иво;вую скрутку. Голову посёк, но от погони ушёл. Без сил вывалился на пригорок, огляделся. Наперёд скошенное поле. Стоят в поле молодые стожки, и торчат из стожков, как печные прихваты, рослые стожары*. Радуется хозяйский глаз Парамона. «Экая лепо;та! – шепчет сердце, истерзанное житейской непоняткой. – Добра-то сколько ж». Пялится он на стожки, наглядеться не может. Уж и глазок обмок, будто в детстве от обидки пустяшной. «Ы-ы… – затянул Парамоша, оседая в траву. – Лишний я, лишний что ль…»


                * * *
Шла через то поле железная дорога. Метрах в ста за ветровой посадкой деревьев виднелся остов полуразрушенной станции. На уцелевшем пятаке платформы стоял конвой в будёновках с красными галунами. Промеж конвоя полтора десятка зэков сидели на чемоданчиках и курили. Все что-то ждали.
Попятился Парамон, хотел от греха в лесок юркнуть, да споткнулся о бесов корешок. Шевеление приметили на платформе. Два конвоира спрыгнули с плит и направились к Парамону. Тот при виде оружия затих и замер.
– Ух ты, зверь аль человек? – хохотнул один из конвойных, разглядывая посечённую в кровь фигуру беглеца.
– Беглый я, – хрипло ответил Парамон, поднимая руки.
– Оно и видно. И отколь в бегах?
ВОХРовец  передёрнул затвор винтовки.
– От себя, знать…

*Стожар — шест, вбиваемый в землю под будущий стог.