Эссе о чёрном ч. 2

***

Да, я тоже чувствую необходимость объясниться. Объясниться, но не насчет незнакомца, что прыгнул птицей с крыши, нет. Незнакомцем мог быть любой, натурально – первый встречный прохожий с макулатурой под мышкой и ворохом грязных мыслей и белья. Любой мог сигануть с крыши, это не принципиально. Неважно, речь не об этом. Все, что я пытаюсь сделать, это собрать все крохи смелости, чтобы высказаться, выговориться, сказать, мол, да, действительно все так и было, и если никто не находит в себе смелости, то, пожалуй, да, этим комнатным смельчаком буду я. Мне бы хотелось скороговоркой выговорить слова, которые никто (по понятным причинам) не хочет говорить или во всяком случае озвучивать вслух как свое какое-никакое, черт бы драл, мнение. И я сейчас не о незнакомце. Мне бы тоже хотелось забыться (я тщетно пытался это сделать днем и ночью), игнорировать происходящее как привычный шум, жить привычной жизнью, делать вид, издеваться над своим мировосприятием, притворяться, корчить гримасы, распространять ложь, многократно повторяя ее, пока она не запомнится, в конце концов уехать в деревню, в глушь, вытащить провода из ушей как какой-нибудь герой “Расширения пространства борьбы”, повесить статус “Нет на месте”. С другой стороны, я не Селин. Тот же Уэльбек признавал, что он не Селин. Да никто, черт возьми, не Селин, а самого Селина, будь он сейчас жив, расстреляли бы на месте без суда и следствия за одно написанное слово. Но кому это интересно? Давайте действительно о незнакомце, ведь это была действительно важная птица.


Мне было семь, если это важно. Семь и девять, говорю сразу, мои числа, если это имеет какой-то вес в нумерологии и моей дальнейшей судьбе. Я спускался в лифте, когда на шестом этаже лифт вдруг с треском остановился и в тесную кабину вошел статный мужчина, ростом почти в два раза выше меня. Вид у него был обычный, невзрачный. Что можно еще сказать про человека, которого первый раз в жизни видишь?.. Дескать, тебя за шиворот выволакивают из лифта, бросают на холодный пол, приставляют указательный палец-пистолет ко лбу и спрашивают: “Каков он был?”, а ты распластался на ледяном паркете, в попытках вспомнить хотя бы самые обычные детали, наматывая сопли на палец, отвечаешь: «Ну… Это был человек… Высоченный такой человек. На нем были усы, хотя вроде бы их и не было… Лицо у него было грустное, грустные глаза, рот – все грустное, на него невозможно было смотреть без сожаления… ОН БЫЛ ВЫСОКИЙ КАК ЧЕРТ И ДОБРЫЙ КАК АНГЕЛ!» - кричишь под конец как угорелый, а тебе, между прочим каких-то семь лет! Мрак, что и сказать! От незнакомца не смердило смертью, как это принято говорить хемингуэевскими устами про каких-нибудь самоубийц и смертников, дескать: “Принюхайтесь! От него смердит смертью!” Нет! Обычный человек, я бы даже сказал добряк в том самом единственном смысле, когда человек действительно раздобрел и его становится много. Конечно, добряк, если не знать его прошлого. Бездомные на задворках – добряки! Нищие у церковных ворот? Добряки! Побиралы, коридорные, безработные на соц. пособии – добряки! Нищуки, дожигающие свои жизни на прожиточном минимуме, малютки в колыбельках на материнских пособиях – всех жалко, но все добряки!.. Всех незнакомцев жаль, они все добрые, про их жизни никогда ничего не знаешь, их встречаешь раз в жизни, проходишь мимо одного из них, думаешь: “Какой добрый человек прошел, жалко, что не знаю его!” Уступил место анонимный маньяк в метро? О! Это так трогательно! У него такие добрые, лучезарные глаза! Так жаль его, такой приступ доброты, прям сверхъестественный… Откуда этот блеск в глазах, кстати говоря, почему он на меня так смотрит?! Уберите руки!!!! А с виду такой приличный человек, по вам и не скажешь! Первое впечатление, обманчивость… Больше всего, конечно, жаль родителей, они такие же обремененные тяготами и заботами бедняки, они ни в чем не виноваты, даже если у них хватает безумства пускать на свет потомство… Свинство!  Кого я пытаюсь обмануть? Горе-родители, горе-дети, одни и те же ошибки из поколения в поколение, не безумие ли? Тебя будто бы вырезали из чрева матери и повторно реинкарнировали, дескать, беги, выполняй программу, труби про свои нездоровые ценности, повторяй чужие ошибки! В середине жизненного пути тебе кто-то встретится, посмотрит разок на тебя, и тоже, возможно, посчитает тебя добряком. Ладно! Всех жаль, всех добрых и безумных – одинаково. Всех. Но да к черту их! О чем тобишь я? Точно! Там человек разбился! Насмерть! Незнакомец, добряк! Так и лежит наверно расхристанный на асфальте! Почему про это никто ничего не говорит? Что у вас в ленте? Котики! Говорящие груди! Еда! Инфоцыгане! Конечно, это куда интереснее! О! О! О! Я почти захлебываюсь! Кто я таков, чтобы осуждать? Я тень, конечно, тень, безусловно тень, балконная тень, как моль на гардине. Не обращайте внимания… Труп, между прочим, метр восемьдесят семь в рост, сто сорок в талии. Разве этого недостаточно? Разве этого мало? Я не прошу разыграть трагедию, ведь это, безусловно, трагедия: смерть единственного сына, множество друзей в шоке втыкают бессмысленно в экран, выкладывая сториз, и недоумевают как это могло случиться, общий круг знакомых молча сланцует косточки покойному – так, про себя, ведь нужно соблюдать приличия! – все его знали как никак, коллеги по работе запомнили его по обеденным прогулкам за кофе – множество людей, а трагедия одна. Однакож! Есть еще одна деталь, обещаюсь, и я закончу этот цирк и перейду сразу к сюжету, обещаюсь. Представьте ситуацию: пасмурно, хмуро, не хочется выходить на улицу, осенняя депрессия, кружка свежезаваренного чая, запотевшие окна… Уютно, неправда ли? Понедельник перетекает во вторник, но на работу не нужно, выходной, график два через два или, например, больничный – что разбираться?! Вы сидите дома – это главное, никуда не нужно, сбоку, сверху, снизу соседи молчат, ни звука, гробовая тишина, наверняка ушли выгуливать кошек-собак, детишек в колясках, это неважно, важно – вы расслабились! Это главное. Мысли о чем? О Париже! Конечно, о Париже, если вы молодая, сексуализированная в мужских фантазиях, девушка! Я устарел, да, но я бы сам ни о чем другом не мечтал и не думал, как о Париже, будь я девушкой. В Париже арабы, депрессия – ответите вы, но опустим детали о черном! К черту все черное, траурное, даже если черное – парижская мода! Закрыть самого себя, замуровать в тряпки – скажите, тоже мне, парижское! Конечно, какая разница, если в данный момент вы отвлеклись, в голове Париж, la France, La mode parisienne, ничего не предвещает беды, никакой драматической паузы, заминок, отступлений, вы медленно помешиваете ложечкой в кружке с чаем, не касаясь стенок (потому что неприлично)… Бах! Что-то свалилось за окном! Что это, снег? Мешок? Чей-то кот? У кого-то что-то вывалилось из балкона и пролетело прямо мимо вашего окна? Быть не может! Мир рушится прямо на глазах, вы выглядываете в окно, а там... Трагедия… Вы знали этого человека, виделись каждый божий день в лифте, он провожал вас до двери, потому что вам было по пути, вы пожимали руки - теплые рукопожатия, приятные, дружеские - этому человеку можно верить, ему нет смысла рыть вам могилу. И тут снова трагедия! На следующий день с высотки вашего дома сбрасывается еще один незнакомец. А затем еще один. Еще и еще! Один за другим! Трагедия за трагедией! Какой-то самоубийственный марафон! Не высотка, а комбинат смерти! Каждый день по незнакомцу. Вам страшно, вашу высотку окрестили “Высотка самоубийц”, ваша высотка – это уже не просто алтарь смерти, это социальное явление. Бывали случаи! Жильцы боятся, дурная репутация несет к подъезду всякого рода сброд, подъездный двор в отбросах, молодые семьи съезжают, квартиры пустеют, черт возьми, здесь не хочется жить! Слезы высохли, трагедия уже не в смерти конкретного человека - трагедия заключена в количестве смертей. Смерть превращается в статистику и пугает уже не сама смерть, а числа. Стоит в смерти появиться числу – все, пиши пропало, человек больше не думает о трагедии смерти, он заворожен числами. Сколько огнестрельных ранений получил он прежде чем скончаться? Четыре? О! Это, безусловно, занимательная деталь! А если бы ранений было семь, девять, тринадцать? Нумерология, получается. 

- Поль, ты злишься?
- Нет, я не злюсь.
- Поль, ты злишься?
- Да не Поль я! И я не злюсь!

Знаю, знаю, вам кажется, что я сошел с ума, обезумел, сбрендил в своем подполье, может я родился безумным, может мир был безумным изначально. Может-может-может… Что с того? Но вернемся к добряку! К незнакомцу! Я знал его… Каков он был? Стриженный на лысо, улыбался такой улыбкой, будто хотел сказать: “Я уже мертв”. Нет, конечно, так он тогда не сказал, и я не помню, чтобы на тот момент у меня складывалось такое впечатление. Добряком я его посчитал, потому что на него было грустно смотреть. Повадки, прошлое, даже походка человека… Что я мог знать о нем, что я мог сказать за две минуты знакомства в лифте? Он был добряк. Вот такой вот парадокс детского восприятия. Лучше бы на этом мне было остановиться, но я не увидел в происходящем хоть какого-то знака. Человек, застывший в окне, и замкнутый улыбкой человек в лифте – двое разных людей, это не мог быть один и тот же человек, это невозможно, как невозможно умереть дважды или воскреснуть на третий день, или проснуться известным. Он был еще жив, когда стало уже слишком поздно. Дескать, раньше надо было барахтаться… Вообще, родители послали меня в магазин за хлебом, и этот хлеб я собирался добыть, чего бы мне это не стоило. Отец за хлебом больше не ходил, это теперь моя забота. Я чувствовал себя важным, ответственным – наверное, такие чувства должны были внушать детям родители. Оболтус, проказник с гадким языком, пакостник, да, самый мелкий среди ровесников, но с десятью рублями в кармане… Это, между прочим, буханка хлеба и пара жвачек на сдачу. Маленький самодовольный капиталист, облаченный безграничной властью купить и принести хлеб в семью – как еще я мог реализовать себя в таком возрасте? Понимаю, звучит как старческое брюзжание (мне нет даже тридцати на момент написания), но не хочется притворяться молодым. Хотя бы перед собой. 
- Как тебя звать? – обратился тогда ко мне незнакомец.
- Ашель.
- Как еще раз?
- Андрей.
Незнакомец протянул руку, мы поздоровались.
- Вытащи руку из кармана, когда здороваешься. Молодец. Здоровайся. Всегда здоровайся. Лучше два раза поздороваться с хорошем человеком, чем ни разу.
Но как я пойму, что человек хороший?.. Однако ж я промолчал. Отцовское, знаете ли…
- Зашел к кому-то в гости – продолжал незнакомец - поздоровайся с каждым, прояви уважение к хозяину дома. Ты никогда не знаешь, встретишь ли ты этого человека второй раз. Сегодня ты с ним поздороваешься, завтра он тебе жизнь спасет, кто знает?


Только незнакомец успел это договорить, как его лицо передернуло страшной судорогой, точно он испытал весь спектр боли, доступный человеку. Уставшая доброжелательность резко сменилась мгновенным безумным испугом, губы скривились в муке, затем из глаз будто б брызнули слезы, и все это буквально за долю секунды. Черт возьми, ему будто действительно поплохело! Лифт все спускался все эти бесконечные мгновения, а я стоял рядом с незнакомцем, вжатый в стенку, в скорлупе детской беспомощности, моргал нелепыми влажными глазами, готовясь закричать. Но вот в чем дело: я был испуган от своего же испуга. Мне не было страшно за незнакомца, я испугался собственного ощущений, того, как это чувствовалось. Но случилось ли все это в действительности, вся эта сцена в лифте – задавался вопросом я намного позже, когда рассказывал родителям о прошедшем дне.
- Нормально… Нормально так ударило… Малой, ты не пугайся так. Со мной такое бывает. Быстро проходит, не пугайся. Не пугайся, все нормально.
Я онемел, мне нечего было сказать ему.
- Моему сыну столько же, сколько и тебе. Пойдем познакомлю, он у машины ждет.
Это была моя маленькая возможность социализироваться. Мне было семь, у меня не было друзей, я был чужим в родном городе, проживал на птичьих правах, я готов был дорваться до этой возможности всеми зубами (в своих фантазиях), хоть мне было, конечно, страшно, я до ужаса боялся людей. На самом деле, я бы мог сказать, что детская боязнь людей обусловлена тем, человек еще в бессознательном возрасте на каком-то инстинктивном уровне чувствует, что от большинства собратьев не стоит ожидать чего-то хорошего, но мне бы не хотелось прям с порога прослыть циником. Но сейчас не об этом. Тогда, в лифте, я был совсем птенцом. Подтолкнул бы кто меня с обрыва, я бы не полетел, но и не разбился. Я бы упал на землю, носил свое бренное тело по земле, как в каком-нибудь библейском сюжете; я бы ходил по песку, не оставляя следов. Я бы прожил жизнь, как ее проживаю – так, будто мне отведена вечность, и только ночью меня бы посещали мысли о смерти.
Я уже думал совсем удрать от незнакомца, стоило затворке лифта только приоткрыться – не так уж сильно мне захотелось в итоге с кем-то знакомиться, как поскорее купить буханку хлеба и вернуться домой, но незнакомец опередил меня - он буквально в два не по-детски огромных шага выбрался в подъезд и, придерживая тяжеленную дверь, пропустил меня перед собой. Черт возьми, мне бы такую силу! Мы выбрались к подъездной стоянке, где под навесом у припаркованного джипа нас поджидал смугловатый мальчишка, небольшого роста – сконфуженный, смущенный, скукоженный в пуховую куртку – будущий друг мой, брат мой (как море, как тупица Мориц), закадычный собутыльник мой, горемычный, несчастный – одинокая заброшенная в этот мир душа – прям как я. 
- Кирилл! Чему я тебя учил?
Но малец сконфузился, смутился при виде меня, при виде постороннего. Да он был гораздо младше меня! Я в его глазах дылда! Он был ниже на целую голову, прям вот малец, шпана, прям вот малой – я знал, что детям неинтересно было играть с теми, кто их безусловно младше – но я собирался извлечь из этой возможности максимум.
- Ашель… Андрей – протянул я руку, весь красный, провалившийся под землю.
Моя рука повисла одиноко в воздухе. Кирилл молчал, еще более смущенный чем я, еще более запутанный чем я. Его поначалу улыбавшийся и будто бы довольный моими успехами отец резко сменился в лице, дал подзатыльник своему сыну. Мне все стало понятно без лишних слов.
- Поздоровайся – процедил незнакомец.
Кирилл, весь в слезах, протянул мне руку. Его влажная от пота ладонь слабо сжала мою – наш братский союз скрепился детскими слезами под гнетом насилия. Кирилл весь красный, прибитый, пристыженный своим отцом, пробубнил свое имя, затем хотел было спрятать руки в карманы, но побоялся отца и скрутил их за спину. Его отец, видимо, довольный тем, как все в итоге прошло, уселся за руль и позвал сына в машину. Тот покорно проследовал к задней дверце и дрожащими руками только с третьей попытки открыл неподатливую дверцу иномарки.
- Поедешь с нами? – спросил меня незнакомец, заводя мотор.
- Не могу, мне нужно купить хлеб. Я обещал.
- Как хочешь. Можем подкинуть тебя.
Я сел в машину, потому что мне хотелось побольше познакомиться с Кириллом. До магазина было минут десять: пока разогреется машина, пока выедем на дорогу, пока незнакомец припаркуется. Не теряя времени, я сразу же спросил у Кирилла:
- Твоему папе в лифте плохо стало, ты знал?
- Да, с ним часто такое бывает.
Затем он придвинулся ко мне почти к самому уху и прошептал:
- Мама говорила мне по секрету… Только обещай ни с кем не делиться.
- Обещаю.
- Мама говорила… Что папа болеет, она сказала, что папа контуженный.
Тогда я не понял смысла этих слов, но я не понял даже смысла смерти незнакомца. Хлеб я, кстати говоря, купил и вернулся домой чуть позже, чем меня ожидали, и чуть раньше, чем следовало – дома меня поджидала очередная драма.

Глава II


Хочется многое рассказать о русской смерти. С чувством, с надрывом, так, как никто до меня этого не делал – валять всю правду, выдавливать из себя признания, ночные откровения, прям рубить с плеча, будто это действительно кому-то нужно, дескать, прозрейте! Да только сегодняшний русский про эту пресловутую смерть слушать не захочет, сытый ею по горло, а иностранец просто не поймет – не увидит за Толстыми, Достоевскими этой смерти.


Помнится, переписывался я с одной француженкой на какой-то богом забытой площадке. У меня в то время был нездоровый фетиш на французов, их язык, историю – это было что-то вроде национального интереса в частном порядке - как говорится, у нас это в крови. Общались мы на ломанном английском, вернее как – на ломанном английском разговаривал я, ведь у нее никаких проблем с языком не возникало. Она активно делилась своими впечатлениями от русской культуры, от просмотра “Зеркала” Тарковского, присылала отдельные вырезки из фильма, где героиня задумчиво сидит на заборе с видом на чистое русское поле и видит где-то впереди бредущего незнакомца; незнакомец распущенной походкой вечного скитальца подходит к женщине, разговаривается с ней, будто бы даже заигрывает (она напоминает ему его мать), затем садится рядом с ней на забор и с хохотом под треск ломающихся досок валится на землю. Из фильма я мало чего вынес для себя, точно также как мало чего понял из того кокетливого словесного потока, которым буквально задушила меня француженка. С одной стороны - какая-то тоска, бесконечная неведомая советская тоска по неведомо чему – признаться, такой я не видел даже у своих родителей, такой тоски не словишь даже на ВДНХ (а это должно говорить о многом). С другой стороны – француженка, которая по ее же словам, сбежала на поезде из Бельгии от своего украинского друга, чтобы выйти замуж за кого-то уже во Франции. Было еще много такой чепухи, французской суеты (людей, что имеют возможность уехать за границу) – суеты умилительной, увлекательной, непонятной, ведь моей дорогой собеседнице было всего лишь девятнадцать (против непонятнолетней дылды).


- У тебя есть подруга? – спрашивала она в письме.
- Никого (I am among no one).
- Даже знакомой? – допытывалась она.
- Даже, черт возьми, пол-человека (with half of soul).


Я хотел ей рассказать свою самоубийственную историю, в подробностях, посмаковать все горести, вывести историю Незнакомца на какой-то неведанный доселе уровень понимания, но она не хотела слушать (читать, если быть точным). От Тарковского я остался не в восторге, тогда как француженка восторгалась им приблизительно также, как я ее языком – то есть формой без содержания. Она буквально закидала меня “Карениной”, Рахманиновым, балетами Чайковского, русским борщом и питербургской эстетикой… Что и говорить, спасибо, что хоть не “Мастером и Маргаритой”, ей богу!


Чтобы объяснить наконец, откуда взялась француженка в моей жизни и какого черта вообще происходит, необходимо иметь кое-какое представление обо мне, о моем досуге. У меня была одна страсть, одна зависимость, потребность, надобность – называть это можно как угодно, суть не менялась, я чувствовал себя больным на этот счет – что важно, я ничего с этим не делал, так сказать, безнадежный больной. Это такой тип достоевских страстишек, про которые не говорят, не шепчут в потемках, не упоминают всуе, которых стыдятся, краснеют за наличие подобных одержимостей, тайных пороков – такие сокровенные вещи, про которые говорят: “Этим никто не занимается”, а если речь идет про кого-то, звучат слова-восклицания: “Он? Никогда бы про него не подумала…”. Такие страсти – подарок дьявола человечеству. Подойдите к человеку со спины, толкните в плечо, и когда на его лице появится вот эта маска удивления-возмущения-испуга, нагло перебейте его и спросите сардоническом голосом: “Ты опять этим занимался?” Вопросы “Чем?”, жалкие попытки самозащиты тщетны – человек сразу же поймет про что идет речь. Единственное, что его будет беспокоить – какого черта кто-то узнал про его страсть. Еще хуже – КАК?! Эти страсти – пощечины нравственности, нежелательные бастарды человеческой психологии, пришитые рудименты к личности человека, это злые цепные собаки, демоны без плоти и крови, их называют злым роком, проклятием, выстрелом в спину, бичом в судьбе человека. Это раковая опухоль, поразившая само основание силы воли Человека. Этому не говорят: “Нет!” С этим идут к психологу, выкладывают бешенные деньги, чтобы завтра про него сказали: “Он опять сорвался…” Это демонизм, это маркиз де Сад, это революция, анархия, разруха. Это то, что выгнало всадников Апокалипсиса на землю божью, чтобы те несли свое Слово. Это конец мира, конец всего.


 Этой слабостью (называть это я буду так) были анонимные чаты. Безумство, конечно, что я потратил столько времени и сил, занимаясь подобными постыдными вещами, живя в цифровой век, живя, черт бы это назвал, в коробке. В поисках чего я там ошивался – неизвестно, для какой цели – сам не знаю. Я вроде бы был сам по себе, я просто существовал (в позитивном смысле), пребывал в виртуальных символах, терял себя в одиночных ночных беседах. Я бы не сказал, что чаты были моей ахилесовой пятой (моей страстью) или что, например, я искал и нашел в них свою Елену, что было, конечно же, так, но это потом, об этом нравственном прелюбодействе позже. 


Сразу хочу отметить, что я не был человеком одиноким, вернее, человеком-одиночкой. Мне не были присущи все те демонические сущности, которые справедливо приписывают комнатным сычам, для меня не было проблемой заговорить с людьми, даже на улице, в метро, завести шизотипическую речь с незнакомцем (скорее, незнакомцы сами ко мне липли, но об этом, тоже, может быть, позже). Одним словом, я не сторонился людей, как это должно было вытекать из того факта, что реальное общение с людьми я предпочитал общению с людьми виртуальными. Комнатный Баден-Баден – помните? Также хочу напомнить (если я не упоминал об этом раннее), что на момент начала своей истории за окном стоял 2020 год, безумный эпидемический год (двухлетняя чума, потом война, потом черт разберет что, и кто знает, что еще было припасено у всадников?..), и я все также ошивался на балконе, водил круги, как заведенный. Увидите призрака в окне, отпечатки ладони на стекле – это я.
Но довольно оправдываться перед судьями, вернемся к чатам – они интересны, они герои теперь, я просто рассказываю историю. Признаюсь, я пробовал многие из них, у меня был срок – два года (с февраля 2018, если быть прям точным) - ровно столько, чтобы выдохнуться и больше не возвращаться к ним, я постарался выжать из этого периода максимум того, что могли предложить чаты. Это были: иностранные чаты (как обмен студентами в вузах, где я познакомился одним днем с француженкой), отечественные чаты (подобия социальных сетей), вебчаты с лицами или без (действительно нужно было надевать маску, как обязательное условие, иначе собеседник спокойно мог кинуть жалобу), голосовые чаты, текстовые, чаты в формате рулетки, групповые чаты, вирты… Но все они из мира суеты, увы, и не способны подарить чувство настоящего обезличенного общения, а потому меркнут на фоне моей нездоровой страсти – анонимные чаты - одноразовые сессии, где вы в потоке хаоса и случайностей пересекайтесь с незнакомцем, анонимом, первый и последний раз в жизни. Сессия может длиться пять минут, а может пятнадцать часов, но стоит ей закончиться – она закончится навсегда. О! Здесь стоит оговориться, оправдаться, попробовать схитрить и выкрутить ситуацию в более выгодном ключе, чтобы не прослыть ничтожеством, но я продолжу как есть, уповая на милость читателя.


Это было как:
А: привет
Я: привет
А: тоже хочешь умереть?
О! Но не абы как! Крест? Нет. Президентской смертью в лимузине? Мимо. На камеру? Снова мимо. Можем продолжать так бесконечно, но вместо этого отвечаю:
Я: нет
Люблю чаты, обезличенное общение. Я общаюсь с пустотой, вакуумом, в котором затерялся лик человеческий. Сообщения будто бы приходят прямо ко мне в сознание, из ниоткуда, как ночные откровения. С кем я общаюсь? Это искусственный интеллект? Бог? (бог, бог, бог… опять он, дескать, ищет бога).
Пишу…
Я: Кто ты?
А: ?)
Я: С кем я общаюсь?
А: с анонимом очевидно, не?
Но я докапываюсь:
Я: я понимаю, что с анонимом, но кто ты?
А: тебе так важно знать мой пол или имя? Ты для этого заходишь в анонимный чат?
Я: Нет
Я: Я запутался
А: ну вот
А: ты задеанонил себя. Прощай
Я: Стой!
Почти кричу в экран, один, в темноте.
А: ?
Я: Как мне найти тебя?
А: зачем? никак
Собеседник закончил беседу.
А затем пустота. Пустота комнаты, пустота стен, пустота в ушах, в голове, в желудке. Начинаю следующий чат:
Я: привет
А: м.ж?
 Но меня это не устраивает. Я заканчиваю беседу и понимаю, что я потерял бога, возможно, до конца своих дней. Я начинаю еще раз:
Я: Привет. Андрей. Ты?
А: Здарова
А: Вова
Я: ненавижу это имя
Черт! Черт! Тоже не то! Я начинаю снова:
Я: Привет
Я: привет
Я: ку
Я: хай
Я: привет
Я: привет
Я: привет
Мне пишут:
А: привет
А: как дела?
А: как зовут?
А: м.ж?
А: девушка?
А: что делаешь?
А: го вирт


Смерть. Я потерял бога. Это чертов бог, и я потерял его, стоило мне только осознать его. Стоило мне только осознать его – он сразу раскусил меня, раскусил мое осознание, мои попытки докопаться до него – он надсмеялся надо мной, он ушел, француженка бы написала (He’s gone).


Я лежу в постели холодный от пота. Время два ночи, сна ни в одном глазу, даже в окнах этажки напротив свет не горит. Спрашивается: какого черта я зацепился за незнакомца, если так нравится анонимное общение. Зачем разоблачил себя? Но ведь как выходит: даже у людей принципиальных бывают исключения. Я нашел свой окурок на земле и неизбежно запнулся. Я хотел бережно положить его себе в карман, но он выпал из рук, провалился в щель канализационной решетки. Открыв чат с француженкой, я написал ей:


- Я только что потерял бога (I’ve just lost the god).
Но она была в сети двадцать минут назад.