В твоем саду

В квартире пахло странно. Пылью, какой-то пряностью, возможно имбирем, лавандовыми подушечками, настоем валерианы и еще чем-то неуловимым, что невозможно определить словами, иначе как аромат старины. Нильс любил это загадочное дуновение, это легкое, как морозный пар, дыхание прошлого. Не даром же он был старьевщиком.
Ну что это за профессия, не раз упрекала его Кора. Занятие для романтиков и бездельников. Кому от нее прок? Рыться в предназначенном на выброс хламе – все равно что искать крупинки золота в городской канализации. Их там нет и быть не может, а если и случится одна за десять лет – все равно не понятно, стоит ли она таких усилий, испачканных рук и потерянного времени. Сама она работала в вычислительном центре и не то чтобы гордилась этим, но считала себя полезным винтиком в огромном, отлаженном механизме. Пусть ты один или одна из многих, и заменить тебя – проще простого, но все-таки ты на своем месте. Она так и говорила о себе: «Я полезный винтик, а ты – кто?».
Нильс пожимал плечами. Ему нравилось приходить в пустые дома и квартиры недавно умерших – и как правило, очень старых – людей и осматривать вещи, осиротевшие, еще хранившие тепло чьих-то пальцев или взглядов. Каждая, наверное, могла бы рассказать свою историю... Но Нильс не слушал. Его задача заключалась в другом. Перед тем, как погрузить никчемное барахло в грузовик и отвезти на мусоросжигательный завод, полагалось выяснить, нет ли в квартире чего-нибудь ценного. Например, годного для музея. Старинной картины или редкой статуэтки, или какого-нибудь музыкального инструмента ручной работы, или украшений из драгоценных металлов. Последние, впрочем, чаще всего отправлялись на переплавку. А музеи и без того были доверху забиты всяким старьем. В них почти никто не ходил, и мало кто понимал, зачем они, вообще, нужны. Сохранять память о прошлых веках гораздо удобнее на электронных носителях – в виде фотографий, текстов, видеороликов, голограмм. А все эти предметы на музейных витринах? Да, некоторые из них можно подержать в руках. Представить себя каким-нибудь фермером из двадцатого или двадцать первого столетия. Вот только зачем? Такие игры разума давно вышли из моды. Если ты взрослый человек и занят серьезным делом, то вряд ли станешь тратить время на подобную чепуху.
Так говорила Кора. А Нильс опять пожимал плечами. Сам он был в музее только один раз – и то в начале жизни. Начинающие всегда немного любопытны, и мир им в диковинку. Правда, это свежее чувство быстро уходит. Если ты явился на свет умным и зрелым... если мудрая машина научила тебя всему... то чему ты станешь удивляться? Что откроешь для себя нового? Нильс удивился только один раз. Именно в том самом музее, когда взял в руки садовые ножницы – секатор. Он крутил их и так и эдак, и никак не мог взять в толк, что это такое. То есть, он, конечно, знал. Ко всем экспонатам прилагались таблички с пояснениями. Но если, например, лопата – вещь простая и понятная, ей можно расчищать дорожки и разбрасывать снег. То же самое удобно делать и граблями. Но секатор? При помощи него полагалось подрезать кусты, а зачем, скажите на милость, их стричь, если они не растут? Хрупкие, обледенелые веточки хранят форму сколь угодно долго, если их, конечно, не сломать. Они не мертвые – просто спят. Как дремлют под снегом клубни и корни, которым никогда уже не суждено прорасти, дать всходы, развернуть зеленые листья, выпустить из бутонов цветы. Как странно, подумал тогда Нильс. Вся наша эпоха – долгий нескончаемый сон. Пусть не кошмарный, а скорее печальный и светлый. Все настоящие кошмары остались далеко в прошлом – на заре человечества. Но неужели мы никогда не проснемся?
Нильс дышал странным запахом пряностей и лаванды, одновременно цепким взглядом окидывая убогую обстановку. Мебель из светлого дерева – не настоящего, конечно, но довольно удачной имитации, фарфоровый плафон, искусственные орхидеи на окне... Господи, и в какие незапамятные века все это было модно! Зеленый коврик на полу и... что это – настоящий паркет? Нильс присел на корточки. Нет, винил. Но тоже старого образца, сейчас такой не делают. Ушедшая в иной мир старушка так плотно жила в прошлом, что, наверное, вмерзла в него, словно камень в кусок льда, и не замечала ничего вокруг. У нее даже на окнах матерчатые занавески вместо удобных пластиковых штор.
Здесь нечего искать, сказал себе Нильс. Ну разве что какие-нибудь цепочки, браслетики, кулончики, в общем, старинная золотая мишура. Пожилые дамы любят драгоценности. Не носить – кто же сейчас носит золото. А просто осматривать, перебирать, как тибетские монахи перебирают четки. Над женской природой время не властно. Впрочем, Кора над такими вещами смеется.
Он рассеянно выдвигал ящики стола, «осматривая» их внутренности специальным щупом. А когда поднял глаза, чуть не выронил свой инструмент. С высокой полки на него смотрел розовый слон. Нильс изумленно заморгал, потер веки указательными пальцами... Снова взглянул. Да, все так. Розовый слон. Маленький, сантиметров пятнадцать в высоту, плюшевый и набитый, похоже, чем-то мягким. С похожим на колбаску коротким хоботом и черными – крест-накрест – узелками вместо глаз. Рядом с ним сиротливо ютились несколько бумажных книг. Нильс взял одну – истрепанную, карманного формата – и небрежно полистал. Дамский романчик, что ли, подумал равнодушно. Потом вторую – в простом коричневом переплете, но о чем она, толком не понял. А третью долго не выпускал из рук. Она называлась «сказки для всех». Нагловатый заголовок, почти реклама. «Для всех, значит, и для меня тоже», - хотелось сказать, переворачивая толстые и на удивление упругие страницы. Но не он привлек Нильса, а живая, солнечная картинка на обложке. Изумрудная полянка и яркими кляксами разбросанные в траве цветы. Неправдоподобно большая, голубовато-зеленая стрекоза над ромашкой. Окутанное нежным облаком листвы дерево и кусочек голубого неба над ним.
Воровато оглянувшись, Нильс сунул разноцветный томик за пазуху. Чуть помедлив, прихватил с полки и плюшевого зверька. Бумажные книги не ценились, хоть и встречались редко, в таких вот захламленных жилищах, так что «Сказки» так или иначе сгорели бы в мусоросжигателе. Та же судьба ждала бы и слоника. Так что по сути Нильс ни у кого ничего не украл. Он даже не знал, был ли его поступок нарушением какого-либо закона. Но, покидая квартиру, плотнее запахнул пальто и застегнул его на все пуговицы. Впрочем, это так и так следовало сделать. Мороз на улице – минус пятнадцать. Да еще и ветрено. При такой погоде ничего не стоит подхватить воспаление легких и слечь в постель недели на две.
Он вышел в ослепительно-белый день, чуть подкрашенный закатным светом. Ледяной вихрь ударил в грудь, закружил перед лицом сухую снежную пыль. Нильс пошел по расчищенной в середине тротуара дорожке, щурясь на низкое солнце, болтавшееся, как поплавок, между домами. Скрипел под ногами снег. Гирлянды сверкающих сосулек на карнизах казались причудливыми музыкальными инструментами и тихо пели на ветру.
Нильс поежился. Он вскользь подумал об умершей старушке. Еще один человек ушел, и что-то сдвинулось в мире – опять в сторону холода. Совсем чуть-чуть, может быть, на один-два градуса. Но пронзительнее стал ветер. Острее – летящие в глаза снежинки. И что-то жесткое появилось в метели – или даже жестокое, нечто такое, что на какую-то долю секунды она увиделась ему черной, несмотря на резкую, слепящую белизну. Наверное, правду говорят, что в некоей далекой точке противоположности сходятся, и два цвета-антагониста сливаются в один. Черный и белый – цвета вечного траура.
Город быстро кончился, началось предместье. Узкая, глубокая тропинка, и широкое, гладко блестящее поле с одной стороны. Говорят, на этом месте раньше плескалось озеро. Очень живописное, в пологих песчаных берегах. Нильс хотел бы его увидеть, но увы, фотографий этого места в городском архиве не сохранилось. По другую сторону тянулись двухэтажные частные домики, окруженные садами. Кое-где деревья были спилены или изуродованы. Последнее время вошли в моду торчащие из снега высокие пни. Иногда на них оставляли две нижние, укороченные ветки, так что в результате получались этакие странные, нацеленные в небо, черные рогатины. Нильсу это казалось безобразным. Калечить природу – что может быть глупее? Это почти то же самое, что исписать скабезностями стены в собственном доме. Но если те еще можно вымыть, то Землю ведь не починишь. Так и будешь жить в своем непотребстве до скончания дней. А может, ни о чем таком он и не размышлял и, вообще, не думал ни о чем особенном. Шагал, усталый, ощущая за пазухой плюшевое тепло, словно там сидел, присмирев, настоящий живой зверек. Удивительное чувство. Неужели такие вот розовые слоники обитали когда-то в этих краях? Наверное, да. Иначе зачем бы их изображали?
В его саду старые яблони спали хрустальным сном. Нетронутые, первозданные, как в библейском раю. Нильс берег их. Осторожно, бочком проходил по садовой тропинке, прорытой их с Корой лопатами, стараясь не повредить тонкие веточки, нависавшие отовсюду, не осыпать снег. Как они разрослись... когда-то. Нильс не знал, ни кто посадил эти деревья, ни кто – много десятилетий назад – наслаждался их плодами. Но до сих пор кое-где в пустых кронах виднелись почерневшие и сморщенные, высушенные морозом яблочки. Уже обветшал кем-то построенный дом, был снесен и на его месте воздвигнут новый. А сад не менялся. Только, кажется, все глубже и глубже погружался в снег.
Нильс поднялся на крыльцо, отметив, как бы между прочим, что надо сколоть со ступенек лед, пока кто-нибудь не поскользнулся и не проломил себе голову. Открыл дверь своим ключом, хотя мог бы и позвонить – Кора наверняка дома. Она приходила ровно в пять – ни минутой позже – и никогда не брела мимо снежного поля – бывшего озера, а подъезжала с другой стороны, где был проложен монорельс.
Нильс разделся в прихожей и со слоником и книгой под мышкой прошел сперва в ванную – вымыть руки, а потом на кухню. Кора как раз разогревала готовый обед – одну порцию, она не ждала мужа так рано.
Он сел к столу.
- Ты? – она даже не обернулась. – Что так быстро сегодня? Кого хоронил?
- Я работаю не в похоронном бюро, - с досадой отозвался Нильс.
- Какая разница. Иногда кажется, что в вещах больше жизни, чем в уходящих людях.
- Это правда.
Кора, наконец, посмотрела на него – и усмехнулась.
- Твои же слова?
- Не знаю, - поморщился он раздраженно. - Не помню. Может, и мои.
Он так и сидел в обнимку со слоником, а книгу сказок положил на стол перед собой.
- Что это у тебя? - удивилась Кора.
- Унес кое-что с работы. Из квартиры одной старушки. Столетней, наверное. Не знаю, можно или нет, но их все равно бы сожгли, - неловко пожал плечами Нильс и протянул жене розового слона.
Она взяла его чуть брезгливо и повертела в руках, разглядывая.
- Игрушка.
- Да, я так и подумал. Там интерьер начала века.
- Сто лет ей было, говоришь? – переспросила Кора, задумчиво ковырнув ногтем черный узелок – глаз. – Или около того? Да... Насколько я знаю, в то время еще рождались дети. Я хочу сказать, естественным путем. Наверное, этот... кто это, кстати?
- Слоник.
- Ага. Этот слоник – игрушка ее детства. Представляешь, какие это были глупые и незрелые существа – человеческие дети? Если такая штука их развлекала? Это же все равно что играть с телом мертвого животного!
Нильс закатил глаза.
- Он не мертвый. В смысле, он никогда не жил. Сделай мне тоже поесть, а?
Безвкусная синтетическая каша очень заманчиво пахла. Уж если что-то пищевая промышленность и научилась производить – так это ароматизаторы. Со вкусовыми добавками дело обстояло хуже. А может, давал о себе знать голод. Из-за трех вызовов подряд Нильс не успел пообедать.
- Я уже поставила греть. А книжку зачем утащил? Дай-ка сюда... Сказки. Вот же глупости. Ты что, маленький?
Нильс примирительно улыбнулся.
- Из-за картинки взял. Посмотри, какая красивая. Так все выглядело сто лет назад. Да нет, какие сто? – он покачал головой. – Я помню, еще в начале моей жизни зима не была такой сплошной. Где-то что-то оттаивало. И даже трава кое-где всходила. Тонкие такие зеленые ниточки... и чернота на проталинах. Земля – как гуталин. Мягкая и мажется. А вместо снега иногда шел дождь. А ты помнишь?
- Помню ледяной дождь. Ну, и что? Климат изменился.
- Иногда мне кажется, - раздумчиво произнес Нильс, - что наша Земля – это что-то вроде заводной игрушки, у которой кончился завод.
- При чем тут Земля? – скривилась Кора. – Это солнце не греет, как раньше. Какой ты у меня все-таки неуч! Вечно выдумываешь то, чего нет. И что за программа обучает вас, старьевщиков?
- Ладно, умный винтик, - замахал он руками. – Молчу. Молчу.
Они поужинали в тишине.
Нильс не обижался на Кору. Да и как сердиться на человека, который всегда говорит правильное и правду? Соблюдает распорядок дня и в порядке хранит все вещи в доме? Который знает, что к чему, а если чего-то не знает – спокойно и твердо объявляет это знание лишним, вредным и даже унизительным для человека? В итоге Нильс раз за разом оказывался в дураках, а в добавок еще и во всем виноватым. Он привык. И ничего не имел против. Лишь бы по вечерам, посмотрев новости по телевизору («Интересно, о чем эта передача? Ведь ничего нового в мире не происходит», - недоумевал он) Кора отправлялась спать, оставляя мужа в покое. Этот сумеречный час принадлежал ему.
На работу Нильс вставал не рано, часов в десять утра, поэтому мог засиживаться допоздна. Обычно он перебирался в гостиную и, взгромоздившись с ногами на диван, при включенном бра, читал электронную книгу. Или же листал альбом с фотографиями. Довольно однообразными, но прекрасными какой-то особенной, ломкой, снежной красотой. А иногда – просто мечтал, отхлебывая кипяток из своей любимой кружки. Он думал о том, что не до конца еще этот мир промерз, если в самом сердце его сохранились такие приятные вещи, как домашнее тепло, мягкий свет, горячая вода... Ледяные узоры на стекле расцветали, как удивительный сад. Хрустальные, чистые, безмятежные. А Нильс улыбался, согреваясь изнутри и снаружи, и ему становилось хорошо.
Сегодня он решил посвятить вечер своей находке. Поставил игрушку перед собой на журнальный столик – оттуда она смотрела, как живая, даже глазки-узелки лукаво блестели, а любопытный хобот тянулся к искусственному букету в вазочке, словно хотел потрогать. Сам Нильс устроился в углу дивана с книжкой на коленях и сперва просто смотрел картинки – яркие и похожие на окошки в другой мир – а потом втянулся и принялся читать.
Сначала сказочные истории показались ему нелепицами. Враньем, абсурдом, чьим-то горячечным бредом... он и определить не мог толком, чем именно. Ну разве бывает такое, чтобы кот ходил на задних лапах, да еще в сапогах – и говорил по-человечески? А великан... даже если допустить, что такие огромные люди бывают, ведь никак не мог превратиться в мышку? Разве солома в голове заменит мозг? Ладно бы еще какая-то электронная начинка... А выточить живое существо из простого полена? «Нет, - упрямо твердил он про себя. – Нет, нет... Не может такого быть!». И вдруг – словно заветный ключик повернулся внутри, и невозможное стало возможным – пусть не в реальности, а в каком-то ином, прекрасном и волшебном измерении. Нильс увидел их как россыпь драгоценных камней, все эти сказки, разноцветные, кристально чистые, полные изысканного очарования.
Сквозь невероятные приключения чудаков и героев, говорящих зверей и странных созданий, проглянул не замеченный прежде, но отчетливый и ясный смысл. Взять хотя бы историю про великана-эгоиста. «Ведь это же про нас написано», - догадался Нильс. Мы и есть эти великаны-эгоисты. Откуда он только узнал, этот древний автор, что такое случится? Что если изгнать из сада детей – в него никогда не придет весна? Казалось бы, какая тут связь... А ведь она есть! Нильс чувствовал ее, ощущал на кончике языка, хоть и не мог выразить в словах. Не было ни в голове у него, ни в сердце таких слов – и только где-то внутри теплился слабенький огонек. Что-то совсем ничтожное и крохотное, но живое.
Тот вселенский механизм, который вращал колесо мироздания, думал Нильс, который приглашал весну в наши края – он поломан. Мы и есть этот механизм... Но наши сердца – не такие, как раньше. Нет в них ни огня, ни любопытства, ни волшебства. Мы приходим в этот мир уже взрослыми и умными, но... пустыми. Нам никогда не читали сказок. Мы не играли в розовых слонов. Мы и понятия не имеем, каково это – быть маленькими и беззащитными перед лицом любви. Мы, словно какие-то чудища, рождаемся на свет закованными в броню... И мы... с грустью признал Нильс... наверное, не умеем любить. Ведь не умеем?
Нильс так и задремал на диване, уронив на пол недочитанную книжку, и ему снились чудесные сны. Какие... он едва ли смог бы вспомнить и рассказать. Но что-то в нем той ночью изменилось бесповоротно. Нет, он не стал ребенком. Конечно, не стал. Совершить такое чудо не способны никакие сказки. Но ясным морозным утром он прогулялся по саду – и там, где ступала его нога, снег таял, и пробивалась трава на черных проталинах, а кое-где даже расцветали цветы – нежные и голубые.