Лейтенант Груздев - после ранения Глава 11

                Глава 11

                На  плацдарме

 Противник первые минуты нашего пребывания на плацдарме ведёт себя сдержанно. Стоит подозрительная тишина.
 Присмирел фриц, наверное, чует неладное. Вон каски временами маячат из траншеи, совсем рядом – метров двести.
 
 Присматриваюсь повнимательней. Их не меньше, чем нас. Предстоит смертельная мясорубка. Ждут чего-то? А тут парторг с новостью «На каждого солдата танк и пушка».
 Не зря так сказал высокопоставленный военный. На этой войне никогда ничего не знаешь, кроме, как у себя под носом.
 
 Выше высота – дальше видишь, а в лощине что увидишь? Двинулись или не двинулись войска по всем фронтам.
 Нехорошее предчувствие: в первую очередь огонь обрушат на наш плацдарм со смердящим запахом, болотным чадом… Упади снаряд, а нас здесь, как селёдки в бочке, кто-то отправится на тот свет.

 Помню, под Москвой тоже много было народу, когда ходили в атаку – в большинстве случаев – побатальонно, цепь за цепью.
 Одну цепь положат, кого навсегда, кого ранит – ждёт момента для безопасной эвакуации, или притворится убитым выжидая темноты.

 После присоединяется к любому подразделению, только не к своему, поскольку грозили неприятности: где был, почему не поддержал атаку?..
 Хорошо помню, подошли к деревне Воробьёво, кроме церквушки и одного домика с поднавесом – ничего.

 Впереди, неподалеку, стреляют, свистят пули над головами. На возвышенности видны отдельные чёрные точки.
 Слева от сарая стояли две сорокапятки, в пятидесяти метрах от церкви торчали стволы батальонных миномётов, не более четырёх.

 Вдали, за чёрными точками, это были наши стрелки, виднелись макушки тёмного леса. По данным разведки и стрелков, лес обороняли немцы.
 Медики из перевязочного пункта и раненые сообщили: в лесу, на деревьях свирепствуют «кукушки», в основном, финны, немцы не выдерживают – мёрзнут.

 Комбат, младший лейтенант, Решетников, принимает решение наступать всем батальоном – цепью.
 Двинулись на лыжах, налегая на палки, автоматы ППД висят на груди, дабы на ходу вести огонь.

 Стояло раннее утро, от восхода солнца наши длинные тени достигали макушек деревьев, а там враг.
 Стылый наст препятствовал движению… Лыжи разъезжаются, бойцы падают, поднимаются.

 Миновали снежный завал – своеобразные окопы, выложенные из снежных кирпичей. Причина? – Неумение рыть окопы зимой.
 Перед нами тёмный густой лес, притихший, мёртвый. Вдруг всё ожило, застрочили пулемёты, крики, стоны раненых, наплывающий светло-жёлтый дым. Цепь редела и редела, затем залегла.

 Попытка командира организовать атаку криком «ура» успеха не имела. Лежим на открытой местности, как на ладони перед врагом.
 Кто пытался подняться, падал сражённый одиноким винтовочным выстрелом. Понятно, - снайперы.  Какая тут атака.

 Снежные окопы остались позади – метров десять – пятнадцать. Как подобраться? Только шевельнёшься, сразу очередь, либо точный одиночный выстрел.
 Гибнут сибиряки – абаканцы - застряли, ни вперёд, ни назад.

 Сзади солнце поднялось над горизонтом, освещая купол церквушки. Там наши - санчасть, комбат со штабом. Неужели не придут на помощь?

 - Петька, давай как-нибудь потихоньку отползать назад? - предложил мой сосед Скрипниченко.
 - Как поползём, когда пошевелиться не дают? Чуть тронешься и готов. Давай лежать, умирать не хочется.
 - Так замёрзнем, мороз градусов под тридцать, пробирает.
 
 - Это от страха тебя пробирает, лежи, терпи.
 - Мой сосед Ломаченко тоже не против, чтобы отползти за снежный завал, там хоть шевелиться можно, а значит согреться. А так лежать всё равно погибель.
- Давай, Коля, ждать темноты. Неужели не выдержим без движения? Заодно понаблюдаем, где расположились фашисты.

 - Ой, не могу, пальцы зябнут - щиплет.
- Ты пальцами шевели, не сдавайся.
-  Рад бы в рай да грехи не пускают, валенки тютелька-в-тютельку, пальцы не пошевелить, боюсь прихватит, отмёрзнут.

 Снова пара бойцов поднявшись попыталась броском достичь спасительного завала. Но не тут-то было, несколько выстрелов, и ребята замертво повалились на наст.
 В ту же самую минуту начался миномётный обстрел пространства за снежным завалом. Вновь всю возвышенность заволокло светло – жёлтым дымом.

 Донёсся призыв раненного Петра Крахмаля, старшего сержанта и помкомвзвода, воспользоваться моментом – спрятаться за снежным завалом.
 Падаем камнем в укрытии, если можно так сказать, пули дырявят снежные комья, как шило ткань. Здесь повернуться можно, высовываться нельзя.

 Немного согрелись, пришли в себя и начали наблюдать за лесом. Произвести выстрел и мысли не было.
 Куда стрелять? Враг замаскировался, и никакого движения, «мёртвый лес», и только.
 Кое-кто - из боевого порядка – пытался выстрелить, тут же из леса сыпался град свинца, и боевые порядки, в очередной раз, укутывали снопы жёлтого дыма.

 Не радовало и не грело солнце, находясь за нашими пятками. Ломаченко, так и не смог освободиться от одной лыжины.
 Негнущимися пальцами, как граблями, затягивает ремешок потуже, чтобы расстегнуть пряжку – не получается. Безбожно чертыхается.

 Клянёт всё и вся на свете, даже маму, за то, что на такие муки обрекла на этом свете.
 Попытался помочь, увы, со стороны солнца заревели самолёты, и давай поливать из пулемётов.

 За лесом развернулись, и опять за своё, вдоль цепи, по деревне, где наш штаб, орудия, пулемёты… Прижались, съёжились.
 Пытался посмотреть, а то и выстрелить в самолёт, не вышло, неведомая сила повернула ничком, уткнув носом в холодный снег.

 - Хотя бы пулей помог фриц освободиться от надоевшей лыжины, что ли, - со злой иронией бормочет Ломаченко, - и не попал сволочь, спасибо сказал бы ему.

 - А если бы прихлопнул насовсем, сказал что-либо? – отозвался Скрипниченко.
 - Это же самое. Кто сейчас поможет, хоть разувайся?
 - У тебя финка цела? Вот и разрежь.
 - Так-то оно так. Что на это скажет Крахмаль, чем сшивать ремень?
 - На кой чёрт нужны теперь лыжи? Какой дурак придумал ходить в атаку на лыжах по льду?
 Вон их сколько валяется, ребятишкам бы в школу, с горок кататься, а тут…  - ойкнул и притих, не досказав свою мысль товарищ по оружию. 

 - Что с тобой, Вася, что? – спрашиваю у Скрипниченко.
- Кажется, ранило в ногу, огнём жжёт.

 В очередной раз нашу цепь окутало клубами жёлтого дыма. Как результат – прибавление бойцов за завалом. Среди них и Крахмаль, помкомвзвода. Правая рука окровавлена, лицо вымазано кровью.
 - Что, ранило?
 - Как видишь, большой палец оторвало, надо как-то перевязать.

 Снимаю рукавицы, достаю из кармана негнущимися руками индивидуальный пакет. Дую в ладошки, потираю друг о друга, пытаясь разогреть.
 
 - Смотрю, ничем ты мне не поможешь, сам окоченел и весь колотишься, - говорит Крахмаль.
 - Сейчас «похукаю» и согрею. – Руки не чувствуют бинт, передаю Скрипниченко.
 «Похукал», согрел пальцы, и:
 - Давай перевяжу, кажется, согрел немного.

 С большим трудом со Скрипниченко, помогая один другому, а где и помкомвзвода своей левой рукой, перевязали, нет, скорее сделали вместо руки куклу.
- Ну, ребята, стрелок из меня никудышный с одной левшой. Наверно, держитесь здесь, что-то должно перемениться, придёт же кто-нибудь на помощь.
 Я поползу в санчасть.

 Застонал Ломаченко. Спрашиваю:
 - Вася, что с тобой?
 - Совсем онемела нога, как деревянная, одубела.
 - Может, перевяжем? От лыжины освободился?
 - Как раз на этой ноге ничего не чувствую.
 - Пошевели пальцами и узнаешь, что там.
 - Ничего не чувствую, как будто и пальцев нет.
 - Тогда ползи за Крахмалём в санчасть.
 - У меня были сильно мокрые валенки, а сейчас обледенели.
 - Оставь нам свои патроны, чего доброго придётся отбиваться, хоть самих себя защитить.
 - Так у меня ещё и две гранаты с деревянными ручками.
 - И эти оставь, тебе, видно, теперь ни к чему.

 Пополз и Ломаченко.
 - К насту прижимайся, Вася, - кричит в след Скрипниченко, - а то «кукушка» прихватит.

 Впереди нас остались лежать те, кто сам уже не поднимется. Пытался сосчитать, но в щели всё поле не обозреть, нужно поднимать голову выше завала, а этого враги только и ждут.

 - Стоит ли считать? – сказал Скрипниченко, - брось, оно нам ни к чему, без нас сосчитают кому нужно.
 - Коля, там же наши ребята.
 - Иди, ложись рядом с ними, если такой сердобольный, прихлопнут и всё. Глядишь, пронесёт, обойдётся, и ещё пригодимся, где нужно.
 Здесь, видно, никакого толку не будет, пока через нас ещё лавина не двинется да орудия с миномётами не помогут.
 Что толку? Стоят, ни одного выстрела от них не слышали.

 - Может, у них снарядов нет?
 - Скорее всего. Знаешь, что? Давай договоримся – один другого не оставлять. Не хочется оставаться на этом бугре покойником, это поле похоже когда-то пахали и ещё будут пахать, ворочать в земле, не дадут покоя.
 Где-нибудь в самом непригодном месте земли остаться бы, там спокойнее.

 - Брось ты, Николай, чушь городить, что будет, то и будет. Не мы первые, не мы последние. Вспомни историю Руси.
 Сколько богатырей удобряют землю - матушку?
 – Только нас не достаёт.
 - Прекрати, мне не хочется слушать такие слова.
 - Куда ты от судьбы убежишь? Суждено жить, никакой чёрт не возьмёт. Суждено умереть, не открутишься.
 Может быть у тебя на роду написано, что тебя гнилым забором придавит, не успеешь и штанишки натянуть.

 - Смотри, смотри, я обнаружил вражину.
 - Где, где? – воткнулся в щель, смотрю, - в каком месте?
 - Как тебе сказать? – напряг зрение Николай, - Снег посыпался с веток, а ветра-то нет. Понял?
 Значит, там «кукушка», финн проклятый. Чуть-чуть не у самого края опушки, тьфу ты, все деревья одинаковые.
 Как тебе показать? Из автомата не попадёшь. Где взять снайперскую винтовку? 
 Наверняка не отпустил бы финна.

 - Эх, была не была! Попробуй с автомата короткой очередью.
 - Нет, наверно ничего не получится, сразу засыпят минами.
 - Бей, что на них смотреть, замёрзли лежать. Помнишь, как Клименко учил «активничать»?
 - Что-то этот Клименко не поехал с нами на фронт, а остался с бабёнками «активничать» в Абакане. Сюда его, и пусть бы поднимал в атаку, как учил.

 - Ты прав, Николай, здесь в данный момент ничего, кроме смерти, не схлопочешь. Никакая наука не поможет. Не потерял ещё то дерево? Стрельни.
 - Смотрю, ты живым не хочешь отсюда отползать.
 - Ты прав. Впору отползать, кишка кишке звонит. До тошноты жрать хочется.
 - Не говори, я уж молчу. Крахмаль с Васей, наверно, уже в поповском домике, накормлены…

 - Должны быть, там, если только последним миномётным обстрелом не накрыло. Как же сообразить пожрать, а?
 - До темна и думать нечего, сюда никто не принесёт, а отсюда без «пропуска» не вернёшься.
 - Хорошо, супостат Крахмалю выдал «пропуск», и он смело подался в тыл, а ты терпи, жди с моря погоды.

 Из-за леса на бреющем полёте над головами пронёсся самолёт. Мы даже не успели рассмотреть какой марки, прижались к завалу.
 Когда скрылся, опомнились, был подходящий момент: Николаю стрельнуть по цели.
 - Коля, маху дали, нужно было пальнуть. А то пальни, а?

 В ответ Николай снял рукавицы, потёр ладони, высунул в щель ствол автомата, отыскал цель и дал короткую очередь.
 Я пытался увидеть, куда лягут его пули, может, снег посыплется, жаль, ничего не увидел. Напала душевная боль, что делать, почему лежим? – Ни назад, ни вперёд…

 Солнце высоковато оторвалось от горизонта, немного стало пригревать. Чуть-чуть затеплилась жизнь в наших телах. Проходит минута-другая.
 Мы уже успокоились после нашего выстрела, посчитали – пронесло, зря боялись стрелять по «кукушке».
 
 И нате, как защёлкали разрывные пули по нашим «кирпичам», следом – в который раз – завал окутался жёлто-белой пеленой.
 Только отсвистели пули, разбросав куски снега с нашего укрытия, стрелой вваливается к нам Девяткин. Дышит тяжело, как будто за ним в гору гнались.
 
 Спрашиваю:
- Не ранен, кто ещё живой?
- Мне кажется Вовка Усов ещё жив, - не отдышавшись, ответил Девяткин, - остальные признаков жизни не подавали.
 И ещё, разговаривал с Полищуком, после второго обстрела замолчал, наверно, убило.

 - Вовка, Вовка, Усов! Ты живой, отзовись?
 - Ранен в ногу, - глухо отозвался мне Усов, - шевельнуться нельзя, придётся лежать до темна, если не прибьют на этом месте.
 Обнаружил «кукушку», а взять - не возьмёшь, гады держат всех на прицеле. Спать хочется, живот распирает, хоть в ватники пруди, рука правая онемела от лёжки на боку.

 - Вовочка, милый, терпи, помочь ничем не можем.
 - Я, ребята, понимаю, не надо меня окликать, а то потеряю бдительность, забуду и повернусь, а он, тварь, держит каждого под прицелом. Скажите, высоко поднялось солнце? Моя тень исчезла.

 - Вова, солнце поднялось уже на четверть.
 - Спасибо, понял, буду крепиться.
 - Загорать будем допоздна. К следующему утру ещё кого-нибудь подкинут. И так со дня на день, а до Ржева, говорят, рукой подать, каких-то двенадцать – пятнадцать километров.

 К вечеру сморились. С неприятелем установилось негласное перемирие: никто не шевелился, не стрелял.
 Тихо стало в лесу. Поднимайся, иди ломай ветки под бока.
Смеркалось. Подполз связной и передал, чтобы шли по двое-трое ужинать и обедать, всё сразу. А нам ещё Вовку нужно вытащить.
 - Вовка, ты живой?
 - Пока ещё дюжу, но силы на исходе.

 Подождали, потемнее стало. Я с Николаем бегом к Усову, схватили, и волоком за завал. Положили на лыжи и поволокли к церкви.
 Сдали раненого в санчасть, а сами в поднавес. Старшина, при свете фонарика, налил по сто граммов наркомовских и объявил:
 - Кто с передовой подходи в первую очередь.

 Глотали ледяную водку, заедая двойным овсяным супом. Хлеб финка не брала, разрубали топором, при свете собрали в снегу «осколки» от каравая.
 Согреться негде, в санчасть не пускают.   
 Следили, кто покушал, чтобы второй заход не сделал, торопили на передовую, за снежный завал.
 
 Расправившись с едой, потолкали друг друга, как на занятиях делали, на одной ноге. Политрук осветил фонариком:
 - Это кто такие? Товарищи, кто поел, марш на передовую. Сменить своих товарищей надо, - и нам с Николаем: «Бегом!»

 Нашли своё насиженное место. Окликнули ребят, кто не ужинал, - на ужин. Лес в темноте ещё страшнее, там противник, смерть наша.
 Решили не высовываться, а понаблюдать через щели. Сделали для себя открытие: сняли рукавицы, сделали руки трубочкой, подвели к глазам, как бинокль, и наблюдали.

 Нам казалось лучше видно лес, отчётливее. Так и упражнялись, пока не подошли последние отужинавшие.
 Поочерёдно отходили от завала, согревались всевозможными упражнениями. Так до самого утра, правда, пытались прилечь, согнувшись клубком, уснуть, закутавшись в воротник шинели.

 Вроде, задремлешь, но только откроешь глаза, сразу хватаешься за нос, он как кусок остывшего на морозе металла.
 Следили один за другим, чтобы не уснули насовсем. Тянуло на сон, но спать нельзя, мы на самом краю Родины, на передовой.

 За всю ночь враг осветил ракетами местность не более пяти раз. Бойцы, находящиеся здесь дольше нас, удивлялись:
 - Что-то фриц совсем мало бросает ракет из леса? До этого раз за разом пулял.
 - Может, на ночь уходит из леса, боится остаться?
 - Кто его знает. Поживём – увидим, каковы волчьи замашки.

 На рассвете поочерёдно сначала ползли, а затем поднимались и шли на завтрак. Старшина Губочкин на этот раз сам наливал наркомовские сто граммов.
 Ели опять овсянку с мёрзлым хлебом, стараясь согреться кашей, а получалось наоборот: от дрожи стучали зубы.

 Мечта – погреть портянки и переобуться в тёплом месте. По слухам, в поповском доме чуть теплее, чем на улице, но туда хода нет, только для раненых.
 От кухни гонит повар, не подпускает и близко с портянками, замахивается черпаком, так и норовит надеть на голову приблизившемуся.

 Вообще, от кухни гнали все – старшина, политрук, короче, все, кто не хотел идти на передовую.
 В этот раз, узнали трагическую весть: немецкая мина прямым попаданием в ячейку разорвала комбата Решетникова на куски. КП находилось вблизи миномётов.
 Николай предложил пройти посмотреть то место.
 
 Пошли. Минули миномётчиков, те выразили неудовольствие: не положено бродить посторонним возле техники.
 - Почему не стреляете по лесу? - спросил их Скрипченко
 - Давай мины, сейчас весь лес накроем.- Неужели вам не дают?
 -То не поступили, то невозможно доставить, то разбомбили с воздуха, вот так, милок, и перебиваемся. А вы куда направились?

 - Посмотреть, где нашего комбата прихлопнуло.
 - Это, младшего лейтенанта, что ли?
 - Да, да, его самого.
 - Тут метров двадцать от нас, только там теперь смотреть нечего…

 Обыкновенная снежная ячейка, как и у нас на передовой, только поглубже, да сверху хворост лежал вместо потолка.
 Никого нет, в том числе и офицера, всё разбросано. Сказывали, комбата собрали по кускам. Жутковато.

 Такой красивый, небольшого роста, спокойный, в шинели с повседневными нашивками в жёлтой кайме и красным кубарем. Уважали и повиновались.
 Говорили, у него в Абакане осталась жена с ребёнком. Тяжёлое впечатление производила ячейка Решетникова - последнее пристанище. Его команд бойцы не слышали, действовал через подчинённых командиров.

 - Младший лейтенант, командир отдельного лыжного истребительного батальона, на правах командира части был и нет. Вот как бывает на этой проклятой войне, - заключил Николай и предложил, - давай у его ячейки посидим?

 - Давай. А нас не накроет, как комбата?
 - Не должно, снаряд один в один не падает. Вишь, какая война, даже комбатов не щадит, а нас - смертных - тем более не минует.
 Давай друг другу руку прострелим, и в поповский домик на перевязку; там, глядишь, в госпиталь пошлют; дальше транзитом домой, как будто своё отвоевали…
 Пусть другие за нас повоюют, вкусят тяжесть тяжесть этой глупой войны, у нас же равноправие. Что ты думаешь, а?

 - Ты что??? Такой позор, думать даже страшно!!! Как хочешь, стрелять себя и тебя
– не-бу-ду.
 Чтобы отговорить Николая от роковой беды, поведал ему рассказ моего отца, служившего фельдшером в империалистическую, медики определяли ранения с близкого расстояния по ожогам.
 Командование рассматривало самострелов, как трусов и предателей. Смотрю – не убедил:

 - Дело твоё, Николай, смотри, а я пошёл подальше от такого позора.
И ушёл, оставив одного Николая у комбатовской ячейки.
 Ощущение – будто самого прострелило, не определить, в каком месте. Дружба как-никак, на передовой нас связала.

 Некоторое время терзался мыслями: что он будет делать, зачем одного оставил?
 Отец сказывал, через две – три недели суицидник всё равно залезет в петлю, коль надумал.
 Больше со Скрипниченко я не встречался.

 Вернувшись к церквушке, не узнал политрука, словно змея ужалила и передала свой яд…
 Злобный, на всех кричит, кое на кого потрясая пистолетом в левой руке. Сквозь повязку на лбу просочилась кровь, правая рука на косыночной повязке.
 
 Мне стало его жалко, ранен в голову, руку, но не рвётся в тыл. Посмотрел бы Николай на Евстафьева, ведь остался один из командного состава батальона, не позволяет комиссарская совесть оставить бойцов на произвол судьбы.
 Николай – тьфу, будь ты проклят со своим предложением! Вот пример - политрук, с ним хоть куда, даже в лес, где враг.

 Как назло, будто мысли мои передались ему. Впился острым взглядом и машет пистолетом, надо понимать – иди сюда.
 Ну, думаю, сейчас влепит пулю в лоб, как будто слышал наш разговор с Николаем.
 Сразу с вопросом:
 - Откуда идёшь?
 - С передовой, товарищ политрук.
 - Пойдём со мной.

 Иду, сердце сжалось. Куда ведёт, зачем? Подошли к поповскому домику, в который мечтал войти. Вошёл по приглашению.
 Несколько перевязанных человек лежат на полу, некоторые даже в спальных мешках.
 Кучерявый брюнет из ковшика льёт воду на руки военфельдшера.
- Вот, Арон, тебе будет напарник, принимай, - произнёс политрук и вышел на улицу.

 Впервые вижу этого Арона, в батальоне у нас его не было. Прислушиваясь, наблюдаю за ним, пытаюсь разгадать, зачем ему нужен напарник? Арон поставил ковшик на кадушку и подошёл ко мне:
 - Будем знакомы, Арон, так называй. Договорились? Откуда родом?
 - Из Сибири. Новосибирская область.
 - Хорошо. Пока согрейся, перекусим, и начнём готовиться.

 Подрывало спросить – куда готовиться? Может, я неподходящий: не справлюсь с заданием. Вошёл санинструктор, как потом узнал – Миша Сорокин, из Мытищ.
 - Во даёт наш политрук, после разгона, - начал Сорокин, - подкинули огонька финны… Теперь во всех подозревает разведчиков.
 - Почему? – не выдержал я.

 - Да мы тут вчера маху дали: накормили двенадцать финнов – разведчиков.
 Прикатили строем на лыжах, поужинали, по сто граммов выпили, всё выведали…
 Соседи – артиллеристы -  побдительней нас оказались, задержали. Только один по-русски мог толмачить, остальные - ни бум-бум. Впоследствии, признались. Вот как бывает. Теперь понял, сибиряк?

 Вошёл старшина нашей роты Губочкин. Мне:
 - Ты зачем здесь?
 - Меня политрук сюда привёл.
 - Это ко мне, - вмешивается Арон, - нужен будет. Ты давай корми нас.
 - Там, в углу, каша осталась, консервы и фляга есть, только политрука не
 обойдите, - распорядился младший сержант Губочкин.

 Арон потёр ладонь о ладонь…
 - Порядочек, сейчас мы с тобой заправимся и отправимся.
 Сорокин вынул несколько бинтов и подаёт мне:
 - Держи, это тебе.
 - Зачем мне столько много?
 - Автомат обмотаешь, лицо, рукавицы, в общем весь будешь белый, как снег. Держи все. Не хватит? – Добавим.

 Арон занялся маскировкой автомата. Глядя на него, начал с помощью Сорокина свой обматывать.
 Примерили мне марлевую повязку на лицо. Когда всё было готово, Сорокин пошёл за политруком.
 
 Инструктаж давал энергичный брюнет в маскировочном халате, который пришёл вместе с Евстафьевым.
 - Маскировка соответственно подойдёт, дело в смелости и осторожности, и, заверяю, успех обеспечен, - улыбаясь сказал инструктор, - ползти только по колее, не ошибитесь, она приведёт прямо к танку.
 
 Его нужно взорвать, точнее, кто в нём находится. Это послужит нам сигналом, поднять людей в атаку.
 Наши разведчики установили, главным препятствием на нашем пути – танк, встречающий нашу пехоту свинцом, и миномётчики, расположившиеся за лесом у деревни Овсянниково.

 И ещё свирепствуют «кукушки», посматривать нужно наверх. Задача не из лёгких, скрывать не буду, но очень почётна.
 У меня всё. Может, у вас что будет? – обратился инструктор к политруку.
 - Мне осталось пожелать нашим ребятам удачи, и оставить документы на хранение.

 …Ползём по танковой колее, пересекающей нашу переднюю линию в нескольких метрах, левее нашего снежного завала.
 Уже лес рядом, если подняться, минута ходу. Тишина. Молчат. Слева глухо пострекотал пулемёт и замолчал.
 Опять тихо, тихо. В висках стучат молотки, сдаётся, засевшим в лесу засевшим в лесу слышно. Ползём всё ближе и ближе.

Арон тихонечко:
 - Не страшно, а?.. Не бойся, хоть и увидят, стрелять не будут, нас мало. И ещё, действуй смелее при уничтожении танка, я буду следить за «кукушками». Понял?
 - Ага, - только и смог ответить.

 Мне казалось, нас оккупанты уже увидели, только ждут, когда сами к ним приползём, тёпленькие.
 Назад хода нет, у нас же задание. Где этот проклятый танк, как найти? Странно, во мне появилась уверенность, переданная инструктором при расставании – «заверяю, успех будет».
 Не передача ли мыслей на расстоянии? Спадает душевное напряжение, исчезает солёный пот, застилающий глаза и стекающий на губы.

 Первые деревья позади, ползём, колея поворачивает круто вправо. Арон исчезает. Показалось, его кто-то схватил и упрятал.
 Совсем было растерялся, ещё бы какая секунда… О-о-о, слава богу, показалась голова Арона, и он поманил меня к себе, а то я был готов соскочить и бежать к себе в оборону за снежный завал.

 - Давай ко мне, скорее, скорее, - шепчет напарник.
 Переметнулся к нему и оказался в глубоком окопе.
 Осмотрелись, на дне рыжая крестьянская шуба, одеяло, хлеб, пластмассовая коробка с маслом и завёрнутые в платочек часы и пистолет «браунинг».
 Мой наставник взял себе часы, а мне отдал «браунинг» с тремя патронами. Первый раз вижу такую пистолю, сунул за пазуху, в карман.   

 Арон вновь ошеломил меня открытием:
 - Вижу танк. Во-о-от они где… Хорош.
 Я посмотрел и ахнул… В двадцати метрах громадина, прикрытая стоячими елями. Ствол направлен на Воробьёво, люк открыт.
 Значит, немцы в танке. А где же ещё?

 - Видишь, вон наша цель? Нужно уничтожить. Успокоился немного? – спросил Арон.
 - Кто его знает? Страшно, кругом «кукушки», где-то здесь, в лесу.
 - Они нас не видят, сидят где-то на деревьях, трясутся от страха. Понял? - вытащил из-под маскхалата связку гранат, продолжил, - держи, на этой гранате (показывает) выдернешь чеку и бросишь в люк.
 Ну как, задание понял? Давай действуй, а я тебя прикрою в случае чего. Только сразу как бросишь, беги сюда.

 - Где-то ещё пулемёт?
 - Он там, в самом танке, так что давай не тяни время, наши ждут сигнала.
 - Что за сигнал?
 - Сигналом послужит взрыв в танке, и наши пойдут в атаку. Чем быстрее взорвём танк, тем лучше.

 Подтолкнул меня, помогая побыстрее выбраться из окопа.
 - Беги да побыстрее, не забудь, в люк швырни, в люк, - последнее услышанное от Арона.

 Бегу по наторенной немцами тропе и только сейчас сообразил, здесь они греются в ячейке, а мы наверху на ветру лежим, мёрзнем.
 Перехитрили нас гансы. Сейчас я им устрою, погрею, только бы не заметили…
 Танк рядом. Как лучше бросить? Брошу, а вдруг не попаду в люк? И всё пропало, сам погибну и других погублю ложным сигналом.

 Выдёргиваю чеку, покрепче сжимаю рукоятку, чтоб не сработал рычаг. Заколотилось сердце, в теле дрожь...
 Лезу наверх по гусенице, чтобы наверняка бросить. Валенки скользят по металлу, по неосторожности стукнул по броне.
 
 Совсем было растерялся, а вдруг сейчас обнаружат меня?.. Беру себя в руки, собрался с последними силами (шапка поднялась на голове, какое-то предчувствие – всего колотит) и уцепился за какой-то выступ.

 Я на танке, скорее к люку. Только размахнулся, собрался бросок сделать, глядь, а там голова зашевелилась, и так на меня подействовала, что чуть было не спрыгнул с танка, не опустив гранату в люк.
 Сработало подсознание - толкай, толкай. Просунул связку гранат между головой и стенкой люка, толкнул вниз и спрыгнул.
 Бегу к товарищу, но не добежал метров трёх – четырёх, как грохнул глухой взрыв.

 Падаю… От страха.
 - Что, ранило? - первым делом спрашивает Арон.
 - Не-не знаю-ю, - отвечаю пониженным голосом.
 - Ползи ко мне скорее, скорее…
 Подаёт мне вытянутые руки и затягивает в ячейку.
 - Ф-ф-у-у, думал не вернусь…
 - Напугался, что ли? – отреагировал Арон.

 - А ты как думал? Только хотел гранату в люк, а фриц, видно, хотел вылезать. Ну я, знать, между им и стенкой протиснул связку, и… Фу-у-у. Даже не верится, что вернулся, фу-у-у.
 - Так и доложу политруку. Молодец сибиряк! Обойдётся всё благополучно, заберу с собой в нашу разведку.

 Послышалось «У-ра, у-ра-а-а, у-ра-а-а». Наши ворвались в лес, им преграждали путь только отдельные винтовочные выстрелы. Политрук при первой встрече обнял нас обоих:
 - Будьте при мне, не отставайте.

 На опушке леса встретили сопротивление, вынуждены углубиться в лес и занять оборону.
 С наступлением темноты к нам в роту пришёл новый командир, младший лейтенант Зайцев.

 Протянули телефонную связь. Арона назначили командиром взвода, а мне написали записку в часть с ходатайством о направлении в военное училище для учёбы.
 Политрук так и сказал:
- Такие бойцы ещё нам пригодятся, война, по сути, только начинается. Вот тебе провод, иди по нему. Придёшь куда надо и покажешь мою записку.

 В лесу темнело. Распрощался со своими друзьями, начальством и побрёл по проводу.
 С косогора виднелось красное зарево на востоке, мне не туда. Встретились ребята, тащили две волокуши - термос с супом и термос с положенным наркомовским пайком – водкой.
 - Ребята, подождите, помогу вам, а то на самом косогоре постреливают, вон оттуда, из правого дальнего сарая, я успел проскочить. Дайте вашу палку, подтолкну, а вы оба беритесь за лямки и по-быстрому проскочим.

 Первую волокушу протащили одним рывком. Нормально. Побежали за второй, «впрягаемся», тащим, я подталкиваю палкой сзади. Вижу, из термоса в маленькое отверстие жидкость потекла.
 Сразу-то не сообразил в чём дело, дошло, когда меня, как палкой ударили по правой ноге выше колена. Нога сразу провалилась в какую-то яму, я упал. Кричу:
 - Бегите ребята, сам доберусь! 

 …До обрыва каких-то три метра, нужно доползти, и буду в безопасном месте. Пополз. Больно ногу, чувствую – помокрело, не иначе – кровь.
 Яркое красное солнце большого размера ослепляло глаза. Чуть правее видна церковь.
 Мне нужна помощь, она там, рядом: в поповском домике. По-хорошему – три минуты хода, и на месте.

 Превозмогая боль пополз, и, вдруг, впереди меня разрывы. Стоп, что такое? Ещё подвинулся, разрывы повторились, поднимая передо мной вихорки снега.
 Ага, стреляет сволочюга. Я же ранен. «Ё-бэ-вэ-гэ-дэ!!!» Чего тебе от меня надо, подлюка?! Больно… Тяжело стало на душе и до слёз обидно: меня же никто не просил, – зачем вызвался помогать?
 Поиграет стрелок, подержит на снегу, а к вечеру прихлопнет…
 Решаю: надо ползти. Семь бед – один ответ: так должно быть. Получится из меня командир, если выучусь…
 
 …И вот я командир, лежу в переполненной траншее. По всей вероятности, всё было рассчитано и оправдано: большое скопление войск на небольшом пятачке – плацдарме.
 Опыта наше командование накопило предостаточно, по принципу: «Не натрёшь холку – не добьёшься толку».
 
 Уверен, без надёжного тыла толку не бывает. Вся основная нагрузка легла на долю наших славных женщин – тружениц.
 Безостановочное колесо войны требовало женских рук: у станков, машин, рычагов, на полях, фермах…
 В основном, их руками изготавливается, всё то, что необходимо армии для скорейшей победы.

 Хорошо запомнились слова ярчайшего полководца Суворова: «Тыл обеспечивает победу на восемьдесят процентов, а солдату остаётся, всего – двадцать, для завершения победы».
 Наш тыл сказал своё слово, остаётся дело за нами. Вспомнилось письмо от тружениц из Ирбита, где излагалось о цене время.
 
 Даётся всего пять минут на все доклады, раскомандировки. Отсюда появился термин – пятиминутка. Комиссии девушек, для ответа фронтовикам, выделили ровно пять минут, и не больше.
 Мы в долгу перед нашими женщинами. По ходу военных событий чувствовалось: воины свой долг выполнят, победа не за горами.
 Даже ярый враг вряд ли сомневается в этом. Чтобы, там, сегодня не случилось, каждого в глубине точит мысль: «Выживем ли в этой последней бойне? Больно много народу натолкано в траншеи».

Последовала команда:
 - Потеснись! Поплотнее, поплотнее, дайте возможность установить «глаза».
 Подобные слова невольно вызвали ухмылку, однако настало время «тесниться». Майор со своим разведчиком установил стереотрубу у нас – в боевых тесных порядках.

 Офицер волнуется, то и дело припадает к окулярам прибора, направленного влево по линии фронта. Меня удивило: почему влево, а не прямо по фронту?
 Назначил нескольких наблюдателей, включая поляка Видловского. Ребята внимательно следят за передним краем противника нахлобучив на головы каски.
 С приходом «гостей» добавила любопытства стереотруба: нет-нет, да и прильнут к окулярам.
 Особенно понравилось Василию Предко.

 Рано утром первым забеспокоился майор – артиллерист. Прильнув к прибору, просил не мешать.
 Тут же описали дуги ракеты, оставляя огненные хвосты, загрохотали орудия. Оборона противника, куда была направлена стереотруба, окуталась дымом.
 Гул нарастает – ответ врага не заставил себя ждать: открыли огонь по пристрелянным целям.

 Гул сливается воедино. В траншеях тревожное состояние и мысли – «Началось», «Выживу ли?»
 Снаряды рвутся у траншеи, спереди, сзади. Любителей прильнуть к стереотрубе не стало, кроме её хозяев…
 Впереди нас по фронту у немчуры спокойно, по ним пока не бьют. Они то и дело стали выглядывать из траншей, а у соседей справа оборона окутана дымом.

 Наши начали первыми стрельбу. Что это? - Начало массового наступления или разведка боем?
 Ответный огонь врага так и не обходит нас: рвутся мины, снаряды, свистят пули… Сложилась обстановка – пора совершить бросок на противника, но нет команды.

 Через несколько минут взвивается зелёная ракета слева от нас, цепь побежала в сторону противника.
- Пошли, пошли, - радостно говорит майор, наблюдая в трубу.
 Некоторые бойцы приготовились вылезать из траншей, чтобы броситься на поддержку атаки.
 Пришлось остановить, хотя сам толком не знал, что происходит, не иначе разведка боем.

 В дыму не видно наших, кроме как в бинокль, где они идут. Нам никакой команды нет, нужно ждать. Ждём.
 Наблюдаем за действиями нашего соседа слева. Наблюдатель Видловский что-то говорит. Я к нему, подставляю ухо поближе, а он:
 - Марш, марш, Домбровский…

 Слова были знакомы, старик – «генерал» рассказывал о своём гимне.
 Не стал мешать поляку, пусть помечтает вслух о своей Родине, о доме. Позади нас кряду взорвались пять снарядов.
 Повезло, никого не задело осколками, улетевшими по ходу полёта снарядов. Прислушались. - Позади стреляли наши орудия, вели ответный огонь.

 Артиллерийская дуэль к обеду поредела. Видимо, наши ведут бой в траншеях врага, артиллерия их прикрывает.
 К артиллеристу прибыло подкрепление, наносят на карты огневые точки неприятеля, которые удалось обнаружить.

 Теперь не было ни малейшего сомнения – идёт разведка боем. Главная цель: выявить, как можно больше огневых точек.
 После таких разведок не приходилось отсиживаться, стало быть, до массового наступления остаются считанные часы, и мы все двинемся вперёд.

 - Смотри, смотри! – обратился ко мне майор, - все отошли, а один остался, сидит у самого бруствера, копается.
 Я к стереотрубе, смотрю (черты лица просматриваются), по траншее, оставленной нашими, к отставшему приближаются гитлеровцы.
 Замешкавшийся соскакивает и змейкой бежит в нашу сторону, фрицы, увидев, засуетились сразить его. Один вскинул на плечо трубу и выстрелил из панцерфауста.
 Рядом, впереди бегущего образовался клуб дыма. Наблюдавшие за сценой переживают за бойца.
 
 Он упал, тут же вскочил и опять бежать. По нему вновь выстреливают из фауста. Сплошной дым, и опять он появляется в белой рубашке, без гимнастёрки, и благополучно добегает до своих траншей.
 У переживавших за жизнь бойца отлегло, облегчённо вздохнули:
- Молодец! Видно, в рубашке родился.

 К вечеру для получения задания вызвал комбат. Встретился с коллегами – ротными Мамедовым и Шандаловым. Перед расставанием пообщались…
 - Кто его знает, встретимся ли? - изрёк, тряся мою руку Шандалов, - такого не видел. Как в том интернационале «последний, решительный».

 Юра на слова был скуп. Встречались только у комбата на совещаниях. Знали, что я из Сибири, он из Белоруссии.
 У меня он вызывал глубокое чувство уважения своей какой-то обвораживающей притягательностью. Его грудь украшала высокая награда – орден Боевого Красного Знамени.
 Мне казалось, подчинённые к нему липли, сам комбат относился с почтением, старался держать поближе к себе.

 Не знаю, как проведут командиры рот последнюю ночь, после которой разыграется крупнейшая битва за всю четырехлетнюю историю войны, в которой доведётся участвовать мне.
 Не верилось, в семидесяти километрах фашистская столица, рукой подать до логова заклятого зверя.
 Три года прошло с момента речи начальника ПУР КА Щербакова «Дорога домой лежит только через Берлин», когда захватчик стоял под Москвой на таком же расстоянии.
 
 Неужели ход истории может повернуться? – Чуть не каждый пленный немец лопочет о новом сверхоружии Гитлера.
 У нас тоже полно техники, но и гансы не лыком шиты, все траншеи забиты.
 У них преимущество – «дома и стены помогают», у нас моральный дух на подъёме.
 Как воюют фрицы? - Местами умнее, организованнее…

 На сегодняшний день их тылы рядом. А наши? – За тридевять земель, это что-то значит.
 Хорошо, если реализуется замысел нашего командования в решающем сражении. А если нет?.. Одер-то, со-о-овсем рядом.
 Веру в командование подкрепляет армейская пропаганда – своевременно, умело доводится информация до личного состава.
 Работай также фронтовые тылы, было бы легче воюющим на передовой.

 Мысли бороздят мозг, но ожидание «зелёной ракеты» не покидает ни на секунду. Взлетев, даст сигнал; следом вздыбится земля; полетят в разные стороны руки, ноги, тела…
 Ни один вражеский снаряд, мина не будут выпущены бесцельно, мишени на каждом шагу.

 Перед нами очень важная задача – как можно скорее выбраться из смертоносной зоны, прижаться поближе к противнику (мёртвая зона), нарушить организованную оборону.
 Тогда потерь с нашей стороны будет гораздо меньше, вражескую сторону в расчёт не беру. Если они разгадают замысел нашего командования и пойдут первыми, могут столкнуть в Одер.

 Обороняющиеся всю ночь насторожены: периодически, как принято у них, ведут огонь короткими очередями из пулемётов, запускают осветительные ракеты.
 В этом плане у нас всегда экономия - наблюдение за нейтральной зоной за их счёт. Если нет ракет – жди лазутчиков. Напрягаем зрение, слух.

 Наши наблюдатели несут службу исправно, пользуясь вражеским освещением, стало быть, впереди спокойно.
 До меня донеслось роковое слово «Ой», стал сползать на дно траншеи Видловский. К нему, а он уже мёртв.
 
 Осветил фонариком, пуля попала в самый центр лба, успокоив навек наблюдателя.
 Больно стало за него, не допел марш Домбровского.
 К нему за короткое время многие товарищи по оружию сумели привязаться. Общителен, стал понимать русскую речь.
 Роковая пуля сразила двенадцатого интернационалиста подразделения. Почувствовал себя виновным в его гибели – «Зачем назначил наблюдателем?»

Эту мысль нарушил окрик:
 - Стой, кто идёт?
 - Свои, сапёры, - последовал ответ с ничейной полосы.
 
 В траншею сползли трое.
 - Ну и ми-и-ин, уйма… Когда только сумели натолкать? Одна на одной, да разные.
 - Ещё пойдёте? – спрашиваю их.
 - А как же, малость перекурим и опять туда. Боится враг, не даёт работать, раз за разом освещает ракетами.
 Тяжело, пули свистят, мокрые до самых пят.

 Некоторые рядом, подсвечивая фонариком, писали письма с пометкой «Стоим у стен Берлина, скоро решающий бой», треугольнички перекочёвывали в карманы.
 Другие храпели, видя сладкие сны, а кое-кто побасёнки баял, нет-нет, да донесётся смешок.
 
 Спрашиваю:
 - Наблюдатель, не спишь?
 - Да нет, товарищ старший лейтенант, разве уснёшь в такую ночь, ракету жду. Не прозевать бы?..
 - Следи за зелёной, как полетит, толкнёшь меня. Понял?
 - Есть, толкнуть и смотреть в оба.

 Сколько времени дремал – не определил. Услышал, как заволновались солдаты:
 - Вон, вон пошли. Смотри, какие красные полосы.
 Только попытался подняться, посмотреть, как глухо и с треском одновременно ударила артиллерия.
 Посыпалась земля в траншеи. Гул, стук, треск нарастали с каждой секундой.

 К вою подключается всё больше и больше орудий, миномётов.
 Всё слилось воедино. Стоит сплошное «фши – фши – ши – ши – ши», резко выделяется стуком рядом разорвавшийся снаряд или позади стреляющее орудие, снаряд которого с шипом проносится над нашими головами.
 Земля всё сыплется и сыплется в траншею, поднимая людей выше и выше. 

 Прижимаешься ко дну траншеи, а она пучиной выворачивается подставляя под снаряды, «фши-и, фши-и». Трудно на плацдарме, очень трудно.
 Поседеть можно за считанные минуты, не нахожу слов, чтобы передать чувства.
 В воздухе и в ушах: «фши», «фши», «фши», отдельный стук или треск, и опять сплошное «фши, фши, фши».

 Колышется, качается земля, как детская люлька. Мне вспомнился Мамедов, жаловался - «Начинается артобстрел, меня сразу в сон клонит».
 Наверное, уснул? Как бы не проспал сосед справа.
 В воздухе вонь, от неприятного запаха запершило в горле, дым ест глаза, резкий стук, особый звон в ушах.

 Рядом, совсем рядом стукнуло и, опять, «фши, фши, фши», сплошное «фши, фши, фши». За пазухой, в карманах полно песка, глины. Опомниться не могу.
 Что происходит? Одолевает страх, кажется снаряд или мина сейчас в меня угадает. Охватил озноб, всего колотит, стыдно станет перед соседом.
 Толкнул его, никакого ответа.
 
 Кричать, спрашивать бесполезно, не услышат. А в воздухе не прекращается - «фши, фши, фши». «Ё-бэ-вэ-гэ-дэ!»
 Да придёт когда-нибудь конец этому кошмару? Не только перепонки полопаются, внутренности от напряжения порвутся - жилки и кишочки.
 Сердчишко вырваться хочет, оставить своё законное место, стучит везде: в ушах, в висках, в руках, если к чему-нибудь прикоснёшься. Неужели оставит душу?

 На мгновение забылся, но наступает просветление… Где я есть, скоро будет сигнал?
 Как поднимать оставшихся в живых людей в атаку, и увенчается ли она успехом?
 С трудом открыл глаза.
 Темень непроглядная. Продираю глаза – не помогает.
 Душит, першит в глотке едкий дым. «Фши, фши, фши» продолжается.

 Начинаю свыкаться с обстановкой – куда идти в темноте. Как бы свои своих не постреляли в такой ситуации? На меня навалился наблюдатель Рябов и кричит:
 - Зелёная ракета, рядом, с нашей стороны!

 Пришёл в себя, соскакиваю со дна траншеи, встаю в полный рост. Удалось увидеть угасающий хвост ракеты, падающей на нейтральную зону.
 Поднимаюсь, выворачиваю из карманов шинели песок, отряхиваю пилотку, хватая автомат, собрался с силами, которые ещё остались от такого напряжения и во весь голос скомандовал:

 - Седьмая ро-о-та, вста-а-ать! За Родину! За Сталина! Вперё-ё-ё-ёд!
«Фши, фши» прекратилось, канонада продолжалась, только снаряды рвались гораздо глубже в тылу супостата.
Шумовые (уши) и едкие (глаза, горло) ощущения не исчезли. Мне кажется, иду один. Кто и сколько наших вылезло из траншей? – Не видел.
 Иду, как чумовой, с криком:
 - Вперёд! Строго на запад, вперёд!

 Не заметил, как пересёк первую немецкую траншею (может, наша артиллерия сравняла).
 Не вижу, кто поддерживает атаку, только вспышки от мин и снарядов освещают наступающих. Смекнул, то же самое испытывают бойцы, нужно управлять боем. Как?
 Самая лучшая связь – голосовая. Голос мой знают, кричу:
 - Седьмая, азимут 270 строго на запад, вперё-ё-ёд! Ур-а-а!

 Освободители прислушиваются к команде и уверенно идут вперёд. Вдруг упёрся в стенку. Где я? Куда иду?
 Дошло, это же белое здание, которое покойничек Видловский окрестил «замком».
 Стояло здание позади первых немецких траншей. Обогнул домик и опять:

 - Седьмая, азимут 270 строго на запад, вперё-ё-ёд!
 Донёсся дублирующий голос Лушкова. Хорошо, первый взвод идёт, хорошо…
 Воодушевлённый этим, снова:
 - Седьмая, азимут 270, вперёд на запад!
 
 Кричу во всю мощь голосовых связок, в сотню – полторы децибел, перекрывая непрекращающийся грохот дальнобойных орудий. Темно.
 Трудно разобраться, дымом окутана неметчина, в горле всё ещё першит.
 Только прокричал в очередной раз, сделал несколько шагов и, передо мной два силуэта с поднятыми руками. От неожиданности сразу скомандовал:
 - Хенде хох!

 Хотя надобности в команде не было, фрицы и так стояли задрав руки у своих батальонных миномётов. За ними низина. Мне на помощь поспешил рослый наблюдатель Адаменко:
 - Куда их?
 - Пусть будут с нами, видно они миролюбивые, коль не убежали.
 - Куда им бежать? Впереди лупит наша артиллерия. Боятся, собираются жить.

 Слева доносятся крики соседей. Знаю, там должен быть второй батальон Логвиненко. Стало намного веселее. Пошли бодрее.
 Нас настигли вспотевшие «сорокопятчики», на руках катили орудие и тащили ящики со снарядами.
 - Вот и хорошо, - передайте ящики пленным, пусть тащат, всё равно руками машут…

 В воздухе (определил по звуку), на небольшой высоте пошли наши штурмовики. Тоже подняли настроение. Не замедлил дать направление в сторону противника белой ракетой, прокричав:
- Бомбите их, гадов, глушите, пусть бегут без оглядки до самого Берлина!
 Ревут. А где - не видно? – Над головами смог. По времени должно светать, но этого не заметно. Хотя бы маломальский прогал образовался. Справа от нас усиленная пулемётная стрельба.

 - Ого, ещо гады сопротивляются, задирали б рукы як ци, -
сказал Адаменко, - мабудь наши тамичкы?
 - Седьмая, азимут 270 вперёд, на запад!

 Двинулись дальше. Вскоре на востоке появился просвет, окутанный туманом большой круг.
 - Оце мабудь сонце у тучах путается, не може пробыться и вже ****но, бо воно де вэлыченько пиднялося, а у нас як и не свитало, - произнёс Адаменко.

 Прошла над головами вторая группа наших штурмовиков. В этот раз сосед слева выпустил сигнальную ракету, чем указал наш передний край.
 По цепи передали: Шендалова убило… Собравшись с силами, скомандовал:
 - Девятая рота, примыкай к седьмой, азимут 270, вперёд!

 Появился санинструктор. Спрашиваю:
 - Сколько раненых, убитых?
 - Точно сказать не могу, но половины уже нет. Командира второго взвода Земерова потерял из виду.
 Сержант из его взвода сказал, что он, вроде, из траншеи не поднялся, рядом с ним мина рвалась. А, может, идёт правее нас, отклонился.
 В такой кутерьме трудно разобраться. Признаюсь, думал не уцелею в траншее, - настоящий кошмар.
 - Мне казалось, у гитлеровцев будет пусто – одни трупы. Думал, не переколотят нас ответным огнём, как только рассветёт, построимся и ходом, напрямик, в Берлин.
 - Вам приходилось бывать в таких условиях, при немыслимой артподготовке?
 - Нет, такого не видал, не приходилось… Спроси у пленных, почему они сдались без сопротивления?
 - Они говорят, что думали пришёл конец света и обрадовавшись первому русскому, скорее сдались в плен.