Конец високосного года 18

Засыпаю не сразу, снится дрянь, и когда будильник меня вдёргивает в реальность, я сонный и даже слегка обалдевший, и с больной головой. Пока в ванной пытаюсь придать себе человекообразность, Хаус тоже встаёт. С утра он угрюмее и раздражённее всего – вечерние обезболивающие уже вывелись, а утренние ещё не подействовали. Викодин, убоявшись деменции, он теперь принимает, ни под каким видом не повышая дозу, а, спасаясь от привыкания, даже устраивает себе мучительные «разгрузочные дни», во время которых с ним вообще невозможно находиться рядом. Жуткий режим и, по-моему, кроме него, никто так никогда не делает. Но Хаус – есть Хаус, на него законы физиологии, химии и тому подобных скучных материй не распространяются.
Так что я поспешно освобождаю ему ванную, перебираясь в кухню и варю кофе. Варю сам, кофеварке я не доверяю - мне кажется, что напиток после неё отдаёт металлом и роботами. Это примерно то же, что с негатоскопом. А я могу по вдохновению создавать уникальные варианты напитка. Вообще, это – мой талант, моё достоинство, Хаус говорит, что если бы я вместо онкологов пошёл в бармены, это было бы объективно полезнее для человечества. Но, между прочим, бармен не стал бы ему вводить «особую литическую смесь по Уилсону», когда боль становится невыносимой, и стырить парочку секретных ингредиентов для этой смеси бармену было бы негде. А к моим услугам шкафчик для неотложной помощи в приёмном и больничный фармацевт.
Добавляю кордамон и ваниль, крошечных маршмеллоу, немного смородинового сиропа. Сироп – себе, Хаусу его нельзя. Ему – кленовый или сахар. Или, как сегодня, и то, и другое.  Готово.
- Хаус, кофе!
Тут два варианта – либо «тащи», либо появится в кухне сам. По утрам мы обычно пьём кофе в кухне, это вечером, перед телевизором, наша трапеза занимает журнальный столик. Сегодня вариант второй. Что обнадёживает. Хотя на трость опирается тяжело, и при каждом шаге в углах рта на миг вспухают желваки.
Быт у нас совместный, и уже налажен. Два старых холостяка с необременительным, как выражается Хаус, «перепихоном» на стороне, мы уже давно объединили наши привычки, как и жильё. Формально, кстати, наша квартира считается двумя квартирами, специально для нас построенными в жилой зоне – зоне «С» - больницы Хауса. В неё ведут разные двери – на которых таблички с нашими именами, и не дай Бог перепутать. Но ведут обе эти двери в одну прихожую, а из неё в общую гостиную с телевизором, через арку – в кухню и в небольшой аппендикс с ванной, душевой и туалетом. Спальни, понятно, у нас отдельные, и это – святая святых. Без необходимости вламываться друг к другу не принято, и двери даже запираются – правда, у каждого из нас есть ключи от обеих спален, а то мало ли… Хаус, например – наркоман со стажем и стентами в коронарных артериях, а я… ну, мне уже лет десять на кладбище прогулы ставят. Но без нужды мы ключами от спален друг друга не пользуемся, поэтому сейфа у меня нет, и коробку с крылатым имитатором я просто пристроил под кровать.

На кухне у Хауса высокое сидение, как у барной стойки. И он садится на него верхом, пристраивая трость прислоненной к краю стола. Кофе ему нравится – я вижу. Хотя одобрения – словесного одобрения – от него, как от козла молока, не допросишься, но мимикой он даёт понять, что кофе удался. Вот и пей на здоровье. И лучше молча.
Ага. Как бы не так!
- Так что у тебя там с Мастерс? Ты, серьёзно, пытался?
- С Чейз. А ты об этом уже третий раз заговариваешь – стало быть, вопрос этот тебе интересенее, чем мне.
- Первый. Те два заговаривал ты.
- Хаус, отвяжись. Я не хочу трахнуть Маст… тьфу! Марту Чейз.
- Врёшь.
- Ладно, вру.
- Серьёзно?
Тяжело обречённо вздыхаю:
- Хаус, у меня дежа-вю. Поэтому отвечу так, чтобы и у тебя было: тебе лечиться надо.
- Ты врёшь, - повторяет он, на этот раз с совершенной убеждённостью и – слава богу – набивает, наконец, рот.
Молчу. Не отвечаю. Иду мыть чашку. Он догоняет и суёт свою.
- Поторапливайся, детишки не простят тебе, если Санта опоздает на утренник.
- Блавски проведёт, если Санта опоздает.
- Э, да ты стал пофигистом.
- У меня был тяжёлый день накануне.
- Ах да. У тебя же больной умер.
- И в чём повод для иронии? Да, умер. Да, больной. И то, что ты несколько лет считал его одной из своих стартовых гамет, ничего в этом не меняет.
- А то, что ты считал его одной из моих стартовых гамет? – и устанавливает длинный указательный палец точно напротив моих глаз. И снова до противного прав. Потому что именно вот это меняет многое.
- Я всё жду, - говорит Хаус задумчиво, - когда тебя прорвёт и я, наконец, услышу монолог в духе: «мир – дерьмо, а я ещё хуже».
На это я даже немного обижаюсь и огрызаюсь поэтому сварливо:
- Раз всё наперёд знаешь, чего ждёшь?
- Нюансы интересны.
- Если я сейчас начну про нюансы, Санта точно опоздает. Дай мне себя в порядок привести - не держи дверь.
Разговор про нюансы откладывается, и эскалатор несёт нас в рабочую зону, в комнату, где мы проводим свои «утренники», и там уже собрались главы отделений и «заинтересованные лица», и вижу – между прочим – Орли, одетого чин по чину, в халат с бейджиком: «Джеймс Орли, член съёмочной группы» - новая должность в штате, видимо.
- Вы здесь зачем?
- Набираюсь впечатлений для дальнейшей работы над ролью. Проникаюсь духом. Я буду молчалив – не гоните меня, - он обаятельно улыбается – голубоглазый, похожий на Хауса, как брат-близнец, только выглядит аккуратнее и, пожалуй, упитаннее. И волос побольше. И цвет лица получше. Ну, да он, наверное, не корчится от боли, не глотает викодин и посещает солярий.
- Вопросы, которые здесь обсуждаются, могут составлять врачебную тайну, - говорю и тут же сам сдаюсь. – Имейте в виду!
Он с готовностью согласно трясёт головой.
Дежурный начинает уже свой привычный доклад, как дверь открывается и с «извините-улыбкой» в неё проскальзывает моё новое приобретение, выторгованное у Кадди –Хелен Варга, офтальмолог – одна из лучших женщин в мире. Пришла обговорить условия командировки, а Венди, значит, направила её прямо сюда.
Молча показываю её сесть, стараясь выразить физиономией, что рад ей, но из-за «утренника» буду сохранять строгость и серьёзность, как подобает главе лечебного процесса.
Не принял в расчет Хауса – она проходит мимо него, чтобы приткнуться в углу дивана – свободных стульев нет, а он – цап – и плюхает её к себе на колени – странно, но в такие минуты больная нога его, похоже, не беспокоит. Но Варга – это Варга: ни протеста, ни лишнего звука - невозмутимо выпрямляется, как на стуле и, обхватив его за шею – отстранённо, без тени чувственности, только чтобы не сверзиться, вся – внимание и слух.
Ну а почему нет? У нас тут ведущий хирург на шкафу сидит – почему офтальмологу не посидеть на коленях диагноста? Нормально. Пусть Орли набирается впечатлений. И я киваю дежурному, чтобы продолжал. И он продолжает.
Тауб за ночь отяжелел, признаки дыхательной недостаточности.
- Сделайте ему МРТ.
- Да, уже забронировали на одиннадцать.
Смотрю на Хауса. Хаус занят прядкой волос Варги, Вообще, насыщенно-рыжие волосы, похоже, его фетиш. Но по лёгкому подёргиванию уголка губ вижу, что ему, как лечащему врачу Тауба, известие не нравится, и он досадует, что ещё до «утренника» не спросил о нём.
- У доктора Буллита тоже поднялась температура, - подаёт голос Ней - Он звонил, сказал, что не выйдет на работу. У остальных работающих сотрудников термометрия в норме.
Тьфу ты, чёрт! Буллит тоже был в контакте с покойным Наймастером, а я его даже не изолировал – понадеялся на поверхностность и мимолётность контакта. Неужели всё-таки…
Говоря «работающих», Ней намекает на то, что за оставленных в изоляторе и их температуру не отвечает. Ладно. Сам к ним загляну потом.
Про температуру пациентов и не спрашиваю - слишком много факторов на неё влияющих, но они все под наблюдением, если что – персонал заметит.
- Ладно, пока это всё. Идёмте работать. Варга, мистер Орли, будьте добры, не уходите пока.
Хаус уходить тоже не собирается, только легонько спихивает Варгу с колен, и Варга, повернув голову, и ему улыбается. У неё дивная молчаливая улыбка, словно солнечный свет в лучшие дни августа. И я это говорю совершенно объективно, потому что между нами никогда ничего такого не было, нет, и не предвидится. Ну, вот просто хорошая она женщина – и всё.
- Сколько цветных стёклышек ты дал за неё Кадди? - на ухо мне шипит Блавски, выходя.
- Ревнуешь? – успеваю быстро спросить. И так же быстро она бросает в меня:
- А ты как думал! – и выходит.

- Мне нужно с вами поговорить.
И Лайза Рубинштейн отрывается от мечтательного созерцания пейзажа за окном и переводит на меня медленный серо-зелёный взгляд пока ещё обоих не изменённых патологическим процессом глаз. Я понимаю, что она ждала этого разговора. Она всё-таки шикарная женщина, актриса, но в ней уже чувствуется та особая сдержанная прелесть увядания, которая бывает в природе осенью, когда канадские клёны в парке становятся отчаянно броскими в последних потугах удержаться на краю небытия – для клёнов временного, для нас – увы.
- Я – онколог, моя фамилия Уилсон – вы помните?
- Конечно, я вас помню, - у неё низкий хрипловатый голос, чуть мягче – казался бы чувственным, чуть грубее – прокуренным. – Вы были у нас на премьере пилотной серии, вас Леон приводил, потом вы лечили его… Вы и доктор Хаус… Вы и меня полечите?
Какое-то беспомощное заигрывание в тоне. Но зато она даёт мне понять, что Орли и Харт действуют не за спиной у неё, и, может быть, она даже сама их просила. Так, конечно, мне гораздо легче, можно приберечь политес для вещей более важных.
- Давайте пройдём в кабинет, - я пропускаю её перед собой, и мы проходим в комнату, где в столе спрятан портрет Корвина с ушами, а на стене висит постер с надувающим свой божественный сакс Луи.
- Вот. Садитесь сюда. Вам будет удобно. А я сяду за стол. Так. Теперь что я вам хочу сказать… Я видел вашу историю болезни, - делаю паузу и смотрю вопросительно – мол, как тебе известие? Но она, как о само собой разумеющемся, кивает, и я готов продолжать:
- И не я один – мы провели по этому поводу что-то вроде консилиума… - снова делаю паузу, держа каменное лицо, давая ей возможность погрузиться в худшие предположения, чтобы потом не топить в пучину, а вытаскивать к свету.
- Я умру? – наконец, спрашивает она дрогнувшим голосом.
А она молодец – сразу просит конкретики. Не рассусоливает, не фонтанирует ненужными эмоциями, дрогнувший голос – не в счёт, у любого дрогнет. Помню, когда получал свою цитологию, я нелепо шутил и посмеивался - скрипуче и противно. И ещё, кажется, руки потирал по-мушиному – хорошо ещё не оттягивал ими голову за уши, как это делают мухи. Но, однако, вопрос-то задан – надо отвечать.
- Пока по-настоящему серьёзных опасений нет. Но, Лайза, глаз придётся удалить…
Ещё одна пауза – замечаю, что разговор состоит вообще больше из пауз, чем из слов. Правда, теперь эта пауза нужна мне для другого – вернее, ей нужна для другого. И можно бы было прямо сейчас сказать про другой глаз, про перспективы перекрёстного метастазирования. Но я этого не делаю - будет перебор.
- Глаз необходимо удалить, - повторяю веско, но при этом мягко, увещевательно. – Другого варианта нет.
- И…я буду… одноглазая? – это с дрожащей, отчаянно-больной улыбкой.
Вопрос не требует ответа, и я не отвечаю. Она сама знает ответ. Вместо этого я говорю, что просил о консультации очень хорошего офтальмолога.
- Доктор Елена Варга. Она здесь и посмотрит вас – хорошо? Потом мы обсудим план лечения все вместе.
Это – маленькая форточка для ненужной надежды, и я жду сквозняка из неё. И вот он – робкий порыв этого самого сквозняка:
- А оставить глаз никак не получится?
Смотрю в глаза и медленно качаю головой – нет.
На этом можно пока закончить. Теперь её посмотрит Варга, потом мы ещё раз всё обсудим, а она всё это время будет вариться в этом котле, и её не стоит на это время оставлять одну, но это уже дело Орли и Харта. Разделение обязанностей, как любит говорить Хаус: мы – врачи, нам придумывать план лечения, они – друзья, их дело быть рядом и держать за руку. Это у меня такая планида, что то и другое сошлись в единственном лице Хауса, у других с этим проще.
Конечно, мы уже успели обо всём этом переговорить с Хелен, и она мою уверенность в том, что глаз не спасти, подтвердила, но отмахиваться даже от самых безнадёжных случаев не в её стиле. Я знаю, мы с ней сколько раз сражались при онкопатологии зрительного анализатора на любом уровне не на жизнь, а на смерть: я – за радикализм, она – за экономию, Хаус, если ему случалось присутствовать, вообще-то, радикал до мозга костей, неизменно вставлял что-нибудь вроде: «Не слушай его, он цену набивает, на самом деле он за твои прекрасные глаза чужих не жалеет. Это не медицинское мнение, это прелюдия у вас». Но Варга смеётся уголками глаз: «Лучше я вас слушать не буду, доктор Хаус. Это ваше мнение – не врачебное сейчас. Вы балуетесь», – и так это по-доброму у неё всегда выходит, что этот угрюмый скептик, этот мизантроп, который, как многие думают, смеяться вообще не умеет – только насмешничать – тыкается ей лбом в плечо и сдавленно хохочет. Иногда мне кажется, что Блавски была бы такая же, если бы не рак, если бы не Лейдинг, может быть, даже и если бы не я. От этой мысли мне больно. Очень больно, и я отвожу взгляд и уступаю. И тут же Хаус принимается ворчать про «убогий паллиатив» и «нарезку колбасы» - так, что меня так и подмывает прямо спросить: сам-то понял, чего хочешь?
Впрочем, на этот раз у нас никаких и разногласий-то не возникло. Ни с ней, ни с Хаусом. Только пока мы совещались, Хаус резкими штрихами набросал на блокнотном листке одноглазого пирата в бандане, а я. глянув, только заметил:
- Это к Рики Чейз тебе в соавторы, – и пошёл говорить с Рубинштейн. Ну вот. Говорю.
- Бичу ничего пока не сообщайте… и другим…
- Ни Бичу. Ни другим. Это – врачебная тайна. Только ваше дело, с кем и чем вы будете делиться. Ну, что, пойдём к Варге или вам нужно время?
- Пойдём, - говорит.
Она - известная актриса, знаменитость, автографы раздаёт. А вот сейчас и губы, и руки трясутся, и взгляд сжатый и затравленный, как у любого обывателя в этом кабинете. Поистине, перед раком все равны. А умирают, между прочим, чаще от сердечно-сосудистых. Но медленнее. И «раковые» - вот ведь, принял я классификацию Белла – ещё и почаще остальных.
Варга расположилась в выделенном ей помещении по-хозяйски – у неё уже и чайник кипит.
- Вы –Лайза Рубинштейн, да? Приехали к нам снимать кино про кино? Как интересно! У вас же есть немного времени, да? Давайте мы с вами сейчас попьём чайку и поговорим? Джеймс, тебе налить?
- Я позже подойду, - говорю. – Где Хаус?
- Пошёл в изолятор.
Я почему-то так и подумал.
Иду туда же – в отделение гнотобиологии, превращённое в изолятор. Там, как и везде у нас, прозрачный пластик. И,  как правило, спокойно, потому что звукоизоляция, и потому что больные обычно, пока ты в фильтре, спокойно лежат на своих кроватях и ждут, когда подойдёшь. И ещё слышно громкую работу постоянных вытяжных вентиляторов – к их гулу привыкаешь настолько, что они не мешают ни спать, ни говорить. А теперь я ещё на подходе улавливаю перекрывающий их противный прерывистый зуммер тревоги, перехожу на рысь и вижу, что в ближайшей к лестнице палате Ли мечется перед пластиковой стеной, как бьющаяся в стекло бабочка. А вторая – палата Кэмерон – вообще против всех правил распахнута настежь, и Кэмерон в ней нет, а в третьей, у Тауба, она как раз есть – качает мешок, пока Хаус, взгромоздившись на койку коленями, наносит в грудь Тауба быстрые сильные толчки, а ещё там Рагмара и Чейз – Рагмара жонглирует шприцами, а Чейз тащит к кровати громоздкую установку аппаратной кардиоподдержки.
- Что? – спрашиваю во весь голос. – Что случилось? Чем помочь?
- Не видишь? – запалено выдыхает Хаус. – Редкий! Случай! Чесотки!
В самом деле – чего я туплю?
Включаюсь в реанимационные мероприятия, как это пишут в газетах. Спрашиваю у Рагмары, что успели ввести и что успели понять. Она быстро и толково отвечает. Нравится мне Рагмара, и не в том смысле, который вкладывает в это слово Хаус.
- Сколько эпинефрина?
- Давай уже внутрисердечно – хватит цацкаться, - приказывает Хаус. Судя по всему, они уже не первую минуту этим всем занимаются, и не вторую. Хаус взмок, Кэмерон меняет положение рук на мешке, а у Рагмары в лотке уже целая коллекция сломанных ампул и использованных шприцев. Кардиомонитор подключен, но он пока фиксирует толчки Хауса, а не электрическую активность. Чейз подкалывается в подключичную и в другую, не занятую Рагмарой, кубитальную, щёлкает интубатором:
- Кэм… - это он в такой ковбойской манере Кэмерон сократил для экстренных случаев.
- Давай, сменю? – предлагаю Хаусу.
- Пошёл вон, доходяга! Коли в сердце – больше пользы будет.
И снова туплю, кажется. Вот есть у меня такая неприятная для врача особенность, психологи называют «минус-стресс». Напряжённая ситуация меня не активирует, а загоняет в кокон отрицания. Я же «сомелье» - какого ж чёрта жду указаний Хауса, как дурак? Огрызаюсь вяло:
- Без тебя знаю! – и начинаю «смешивать коктейли». Теперь Рагмара уже на вторых позициях, помогает мне.
Чейз вошёл трубкой в гортань. Подключает аппарат.
- Хаус, всё! Теперь техника.
Но тут монитор взлаивает, как радостная болонка – есть ритм.
- Запустил, - хрипит Хаус.
Он сползает с кровати – его шатает, руки висят, как плети. Мокрый насквозь.
Мы с Чейзом осматриваем бессознательного Тауба и, наконец, получаем более точное представление о том, что произошло. Обширный инфаркт. Похоже на тромб.
- Температура выше тридцати девяти, - говорит Кэмерон. – Вот, поди пойми теперь, что её поддерживает – некроз миокарда или пневмония.
- Ты что хочешь делать? – спрашиваю Чейза, навостряющего очередной шприц.
- Загружу. Тут управляемое дыхание нужно.
- Нет, подожди. Давай пока на поддержку. Запустили же.
- Он всё равно без сознания.
- Ну, и тем более… Назначь ещё раз полипептидные цепи. Я знать хочу.
- Чтобы что? – устало спрашивает Хаус.
- Чтобы скорректировать режим. Чтобы изолировать остальных контактных. Чтобы прогнать киношников.
- Они теперь уже тоже контактные. А планета и так неплохо изолирована толстым слоем атмосферы.
- Можно тогда меня уже выписать? – как в школе, поднимает палец Кэмерон. – За пределы слоя атмосферы обещаю не выезжать.
- Вернись в палату, - говорю.