Лейтенант Груздев - после ранения Глава 13

                Глава 13

                Ранение

Объявляю, чтобы приготовили красные ракеты, будем пулять. Может, кто увидит? У соседнего дерева показывают ракету.
 Отталкиваюсь от ствола дуба и броском (расстояние: пять метров) достигаю соседнего дерева, в которое, сбивая кору, впились пули.
Немцы в семидесяти метрах от нас – оптимальное расстояние для станкового пулемёта - высунуться не дадут.

Выстреливаю и эту ракету, опять тихо… Бегу к следующему дереву, ещё нашлась красная ракета. Не рассчитал, обманул меня гитлеровец.
Оставалось каких-то полтора метра до дерева, щёлкнуло около уха и зажгло грудь – немного выше левого соска. За деревом схватился за грудь. Санинструктор коршуном бросился на меня…
- Что, ранило?
- Кажется, клюнуло в грудь, слева.

Он быстро расстегнул телогрейку, которую при последнем вызове мне предложил связной Давыдова вместо мокрой шинели. Слышу голос Лушкова:
 - Вижу крыши домов, совсем рядом – метров двести, сзади траншей с фрицами. «Ё-бэ-вэ-гэ-дэ!» Немного не успели. Тьфу!

Саша, осмотрев мою рану, заявил:
- Обязательно нужно в медсанбат. Ранение серьёзное.
- Передай Лушкову, пусть принимает командование ротой.

Поползли по кювету между деревьев, он мне помогает. Доползаем до низины. Говорю санинструктору:
- Твоё место с людьми, доберусь сам.
- Товарищ старший лейтенант, пусть хотя бы связной проводит до санитарной роты?

Связной взял мой планшет и полевую сумку с ремнём, и мы побрели по наторенной тропе в тыл. Паша шёл впереди меня.
Ни с того ни с сего прозвучал глухой тяжёлый взрыв чуть впереди меня. Падаю. Всё окуталось дымом, в горле запершило едко - кислым раздражающим запахом.

Рассеялся дым, связного нет. На том месте, где он был в последнюю секунду, на шее стояла голова и двигала ртом, как будто не хватало воздуха, глаза смотрели на меня.
- Паша, что с тобой, почему ты увяз так глубоко? Как же я тебя потащу?
Почувствовал, правая рука горит огнём. Пришёл в себя, осмотрелся. Глаза продолжали жалобно смотреть, прося помощи, рот больше не раскрывался.

Мне стало жутко. Не могу сообразить, откуда такой взрыв? Туман поднялся, и позади, чуть влево, вырисовался белый дом, стоявший особняком.
Дальше ничего не просматривается. Вот где ночевали танкисты, стукнуло в голову, а мы обошли, справа -  каких-нибудь триста метров - и не заметили их.
Оттуда и прилетел панцерфауст, там есть ещё немцы, а седьмая их всех опередила.

Как там ребята, что теперь будет с ними? Белый дом у них в тылу. Вот так, завёл роту и… Оставил. Сам с подвязанной левой рукой, а тут ещё и правую кисть обожгло. В двадцати метрах от Пашиной головы поднял свою полевую сумку с ремнём.
Туловище - страшно смотреть. Стало скорбно на душе… Вот был рядом человек, помогал эвакуироваться и… Нет больше его.

Сердце сжалось, закололо в глазах, потекли слёзы… «Правда, говорят, до Берлина осталось шестьдесят километров?» - Почудился голос связного, который не покидал всю дорогу.
По другую сторону рва мне навстречу – в сторону Кунерсдорфа - двигаются бойцы 756 стрелкового полка. Впереди знамени шагает в кубанской бечераховке командир полка, полковник Зинченко.

Предупреждаю полковника, об оставшихся солдатах из 674 стрелкового полка, чтоб не постреляли их. Мне показалось, мой надрывный, сиплый голос не вызвал интереса у комполка.
Зато внимательно выслушал подполковник, замполит, на прощанье пожелал быстрейшего выздоровления.

Увидел Гришу Чередниченко, сокурсника по военному училищу, старшего лейтенанта, командира стрелковой роты.
Более года с ним не встречались, обрадовались друг другу. На прощанье он мне высказал:
- Завидую тебе, Пётр, дождался конца войны, а нам ещё бабка надвое сказала… Бывай здоров, поправляйся!

Это была последняя встреча с Гришкой украинцем. Как он скучал о доме, о полтавских грушах. Забыл спросить, дождался хоть из дома письма?..
По указателю нахожу медсанбат.
Усаживают меня в кабину, рядом сопровождающая медсестра, а в кузове валежником лежачие ранбольные. Трогаемся.

Путь предстоит через Одер, в госпиталь. Хочется посмотреть плацдарм, переправу через Одер в спокойной обстановке.
Не сбылось.
Сразу укачало после двухсуточного напряжения.

Разбудили на территории госпиталя, в городишке Нойштадт. Не поверил своим глазам: передо мной стоит долговязый Стропила, стрелок роты. Вытянулся во фрунт, под козырёк:
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
Обратил внимание на порядок в медицине – здорово. Утром ранило, а в обед, за десятки километров, лежу в уютной палате.

… Тогда, раненный – в марте тысяча девятьсот сорок второго года - триста метров до санчасти преодолел за сутки. Мог бы быстрее, но…
Гадёныш, фашист, решил поиздеваться надо мной. Стрелял из снайперской винтовки специально передо мной не давая уползти.

После каждого движения производил выстрел, вздыбливая вихорки снега перед носом. Поневоле приходилось терпеть.
Руки окоченели, а на восходе солнца мороз усилился под тридцать. Мне казалось, все семьдесят.
Меховые рукавицы с двумя пальцами оставлены. Где согреть пальцы? Оставалось одно: врезаться в наст и по десять – пятнадцать сантиметров продвигаться вперёд.

Хватало времени на замеры расстояния взглядом. Снайпер стрелял после каждого моего «рывка».
Если выстрела не следовало, торопился ещё разок продвинуть руки вперёд и впиться пальцами поглубже в наст, чтобы не сорвалось продвижение.
К обеду преодолел расстояние, равное четырём метрам.

Это было большим успехом, во-первых, не отморозил руки; во-вторых, под прицелом снайпера остаюсь живым.
К таким условиям привык. Беспокоило, к вечеру натешится жертвой, надоест, один выстрел и… При этой мысли согревался, бросало в жар.

Живу последние минуты? Вопьётся пуля в голову, даже мысленно ощущаю её. Избежать гибели можно затаившись, не двигаться.
Что будет к вечеру? Сомневаюсь, чтобы продлить «удовольствие» гадёныш оставит меня до завтра.
И вновь, и вновь руки незаметно тянутся вперёд, пальцы впиваются в сухой снег, сжимаются… Напрягаясь, двигаюсь вперёд, лежать нельзя.

Вижу обрывчик, моё спасительное место, в метре от меня.
Как к нему подползти? Ползу. Борюсь. Дело идёт на авось: или – или.
Голова уже над обрывчиком. Как быть? – Вцепиться в бугорок и рывком свалиться в низину - не успею.
Голову спрячу, в ягодицу успеет прихватить. А если в живот? Не знаю почему (сейчас не отвечу), боялся ранения в живот.

Уже грудь на весу, но не хватает сил тянуть туловище. Положение – упор лёжа, как ящерица на камушке.
Осталось сделать резкое движение и - свалюсь в овражек. Нет сил держаться на руках, слабнут, сработали сами, и я свалился в низину…

Снайпер чуть-чуть опоздал. Защёлкали разрывные пули на моём бывшем месте, расстреливает со злости, оставленные наверху мои рукавицы.
Только сейчас почувствовал резкую боль в ноге.
Расстегнул пуговицу на ватниках и через прореху пощупал – нога мокрая.

Вытащил руку – вся в крови. Стало плохо, затошнило, закружилась голова, боль усилилась. Попытался ползти, увы, не получается.
Боль усилилась, сердце сжалось. Конец всем моим мукам? Согретый обеденным солнцем совсем обомлел, потянуло на сон.

Смотрю по сторонам, в трёхстах метрах купол церкви, там санчасть, там спасение… Как добраться до неё?
Чувствую: валенок полный крови, стынет нога. Упираться ей нельзя – острая боль, аж сердце заходится.

Неужели никто не пойдёт по этому пути, и останусь на ночь? Снайпер не добил – замёрзну, если будет такой же мороз. Нужно что-то предпринимать…
Кричать? Далековато, кто услышит?
Скорее всего, враги, укрывшиеся в сарае, из которого стреляли по мне.
Чего доброго, захотят прийти проверить ради интереса свою жертву.

Нет, только ни это, плена боюсь, как чёрт ладана. Вспомнил, у меня же в нагрудном кармане трофейный пистолет с патронами, подаренный Ароном.
Нет, живым меня не возьмёте, и вас с собой прихвачу. Успокоился.
Стемнело.
Настала ночь. Никого. Никто не передвигался рядом с проводами, никто. Будто все ушли куда-то.

Ночь прошла беспокойно… Только вздремну, меня кто-то трогает и говорит: «Не спи». Открою глаза – никого.
Опять сомкну глаза, а лунь, – старик, весь в белом, - «Не спи». Так повторялось за ночь несколько раз.

Дождался утра. Над самой макушкой бугорка засияло солнце. Проснулась надежа, настал день, кто-нибудь да будет.
Прислушался - скрип на снегу, кто-то идёт… Где? Откуда?
Сначала обрадовался, хотел крикнуть. А вдруг враги, что делать?

Лезу в карман за пистолетом. Стреляет он или нет, кто его знает? Вообще из пистолета не приходилось стрелять.
Показалась голова в маскхалате. Я напрягся, как быть, что делать? Меня вывели из оцепенения две лапки на лбу шедшего, да это наш, со звёздочкой. Послышалось:
- Живой, нет?
- Живой, я живой, - еле выговорил, покатились слёзы. Не верилось, что пришло спасение.

Затуманенными глазами не разглядел своего спасителя, только возле домика, когда извлекали из волокуши, узнал санинструктора Сорокина Мишу.
Доктор распорядился дать ему положенный наркомовский паёк, сразу стакан и закуску - колбаса союзников.
С меня сняли брюки, стали обрабатывать рану. Помню последние слова доктора:
- Дать ему пирамидону…

…Шум, гул моторов, стрельба, на меня лавиной идут танки, в том числе тот, который взорвал. Спёрло дыхание, вот-вот задохнусь…
Открываю с трудом глаза – колышется «оконная решётка». Гул удаляется, и утих. Не могу определить, где я, что со мной? Вижу хвойный лес и всё. Пошевелился – жив, не чудится.

Зафыркала лошадь.
- Жив, боец, или нет? – голос красноармейца в надетой набекрень шапке. Я не сразу понял, к кому он обращается, молчу. Он наклонился, потрогал:
- Жив ли, что-то молчит?
- Вы ко мне обращаетесь? – спрашиваю.
- Ну да. К кому же ещё?
- Где мы?
- Э-э-э, мил человек, едем в госпиталь, недалече осталось, вёрст пять, не больше.
- Почему в лесу стоим?

-Э-э-э, мил человек, лошадь сама нашла укрытие, знает, куда бежать от смерти. Ты разве не слышал, как за нами лётчик гонялся?
Два раза спускался вниз, утюжил по дороге. Я упал, притворившись убитым, а лошадь в лес вот сюда унеслась.
Ещё бы бежала да некуда, застряла между деревьев. Ничего, сейчас поедем, важно, что живы, лошадь цела. Что бы с тобой делал? Везу тебя без штанов, в ватном мешке. Не замёрз часом?
- Нет, вроде терпимо, хуже бывало.
 
…Красноармеец в середине деревни определяет меня к седовласой крестьянке. Заговорила:
- О, боже мой, какой ребёнок, совсем ребёнок, а уже с лычками на гимнастёрке. К тому ж без подштанников. Куда же мне его положить?

- Рядом с нами есть место, - отозвался кто-то.
- Куда же его на солому голым-то телом? – возмутился красноармеец.
- Положите сюда, на лавку, к печке поближе, постелю под низ половую дорожку, - засуетилась крестьянка, - Откуда родом-то, миленький?
- Сибиряк я, бабуся.

…Меня разбудили, пригласили на обед. Столовая рядом, на втором этаже, только пройти по террасе.
Обед из трёх блюд. Бабуся в сорок втором году брюквой своей кормила раненых. Было в избёнке восемь человек.

Только в городе Торжке, в госпитале, льна давали по военной госпитальной норме. Там мне пищу приносили, нога-то до живота в гипсе.
Как воздушная тревога, все ходячие в подвал, а мы – неходячие – на третьем этаже наблюдаем, как бомбят железнодорожную станцию. Кстати, как заметили раненые, вражина на церкви бомб не бросал.

После обеда вызвали из палаты. Выхожу на улицу и… Не верю своим глазам. Передо мной выстроился чуть ли не весь взвод, и в один голос:
- Здравия желаем, товарищ старший лейтенант!
Все мои ребята, солдаты роты. Стропила, среди них, чувствует себя героем.

Благодаря его стараниям отыскались солдаты седьмой роты шестьсот семьдесят четвёртого полка.
Поблагодарил всех за встречу, примыкаю к их строю, и идём по палатам отделений госпиталя Березовского к тем, кто не может передвигаться.

Потребовалась всего неделя, чтобы насытиться тыловой жизнью. Надоело примелькавшееся госпитальное.
Рана не вызывала опасений, а посиневшая кисть правой руки уже не беспокоила. Медсестра в перевязочной сказала:
- У-у, дело пошло на поправку, коль началось загноение, считай, заживает.
Повязку ликвидировала, обошлась одной наклейкой.