А время, а время...

А время, а время
Не убавляет ход,
А время, а время
Идёт себе, идёт...

Дорогие друзья, драгоценные читатели мои!  Примите великую благодарность за то, что не оставляете вниманием негромкие миниатюры мои, и  в День рождения,  а сегодня мне исполняется 77 лет,  приглашаю вас, как самых близких друзей,   заглянуть ещё раз на мою  страничку, где оживут  тихие и далёкие, как зарницы, памятные мгновения.
С  бесконечным  уважением, Галина Алинина.

                ***               
Надо же, как сегодня ночью  заковало  окно.
Не помню, чтобы в городе так решительно схватывало морозом стекло, а тут... Поотвыкла я, признаться, за много лет от своей деревенской жизни. 
Дышу, как в детстве, на разрисованное морозом нездешними листьями, голубоватое в сумерках, окошко. Чуть намечается проталинка.

Кажется, загляну в неё сейчас, а там... Наш старый двор, обнесённый дощатым штакетником. В уголке конура, из которой, лениво потягиваясь, выбирается дворовая Рыжка. Старая яблоня, серебристое украшение двора. Такая высокая, что зимой и яблоню в ней не признать. Но каков сорт! Мочёные-то яблоки! С румяным бочком, с приставшими листочками чёрной смородины, терпкие, ароматные, на большом нарядном блюде, царственно подают их к новогоднему столу.

У калитки - мама с метёлкой. Разрумянилась на морозце. Двор вычищен, а дорожки ещё и разметены для красоты. И две козы около неё - Катька и Полянка. Она выпустила их поразмяться по снежку, по чистому дворику. Скоро должны появиться козлятки. Это чудо всегда случается ночью.

Утром, по маминым хитрым обещающим глазам, догадываюсь и босиком крадусь на кухню. Вот они, у печки! Крохотные, хоро-о-о-о-шенькие! Готовые, тут же , вскочить на полупрозрачные копытца свои.

Но сейчас, пока, козы треплют небольшую охапку душистого сена. Ах, какие запахи хранит это сено! И благоухание богородской травки, и несравненный отголосок моего любимого шалфея, и белой, словно пена, кашки. А, если повезёт, можно отыскать, случайно затерявшуюся ягодку лесной земляники, раскусив которую, так и отзовётся всё существо моё на сладкий аромат, чуть подзабытого, лучшего на свете времени  - лета.

Тишина... Благословенная деревенская тишина. Никаких стуков и шумов просыпающегося огромного многоквартирного дома, этого, когда-то, столь вожделенного, человеческого общежития. Лишь издали, почти неслышный, но постепенно нарастающий звук проходящего поезда, превращающегося на несколько мгновений в негромкое подобие гулкого  эха.

Это поезд минует тоннель под железнодорожным полотном с искусно выложенным сводом из кирпича, не нынешних времён, и крупными каменными плитами по основанию. Весной по нему с рёвом несётся поток талой воды с холмов, пригорков и,  вышедшего из берегов, пруда.

Но, когда к середине мая, спадает напор воды и она достаёт нам, семилетним, чуть выше щиколоток, мы босые, тайком от матерей, шлёпая по шершавым столетним плитам, весело ловим руками принесённых течением угрей и глупых щурят.
И какое ощущение жуткого восторга на мгновение охватывает тебя, когда над головой громыхает состав: товарный - чёрными цистернами, и пассажирский - скороговоркой сообщая о той, другой, неведомой городской жизни...

Маленькой девочкой, стоя на откосе насыпи, отчаянно завидовала я людям, которых видела в окнах вагонов пролетающего "фирменного" московского. Какой небывалой, интересной, казалась их жизнь. Как легкомысленно трепал ветерок белые занавески на их окнах. И лица, что мелькали передо мной, были нездешними и благородными. Грёзы мои...

Проталинка на окне моём постепенно увеличивается, обнаруживая за окном неяркий рассвет. Но как бывало таинственно утро, наступающее после  всю ночь бушевавшей за окнами, безумной вьюги.

- Света белого не видно, - скажет мама, на минутку выбегая из домашнего тепла, наскоро накинув на голову шаль, чтобы впустить в дом дворовую Рыжку.
Не замерзать же, жалобно поскуливающей, собачонке.
Та, неловко и стеснительно, приляжет на  брошенный ей старый шубнячок, сторожко подрагивая ушками и, благодарно поглядывая на хозяев.

А  на дворе беснуется буран, снежными залпами с необъяснимой лютостью швыряя в стены избушки нашей. Кажется, в тот ненастный вечер впервые, всем маленьким сердчишком своим, ощущаю великую спасительную защиту человеческого жилья, и - горе тому, кто не имеет крыши над головой.

Утром окна избёнки нашей занесены снегом выше верхних переплётов рам. Даже, если встать на табуретку и приподняться на цыпочки, всё равно, на уровне глаз - только снег и снег. И дом, кажется, не дом уже, а таинственная пещера. И моя шубёнка на сундуке... может, это какой-то зверь... кажется, шевелится. И печь простыла, и за дровами теперь не выбраться. Остаётся - замерзать нам вместе с Рыжкой, начинаю я паниковать.

Но вот какой-то шум за окнами. Не метельный, живой, человеческий! Мама весело гасит мистический ужас нашего снежного плена:
- Слышите, это соседи. Соседи нас откапывают!
- Живые?! Это кричит хромой дядя Вася.
- Живые!!!

Красное, холодное солнце выкатилось, наконец, из-за низких облаков и неярко, словно нехотя, осветило двор.
Высокий двухметровый забор, из ходового ныне, металлического профиля, окружает теперь  мой дом. Давно состарилась и спилена заветная яблоня. И собачьей будки нет.  Комнатная такса коротает со мною долгие дни и ночи. И старого дома нет. И мамы моей нет. И самой мне далеко-далеко за семьдесят.

Вот, и растаяли, словно чудное видение,  грёзы мои.  Было, было, было и прошло!  И как не согласиться с вечным – «Что пройдёт, то будет мило».