Shalfey северный роман. Глава 10. ССЧ

Глава 10
ССЧ

Настроение: Aether «Eidolon»


  Теплый майский вечер вяло сопротивлялся моему стремительному движению, словно нехотя пытаясь остановить, и обволакивал лицо мягкими струями приятного ветерка, наполненного запахом креозота и нагретого солнцем железа. Выпрыгнув из трамвая, я мчался к железнодорожному вокзалу, оглядываясь на друзей, которые бежали немного позади с веселыми возгласами и смехом. Спортивная сумка, наполненная вещами, свисала с плеча и беспощадно била в бедро, словно подгоняя и одновременно наказывая за такую спешку.

  Взбежав по крутой изможденной лестнице пешеходного моста, стараясь не попасть в провалы под железными полосами, укреплявшими края ступеней, я оказался над железнодорожными путями. На самом последнем начинал свой неторопливый разбег пассажирский состав, приводивший в движение череду темных окон с едва уловимыми силуэтами пассажиров. Это был мой поезд, и я на него опоздал.

  В кармане лежал билет, поезд начинал разгон, я был молод, полон сил и безрассудной энергии, а позади слышались подгонявшие меня задорные крики подвыпивших друзей. Через несколько секунд я уже был на другой стороне и, перепрыгивая через ступени, летел вниз, на высокий перрон, чернеющий неровным асфальтом вокзальной беговой дорожки.

  Локомотив набирал скорость, вагоны послушно тянулись вслед за ним, длинной очередью исправно отсчитывая стыки рельсов, занавески в окнах были раздвинуты, уступив место отрешенно-задумчивым лицам, двери вагонов закрыты. И лишь в одном темном проеме стояла проводница, женщина средних лет, рассматривая редких провожающих скучающим взглядом человека, привыкшего оставлять позади вокзалы, города и людей.

  Это был мой единственный шанс сегодня уехать. От этой последней открытой двери меня отделяло всего несколько вагонов. Разве это расстояние для бывшего спортсмена! Ноги сами понесли меня по бугристому, изрезанному глубокими трещинами перрону, сумка яростнее забилась на левом бедре, ветер заметался в волосах… И вот, обгоняя вагоны, я поравнялся с поручнем, подставившем мне свое дружеское, натертое до блеска услужливое плечо.

  Прыжок! Правая рука схватилась за ближний поручень, нога уверенно встала на порог тамбура, левая рука потянулась к дальнему поручню, собираясь за него ухватиться, но в этот момент проводница сделала движение мне навстречу, преградив путь и, как показалось, даже попытавшись меня оттолкнуть…

  Все произошло так быстро, в доли секунды, и так неожиданно, что этого оказалось достаточно, чтобы меня отвлечь. Левая рука, оттягиваемая тяжелой сумкой, беспомощно махнула в воздухе, пытаясь за него ухватиться, и непреодолимая сила мощным рывком кинула меня вниз.

  Подобно огромному камню, привязанному к шее утопленника, сумка резко швырнула меня в узкую щель между вагоном и краем перрона. Спотыкаясь о концы шпал, она неистово запрыгала по камням, сотрясая и дергая меня, будто из последних сил пытаясь оторвать от поручня и утащить за собой под колеса.

  Не знаю, почему я не отпустил ремень сумки. Наверное, это было инстинктивное действие, точнее, его отсутствие. Позже, размышляя об этом, я пришел к тому, что сумка, вероятно, не дала мне сместиться под состав, увеличив мою центробежную массу и направив в сторону от колес. Быть может, цепляясь о шпалы, она работала, как якорь.

  Не знаю этого наверняка, может быть так все и было. Но в тот момент я об этом не думал, я просто не отпускал сумку точно так же, как не отпускал поручень вагона. Словно застывший в смертельной судороге мускул, я не отпускал ничего.

  Поезд продолжал набирать скорость, ноги беспомощно бились о шпалы, прыгая вслед за сумкой по острому гравию железнодорожной насыпи, правая рука съехала вниз, мертвой хваткой вцепившись в крепление поручня, не давая темному, невидимому для других пассажиров, наполненному лязгом и грохотом миру поглотить меня, безвозвратно всосав в свою мрачную смертоносную бездну.

  Помню первую мысль в ту секунду: «Только не ноги!» И вторую, гораздо менее требовательную: «Черт с ними, с ногами, главное выжить».

  С ногами я действительно распрощался, хотя выгибался изо всех сил, стараясь отвести их подальше от колес, как бы прижимаясь к сумке. Но надежды не было. Тело само делало то, что считало нужным, а я, словно сторонний наблюдатель фиксировал происходящее, каждую секунду ожидая приступа дикой боли. В то же время я ждал облегчения. Несмотря на то, что рука моя не чувствовала усталости, меня не покидала мысль, что тело без ног как минимум на тридцать процентов легче… Откуда взялась эта цифра, так ли это на самом деле, не знаю, но в тот момент мне казалось, что без ног я точно выживу. Я был почти уверен в этом, даже желал получить этот радикальный, дающий хоть какую-то надежду шанс на выживание. В такие секунды не думаешь о будущем, его больше не существует. И больше нет ожиданий, планов, прогнозирования последствий. Есть только здесь и сейчас. Только происходящее. Только настоящий момент. И только одно желание: жить.

  А колеса угрожающе гудели, свистели, шипели, скрежетали и лязгали у самого моего уха. Это на расстоянии они успокаивающе отбивают свой такт, заставляя каждого человека погружаться в ностальгические воспоминания о прошлом или мечтать о беззаботном счастливом будущем, которое обязательно существует, ждет где-то там, далеко, впереди, в других, неизведанных, еще не открытых нами местах. Внизу же, вблизи от застывших в стремительном вращении стальных кованых дисков, все слышится и воспринимается совсем иначе. За моей спиной с гипнотическим грохотом, скрежетом и лязгом крутились жернова моей судьбы, неожиданно возникшие в моей жизни, материализовавшиеся в колеса поезда, готовые в любой миг совершить свою жестокую беспощадную казнь, наказав меня за непростительную спешку, самонадеянность и опрометчивое мальчишеское безрассудство.

  Как долго тянулись эти секунды! Первый шок сменился ожиданием неминуемой развязки, появилось время для управляемых мыслей. Не скажу, что вся жизнь пронеслась передо мной — нет, этого не было. Я не прощался с жизнью. Я прощался с ногами. А вместе с ними, сознавая последствия, прощался со своим будущим, планами и безграничными возможностями, для меня теперь недоступными, прощался со всем тем, чем жил, о чем мечтал, на что надеялся. Но я не прощался с жизнью. Нет, этого не было.

  Почему я опоздал на поезд? Почему задержался с друзьями в комнате общежития, а потом полчаса стоял на трамвайной остановке, даже не пытаясь поймать такси? Почему именно в этот день решил ехать, не оставшись праздновать со всеми долгожданное получение водительских прав? Почему так спешил к семье? Какая утонченная в своей жестокости ирония потерять ноги именно в этот день, когда осуществилась моя мечта, и получил я наконец право управлять автомобилем! Теперь, придется учиться управлять собой…

  Мысли пронеслись в моей голове, но не было ни сожаления, ни раскаянья; не было ни грусти, ни печали. Не было ничего. Время скорби еще не пришло.

  А колеса гудели, свистели, шипели, скрежетали и лязгали… Гудели, свистели, шипели и скрежетали… Шипели и скрежетали… Шипели и скрежетали… Ремень сумки уже не так сильно оттягивал плечо, уже не пытался меня оторвать; ноги не так неистово бились о камни; скрежет становился громче, протяжнее, злее. Поезд останавливался. Видимо, проводница все же вспомнила про стоп-кран.

  До последнего момента, до полной остановки состава я ждал боль. И даже когда поезд остановился совершенно, я не верил своим ощущениям: «Может быть, меня перерезало так быстро, что я этого не осознаю? Может, адреналин, бушующий в моем теле, не позволяет мне чувствовать боль?» Я продолжал висеть на поручне, боясь попробовать встать. Наконец, рука моя разжалась, и я рухнул на камни, по-прежнему ничего не чувствуя. Лежа на боку я смотрел на свою правую руку, безвольно лежащую рядом, кисть оказалась напротив моего лица, я рассматривал ее и не узнавал. Чужая, безжизненная, серая и обескровленная, со скрюченными пальцами, голубовато-белыми, будто давно не стрижеными ногтями и остро выпирающими суставами… Она лежала, словно последний прощальный привет неизвестной гипсовой статуи. Я рассматривал ее изгибы, линии и складки на ладони, такие глубокие, будто прорезаны они тончайшим ножом. Их можно было принять за трещины — казалось, ладонь сложена из отдельных осколков и стоит только до нее дотронуться, она распадется на части, словно старая, разбитая и безнадежно собранная фарфоровая чашка.

  На перроне начинал собираться народ. Друзья стояли невдалеке, в замешательстве рассматривая меня, словно новорожденного, беспомощно лежащего на острых камнях под огромным равнодушным телом вагона, удивленно взирающего на новый, неведомый мне мир, куда меня только что выплюнула непредсказуемая шутница-судьба. Вагон выкатился за пределы высокого перрона и снизу мне хорошо было видно все, что происходит вокруг.

  Сверху, из тамбура, на меня смотрела проводница с побелевшим лицом и выбившейся из-под шапочки неуместной прядью седых волос. Не знаю, была ли у нее седина прежде или же появилась только что, благодаря мне, но эту белую прядь я воспринял, как своеобразное извинение за случившееся, признание совершенной ошибки. И я простил. Сразу.

  Тем временем, к вагону со стороны вокзала бежали два милиционера. В спешке они придерживали на ходу резиновые дубинки, свисавшие с их ремней и бившие по ногам, первый кричал что-то в рацию и смешно косил головой, пытаясь антенной удерживать сползавшую на бок фуражку, второй бежал следом, чуть позади, с трудом поспевая за своим товарищем. Но как же красиво они бежали!

  С восторгом и завистью, не отрываясь, я смотрел на их ноги — неуклюжие, глухо ступавшие по мостовой, в неудобных казенных ботинках с жесткой подошвой и в синих форменных брюках, стеснявших их бег. Но как прекрасны были эти ноги в их стремительном движении! Как хороши в своей силе, в удивительной синхронности чередующихся движений! Как замечательны были эти ноги одним лишь фактом своего существования!

  Из окон поезда начали выглядывать пассажиры, головы закрутились на невидимых шеях, с любопытством всматриваясь в начавшуюся суету, не понимая ее причин, на город опускались весенние сумерки, краски тускнели, серые тени становились длиннее, добавляя тревожных оттенков без того неживописной картине потрепанного провинциального вокзала.

  Я нехотя взглянул на свои ноги. Они были на месте! Не передать словами облегчение, которое я испытал. Жизнь продолжалась, и продолжалась она с ногами!

  Постепенно начала появляться первая тупая боль в разбитых коленках. Затем, в правом плече, онемевшей руке, давшей о себе знать покалыванием миллионов тонких иголочек, вонзившихся под кожу, впившихся в кости, сухожилия и суставы. Запястье нестерпимо заныло. Кисть подала первые признаки жизни, робко шевельнув побелевшим мизинцем цвета слоновой кости, ладонь распрямилась, словно сделала первый вдох, окрасившись в желтоватый цвет… Я был в порядке.

  Осторожно встав на ноги и приветственно махнув рукой, я что-то крикнул друзьям, закинул сумку в тамбур, с трудом подтянулся, повиснув на животе, и, неуклюже закинув ногу, влез на высокую площадку вагона. Поднявшись, достал из заднего кармана потрепанных джинсов билет и законопослушно предъявил его обескураженной проводнице, не проронившей до сих пор ни слова.

  Подоспела милиция.

  Проводница откинула площадку тамбура, милиционеры забрались внутрь.

  Взяв под козырек, старший — парень, лет двадцати с небольшим, представился, зыркнул на меня и потребовал объяснить, что случилось, почему была произведена экстренная остановка состава? Проводница, заметно волнуясь и путаясь в словах, доложила, почему пришлось воспользоваться стоп-краном. Милиционер раздраженно уставился на меня.

  — Идем! — приказал он неокрепшим командирским баском, не терпящим, однако, возражений, и повернулся к выходу.

  — Куда? — не понял я.

  — В опорный пункт. Будем составлять протокол, — нехотя бросил он через плечо, еще больше для солидности раздражаясь.

  Таким поворотом дела я, мягко говоря, был ошеломлен.

  «Как так? — думал я. — Выстраивать весь свой день под вечерний отъезд; бежать, опаздывая, с трамвая; сломя голову прыгать в движущийся состав; беспомощно барахтаться под вагоном… и все ради чего? Чтобы юный страж порядка снял меня, потрепанного, но довольного с поезда, когда все испытания уже позади, и повел заполнять какие-то бумажки?!»

  Это было бы слишком несправедливо и даже смешно в своей иронии и трагическом абсурде! Необходимо было срочно ситуацию спасать. Я принялся лихорадочно соображать, какие оправдания могут быть значимы для этого молодого служаки, какие незыблемые доводы смогли бы повлиять на его решение.

  — Командир! — начал я, подмазываясь к сверстнику. — Мне обязательно нужно сегодня уехать! — взмолился я, изобразив на лице страдание и покорность и пытаясь придумать, что бы такое ему задвинуть, чтобы точно сработало и чтобы сразу. — У меня завтра… Свадьба! — неожиданно нашелся я, да так удачно, что сам почти поверил в свое вранье.

  Милиционер недоверчиво взглянул на меня, но в глазах его я уже не заметил той абсолютной уверенности и беспрекословной решительности, что видел в них прежде. «Не зря я не ношу обручальное кольцо. Надо сержанта добивать», — понял я и продолжил:
  — У нас сегодня было что-то… вроде мальчишника. Вон и друзья мои стоят! — Я махнул в сторону перрона и сгрудившихся на нем парней.

  Сержант выглянул из вагона. Я высунулся из тамбура вслед за ним.

  — Лева! — крикнул я своему соседу по парте в автошколе, в сообразительности которого не сомневался. — Лева, подтверди, что я опоздаю на свадьбу, если сегодня не уеду!

  Лева, малый лет двадцати, нерусской внешности, смуглый, круглолицый, невысокого роста, дружелюбный и очень улыбчивый — задумался на мгновение, и вот я уже слышал его задорный голос, подтверждавший мои слова, и даже больше — на ходу Лева сочинял такие подробности, что в правдивости моих слов не оставалось никаких сомнений. Три месяца назад Лева вернулся из армии и точно знал, что нужно говорить человеку в погонах.

  — Выпивал? — спросил сержант, вновь с подозрением на меня уставившись.

  — Ни капли! — честно признался я. — Поэтому и говорю, что сегодня было «что-то вроде мальчишника»! Я не пил, завтра надо быть «в форме»! — отрапортовал я, говоря чистую правду, и радуясь, что Лева стоит далеко от нас, и сержант не сможет учуять, сколько пива сегодня Левой было выпито.

  — А как ты собирался ехать без билета? — поинтересовался милиционер уже более благосклонно.

  — Как без билета?! — изумился я. — Да вот же он! Только место в другом вагоне! — Я предъявил билет. — Дружище, неужели ты снимешь меня с поезда, в который я попал, рискуя жизнью, чтобы успеть к невесте?!

  «Да уж, — думал я, — кто устоит против такого? Разве, какой-нибудь старый служака, разведенный с надоевшей сварливой женой, разочаровавшийся в жизни и растерявший все остатки сентиментального мужского романтизма».

  На мое счастье, сержант был не таков, сержант был молод. Он расслабился, немного задумался, улыбнулся, дал мне пару советов по технике безопасности на железнодорожном транспорте, козырнул на прощание проводнице, и, вместе с напарником, не проронившем до того ни слова, покинул вагон. Проводница опустила площадку, дала отмашку машинисту. Поезд тронулся.

  Товарищи стояли на перроне и махали мне вслед, отчаянно жестикулируя, что-то обсуждая между собой и крича мне непонятное. Лева подошел к сержанту, дружески приобнял его за плечо и стал что-то рассказывать с довольной физиономией. Вдруг они обнялись. Тоже «чеченец», понял я, вспоминая многочисленные военные истории, рассказанные Левой в перерывах между занятиями в автошколе. На дворе стоял двухтысячный год, совсем недавно, буквально месяц назад, закончилась активная фаза Второй чеченской войны. Срочников выводили. Лева участвовал.

  «Интересно, расскажет он своему новому другу правду о моей "свадьбе"? — размышлял я. — Не должен бы… Но пиво, но Чечня… Но Лева… Да и какая теперь разница! Когда-нибудь потом Лева обязательно мне об этом расскажет», — думал я, не зная еще, что в ближайшие двадцать лет никого из этой компании я не увижу.

  — Ну все, поехали! — Я с облегчением выдохнул и взглянул на проводницу.

  Она закрыла дверь, положила ключ в карман синего форменного жакета и продолжала молча стоять у двери спиной ко мне.

  — Зачем Вы попытались меня оттолкнуть? — задал я мучивший меня вопрос.

  Она ответила не сразу.

  — Как ты можешь такое говорить… — сказала она с грустью, по-прежнему глядя в окно. — Я пыталась схватить тебя и удержать.

  Я не поверил. Она однозначно преградила мне путь во время прыжка, пытаясь помешать, выполняя, видимо, какую-нибудь очень строгую внутреннюю инструкцию для работников железнодорожного транспорта.

  — Знаешь, сколько я таких прыгунов повидала… — вздохнула она. — Прыгают, такие вот, летят под колеса, а мы потом расхлебывай, объяснительные пиши, показания давай, на родственников смотри, нервы трать… — разразилась она нескончаемой бабской тирадой, продолжая созерцать унылый сортировочный пригород.

  — Ладно, — прервал я, выслушав достаточно. — Где тут у вас вагон-ресторан? — Я испытывал огромное желание поскорее распрощаться с этой женщиной, но еще больше мне хотелось снять напряжение бутылкой прохладного белорусского пива.

  Мотивы ее поступка мне были ясны. Не желая быть вовлеченной в формальные следственно-бюрократические дела, она чуть было сама не скинула человека под колеса! Такая вот парадоксальная история может случиться с человеком, слепо следующим должностным инструкциям, который забывает порой, что призван он не только выполнять какие-то строгие предписания, и что не бездушный он механизм, исполняющий заданные функции, но в первую очередь он — человек. Человек, у которого есть душа, сердце, сочувствие к другим, таким же как он человекам, которые опаздывают, торопятся, падают на своем пути, совершают ошибки. И только понимание, сострадание и, если хотите, любовь способны сделать нашу жизнь лучше, светлее, — только они могут дать кому-то, быть может, последний шанс, последнюю надежду — надежду на жизнь.

  Махнув рукой, проводница указала мне направление ресторана, тем исправно исполнив свое предназначение. Грохнула дверь, проводница ушла. Оставшись в одиночестве, я осмотрел свои повреждения. Единственные, совсем недавно белоснежные кроссовки, стали теперь серовато-коричневыми от пыли и мазута, исцарапались, ободрались о камни и потеряли вид. Новые джинсы порвались на коленках и в районе голени на правой ноге. Я закатал штанину. Нога выглядела жутковато. Впечатление, будто потерли ее крупной теркой, постукивая для верности молоточком. У рубахи, тоже новой, разодрался рукав, несколько рваных затяжек появилось на боку.

  «Вот же беда, — думал я, разглядывая свое дранье. — Хорошие вещи испортил… Столько копить и, на тебе, лохмотья». Учитывая мое скромное финансовое положение, потери были значительны. С грустью осматривал я досадные повреждения, оценивая ущерб. Закинув грязную, тоже изрядно потрепанную сумку на плечо, я двинулся наконец к своему вагону. В той же стороне был вагон-ресторан.

  Преодолев несколько прокуренных тамбуров и пропахших едой вагонов, я понял, что уже совершенно не хочу пива. Дойдя до своего, я закинул сумку на верхнюю матрасную полку и сел в ногах у спящей пожилой женщины. Поезд был проходящий, многие пассажиры уже спали.

  Мое место оказалось рядом с купе проводников, сразу за стенкой. Проводник, приятный мужчина лет сорока пяти, вышел, проверил мой билет и предложил чай. Я согласился. Горячий чай сейчас был более уместным напитком, нежели холодное пиво. Меня немного потряхивало.

  Проводник внимательно меня изучил.

  — Не знаешь, почему останавливались? — дружелюбно спросил он.

  Я был почти уверен, что он обо всем догадался. Может быть, даже видел что-то и спрашивает, чтобы подтвердить свои подозрения, а может, чтобы дать мне возможность выговориться. Было видно, что человек это наблюдательный и, судя по всему, тактичный.

  — Нет, не знаю, — все же ответил я. В лицо не смотрел.

  Оценив мою немногословность, проводник кивком дал понять, что понимает мое нежелание говорить и уважает его. Вопросов больше не задавал. Принес чай и оставил меня в покое.

  В моем купе все спали. На боковых тоже. Я устроился поудобнее на самом краю полки, в ногах у беспокойно спящей пожилой женщины, отхлебнул терпкого горячего чая без сахара, зажал в ладонях старый железный подстаканник, исколесивший уже, верно, всю страну, и, устремив свой невидящий взгляд на ноги, на рваные джинсы, на грязные свои кроссовки, застыл, представляя, что было бы, сложись все немного иначе…

  «Интересно, — думал я, — разжалась бы моя рука, если бы все-таки мне отрезало ноги? Или так и висел бы я обрубком на поручне, оставляя позади обильный кровавый след? Поезд останавливается, — представил я, — меня снимают подоспевшие, моментально отрезвевшие друзья. Или, может быть, что более вероятно, милиционеры… Да, скорее всего, милиционеры, — уверился я, — парни в такой ситуации точно бы растерялись. Разве что… Лева… Точно! Лева бы все сделал! — утвердился я в этой мысли. — Потом приезжает Скорая, забирает меня, везет в Областную больницу, и там мне зашивают культи… Если, конечно, я еще жив при такой потере крови. Хотя… — вспомнился мне почему-то курс истории, — Александр Второй больше часа с оторванными ногами мучился… Потом, месяца два спустя, меня выписывают из больницы и отпускают на волю, на все четыре стороны, в инвалидной коляске, — продолжал я прозревать свое, совсем недавно вероятное будущее. — И вот, я приезжаю туда, куда собирался приехать… Меня заносят на пятый последний этаж тещиного дома без лифта, в маленькую однокомнатную квартирку, в узком коридоре которой не разойтись и двоим, не то чтобы разъехаться на коляске. В квартире меня встречают — дед, с ампутированной из-за гангрены ногой, потерявший волю и интерес к жизни; бабушка, парализованная год назад, практически немая, которая и до инсульта с трудом передвигалась по квартире, опираясь на табуретку, и за десять лет ни разу не вышла из дома, не считая, разве, редких прогулок на балкон; встречает маленький полуторагодовалый сынишка, совсем недавно научившийся ходить и называть меня папой, который так любит кататься у меня на плечах и качаться на моей ноге… Встречает жена, только закончившая институт, у которой одна перспектива — устроиться в какую-нибудь захудалую школу учителем и получать пару рублей в месяц… Но самое главное, меня встречает смертельно уставшая и потерянная теща, которая уже несколько лет безропотно тащит на себе все это инвалидное семейство, а теперь и меня в придачу».

  «Какие на хрен кроссовки! Какие джинсы?!» — чуть не заорал я на весь вагон.

  Передо мной пронеслись картины безрадостной безногой жизни с такой ясностью, с такой точностью деталей, что у меня закружилась голова.

  — Какой ресторан, какое пиво?! — чуть слышно простонал я, чувствуя непреодолимое презрение к самому себе.

  Чай встал у меня поперек горла, меня охватил озноб, стало холодно, руки задрожали еще сильнее, мысли спутались, а перед собой я видел только эти глаза — глаза моей тещи, полные такой тоски, безнадежного отчаянья и безысходности, что все остальные образы померкли в моем сознании. Остались только эти глаза…

  Не знаю, сколько я просидел в этом оцепенении. Чай давно остыл, я по-прежнему продолжал держать подстаканник, стиснув его в руках и глядя в пустоту перед собой. Поезд продолжал монотонно двигаться, пассажиры спали, набираясь сил для нового дня. Меня наполнили тишина и покой, которые бывают только в ночном составе.

  Тишина в движущемся пассажирском понятие относительное. Размеренный стук колес, чье-то бодрое похрапывание, поскрипывание полок, тихое звяканье подстаканников, негромкий разговор, осторожное покашливание… — все эти звуки сливаются, накладываются друг на друга, превращаясь в единое, неповторимое звучание ночной дороги, расслабляющее, обволакивающее своей гипнотической силой и усыпляющее каждого утомленного путника, уставшего от дневной суеты и вечной спешки.

  А поезд шел, длинной очередью исправно отсчитывая стыки рельсов… Я сидел на краю чужой постели, в старом плацкартном вагоне, одинокий, оборванный, побитый, сидел и смотрел на свои ноги, а по моим щекам текли слезы. Но это были слезы радости. Потому что в эту минуту я был самым счастливым человеком на земле… Да, я был счастлив. Я был самым счастливым человеком на земле в этот вечер! Самым Счастливым Человеком на Земле.