Стенка

     Два бомжа, обнявшись, стояли, в помойке. Был вязкий, московский  полу-день, полу-вечер середины дня декабря. Место расположения помойки, внутри которой шевелились замеченные мной маргиналы, находилось между пятиэтажками. В центре  двора. Части воздуха и асфальта,  наскоро задушили серыми бетонными плитами по трём сторонам.  И, возникший, таким образом, бетонный «монстрик»-помойка, вальяжно-нагло демонстрировал миру свою вечность, развалившись  между сквером, детскими качелями и деревянной фигурой лисицы. Внутри он был набит грязновато зелёными контейнерами на колёсиках, вокруг которых лежали на мокрой земле кучки хлама и приткнулся разломанный табурет на входе. Вот тут-то, около табурета, и чуть в глубине периметра помойки, и обретались те двое. Я отметила их набегу, лишь краешком своего сознания. Они двигались между   "гробиками"-контейнерами  для, использованной людской необходимости.  И были почти невидимы в тусклой дымке блеклого затухающего дня. Мой взор  зацепил их, но через мгновение оставил, переключившись на звук урчания мотора. Сбоку от меня выдвигалась огромная снегоуборочная машина, с шумом и лязгом, медленно она выползла из глубины двора. Развернулась.  Замигала красным. Затормозила. И стала осторожно сдавать задом. Опасаясь быть плотно притиснутой к одной из серых стен хламовника, я, уступая место железной махине, остановилась.  Сторонясь луж, я обречённо переминалась на небольшом сухом пятачке асфальта, менее чем в метре от стены помойки. За этой, ближайшей ко мне, бетонной преградой, между тем, завозились. Совсем рядом брякнуло гулко пластмассой, вероятно крышкой мусорного бака. Басовитый голос внутри периметра, что то забубнил, раздался мужской осипший смех и звуки волочения чего-то тяжёлого по асфальту. И я, невольно отступила от стены, на самый краешек тротуара, увеличивая максимально возможное расстояние между собой и той «глубинной», «застенной» жизнью. Бомжи, а может это были жильцы-неформалы из соседней пятиэтажки, явно там что-то городили. Теперь, судя по шуму с  внутренней стороны бетонного ограждения, они приблизились ко мне совсем близко. Даже их речь от туда,  стала для меня совершенно отчётливо различимой. Довольно эмоционально они вели между собой диалог, очевидно начатый ранее. Уловив тему разговора, мое внимание ему было обеспечено. До сих пор, вспоминая подслушанное, я улыбаюсь. Они говорили о других. О людях, находящихся снаружи от помойки. Т.е. по сути, и обо мне. Они  ужасались тому,  как люди - с утра,  в темноте добровольно бегут на "просто каторгу". "Каторгу реального физического труда", под  надзором "уродов" начальников.  Рассуждали про несомненный обман с оплатой этого труда. Про ежедневный возврат этих бедолаг, с «каторги» домой «в ночи», про нашпигованный народом транспорт, и московские пробки. Про жутко «растянутый» город. Отдельно про работу в выходные. И ещё. Они жалели женщин. Да, они так и говорили, что,  мол, ладно, мужики пашут... А то,  ведь набиты женщинами  эти офисы, или "врачихи" в больницах, "учителки" в школах. Нервные тётки - "не матери совсем, не жены и никто они, после всего". Они размышляли о задерганности не много ни мало - мира. Обоюдный их спич развивался и завивался, обрастая доводами и фактами, проецируя ситуацию на себя, они все повторяли: "да ни за что". Перебивая друг друга, судили о своей вольнице-вольности. И о том, что человеку-то в принципе, нужно не так уж много больше того, что, они вдвоём, добывают разово, приходя вот сюда, к "своим" бачкам. Говорившие, за стеной, громко шваркали чем-то.  Победно звякало у них стеклянным. Очевидно выпив, характерно с оттяжкой они весело хмыкали и покашливали. Триумфально ухабисто друг другу они  декларировали, что «они-то» за свою свободу держаться будут «зубами», и ни за что ее не обменяют на бумажки, которые горят, что жизнь одна, а вот люди, бегущие мимо - глупы и достойны жалости.
     Между тем, снегоуборочная машина, так бесцеремонно остановившая меня,  уехала. По освободившейся дороге ручейком потек мимо меня народ.