МАМА

               
                БЫЛЬ


                Памяти моей мамы Евдокие посвящается


   В конце пятидесятых годов Ленинабад - областной центр северного Таджикистана, только начинал строиться. Но центр, так называемый, старый город, почти весь  одноэтажный,  состоял из глинобитных домов с узкими, не заасфальтированными  улочками и переулками.
В  одном  из таких  переулков, с историческим названием Спартак  мы и   жили.  Угол дома, одной стороной выходил на улицу Ленина,  другой  -  в этот самый переулок.  Окна,  как водиться в  Средней  Азии, выходили во двор.  Дом,  это,  конечно, громко сказано.  Вернее,  это была  комната с одним  окном, сложенная из глины,  ею и обмазанная, покрытая камышом, на который тоже наносился слой глины с соломой, называемой в этих местах саманом,  являла наше жилище  тех лет, без  электроэнергии и  деревянного пола. Мама её снимала  у таджиков за 150 рублей  в месяц, еще до хрущевских  денег. 
Работала  она  на Ленинабадском шелкокомбинате ткачихой. Многие в те годы приезжали   на работу на  это крупное предприятие.  Вот и Евдокия Пантелеевна, так звали мою маму,  приехала из Ставрополья - далекой станицы Зеленчукской.  Позвал её младший брат – Иван,  который,   отвоевав на фронтах  Великой Отечественной войны с фашистской Германией,  дошёл до Берлина, а затем остался служить в Красной  армии. Вернее не остался, а оставили, ведь  годы войны не входили в годы службы, в итоге   за плечами осталось семь лет.   Их часть перебросили в  Среднюю Азию, а здесь он стал  шофёром и  возил какого генерала из штаба ТУРКВО(Туркестанский военный округ). Так он попал  в Ленинабад, здесь в годы войны было лётное училище. А в 1950 году  к нему и приехала моя мама с  трёхлетней дочкой Марией на руках. Более десяти лет, вплоть до 1961 года, когда маме дали комнату в городке шёлкокомбината,  приходилось  снимать жилье у местных жителей.
В этой комнате мы  оказались, после того,  как,  прожив девять лет, в этом же переулке только в другом доме,  хозяева попросили  освободить жильё. Не знаю,  правда или нет, но тогда говорили, что если проживешь в комнате 10 лет, она станет твоей. Может быть,  поэтому прежние хозяева нашли повод. Там тоже была одна комната, но условия были по лучше,  и  комната  больше  и полы деревянные и коридорчик был, а здесь вход со двора  прямо в комнату.   
Электроэнергии  в этой новой комнате не было,  поэтому моя сестра Мария делала уроки при керосиновой лампе. Комната была длинная  и  узкая.  Мамин  старший  брат - Тихон,  сделал там скамейку,  на которой ставили ведра с водой,  а рядом - умывальник и полочки. Последние завесили марлевой занавеской, по которой   иногда бегали крупные  рыжие тараканы, и  часто  попадали в ведро с водой.
Во дворе кроме нас, слева,  жили тоже квартиранты, какая-то женщина с  мальчиком, Его, если мне не изменяет память, звали Маратом,  примерно моих лет, а напротив хозяева  - старик со своей женой,  дочерью  и сыном.  Очень мне запомнился этот  добрый,   с седой бородой, таджик. Имя его не помню, но все его звали  Бобо,  в переводе с таджикского – дедушка.  Так вот,   его,  наверное, знала добрая половина города.   Такого гороха нут, какой  он варил, я никогда  ни у кого не ел.  Даже тогда, когда мы переехали  в городок шелкокомбината, он  приезжал туда со  своей   деревянной,  с одним колесом, тачкой, в которой стоял большой таз,  укрытый несколькими слоями ткани и  брезента, чтобы  горох не остывал. И зычным неизменным  и протяжным голосом   кричал: - «Э,эй.. горячий горох… Э,эй горячий горох…».
Услышав этот  голос,  мне всё время хотелось  попробовать горох, потому как, с детства у меня остались приятные воспоминания, ведь живя у них во дворе, он часто меня угощал. Конечно, он меня не помнил, ведь мы уехали от них    в феврале 1961 года, прожив у них  года полтора, мне тогда только исполнилось шесть лет. Я тут же просил у мамы 10 копеек или  пустую бутылку,   и бежал к Бобо. Он не торопясь  осматривал бутылку, чтобы не было сколов на горлышке,  запрятывал её в особый отсек своей тачки, доставал старую книгу,  неторопливо вырывал из неё  лист, сворачивал его в кулёк. Делал он это  неторопливо, от того предвкушение  вкусного, вырабатывало слюну, и когда он открывал край тазика,  оттуда  начинал исходить  незабываемый  аромат сваренного гороха - нут. Деревянной  ложкой он несколько раз  поднимал горох со дна тазика, набрасывал его на  верх кучи,  как бы перемешивая,  и очередной раз, зачерпнув горох, ловко одним движением заполнял кулёк. Когда я  стал  постарше,  просил чтобы он посыпал горох  черным  перцем. Он доставал старую,  круглую, жестяную  банку  из под  конфет Монпансье,  на которой гвоздем были пробиты дырочки, и посыпал перцем собственного помола. От того крупинки были  крупные и  душистые, а горох вызывал  новые вкусовые ощущения, коих не могу забыть до сих пор.
Так вот, жилье  в переулке мы постепенно обживали.   К зиме сложили там печь, обмазали её глиной и побелили. Дядя  Тихон настелил полы из старых листов фанеры, потому как зимой было холодно,  а  поверх настелили пару дорожек  из лоскутков ткани и старых вещей, сплетённых, тётей Дусей - женщиной с которой жил мамин брат.  В комнате было три кровати.  Моя,   возле окошка,  с видом во двор, чуть поодаль, вдоль той же стены - сестрина, а мамина напротив моей,  у противоположной стены.  В конце комнаты стоял стол, сделанный  маминым братом, а над ним керосиновая лампа на  гвозде.
 …Мама работала посменно, а  я оставался со своей старшей сестрой, которая утром отводила меня в детский сад, а вечером забирала.   Когда начинало темнеть, сестра зажигала керосиновую лампу, при которой читала и делала уроки, если не успевала  днем. Она  тогда уже ходила  в  пятый или шестой класс школы имени М.Горького,  которая была почти напротив нашего дома, через дорогу.
 В одну из осенних ночей мама,   вернувшись с работы после второй смены, заканчивающейся в 12 часов ночи,   зажгла лампу и села ужинать.  Поев в сухомятку, ночью же не будешь разжигать примус, правда в  китайском термосе, подаренном    братом Тихоном, оставался  горячий чай, она попила его с  комковым сахаром в прикуску.
 Прибрав на столе и укрыв посуду  вафельным полотенцем, она начала расправлять постель. Едва откинув покрывало,  она обомлела.  Прямо  перед нею,  над её кроватью, в полуметре, с потолка свесилась, слегка покачиваясь, змея.  С минуту,   мама  стояла  не шелохнувшись,  а  змея  повисла  неподвижно. Только  неравномерно горящий  огонь керосиновой лампы отбрасывал наискосок тень от змеи на стену,  и эта тень   колебалась, создавая иллюзию движения самой змеи,  и увеличивая реальный размер  гадюки в несколько раз.  Змея,  изогнувшись и приподняв голову,   смотрела бусинками своих глаз  маме в глаза…
  Говорят, будто змеи гипнотизируют. Не знаю,  было это  тогда или нет. Просто испуг  парализовал способность принимать какие-то  логические действия. Мама стояла как   вкопанная и не могла пошевельнуться еще некоторое время.  Затем, безо всякой  угрожающей интонации в голосе, скорее с испугом и мольбой, но и  с некоторой уверенностью,   тихо произнесла:  «Уходи…Уходи…»   
Змея,   известно,  не слышит,  но так получилось, что вроде, она послушалась.  Медленно развернувшись, просунула голову в прощелок камышового потолка и  уползла. Когда   гадюка   скрылась, мама поняла что испугалась. Не помня  себя,  она выскочила во двор.  Хотелось закричать, позвать кого-то, но  на дворе стояла ещё  не холодная осенняя ночь, с чистым звездным небом.
Ничто не нарушало эту тишину…
Все вокруг спали…
Ни у соседей, ни у хозяев в окнах - ни огонька. Спустя минуту мама стала  соображать, что криком не поможешь.  Захотелось чем-нибудь вооружиться, но кроме старой  мухобойки,  сделанной из палки, на конце которой был прибит кусок резины из автомобильной камеры, ни чего не нашла. С таким оружием, она   осторожно подошла к своей кровати, вглядываясь в потолок,  и держа на изготове  мухобойку.  Но ничего  не увидела.
Прислушалась. Тихо. Ни шороха. Ни движения.
Ничего. От отчаяния она  несколько раз ударила мухобойкой  по тому месту,  куда уползла змея и отступив два шага, опять прислушалась.  Тихо.   
Простояв ещё несколько минут,  немного  оправившись от испуга, стала думать,  как и где ложиться стать. Взглянула на  кровать сестры, затем на мою. Мы спали.
 О желании ложиться  на свою кровать  не возникало даже мысли. Спать вообще не хотелось.    Еще больше часа она сидела на краю моей кровати,  не  сводя глаз с потолка.   Лампу задувать не стала.  Прилегши   боком на мою кровать, она ещё долго не смыкала глаз. Лишь под утро, немного успокоившись,  уснула рядом со мной - усталость взяла своё. Днём нужно было опять идти во вторую смену.
Через несколько дней, мамин брат, узнав о случившемся, сделал потолок, оббив его фанерой   так, чтобы не было ни одной щели.      
               

                ***

г.Бор,Нижегородская область
 2010 год