Тбилисо. Эссе

Недавно моя соплеменница по крови и фейсбуку Лариса Поповян опубликовала свои фотозаписи о Тбилиси.
Моя «рецензия» была краткой: «Тбилиси – чудо!»
И вдруг отзыв от самой Ларисы Поповян: «Совершенно с Вами согласна!»
Тот, кто любит Тбилиси, поймет и её, и меня.
Я ехал на дачу, в Шарапову Охоту.
«Глухонемой» торговец разносил по электричке книжицы – «Сонник», «Тосты». Я купил одну и, пролистывая, наткнулся на тост «За хозяев дома!» И вспомнил Марлена, вспомнил всё это застолье в грузинском доме в Москве.

Собрались люди одной профессии. Не режиссёрами были только художник-плакатист Каждан, сын известного художника-гримёра, и микробиолог Валя, жена хозяина дома Шота, карелка по национальности.
«Валья! Бэльо должно иметь свой цвэт!» - учила ёе хозяйскому уму-разуму мать Шота. Сациви Валя готовила по её рецепту.
А на столе рядом с сациви  питна – мятная водка, крепчайшая штука, чача – виноградная водка, опять же немалой крепости, хванчкара, кинзмараули – замечательные вина, под стать гостям.
И в этом роскошном грузинском застолье плелись узоры нашей беседы, подобно цветастым узорам персидских ковров, и в этих узорах памяти проявлялся чуть лиловый в утренней дымке несравненный Тбилиси!
Я прилетел туда в 1967 году под самый март, который грузины именуют не иначе, как «гиж» - сумашедший! «Гиж март, э-э, гиж!» - жалуются они друг другу на бешеный ледяной ветер с Казбека, этот ветер не щадит ни старых, ни малых, проникает даже в самую тонкую дверную или оконную щель, поражая всё и всех лютым холодом! К тому же город с истинно кавказской беспечностью никогда не готовится к зиме всерьёз, - тщательно промазанные окна и добротно пригнанные форточки – это не для южан! Как всю зиму ходят с непокрытой головой тбилисские юноши, так и город щеголяет своим презрением к холоду! Но, презирая стужу и не обременяя себя заботливостью, шмыгает простуженным носом, жалуется на непогоду: «Гиж, э-э, гиж!»
Но «гиж» не «гиж», а устраиваться в гостиницу надо. «Рустави» на Плеханова гостиница старая, плохонькая, номера многоместные, правда, недалеко от « старой» киностудии «Грузия-фильм», где мне и звукорежиссёру Алевтине предстоит завершить музыкальную ленту «Весёлые рыболовы».
В щелястых окнах гуляет ледяной ветер и, едва не окоченевшие за ночь, мы с Алей в семь утра выскочили из своих шестиместных апартаментов и устремились в буфет, хлебнули там горячей бурды, гордо именуемой «кофе свежий», и в восемь ноль-ноль были на проходной «Грузия-фильм». И – о чудо, Боженька пожалел нас: Аля встретила своего знакомого – режиссёра Кугули Мгеладзе, Он, оценив наш жалобный вид и проникнувшись к нам состраданием, тут же предложил: - Идёмте к Спартаку, Спартак поможет!
Зав. актёрским отделом Спартак, действительно, оказался сердобольным, - позвонил директору гостиницы «Тбилиси» и договорился с ним о двух одноместных номерах для нас с Алей. Но вселиться в них можно будет только через три дня!
Вечером, после смены, Кугули на своей машине отвёз нас в гостиницу «Сакартвело» («Грузия»), - самоназвание грузин «картли», «картвелы», - поговорил там с администратором, и нам дали … по люксу за двадцать пять рублей в сутки каждый! А бухгалтерия оплачивает не более пяти рублей!
Пришлось на следующий день перебираться в гостиницу на далёкой окраине Тбилиси – ДигОми (тогда метро там ещё не было).
С великими трудностями  достигая центра в переполненных автобусах, прокантовались в этом отдалённом отеле ещё двое суток, и, наконец, поехали в гостиницу «Тбилиси».
Поднимаюсь на второй этаж к директору, напоминаю о его договорённости со Спартаком. «Да-да, что-то такое было!» - отвечает он, и добавляет: «Идите к Вахтангу, скажите, что я сказал!»
Спускаюсь вниз, подхожу к администратору Вахтангу – он сидит в тбилисской кепке- «аэродроме», - говорю ему о распоряжении директора, он отвечает: «Хо! Ваши паспорта!». Аля протягивает ему свой паспорт, и он долго читает по складам: - Ве-ре-тен-ни-ко-ва!  Это что за фамили? Два двадцат!
Потом раскрывает мой паспорт: - Геворков! Хо! Рубл восимдисят!
Але достался номер большой и холодноватый, а мне маленький, уютный и тёплый! Теперь никакой «гиж» не страшен!
- Ваграм! Маграм? Почему не пьёшь? – возвращает меня за стол голос Шота.
Я протягиваю свой бокал навстречу его бокалу, раздаётся чудесный звон, потом соединяю свой бокал с другими бокалами – и пью дивное «Кинзмараули»!
Мы с Шота познакомились в Тбилиси, в кабинете большого телевизионного начальства. Шота только что закончил документальный фильм о гениальном художнике Ладо Гудиашвили, и в кабинете шло обсуждение этой ленты.
Потом Шота подошёл ко мне и попросил устроить ему номер в пятигорской гостинице: я жил тогда в этом городе, а он хотел приехать туда с женой Валей отдохнуть. Я пригласил их к себе, они приехали, и мы подружились.
В юности Валя не ответила на пылкое чувство Шота. И судьбы их разошлись. Она вышла замуж за другого. А он - после этого- женился. У него появились сын и дочь. Но жена умерла. Мать Шота и его дети жили в Тбилиси, а Шота Ильич работал режиссёром в русском театре Риги.
Валин муж умер. Шота узнал об этом спустя много лет, разыскал её, и тут уж она сполна ответила на его всё такое же пылкое чувство.
Москвичка, она работала в крупном НИИ.В Тбилиси, где после Риги стал работать Шота, ей, выдающемуся микробиологу, просто нечего было делать. Во время её двухгодичной командировки в Китай «по оказанию братской помощи» сам Мао Цзэдун настойчиво предлагал ей остаться работать в Пекине, сулил роскошные условия жизни и руководство в НИИ.
Но Валя вернулась домой.
А Шота стал главным режиссёром Тбилисского ТV. И прежде чем сумел перебраться в Москву на ЦТ, -я сделал это ранее, - они с Валей летали друг к другу на выходные и праздники. Я прозвал Валю «летающая карелка».
В конце концов перелёты закончились, и мы нет-нет, да и собирались на дружеское застолье в Москве.
И конечно, вспоминали Тбилиси.
Я любил пройтись по Руставели, купить там три батумских лимона, съесть их тут же на глазах изумлённого продавца: -Ва-а-а!- и отправиться далее, на встречу с манящим Тбилиси!
-РОмели сАтия? Который час? - спрашивает меня встречный грузин. И я, взглянув на циферблат, отвечаю: - Ори сатия! Два часа!
-ДмадлОбдт!- благодарит он и уходит.
Я оборачиваюсь ему вслед и громко прощаюсь: - НахвамгЭс!
-Нахвамгэс!- откликается он и приветливо машет мне.
Грузины любят себя, свой народ. При встрече юноши, девушки слегка обнимаются, касаются друг друга щеками или обмениваются поцелуями-в щёчку.
- ГамарджОба!
- Гамарджоба!
Или:
- Гамарджоба!
- ГаумарджОс, генацвале!
Это особо уважительное и радостное приветствие.
Тбилиси многоязычен, здесь звучит и русская,и армянская, и азербайджанская, и курдская, и ассирийская речь, но, конечно, доминирует грузинская.
В кафе «Мзия» ( «Мечта») – на территории киностудии - один грузин говорит другому: - Эрти руси шЕбис сахиклЕси, кетухлОб: - Пелмены - гигант ест? Ха-ха-ха!(Один русский заходит в хинкальную, спрашивает: - Пельмени-гигант есть?)
О. тбилисский хинкали! Услада моя и спасение! Берёшь на рубль десять вкуснейших сочных хинкалин, за двадцать восемь копеек бутылку «Жигулёвского» - и ничего более не нужно твоему желудку! Дёшево, вкусно, питательно, сытно!
Конечно. бутылку порожнюю никогда не возвращаешь и не требуешь её стоимости, этикет есть этикет: буфетчик что-то должен «наварить» себе? У него что, семьи нет? Он что, кушать не хочет?! Он что, не человек, да?!
Конечно, человек! Конечно, он хочет кушать, дай Бог счастья его семье и всему его роду!
В ресторанах, кафе - только официанты, ни в коем случае не официантки! Иначе жадные до женского пола кавказцы обрушат на них всю мощь своего вожделения, и дай Бог, чтоб не перепутали тружениц общепита со жрицами любви, - ни одна женщина, даже почтенного возраста, не сможет работать в условиях, подобных жерлу клокочущего вулкана! Только в хинкальных и шашлычных можно встретить старушку-уборщицу - грузинку, армянку, азербайджанку, курдианку, ассирийку, осетинку и т.п., но не славянку, ибо славянку и возраст не избавит от агрессивного мужского внимания, славянки для кавказцев - желаннейшие из женщин!
- Если я не попробую хотя бы два раза в год московских девочек, я болею!- признался седовласый тамада Амвросий. – Они продлевают мне жизнь!
- Смотри, как бы жена, узнав об этом, не укоротила её тебе!
- Вах, жена - это святое, как храм! А девочки как эстрадный концерт! Вот я и хожу сперва в храм, потом на концерт, - что тут плохого?!
Сочувственный смех мужчин был ответом ему.
- С согласия тамады!- попросил слова Валико. Амвросий важно кивнул: - Я очень беспокоился о Шота, когда он перебрался в Москву. Что эа жизнь без друга? Случись что, кто поможет тебе? Но сегодня я спокоен, потому что знаю: кроме меня, у Шота есть ещё друзья- москвичи, и я рад, что они сегодня здесь, за этим столом. За людей, которые с тобою и в горе, и в радости! За друзей!
Валико и Шота называли друг друга братьями, и многие из тех, кто не знал их фамилий, так и считали, оба ведь Ильичи: Валерьян Ильич и Шота Идьич. На самом деле они были просто друзьями, Валико Квачадзе и Шота Карухнишвили, Квачик и Карухник.
Валико когда-то молодым красавцем снялся в фильме «Далеко от Москвы» в роли инженера Беридзе. Потом много играл в тбилисских театрах, много ставил как режиссёр - в театральном Тбилиси он был известен всем.
Когда я собрался посмотреть балет «Дон Кихот» с легендарным Вахтангом Чабукиани, в кассе тбилисского театра оперы и балета не оказалось билетов: аншлаг. Набравшись наглости, я подошёл к администраторскому окошку и сказал: «Я от Валериана Квачадзе, мне нужен один билет!»
Внимательно взглянув на меня зоркими серыми глазами, благообразный седой грузин изрёк:
- Привет ему!
И протянул мне записку в кассу.
Заплатив там денежку, я оказался в седьмом ряду среди завзятых театралов, сполна оценивших пластику и темперамент Чабукиани, бессчётное количество раз выходившего на поклон под восторженное «Браво!» эмоциональных зрителей, забросавших своего кумира десятками роскошных букетов.
Тбилиси всегда был городом театральным и очень киношным. Здесь, в Тбилиси, я посмотрел спектакли театра Жана Вилара, благо они шли целый месяц на сцене театра им. Руставели.
В тбилисском Доме кино я увидел премьерные показы лент Ежи Гофмана и Анджея Вайды, посмотрел «Ричард III» с Лоуренсом Оливье – только тут я смог оценить величие и звучность английского, - фильм шёл в подлинном, не дублированном варианте, под бормотание переводчика. Ещё до премьеры в Москве посмотрел здесь пленительную «Зосю» Михаила Богина – горькую и удивительно пластичную ленту талантливейшего режиссёра-лирика. Здесь же впервые увидел «Листопад» Иоселиани, «Июльский дождь» Хуциева. «Тбилисские зурначи» Квачадзе.
Здесь, в Тбилиси, на киностудии «Грузия-фильм» родились замечательные ленты, ставшие гордостью грузинского неореализма –  они вывели на экран не ходульного героя, а обыкновенного человека, живущего не по идеологическим прописям, а как получается, как выходит.
В одной монтажной со мной работал Миша Кобахидзе, он прославился своей короткометражкой «Свадьба».
Мы с монтажницей «Грузия – фильм» Ларисой Дигмеловой делали «Весёлых рыболовов» (оперетта Жака Оффенбаха) днём, с 8 до 17, а после делал свою короткометражку «Зонтик» Мишико.
Миша находился в ужасном положении. Он уже на несколько месяцев опоздал с окончанием производства своей картины, и, как это было заведено в Госкино, часть персонала из-за невыполнения плана уволили. Но Миша и его монтажница Валя Терлецкая доделывали картину. Конечно, без всякой зарплаты. Им предоставляли иногда производственные «окна».
Мишико и Валя фактически голодали. Их дневной рацион составляли хлеб и блюдечко варёной фасоли – лобио, которое стоило 12 копеек в столовой «Грузия – фильм».
Мишико мучился: с ним перестали здороваться, его едва ль не травили. (За полгода не сделать двадцатиминутную картину! Из-за чего всю студию лишили премии, а иные остались без работы!) К нему хорошо относилась только смена звуковиков: они были молоды, бунтарски настроены и бесконечные перезаписи «Зонтика» выносили безропотно. «Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь никакого отношения к искусству!» - этот задорный плакатик у них в цеху колол глаза тогдашним чиновникам,
Мишина картина была высоким искусством, они понимали это и работали сверхурочно бесплатно.
Миша никак не мог подобрать музыку. Он показывал мне варианты с органной музыкой Баха. Я горячо одобрял, но Миша продолжал мучиться, продолжал искать и, наконец, однажды пригласил студента консерватории – скрипача -  и записал с ним мелодию «Матчиша». Это было дерзко – и органично! «Матчиш» оказался великолепным лейтмотивом «Зонтика».
Миша вскоре закончил картину, показал её мне, Кугули Мгеладзе (тот только что выпустил картину «Утренние колокола») – Кугули пришёл в восторг: «Гениально! Гениально!»
Потом этот фильм взял не один международный приз, но тогда! – Ещё ничего не было ясно, и мы с Кугули поддерживали Мишико ,как могли!
Зная ранимость Миши, я старался как бы случайно «поймать» его где – нибудь возле столовой, чтобы пообедать вместе, ведь у него порой не было ни копейки.
Увы, его монтажнице Вале Терлецкой я ничем так и не смог помочь, ибо эта не молодая, очень усталая женщина не притрагивалась ни к угощениям, ни даже к булочкам и бутербродам, которые я «забывал» в монтажной… Долго мы с Мишей потом переписывались.
«Грузия – фильм» была интереснейшим коллективом. Тенгиз Абуладзе, Резо Чхеидзе были его украшением, но дух творчества витал над этой благословенной студией абсолютно ощутимо. А что уж говорить о молодых! Жилось им трудно, картины им давали со скрежетом. И Миша Кобахидзе, и Отари Иоселиани просто бедствовали, Но жили, терпели во имя искусства: вера в себя и надежда на лучшее не покидали их.
Молодым пытался помочь Р. Стуруа, тогдашний второй секретарь ЦК компартии Грузии. Он даже устроил им встречу с В. П. Мжаванадзе – первым секретарём ЦК. Но на встрече вместо помощи Василий Павлович напустился на молодых, упрекая их в аполитичности и нежелании делать классовые картины. Возникла перепалка. Отари Иоселиани рубанул Мжаванадзе: «Василий Павлович, разница между мною и вами в том, что я смогу работать первым секретарём ЦК компартии Грузии, а вы кинорежиссёром не сможете!»
Несколько лет спустя, уже работая на ЦТ, я встретил В.П. Мжаванадзе в Москве. Одетый в короткую дублёнку, он шёл вверх по метельной улице Герцена- явно от Кремля, и по лицу его было видно, что его только что «сняли». Восходящая «партзвезда» Э.А.Шеварднадзе поверг его. Очередной «божок» кончился.
А тогда, в 67-ом, в тбилисский кинотеатр «Рустави» я пришёл на «Первороссиян».  Перед фильмом давали хронику: призыв в армию. Когда на экране появился В.П.Мжаванадзе, в полупустом зале раздался оглушительный свист, грузинские парни кричали : «МаймУн! Маймун!»
Трудно представить себе, чтобы в то время в Москве при появлении на экране, скажем, В.В. Гришина, или, пуще того, Генсека – стали б свистеть и кричать «Обезьяна!»
В Тбилиси это было в порядке вещей: все говорили , что Мжаванадзе – ставленник Хрущёва, а Хрущёв был ниспровергателем покойного Сталина и потому – ненавистным.
А Отари Иоселиани вскоре снял свою великолепную ленту «Жил певчий дрозд», Мишико – короткометражку «Комедианты», принёсшую ему приз ФИПРЕССИ.
В «недрах» «Грузия-фильм» я познакомился со знаменитым сталинским «летописцем» - режиссёром «Клятвы» , «Падения Берлина» и т. д. Я случайно забрёл в кинозал, где «крутили» отрывки рисованного мультика. Когда зажёгся свет, седой человек с ясными молодыми проницательными глазами(я сразу узнал Михаила Чиаурели, афиши о его семидесятилетии развешены по всему Тбилиси), увидев меня, постороннего в зале, удивился и, чуток подумав, спросил: «Вам понравилось?» Я,не кривя душою, сказал: «То, что видел, понравилось!»
Разговор завязался: кто я, что делаю, он зашёл ко мне в монтажную, посмотрел «Рыболовов», сказал: «Я всю жизнь делал не то, я только сейчас понял, что настоящее кино – это мультипликация, всё остальное – снятый на пленку театр!»
Тем не менее, ко мне в монтажную частенько заглядывают режиссёры и другие киношники: что за божественная музыка? А увидев трюки, коими прошито всё действо, смеются. Фокус в том, что я вписываю артиста в рисованную декорацию: когда дядюшка поёт о Марго, от волнения вставая, по краям его головы оказываются обширные рога( ветви дерева) и т п..
В доме Шота никогда не пели о Тбилисо, но все любили слушать, как поёт о нем несравненная Нани:
«Тбилисо, солнца и роз страна,
Без тебя жить не хочу,-
Где найти такой новый сад,-
Где седина Мтацминды?»
Прежде чем подняться в фуникулере на Мтацминду, я долго стою у пантеона храма святого Давида: у могил Нино Чавчавадзе и Грибоедова. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»
Будто зурна и дудук заплакали!
Переполненный рыдающими словами Нино Чавчавадзе, поднимаюсь в фуникулере на вершину Мтацминды.
Внизу передо мной весь Тбилиси!
О, Тбилисо, красавец, текущий рядом с Курою по её берегам, давший ей обрамление своими зданиями, улицами, деревьями, перекинувший через её мощное тело протяжённые мосты, по которым бегут автомобили, - город, чутко оберегающий реку, жизненосную артерию, над нею на высоком скальном берегу ласточкиными гнёздами прилепились друг к другу дома армянского Авлабара, а на другом берегу, напротив памятника могучему всаднику - основателю города - Вахтангу Горгасали (иногда говорят и пишут Горгасалу), выросшие прямо из земли округлые колпаки серных бань – над ними всегда курится парок, а внутри полуголые мускулистые банщики гнут в дугу бренные мужские тела, натирают их целебной грязью, омывают, массируют, отпускают в бассейн поплавать, потом укутывают в огромные простыни – и человек будто в раю побывал, и, проведя в этих банях полдня, а то и весь день, выходит оттуда, словно молодильных яблок наелся, сбросив со своих плеч десять, а то и все двадцать лет, и тут самое время зайти в чайхану, куда на смеси своего и грузинского пригласят вас азербайджанцы: - Мян улЮм, гяль бурА, генацвале! – Во имя жизни, иди сюда, дорогой! – И напоят золотистым чаем из особых стаканов, внизу, у донца, широких, даже пузатых, а вверху, у горловины, узких – в них чай долго-долго будет горячим!
А над банями, на горе, высокая крепостная стена Нарикалы, нежно обнявшая тысячи уникальных деревьев, кустарников, - чудесный ботанический сад, где можно часами бродить, не повстречав ни души.
От Мтацминды, подобно горным ручейкам, сбегают вниз узкие улочки старого Тифлиса, а на набережной древней Куры живут прежней тифлисской жизнью лавчонки и лавки, где, как и века назад, торгуют тканями, красителями, скобяными товарами, торгуют всем, чем можно торговать, и попав туда, в эти улочки лавочек, где на мангалах жарятся, томятся, дразнят аппетитными ароматами шашлыки и кебабы, всем существом ощущаешь: это здесь мятущийся гений Нико Пиросмани (Пиросманишвили) живописал своих любимых колоритных кинто, пляшущих под зурну с барабаном – дОлом жизнерадостный, лукавый, юморной кинтаури, это здесь трудилась, веселилась, кутила, шутила творческая душа солнечного Тифлиса, - и уходишь оттуда взволнованный и счастливый, готовый хоть сейчас снимать здесь что угодно честное о жизни этих красивых людей, и завидуешь тем, кто делает это – средствами кино живописует жизнь своего народа, подобно тому, как это делал кистью и красками бессмертный примитивист Пиросмани!
А грозный Метех, повыше Горгасали, напоминает о тех грузинских монастырях, которые защищали народ свой от иноземцев.
Сто сорок лет держал турецкую осаду армянский храм ЗвартнОц, и всё-таки пал.
Грузинские храмы и монастыри держали осаду по триста лет. И тоже были уничтожены свирепыми пришельцами.
Тбилиси, Тбилисо – это не что иное как Тпили-су – тёплая вода. Не удивительно, что в название кавказского города, ранее именовавшегося Тифлисом, т.е. опять-таки Тифли-су, легло тюркское слово. Что уж говорить о Тбилиси, если даже северная Финляндия (Финн-ланд, земля финнов) зовёт себя Су-оми (вода-земля), - всё то же «су».
Гостиница «Тбилиси» располагалась на Руставели напротив тогдашнего дома ЦК и правительства (ныне здания парламента). Часто поздно вечером я ходил туда гулять – в огромный и тем не менее уютный внутренний двор, усаженный каштанами и платанами, кипарисами и магнолиями (здание охватывает двор с четырех сторон, вход под арками фронтона). Никогда, ни днём, ни ночью, не встречал там милицию. Вообще, встретить милиционера в тогдашнем Тбилиси было почти невозможно, разве что на вокзале, в аэропорту или в здании какого-нибудь министерства. Но в самом городе я ни разу не видел милицию, хотя на площадях автомобили сновали, как атомы в броуновском движении: каждый ехал, как хотел и куда хотел, о соблюдении рядности и говорить нечего, и, тем не менее, я не видел ни единой аварии, а в городе в целом – ни одного скандала и ни одного милиционера, равно как и пьяных грузин. Подгулявших – да, но пьяных! Если пьяный, то не грузин!
Проспект Шота Руставели берёт свое начало у площади, - когда-то она называлась Армянской, потом им. Сталина, потом им. Ленина, теперь Свободы.
На этой площади я приметил здание с мемориальной доской, надпись гласила: здесь, в Тифлисской духовной семинарии, учился и окончил её с отличием великий вождь всех народов Иосиф Виссарионович Сталин.
Что касается «великого вождя всех народов», - это я видел не раз, во многих городах, но то, что Сталин окончил духовную семинарию, да ещё с отличием! Вряд ли!
 Ведь краткий курс истории ВКП(б) и краткая биография вождя утверждали, что Сталин был исключён из семинарии за участие в революционном движении.  Не случайно мать Сталина в письмах к нему настойчиво призывала его вернуться к церковной карьере! А немало клерикалов ожидало суперуспешной церковной карьеры юного Сосо Джугашвили, иные духовные пастыри видели в нём католикоса всея Грузии!
Иногда я «вытаскивал» в свои путешествия по городу звукорежиссёра Алевтину.
Идём с ней по вечернему залитому огнями Тбилиси, внезапно за нами раздаётся: - Любуетесь столицей Грузии, да?! – молодой коренастый грузин подхватывает нас под руки и предлагает: - Давайте зайдём в ресторан, выпьем шампанского!
Мы благодарим, но отклоняем предложение.
- Я плачу! – поясняет он, удивлённый нашим отказом. Но мы так же вежливы и тверды. «Идти в ресторан с первым встречным?!»
Он немного разочарован, но благожелателен: - Ну, не буду вам мешать, любуйтесь! Тбилиси – это маленький Париж, да?!
- Очень красиво! – отвечаем мы, и грузин, попрощавшись, обгоняет нас, исчезает в толпе.
Благорасположение к гостям неизменно у всех кавказцев, особенно у грузин!
Но даже благорасположение к гостям не помогло моему знакомому ставропольскому радиожурналисту Вильгельму Рейнгольдту получить адресованный ему денежный перевод.
В окошке тбилисского главпочтамта ответили, что из Ставрополя есть перевод, но адресат там другой- Вилингилт Рулингулт.
Бедному Виле пришлось звонить в Ставрополь: просить о телеграфном подтверждении, что Вильгельм Рейнгольдт и рождённый тбилисскими телеграфистами Вилингилт Рулингулт- одно и то же лицо.
Такую телеграмму из Ставрополя отправили, и на сей раз, слава Богу, тбилисские телеграфисты не исказили ни буквы.
-Ва! - удивились на выдаче переводов. - Паспорт один, а людей два! Как так может быть?!
И вконец поиздержавшийся Виля, краснея от возмущения и бледнея от мысли, что опять могут не выдать денег, стал, торопясь и сбиваясь, объяснять: это ошибка местных телеграфистов, телеграмма подтверждает, что он - это он, он торчит здесь с позавчерашнего дня, он живёт рядом, в гостинице, это легко проверить, при получении денег он может написать свой домашний адрес, он приглашает в гости к себе! - Ничто не помогало!
Вилю спас мой знакомый киношник Тенгиз: - Ты меня знаешь?- спросил он женщину в почтовом окошке.
- Тебя знаю, а его нет!
- Ты меня знаешь, а я его знаю! - торжественно произнёс Тенгиз и помахал рукою с отставленными в стороны большим и указательным пальцами и прижатыми к ладони тремя остальными.
- Ва-а!- не нашлась, что ответить на этот убедительный аргумент женщина в окошке, и, обращаясь к Виле, сказала важно: -Напиши: я,Вилингилт Рулингулт, получил перевод из Ставрополя и укажи свой паспорт и адрес!
Виля поспешил всё исполнить, и женщина - под упорным взглядом Тенгиза - выдала указанную в переводе сумму,- хорошо, что в цифрах не было искажения!
Обрадованный и всё ещё не верящий в спасение, Виля много благодарил, а Тенгиз величественно обронил женщине: «Дмадлобдт!» и махнул нам - за мной, мол, и прямиком повёл  нас в тогда ещё не знакомый нам бесподобный подвальчик «Дарьял», всё на том же проспекте Шота Руставели, и там радушно угощал нас грузинской застольной роскошью и напитком богов из винограда, произрастающего только на тридцати семи гектарах вблизи Тбилиси и нигде больше! Это вино для властей, ресторана и Дома приёмов на вершине Мтацминды и для «Дарьяла», где вместо столов огромные пни, а вместо стульев пни поменьше.
Виля через несколько дней улетел в Ставрополь, а мы с Алевтиной продолжали трудиться над «Весёлыми рыболовами» и с каждым днём становились всё более грустными: работа над фильмом никак не заканчивалась, а вот деньги закончились!
В Пятигорске денег нет ни дома, ни на ТV, даже зарплату не выдали никому. Что делать? Где жить? Чем питаться?
Спасла нас Алина подруга Зоя Ильинская, - всю жизнь с благодарностью помню её, - вместе с Алей она училась в ЛИКИ- ленинградском институте киноинженеров, а теперь работала звукорежиссёром на тбилисском ТV, и, встретив случайно Алю, приняла в нас горячее участие. Алю она забрала к себе, а мне перепала однокомнатная квартира в  районе СабурталО, откуда её владелица, Зоина подруга и моя соплеменница, выехала на время к родителям, чтобы дать мне приют.
Аля от щедрот Зоиных питалась нормально, а я ел то, что нашёл в кухонном шкафу своей новой обители: муку и чеснок. Молодой желудок мало того, что справлялся с этой, мягко говоря, не стандартной пищей, - он требовал ещё и ещё! А я уж всё съел, и второй день питался водой, не святой, конечно!
И вот усталый после монтажной смены, голодный, схожу с троллейбуса, в котором из-за безденежья не беру билетов, на своей остановке в Сабуртало, захожу в огромный двор своего проживания и вижу внушительное свадебное застолье под открытым небом! Глотая слюнки, иду мимо длинного, человек на двести, стола, иду в «свой» дом, «свою» квартиру, - неожиданно меня хватают и усаживают за этот стол, где какая-то невероятная еда от сациви до шашлыков и кебабов, мне наливают бокал вина и просят выпить за здоровье молодых! Я радостно благодарю за гостеприимство, произношу тост, выпиваю вместе со всеми, и меня усаживают за сациви! Чтоб я так жил! Меня не выпускают из-за стола, потчуют. Я пью всё новые и новые тосты, которые провозглашает пожилой тамада, - он купается в своих речениях!
Через час я чувствую себя обпившимся и объевшимся! Я начинаю пропускать тосты и порываюсь уйти из-за стола, но меня не отпускают, а тамада из своего далека, заметив мои протестные действия, кричит, царственно подняв правую руку с перстом, указующим на меня: - « Боржоми» ему!
Мне наливают бокал «Боржоми», тамада показывает, чтоб я выпил его, - я пью. И тотчас всё оседает в желудке, и, пожалуй, я готов к новым подвигам на ниве выпивания и поедания.
Так бы изо дня в день! Но всё хорошее, да и плохое тоже, рано или поздно заканчивается.
Отшумела свадьба, но пришли деньги.
И теперь утром я мог позволить себе чай с хлебом и брынзой, а вечером, заглянув в бетонную яму танырщика, – хлеб пекут тут же, швырком прилепив тесто к горячему боку печи-танЫра - кинуть вниз полтинник: «БатОно, Эрти ахАли пУри! – Уважаемый, один свежий хлеб!» И поймав брошенную мне восхитительно пахнущую горячую большую лепёшку, купить в магазине сулугуни, и пожалуйста, готов замечательный ужин на свежем воздухе: питьевые фонтанчики с вкусной тбилисской водой на каждом шагу. А поев, отправиться в своё дальнейшее открытие несравненного Тбилисо, где в каждом доме, каждой улочке, каждом сквере и каждом фонтанчике бездна вкуса и самобытности, где самый воздух напоён творчеством и свободой, свободой и творчеством, ибо эти понятия неразрывны, как неразрывен «Витязь в тигровой шкуре» с именем Шота Руставели, служившего при дворе царицы Тамары министром финансов, да продлит Господь всемирную славу его!
А в воскресенье я отправляюсь в ВакЕ – новый, и надо сразу сказать, прекрасный район Тбилиси.
Говорят, что Тбилиси построен руками армян, извечных строителей. Возможно, это и так, но архитекторы-то грузины! Чудесные, замечательные архитекторы, влюблённые в свой город, в свою Грузию!
А кладбище в Ваке, на верху горы, подковой охватывающей долину с домами! Вот где я понял роскошь древнего Рима! Великолепные надгробья чёрного и белого мрамора, лишённые каких-либо оград, создают единый грандиозный ансамбль, тобой овладевает не только уважение к усопшим, сочувствие их родственникам, но и восхищение прекрасными скульптурными творениями, ещё раз подтверждающими талантливую душу грузинского народа, - это сильнейшее эстетическое впечатление.
В Грузии, как и везде на Кавказе, любят громкие европейские имена, здесь полно Офелий, Виолетт, Джульетт, Дездемон, Эсмеральд, Гамлетов, Альфредов, Адольфов, Рудольфов, Альбертов, Робертов, Вильгельмов…
Инженером звукоцеха на «Грузия- фильм» был Вильгельм Гогичайшвили!
Прекрасный специалист, трудяга, скромняга, он стал предметом насмешек молоденьких работниц: «Он честный человек – в партию вступил, да?! Он хочет сказать, что он никогда не ворует, да?! Как он тогда живёт?!»
Многое я увидел, когда Вильгельм, верный традиционному грузинскому гостеприимству, пригласил меня к себе домой, в недавно полученную им новую двухкомнатную квартиру в далеком Дигоми (повторяю, тогда там не было метро и добраться туда и оттуда на редком переполненном рейсовом автобусе было сущей мукой): старая мать и аскетически бедная обстановка. На столе две тарелочки лобио и бутылка дешёвого сухого вина «СаЭро» («Теперь такая эра: все пьют вино «Саэро»! - шутил я) и, как везде на Кавказе, белый хлеб. Большего Виля не мог позволить себе, ибо жил честно, а значит, бедно. Честность и бедность в тогдашнем Тбилиси, городе жутких контрастов, - синонимы.
Сам дух Тбилиси вполне соответствовал анекдоту, в котором армянин, выходя из ресторана и получая своё  пальто у гардеробщика, говорит, дав тому на чай пять рублей: - Сдачи не надо! А грузин, дав на чай, бросает щедрое: - Пальто не надо!
Никто никогда – ни в киоске, ни в магазине, ни на рынке, - не давал сдачи с рубля, даже если заплатить надо было всего тридцать копеек. Никто из тбилисцев и не ждал сдачи. А вот приезжие, не зная тонкостей тбилисского существования, ждали сдачи и получали её вместе с ненавидящим: - Подавись!
Многие тбилисцы жили впроголодь на зарплату в восемьдесят рублей, покупая самое дешёвое в магазинах, т.к. на рынке, к примеру, курица стоила тридцать рублей! Рацион многих бедняков состоял из хлеба с водой, лобио да изредка брынзы или сулугуни. Даже на пачку чая хватало далеко не всегда.
И в то же время немалое число горожан щеголяло в драгоценностях и мехах, устраивая шикарные застолья для званых гостей!
Обычно это были те, у кого сельские родственники имели мандариновые, ореховые сады, - продажа урожая приносила ежегодно шестьдесят-семьдесят тысяч рублей – гигантские деньги в советское время. Городские родичи «доставали» для деревенских автомобили, импортную одежду и обувь, получая за это немалую мзду.
Но многие «шиковали» в долг. Там занять, тут занять, туда отдать, сюда пока не отдавать, а позвать гостей: пусть видят, что он живёт не хуже других! Это выпендривание друг перед другом тоже было неотъемлемой чертой Тбилиси. Впрочем, это присуще многим кавказцам – во все времена: «пустить пыль в глаза», а потом перебиваться с хлеба на воду.

И в далёком спальном Дигоми, и в центре, в закоулках-переулках, сбегающих к реке, или, наоборот, в зигзагах улочек, поднимающихся от Куры, - везде в Тбилиси ранним утром звучит пронзительное: «Мацони!» - с ударением на «и» - «МацонИ!»
Я с балкончика высокого этажа гостиницы «Тбилиси» вглядываюсь в ломаные линии улочек – кто кричит?  Где эта звонкоголосая труженица-мацонщица – неотъемлемая часть прекрасного Тбилисо? Вглядываюсь – и не вижу ёе, но она везде, в Ваке и Сабуртало, у подножья Мтацминды и надречном Метехе, у Нарикалы и в Авлабаре, - ранним петушком будит огромный город неведомая мне, но так хорошо известная тбилисцам звонкоголосая вокалистка-мацонщица!
В другой свой прилёт в Тбилиси я жил в гостинице «Иверия», и с моего высокого балкона открывался дивный вид на Куру, - иногда грузины зовут её МтквАри, - на заречье и на брусчатый спуск, где был сбит машиной велосипедист Аршак Тер-Петросян, знаменитый «экс», в честь которого отец хотел назвать меня его революционным именем – Камо! «Что это за имя такое?! – возмущалась мама. – Как же мы его ласково будем звать?!» «Камочек!» - отвечал мой весёлый родитель.
Слава Богу, нашлось для меня иное имя, трудновато мне с ним в России бывало, но всё-таки лучше, нежели Камо, всё-таки в честь знаменитого трагика, а не «экса».
Оператор тбилисского ТV Тельман Чикваидзе, работавший у меня на документальной картине оператором синхронных съёмок (снимали на Ставрополье), встретил меня и звукорежиссёра Володю в аэропорту, отвёз и определил в гостиницу «Иверия», а вечером повёл в злачный подвальчик на Плеханова.
Подвал назывался «Земной рай», множество округлых арочных сводов создавали особую атмосферу тепла, уюта и простора одновременно, а массивные, как в русских теремах, опоры поддерживали общий свод и как бы делили всё пространство на залы. Но самое главное, из-за чего здесь и вправду похоже было на рай, это стены, расписанные самим Нико Пиросмани! Стены, с которых вас приветствуют кинто и буйволицы, грозди винограда и огромные чури с маджар – молодым вином, ломти сулугуни и палки чурчхелы, - вас приветствует сама Грузия – воплощенье земного рая!
Говорят, Господь Бог, создав Землю, всякому народу дал свой уголок, но забыл о грузинах! И тогда они пожаловались ему: «Как же так, у всех есть земли и воды, а у нас нету?!»
Осознал Бог свою промашку и отдал грузинам то, что приберегал для себя: самое лучшее!
- Батоно! – прервал мои мысли Амвросий. – Ты не пьёшь, не ешь, о чём думаешь? – укорил он меня.
- Да так, …о Тбилиси!
- Вах! Как можно вспоминать то, о чём всегда помнишь? Наполнить бокалы! Пьём за Тбилиси, ибо нет города благословенней его!
По воскресеньям я часами сидел на скамеечке у ног Матери-Грузии, - гигантской склёпанной из дюраля скульптуры на холме возле Мтацминды: любовался панорамой Тбилиси.
Позднее подобные скульптуры появились в переимчивой Армении и других республиках.
Но Грузия была первой, кто возвёл этот символ сыновней и дочерней любви к своей Матери-Родине.
За столом все говорили разом, был уже тот градус общения, когда беседуют о сокровенном.
Я прислушался к разговору Валико и Марлена.
- Шота прав, - говорил Валико. – дело тут не в том, что этот камень грузинский. Дело в том, что это камень моей Родины. И потому он дороже мне замков Европы, они для меня чужие.
Конечно, это не значит, что если какому-то замку Европы будет грозить опасность, я, чтобы спасти его, не отдам камень моей Родины. В конце концов, все народы – одна семья.
Но этот камень – мой камень, грузинский! Краеугольный камень!
«С позволения тамады!» - попросил слова Георгий. И, когда Амвросий милостиво кивнул, сказал: «Я хочу выпить за людей, которые собрались за этим столом! Потому что все они – люди…»
- Талантливые! – прервал его Каждан.
- Нет! – поморщился Георгий. – Я столько талантливых подлецов навидался!.. Потому что все за этим столом – люди искренние! За искренность в наше фарисейское время!
Выпили за искренность, и спустя минут пять, не дожидаясь крика «ТамАда чАнчала!» - «Тамада заснул!», - Амвросий обратился к хозяйке дома: «КалбатОно Валя!»
Валя вдруг засмеялась, а вслед за ней раскатился Шота. Смеялись они дружно, заразительно, и все, улыбаясь, смотрели на них заинтересованно. Амвросий ждал удивлённо. Наконец, Шота, отсмеявшись, пояснил: «Валя, в общем, сносно говорит по-грузински». «КАрги, батоно!» не замедлила подтвердить Валентина. Шота опять, было, засмеялся, но всё же продолжил: «Мы были с нею в Тбилиси в одном большом доме. Говорили все по-грузински, и Валя тоже. Она знала, что «батоно» - это господин, уважаемый. И слышала, что к женщине обращаются почти так же, только перед «батоно» что-то добавляют.
- Я решила, что раз мужчина – «батОно», то женщина – полбатона!
Общий смех почти заглушил её продолжение: «И сказала хозяйке дома не «калбатОно Этери», а «полбатона Этери»!
- С тех пор Валю в Тбилиси зовут «Полбатона»! – на общем хохоте закончил Шота.
- Полбатона Валя! – тут же обратился Амвросий.
- С позволения тамады! – прервал его Марлен. Амвросий недовольно воззрился – прервать тамаду! Но всё же кивнул Марлену. И тот, явно отбирая хлеб у тамады, возгласил:
- За хозяев дома! За Валю и Шота – за нестандартных людей, которые живут в стандартных квартирах!
- Молодец, Марлен! – восхитился Амвросий, и снова зазвенели бокалы, а Георгий запел: «Мраважалмиер!» и все подхватили: «Мрава- мрава-жалмиер!» - Многая лета!
Валя и Шота, смущённые, поднялись из-за стола и благодарили, а все подходили к ним, обнимали и целовали дружески, желали им: «Мраважалмиер!».
А Марлен вновь поднял бокал: - Я нарушил обычай: вначале пьют за тамаду, а потом за хозяев дома! Простите меня и давайте все выпьем за тамаду! Наполнить бокалы!
И когда бутылки сделали своё дело, Марлен подошёл к Амвросию: - Благодарю тебя, тамада, за ту радость, которую ты доставил нам своим присутствием за этим столом, за твои весёлые и мудрые тосты! За то, что ты дал сказать всем, кто хотел сказать! За тебя, Амвросий!
И тогда все подошли к Амвросию, и каждый благодарил его и пил за его здоровье!
- И ещё один тост! – обратился ко всем Марлен. – Дорогой Валико!
Все глянули недоуменно: «А Валико тут при чем?»
Но Марлен – хоть бы хны – продолжал: - Ты снял замечательную ленту «Тбилисские зурначи». Твои старики-зурначи, устав от жизни, прислонились спиной к могучему дереву и камера с их лиц тихо ушла на крону и небо: так мудро ты показал их переход в мир иной!.. Но разве все мы здесь не зурначи? Разве мы, каждый в меру сил и способностей, не славили жизнь и не говорили правды о ней? Я прошу поддержать меня и наполнить бокалы, - я хочу выпить сейчас финиш-тост, может быть, главный тост: за честность, которая всегда жила в наших душах, за честность, которая сделала нас художниками, а не малярами!

За окном электрички проплывала золотистая подмосковная осень. Я видел и не видел её: передо мной был вдохновенный лик Марлена, так хорошо знакомый всем, кто любит кино, передо мною были лица моих друзей-грузин, и всё это застолье, и звучал частый смех хохотушки Вали, так естественно вписавшейся в эту грузинскую среду, будто она и родилась тут, - среди грузин немало светловолосых и голубоглазых, - передо мной был мой Тбилиси!..
Тбилиси, милый Тбилиси, любимый мой Тбилисо, - новый сад с сединою Мтацминды, - как ты там?