Эвакуация

     Участников боёв ВОВ уже почти не осталось. Во всяком случае тех,которые в здравом уме и в твёрдой памяти. Не так много осталось и нас - людей, которые тогда были детьми. На очередных похоронах сверстника я подумал, что стоит описать свою эвакуацию из блокадного Ленинграда. О самой блокаде распространяться не буду. О ней написано много. Тем  не менее, должен сказать, что от голода я страдал не очень. Притерпелся и "доходил" потихоньку. Действительным мучением было одному дома ждать маму с работы. Я почти непрерывно громким шёпотом молился, чтобы она пришла и можно было прижаться к ней и сосать прекрасную пластмассовую пуговицу ра её милой вязаной кофте. Из  репродуктора неслись бодрые песни, от которых тоска ещё усиливалась.
Мы пережили первую блокадную зиму. Наш институт физкультуры вывезли по "дороге жизни", по ладожскому льду наверное в марте.До этого у нас уже была возможность выбраться. Отец служил на волховском фронте на аэродроме. Оттуда прилетел самолёт. Пришёл молодой, высокий лётчик в мохнатых унтах (помню фамилию - Куликевич), принёс немного еды, мне маленький деревянный эсминец, который привёл меня в восторг. Мы должны были улететь рано утром.Всю ночь собирались, тепло одевались - была сильная стужа. Однако на самолёт не успели. Самолёт сгорел над Ладогой.
    Эвакуация началась на железнодорожном вокзале. Все были возбуждены и тревожны. Мне дали глоток разбавленного одеколона и чего-то немного поесть. Куда прибыл поезд можно установить, но меня больше интересует не история с географией, а мои отрывочные детские воспоминания. До ночи мы ждали в какой-то деревенской избе. Потом погрузились в бортовые полуторки и тронулись во мрак. Я, естественно, мёрз, но больше был озабочен тем, чтобы меньше касаться попкой штанишек, в которые слегка напустил.
    Нас рассадили в "пульманы" и повезли. Возили долго - то в одну сторону, то в другую. Были разговоры о Сталинграде, но там назревали "события". Нас по пути время от времени подкармливали. На многочисленных стоянках все выходили "оформиться" (юмор) то есть справить нужду, подавить вшей на белье, поискать дровец, воды, пищевых отбросов. У нас с мамой был маленький литровый самоварчик. Мы его одалживали обычно в связи с чьей-нибудь болезнью. Чаще всего просили для детей - в нескольких вагонах ехал детский дом. Носить и оберегать самоварчик было моей обязанностью. В пульмане было человек 20, в том числе 5-6 детей разного возраста. Один даже совсем маленький, ещё почти не говорил. Взрослые старались как могли нас развлекать. Старик по имени Кузьма Егорыч сочинял нам жуткие сказки, где фигурировал какой-то Доктор-Заупокой. О Кузьме Егорыче ешё  будет речь впереди.
По мере продвижения на юг становилось легче. Как сейчас полагаю, в апреле мы прибыли в город Нальчик. Это был поистине рай. Не было слышно привычной для нас канонады. Фронт был в недосягаемой, как нам казалось, дали. Всё зеленело и цвело. Горизонт украшали горы необыкновенной красоты. В столовой давали гороховый кисель. При входе каждому давали ложку,которую при выходе нужно было возвратить. Скоро в первые в жизни я попробовал клубнику. Нам отвели клочки каменистой земли, где следовало разводить картофель и фасоль. Камни складывали пирамидами, если по пирамиде ударить палкой, оттуда выскакивала уйма коричневых и зелёных ящериц. Мы с мамой ходили в лесистое предгорье на быструю речку Нальчик (подкова). Там я нашёл кукан с наловленной кем-то рыбёшкой. Когда бывал дождь дети пускали в лужах кораблики. У меня были такие хорошие кораблики, что я с удивлением узнал, что мой папа был столяром. В город приезжал зверинец с измученными животными.На базаре действовали различные балаганы, Лето 1942 года - счастливейшая пора моей жизни. Однако были и печальные события. Пришла весть, что под Смоленском погиб младший брат мамы Валентин.
Возобновились занятия студентов. Мама хорошо знала анатомию и стала работать прозектором - готовила препараты для занятий. Помощником её был Кузьма Егорыч. Она им командовала, а он ей почтительно подчинялся. Я частенько прятался от жары в этом прохладном подвале.
    "Материал" поступал из ближайшего госпиталя. Хранились трупы в большом чане с формалином. Мама говорила Кузьме Егорычу: "Вон того, потощее", "Надуйте кишку. Да не ртом, через трубочку", "Высыпьте махорку из черепа. Он мне сегодня понадобится". Я удивлялся, когда студентки входя в "театр" всплескивали руками и вскрикивали. Мертвецов я насмотрелся в блокаде - и во дворе, и на лестнице, и даже на холодной плите в коммунальной квартире. Меня живо интересовали татуировки: "сердце пронзённое стрелой", "якорь", "что нас губит", "нет в жизни счастья", "не забуду мать родную", девичьи имена. Я спрашивал маму: "а почему у этого такой сплющенный нос?" Она отвечала, что он долго лежал на каменном столе лицом вниз.
      В городе было военное училище "Выстрел". Курсанты ходили строем и пели: "Стоим на страже. Всегда-всегда! Но если скажет Страна Труда. Прицелом точным врага в упор. Дальневосточная! Смелее в бой, Краснознамённая! Смелее в бой!"
Нас разместили по местным жителям. Мы жили в чуланчике у грузин. Мы с ними очень подружились и даже встречались после войны. Дядя Пётр был важной персоной. Он работал в столовой. Его отец Аслана - огромный старик в вылинявшей серой чохе плохо понимал происходящее. Немецкие "рамы" не бомбили, а сбрасывали листовки типа "бей жида-политрука, морда просит кирпича". Увидев самолёт дед впадал панику, кричал "вай мэ!" и убегал в сад. Когда самолёт улетал, он радовался как дитя и говорил, что война кончилась. Мне дозволялось собирать под деревьями плоды. Я набирал пригоршни алычи за майку и угощал мальчишек на улице. Моё прозвище было Алыча.
      К Петру почти ежедневно приходил его приятель майор из военкомата, уговаривать пойти в армию. Женщины провожали его в сад, где скрывался Пётр и гримасничали отдавая честь у него за спиной. В саду мужчины пили вино и беседовали. Пётр таки-ушёл в армию, отвоевал, вернулся невредимым. Наши друзья - двое молодых кабардинцев Аскер и Кучук тоже ушли на войну. Вернулись с орденами и раневыми нашивками, но были отправлены в Казахстан, где должны были показываться в милиции. В 60-х годах эти два громадных, уже пожилых мужика бывали у нас в Москве. их возмущало, что тогда у них не отобрали партбилеты. Один стал профессором-лингвистом, другому поручили командовать домом отдыха.
Но фронт таки в конце лета подошёл к Нальчику. Опять загремела канонада. Поперёк улиц рыли противотанковые рвы, сооружали баррикады из старых машин, телег, брёвен и всякого хлама. Мы, мальчишки, с восторгом лазили внутри этих нагромождений. Под домом молодые солдаты ладили пулемётное гнездо и курили махру, заворачивая её в клочья немецких листовок. Для прикуривания использовали кремень и кусок рашпиля. У офицеров были бензиновые зажигалки из гильз с припаянным зубчатым колёсиком. Консервы они вскрывали ножом из рессорной стали. Один хвастался, что этим ножом он резал румын. Военные были разных национальностей. Над речью азиатов беззлобно подшучивали: "Нага храмой, башка балной, дарога уский, кимандыр русский крычит "шыр-шак!", "вынтофка балшой- балшой - на аднаво, катилок маленький-маленький - на дваих".
    Однако, наша армия отошла без боя, а немцы почему-то не приходили. В городе начались пожары и мародёрство. Я с упоением принимал в этом активное участие. Ходил по брошенным, разграбленным квартирам. Искал прежде всего съестное и не без успеха. Нашёл палку копчёной колбасы и банку консервов  - через месяц мы её вскрыли, оказалась сгущёнка. Из вещей мне достался градусник.
     Преподаватели и студенты ушли через перевал. Мать из-за меня не пошла, сожгла комсомольский билет и осталась ждать развития событий. Через пару дней старики и инвалиды организовали что-то вроде временного правительства и патрулирования. Был отремонтирован старый паровоз, несколько телячьих вагонов, позвали сапёров восстановить взорванный путь. Этим поездом мы покинули благословенный Нальчик. Помню переправу через ущелье реки Урвань. Рельсы были положены на "ряжи" - срубы наполненные булыжником. Внизу стояли солдаты и задрав головы и наблюдали за рискованной операцией.Поезд шёл медленно-медленно.
       Поезд привёз нас на берег Каспия. Я увидел прекрасное светло-голубое море.Железная дорога шла вдоль берега на юг. Во время частых и долгих стоянок все шли купаться в тёплой и как бы мыльной воде - мальчики налево, девочки с детьми направо. Жизнь снова стала прекрасной. Девушки  пели ныне забытые песни: "Небо синее и море и твои глаза", "Чайка смело пролетела над седой волной"," Приходи, милый, бил свиданья час. Птицей сизокрылой ночь идёт на нас". Парни шепотком пели песенки, смысл которых я понял гораздо позже: " Мой дед от импотенции горазд лишь на сентенции. Кузен из-за инфляции склонился к мастурбации. Отец из-за поллюции не принял революции, а я из-за эрекции не посещаю лекции.
     Мало-по-малу добрались до Баку.Раскинули бивуак у гранитного парапета на морском берегу. Тёплый ветер сдувал барахло в море и за ним приходилось прыгать в воду.В конце 60-х я посетил эти места. За парапетом росли деревья, благоухали клумбы, вились прогулочные дорожки. Море отошло. Сейчас, говорят, оно снова вернулось.
     Мы погрузились на палубу грузового парохода "Каганович" и отправились через море. Мама лежала пластом, хотя особенной качки не было. Я бродил среди барахла и беженцев, любовался чайками и тюленями.
      Красноводск - удивительное место. Ни травы, ни деревьев я не помню. На горизонте красно-бурые горы. Жара. Воду продавали кружками из вёдер. Нам устроили баню. Я, естественно, ходил в баню с мамой. Там я испытал одно из величайших потрясений своей жизни. Под душем ополаскивалась молодая женщина. Она поворачивалась под струями, поднимала и опускала руки. Никаких сексуальных чувств я, шестилетний доходяга, не испытывал, но взгляда отвести не мог. Я ничего конкретно не помню о телосложении этой женщины, но она, как бы я сейчас сказал, была создана по какому-то божественному лекалу. Я помню какой-то медовый колер её образа - мама была беленькая как молочко. Нечто подобное ваял Аристид Майоль, но одно дело скульптура, другое -живой человек. Много позже, на встрече бывших блокадников я узнал, что это была знаменитая гимнастка Чабанова - общепризнанная красавица.
       Дальше наш путь лежал через всякие Каракумы-Кызылкумы. Это тоже незабываемо. Парни набирали на стоянке камней и кидали в стоящих столбиками сусликов. Верблюды были серьёзны и величественны. Местные жители обменивали овощи и фрукты на остатки нашей одежды. На станции Мары маме исполнилось 30 лет
(значит, это было 28 сентября). Она выменяла на фланелевую куртку целый таз винограда. У нас был праздничный пир. Нам время от времени подбрасывали продукты: постное масло, повидло, муку. Из муки на костерке между двух камней мама варила затируху. Я запомнил это яство как очень вкусное. Когда, лет через 40 мы с ней клеили обои на мучном клейстере, я его попробовал и нашёл недурным.
       Конечным пунктом эвакуации института был город Фрунзе (ныне Бишкек). Полагали, что сюда-то уж враг не доберётся, заблудится. Это тоже прекрасный город между гор. В парке текли арыки. Мы с мальчишками строили на низ запруды и старик-сторож нас гонял.На ветках чинар по краям улиц висели клочья верблюжьей
шерсти. Мы все жили в раздевалках стадиона - каждая семья на своей куче барахла. К этому времени немцев отогнали от нашей малой родины города (тогда, городка) Конакова. Немцев остановили в 8 км у Второго Мохового, ныне остановка электрички      Конаковский мох. Мама уволилась и мы настоящим пассажирским поездом поехали из Азии в Европу. В Москве меня поразил эскалатор метро. Пока мама с вешами спускалась, я решил ещё раз прокатиться вверх-вниз и чуть не потерялся.
     Дедушка с бабушкой жили в Конаково в большом деревянном доме с двумя печами. Был там сарай для кур и коз. В саду были плодовые деревья и ягодные кусты, в огороде грядки, но пока была снежная зимняя пора. Чай пили из самовара, пищу варили в русской печи. Вообще быт был вполне деревенский. Сначала на месте Конакова был рабочий посёлок  фаянсовой фабрике Кузнецова, но в 30-х годах построили Иваньковскую плотину разлилось Московское море и затопило много деревень и городов. Жителей переселили в Кузнецовский посёлок. Кроме того, городок слился с окружающими  деревнями. Получилось тысяч 12 жителей. Так и жили кварталами - здесь корчевские, там Андрониха, Полтево,Глинники, Заборье. Летним утром на главную улицу Свободы выгоняли скотину и она под присмотром пастухов паслась в ближних перелесках. Вечером на фоне заходящего солнца   появлялась туча пыли с мычанием и блеянием. Женщины и подростки  встречали своих скотов криками Марта-Марта-Марта! Эдьза-Эльза-Эдьза! Скотине давали немецкие имена. Кур и скотину кормили из военных касок немецких и наших. Их много валялось в окружающих лесах на месте упорных боёв. Использовалась также бракованная фаянсовая посуда, вагон которой выставляли за городом для разбора. Мы, ребятишки, пускали по воздуху с высокой насыпи белые тарелки. Весной козы ягнились. Резвых ягнят держали в избе и они прыгали по кучам картошки  насыпаной по углам. Была и собачонка Туска (сначала думали кобелёк - Тузик). Крупную овчарку Усмана забрали на войну.
      Дед работал бухгалтером на фаянсовом заводе (ныне обанкротился и закрылся) в старинном кирпичном строении стоя за конторкой. Он был педантичный и не разговорчивый, но мастер на все руки. К тому же охотился и рыбачил. Работала также тётя Оля - портниха и закройщица. Я в этой патриархальной семь оказался четвёртым внуком. Мама устроилась в госпиталь и потом вместе с ним  двинулась вслед за фронтом. Ей дали лейтенантские погоны и войну она закончила в Восточной Пруссии. Родители подбрасывали деньжат и жили мы в общем не голодно.
      Время в детстве очень длинное. Это сейчас для меня - 10 лет назад - это недавно. А те три года в семействе деда - длинная и содержательная эпоха.  Бабушка Евдокия Андрияновна была мне за мать. Она крестила меня в Ильинской церкви ближнего села Селихово, где потом и её, и деда, и тётю Олю отпели.Бабушка молилась  утром и вечером с земными поклонами, а поскольку перед божницей был стол, младшая внучка Лариса помолившись забиралась под стол, полагая, что это часть молитвенного ритуала. Дед не молился и в церковь не ходил, но против религии по-видимому ничего не имел. В доме было много икон писаных ещё его братом иконописцем и художником из класса Ильи Репина. На чердаке мы, дети любили разбирать огромную папку рисунков и набросков Ивана Егоровича (пейзажи, портреты, сцены из сельской жизни). Он к сожалению рано умер "повредившись умом". На чердаке валялись также "колодки" -деревянные ноги из мастерской  на Чистых прудах.
       Интересно и привольно было и зимой, и летом. Лыжи мы распарив загибали в частоколе, коньки прикручивали к валенкам при помощи верёвки и палки. Хорошо было зацепившись крючком за задок розвальней запряженных быками (лошади все были на войне) катиться по заезженной до блеска дороге. Катались мы с крутого берега Донховки на салазках, была у нас "лыжанка" - нечто вроде лыжного самоката. Суровый и неулыбчивый дед много чего делал для детей. Была деревянная лошадка, пружинное ружьё превосходная поворотная тележка. Он мастерил красивые скворешники, сделал превосходную лодку. На ней мы "пихались" шестом до Волги, а там гребли или ставили парус. Уезжали с ночёвкой - "в ночное". В заводях водохранилища мы ставили сети сплетённые и посаженные дедом, стреляли из старинной двустволки уток и грачей. Мы - это я и мой двоюродный брат Анатолий, моя защита и опора. Кстати, в конце 50-х я навестил стариков и обнаружил на чердаке аккуратный гроб. Это дед позаботился о своих похоронах. Умер он года через три, когда я уже работал на Камчатке.
       Домой возвращались раненые - кто хромой, кто без руки, кто в толстых очках на обезображенном лице, кто заикаясь после контузии. Многие пьянствовали, дико бузили, теряли медали. Их не осуждали, но ужасались. Мой дальний родственник Витя Широков вернулся после тяжелого ранения в задницу - "калямый" то есть хромой. Он любил проводить время с нами, ребятами. Ездил с нами на самодельной брезентовой лодке, ловил с нами бреднем рыбёшку. Увидев горку он говорил: "Я здесь бы залёг. Артирелия сюда не достанет." Моим товарищем по играм был тоже какой-то четвероюродный Генька по прозвищу Мамарин. Его мать звали Тамара и когда его маленького спрашивали "ты чей?", он отвечал "мамарин". Это был безобидный и добродушный мальчишка.Как-то шаловливый приятель нагадил ему в шапку, Мамарин вытряхнул, одел на голову и обиженный ушёл не сказав ни слова. Я виделся с ним в студенческие годы. мы радовались, что остались верны детским увлечениям. Я стал ихтиологом, а он рыбаком. Потом он (здоровенный блондин) кого-то зарезал,отсидел, вернулся, опять кого-то зарезал. Из Вологды он слал матери посылки клюквы и брусники.
       В конце войны появились трофеи: мотоциклы, аккордеоны, рубашки расстёгивающиеся донизу, брюки с двумя задними карманами, зелёные шинели. Мальчишки ходили в танкистских и лётных шлемах. У меня была синяя будёновка - отец как-то проездов из части в часть забегал к нам. Привёз кое-какие харчи,жестянку спирта для угощения. Он взвесил меня на безмене.Сказал "силён!", дал мне поиграть своим ТТ, подарил будёновку.
       Я помню конец войны. Рано утром я проснулся на печи. За рекой орали и палили из ружей. Дед с бабкой тихо вспоминали сына Валентина. В Ленинграде наша семья собралась в конце 45-го. Но отец с матерью скоро разошлись- отвыкли друг от друга за годы войны, да и претензии имели друг к другу.
        Так закончилась моя эвакуация.