Везучий Афонька

        Афонька Копытов из деревни Мухоморка с детства был невезучим: то петух его клюнет, то леший в лесу закружит – потом всем миром его ищут, то старшие девки ему в штаны крапиву напихают, чтобы не подглядывал за ними во время купания. Родители его померли, едва он от мамкиной титьки оторвался: отца в лесу медведь заломал, а мать от горя зачахла.
        Афонька вырос у тетки – вредной сварливой бабы. Не любила она племянника. Да и понятно, потому как у нее своих детей - пятеро ртов. А тут еще один рот добавился – кормить приходится. Тетка Афоньку то куском попрекнет, то за виски за всякую пустяковую провинность оттаскает. Одним словом, тяжелая жизнь была у мальчишки. Поначалу печалился Афонька, мол, не повезло ему в жизни. Но ничего не поделаешь, судьба так сложилась!
        Прошли годы. Парнишка вырос и пора бы теперь самостоятельную жизнь начать. Глядишь, и повернулась бы судьба к нему лицом. Но тут как нарочно, русский царь затеял войну с германским кайзером. Забрали Копытова на войну. Опять ему не повезло!
        Определили Афоньку служить помощником повара. Служба не сильно тяжелая: дровишки для полевой кухни колоть да за конем, который кухню таскает - ухаживать. Но опять опечалился Копытов. Другие солдаты домой с войны с крестами на груди вернутся и будут про свои ратные подвиги перед деревенскими девками хвастать, а он что будет рассказывать? Про то как полевую кухню растапливал да у коня под хвостом чистил? Словом, невезучий Афонька и все тут!
        Хотел было он на боевую службу у командиров проситься, но не успел. Германцы наступление начали. Полк, в котором служил Афонька, почти в полном составе полег на поле боя, а сам Копытов к немцам в плен попал. Живой остался! Значит, не такой уж Афонька невезучий. Хотя, конечно, в плену жизнь не сахар! Кормят плохо, бьют, работать на немецких богатеев приходится… Но зато живой. Значит, повезло!
        Вскоре пришла удача откуда Копытов и не ждал. В России царя свергли, а затем прогнали Керенского. Новое советское правительство добилось у Германии, чтобы вернули Афоньку вместе с другими пленными солдатами на родину. Опять повезло Копытову! Посадили его вместе с остальными военнопленными в эшелон и отправили в Россию.
        А в России-то, елки-палки, новая жизнь налаживается! Революция произошла! Народ взял власть в свои руки. Только не хочет мировой капитал признавать республику рабочих и крестьян. Страна Советов буржуям, как кость в горле. Еще бы! Посмотрят какие-нибудь там немецкие или французские рабочие, что в России пролетариат завоевал для себя свободу и им тоже захочется. Поэтому, испугались капиталисты во всем мире и послали армии против молодой советской республики, чтобы своим рабочим революции делать неповадно было. Интервенция началась! Американцы и англичане высадились в Мурманске и Архангельске, французы – в Одессе, японцы захватили Владивосток.
        И свои буржуи тут как тут! Собрали армию, назвали ее Белой гвардией и поперли на рабочий класс. Колчак всю Сибирь захватил и теперь к Уралу лапы тянет, Деникин к Донбассу подходит, Петлюра в Малороссии зверствует. Гражданская война вовсю разгорелась!
        Но Копытову до всей этой войны, все равно что козлу до молитвы. Плевал Афонька и на красных, и на белых и на всех мировых буржуев-интервентов. Хватит! Натерпелся он в плену так, что от души воротит!
        Эшелоном с освобожденными военнопленными Афонька добрался до Москвы, где в учреждении с чуднЫм названием «Центропленбеж» ему выдали старую прожженую шинель, поношенную и пропахшую чужим запахом солдатскую папаху, немудреный паек на три дня и, сагитировав вступать в Красную армию, отправили домой в Пермскую губернию.
        Чего только не насмотрелся Афонька, пока по эшелонам скитался. На станциях кутерьма: паровозы свистят, разномастный народ с котомками и брякающими котелками куда-то едет, комиссары в кожанках начальников станций матом кроют, наганами грозят. И кругом кишат военные: шинели, штыки, пулеметы... А вокруг слухи – один страшнее другого: адмирал Колчак Пермь взял, генерал Миллер на Котлас наступает!
        Но шум да гам только на станциях. А как свистнет паровоз, лязгнут буферами вагоны, поезд наберет скорость и наступает тишина. Под мерный стук колес за оконцем теплушки проносятся елки в снежных шапках, похожих на сахарные головы, тянутся бескрайние поля под белыми одеялами, мелькают деревеньки с разбросанными избами, кладбища с покосившимися крестами. Смотрит Афонька в окно, грызет сухарь и радуется – дома скоро будет. Опять ему свезло! И ни в какую Красную армию он вступать не собирается!
        Не доехав чуток до Перми, Копытов спрыгнул с эшелона на станции Менделеево. До его родной Мухоморки осталось еще верст полтораста. На станции Афонька встретил знакомца из деревни Савиной, напился у него в гостях самогонки, остался ночевать и по пьяному делу чуть не женился на его сестре – хромоножке.
        Но следующий день спозаранку он уже шагал по санному тракту в сторону Кудымкара. Болела голова с похмелья, давил плечи вещевой мешок с харчами, собранными сестрой савинского знакомца. Но Копытова это не огорчало. Наоборот, он радовался, что ярко светит морозное солнце, отчетливо, словно указывая путь, блестят на дороге следы от санных полозьев, весело скрипит снег под сапогами и из носа свисают сопливые сосульки.
        Где на попутной подводе, где пешком, где, ночуя у добрых людей, а где и в стогу прошлогоднего сена, добрался Афонька до родных краев. Вот еще несколько верст и будет Юрла, потом Юм, а там и до Мухоморки недалеко. Идет Копытов, головой вертит – узнает знакомые места. Мать честная! Все до слёз родное! Лес, дорога, небо! Даже кучки конского навоза на дороге родными кажутся! За пригорком виднеется деревня Косогор, где он перед уходом на войну у знакомых ночевал. Эх! Всего-то три года назад это было, а будто полжизни прошло.
        Задумался Афонька и не заметил, как на дорогу из леса выскочили трое мужиков с винтовками наперевес. Один, молодой, крикнул по коми-пермяцки:
- Сувтчы! Кин сэтшэм? Лыйны пондам! (Стой! Кто такой? Стрелять будем!)
Копытов опешил. Сперва он подумал, что это местные мужики – белоевские коми-пермяки. Земляки, значит! Обрадовался даже:
- Здорово, мужички-землячки!
Мужики не поздоровались - винтовки на него нацелили, держат на мушке. Афонька смотрит - мужики суровые. И одеты, как лесные тати – кто во что горазд. На одном драный полушубок и на ногах лапти, на другом зипун и старые подшитые валенки.
«Неужто, разбойники?» - страхом пронеслась в голове Копытова мысль.
- Кто таков спрашиваем? А ну живо отвечай! – грозно, уже по-русски повторил другой мужик, по виду старше всех.
Афонька струсил и пролепетал:
- Афонька – я! Копытов! Тутошний. Из Мухоморки.
- Откудова? – переспросил мужик и засмеялся.
Другие тоже заулыбались.
- Деревня такая есть… Мухоморкой прозывается… За Юрлой, в юмской стороне…
- Идешь куды?
- Домой иду… Из германского плену.
- Да ну! Врешь поди?
- Ей богу! Вот те крест, не вру!
Афонька быстро перекрестился, показывая, что говорит правду.
Мужики переглянулись:
- А бога-то, паря, нету! 
- Как нету? – ничего не понимая, но догадываясь, что он сморозил какую-то глупость, пролепетал Афонька.
Из лесу вышло еще несколько вооруженных людей. Один из них, бородатый, в полушубке и шапке-ушанке с красной лентой наискосок, подошел вразвалочку и, кивнув на Афоньку, строго спросил у мужиков:
- Чаво тут у вас?
- Гриша Гришич, человека вот споймали. Сказывает, будто идет из германского плену, - доложил мужик, который расспрашивал Копытова.
Афонька догадался, что этот бородатый с красной лентой – командир, и стал объяснять:
- У меня и бумага есть, что я из плену иду…
Командир пристально поглядел на Копытова.
- Врет он, Гриша Гришич! Беляк он! Шинель на ем, как у колчаков, - протараторил молодой парень коми-пермяк. – И ишо крестится!
       У Афоньки душа в пятки ушла.  Какой же он беляк? Он самый, что ни на есть рабочий и крестьянин! И шинелишка на нем самая обычная - солдатская! В германскую все русские солдаты были одеты в такие шинели. А то, что крестится, так весь народ на Руси крестится, когда бога или черта вспоминает.
Бородатый злобно прищурился и гаркнул на Копытова:
- Беляк? Колчаку служишь? Вынюхиваешь, лазутчик?
Афонька задрожал:
- Никакой я не беляк… Домой я иду…Отпустите, братцы…
Командир недобро усмехнулся в бороду и оглянулся на молодого парня-пермяка:
- А ну-ка, Серга, отведи его подальше в лес и кончи гада! Недосуг с ним тут вошкаться!
Парень-пермяк промямлил:
- Так энто, Гриша Гришич, не сумею, я… Мне человеков убивать ишо не приходилось.
Бородатый недовольно выругался. Тут один из мужиков, стоявший до этого поодаль, вдруг подал голос:
- Гриша Гришич! Давай я его кончу! Мне не боязно!
Командир одобрительно ухмыльнулся:
- Добре, Кирьян! Только отведи подальше.
Мужик по имени Кирьян грубо толкнул Афоньку прикладом:
- Топай вперед!
       Повел мужик Копытова куда-то в лес по натоптанной тропинке. Афонька впереди идет - от страха еле ноги волочит. Конвоир позади шагает, спокойно пыхтит козьей ножкой. 
       А в лесу великолепие дивное! Красуются молоденькие сосенки в белых пушистых шубках. Старые высокие елки, как наседки, широко раскинули свои заснеженные лапы, будто стараясь прикрыть слабый подлесок от снега. Солнечные лучи отражаются от сугробов веселыми искорками. Между деревьев на снегу петляют заячьи следы.
       Глядит Афонька на эту благодать, и сердце еще пуще сжимается.  Сколько раз на войне смерть около него увивалась, сколько страха он натерпелся в боях с германцами, сколько мытарств в плену пришлось испытать. Вроде все его беды закончились - домой пришел. Теперь бы жить да жить! И тут на тебе! За белого его приняли! За колчаковца! Отведет его сейчас Кирьян в какую-нибудь чащобу, поставит к дереву и пристрелит ни за что, ни про что. Недолго пролежит тело Афоньки нетронутым: прибегут волки, налетят вороны и обглодают, обклюют до косточек.
«Господи! Страшно-то как!» - подумал Афонька.
       На верхушку елки села ворона, каркнула. Видно, не терпится ей отведать человеческой мертветчины.
- Эй! Афоня! Стой! Куды так припустил? На тот свет торопишься? – вдруг произнес Кирьян.
Копытов замер, как вкопанный. «Все! Видать, прямо здесь он меня прикончит», - пронеслось в его мозгу.
- Афоня, не признал меня, что ли? Пикулев Кирьян – я! – смеясь, сказал конвоир.
Афонька обернулся и обомлел. Вот те на! Верно! Конвоир, не кто иной, как его сосед из Мухоморки - Кирьян Пикулев. Как же он его не разглядел?
- Я тебя, Афоня, сразу признал, да виду не подал. Командир у нас строгий! Ежели что не по нему – тут же за наган хватается.
- А вы кто такие? Красные?
- Точно! Бойцы Красной армии. Мы тут в дозоре сидим. Линия фронта здесь проходит. А в Юрле уже колчаки.
- Вон оно что! А я и не знал…
Кирьян усмехнулся.
- Афоня, я в небо пальну для виду, а ты иди по энтой тропке и никуды не сворачивай. Выйдешь опосля на дорогу и топай по ней направо. Как раз в Сулай попадешь, а там и до дому рукой подать. Тока в Юрлу не суйся, а то колчаки тебя тоже поди за лазутчика примут.
       Афонька от радости чуть штаны не замочил. Кирьян щелкнул затвором винтовки и выстрелил в воздух. По веткам, осыпая снег, запрыгала испуганная белка.
- Прощевай, Афоня! Шагай домой! -  сказал Кирьян, повесил на плечо винтовку, повернулся и быстро пошел по тропинке к своим.
- Прощевай, Кирьян! Храни тебя, господь! Век не забуду твою доброту! – успел сказать Афонька.
       Он много еще чего хотел сказать своему спасителю, но тот уже скрылся между елками. Афонька постоял немного, словно диковинку, разглядывая зимний лес. Все еще не верилось, что смерть мимо проскочила. Затем он вытер горстью снега лицо, будто желая очнуться от сна и пошагал по тропинке в ту сторону, куда показал Кирьян.
       Настроение у Афоньки поднялось: скоро он деревню родную увидит. Копытов уже помирать готовился и вдруг земляк попался - отпустил. Вот свезло, так свезло! Что ни говори, а все ж таки везучим Афонька оказался!